Покинувший отражение

Для Игоря пробуждения позже шести утра — уже поздно. Даже в свой выходной он встаёт рано, умывается, пьёт кофе, попутно задымляя балкон, будит Жилина и провожает его на работу. И всё ради того, чтобы снова вздремнуть пару часов. Сегодня он дотянул аж до восьми. В голове была приятная тяжесть, усиливающаяся звуками музыки с кухни. Игорь тихо улыбнулся себе в усы, потягиваясь на кровати в попытке насладиться моментом, понимая, что настоящий момент происходит в другой комнате. «Дать Жилину насладиться временем наедине с собой или разделить время с ним?» — извечная разминка для ума, когда на кухне играет музыка, потому что играет она в последние годы слишком редко. Слишком редко Игорь встаёт с кровати и тихо, как кошка, шагает, открывает дверь и молча наблюдает за тем, как бодрый и счастливый Серёжа варит кофе в турке, одновременно качаясь в такт песне. Слишком редко Серёжа поворачивается к нему с улыбкой и просит присоединиться к нему.

Я — создатель всего, что ты видишь вокруг

А ты, моя радость, ты — матерь богов

Вчерашний вечер был дождливым, но уже сегодня их кухню заливает ослепительное по своей яркости солнце. Вчерашний Жилин проедал Игорю, но всё же, больше себе, мозги из-за своих страхов, а сегодняшний Жилин расслаблен. Сейчас он цветёт, как ранняя весна, становится мягким и пушистым, как вербовый котик. И Игорь нежится в этом цвете, в этой человеческой мягкости, от которой ему становиться до слабости легко. «Ну, слава Богине» Слава Богине, что можно упасть в эти руки и знать, что тебя точно поймают, а не хвататься за них, в попытке вытащить из пропасти. Слава Богине, что на эти плечи можно уронить голову, а не только трясти, выводя из ступора. В этих объятиях Игорь совершенно обмяк, позволяя танцевать себя, как ватного. Такому Жилину, открытому и инициативному, он был готов отдаваться каждый день без остатка, до конца жизни. Сейчас всё казалось красивым сном, но только сейчас всё было по-настоящему. Их жизнь должна была выглядеть именно так — как утреннее солнце с запахом кофе, а не так, как выглядела до — как прокуренные шторы и отключенные батареи в ноябре. Нет, их жизнь, их настоящая жизнь должна быть здесь и сейчас, и выглядеть она должна именно так.

Это город убийц, город шлюх и воров

Существует, покуда мы верим в него

А откроем глаза — и его уже нет

И мы снова стоим у начала веков

— Чего ты такой замученный? Не выспался, что ли? — Наоборот. Переспел чутка. А сам чего бодрый? — Знаешь, — Жилин улыбнулся мечтательно, — вот, я думал, что всё снова станет хуже. А всё стало намного лучше. Думал, что он снова будет пытаться испортить мне жизнь, а я летаю, — и в подтверждение, он ещё раз качнулся в такт музыке, качая Игоря с собой. — Ты как будто его оправдываешь. — Я его не оправдываю, — Жилин поднял брови как бы удивлённо, покружил полусонного Игоря, улыбнулся его смешному и помятому лицу и продолжил, — я хвалю себя. Я целый месяц был главным и ничем не занимался. И мне за это ничего не будет! Тебе, кстати, тоже. Кофе на плите благополучно сбежал, заставив Жилина бросить танцы и начать уборку, попутно разливая по кружкам. — Но, знаешь, — он продолжал, — мне даже понравилось. Приказами меня никто не донимал, мои приказы все исполняли. Витьке с документами помог! У него даже как-то раскрываемость выросла. Пару идей ему подсунул, а он их уже дальше понёс. Хорошо было. Скучно, но жить можно. Игорь слушал, потирая глаза. Ему казалось, что показалось. —… а Жила? Живой, редиска! Ну, мы уже вчера говорили: легче стало. Даже не потому, что живой, а когда можно просто поговорить. Без единой подколки! А что до моего руководства, — Жилин тараторил, не меняясь в голосе, и это жутко бросалось в уши, — это тоже хорошо. Хорошо, когда на равных, понимаешь? Раньше я смотрел на него снизу-вверх, боялся чего-то, переживал, а теперь снова увидел — и как отпало! Не понимаю, почему я таким дураком был… Закрыл, так сказать… Как это называется? — Гештальт. — Да! И сразу мне так хорошо стало… Даже работать захотелось. Может, поработаю сегодня, в честь последнего дня, а потом, — и уже тут он тяжело вздохнул, глядя в пол, — потом всё по-старому. Буду вставать поздно, не буду выходить из дома, оценивать риски, составлять требования, прогнозировать… что-то. — Ага. И жрать таблетки тоннами, потому что на улицу выйти страшно. — Может да, а может, попустит… Посмотрим. — А к врачу ты собираешься? — Да зачем? — Жилин снова замялся, стух и перестал смотреть в глаза, — я справляюсь, сам видишь. Мне просто нужно немного времени, а там, гляди… — Серёж, — Игорь перебивал его на полуслове, — три года прошло. — Я знаю. И это «я знаю» прозвучало так грустно, что даже осеннее солнце укрылось облаками. Ещё какое-то время они завтракали в тишине. Игорь пытался построить в голове вопрос таким образом, чтобы услышав его, Жилин не начал отвечать так, как ему казалось, от него ожидают. — А смотри. Если бы не он… Ты бы остался? И по неведомой воле судьбы, Жилин отличился откровенностью: — Честно? Я бы и с ним остался, если бы моё дело не висело. А что? Меня же больше не кошмарят, никого из меня не лепят, но дело это… Не хочу смотреть на него без толку. Да и всё равно его повыше передадут, особо опасное преступление, как-никак. Ну, пусть в ФСБ поиграются, не всё же им оппозиционеров на бутылки сажать да бамбук курить? Да, этим и у нас могут заняться, а тут целые каннибалы, это интересно, это мистика. Но это уже без меня. Дальше пусть сами. Игорь страшно оскалился. Если не знать, что это так выглядит его самодовольная улыбка, то можно и испугаться. Игорь ошибался очень редко, но признаться честно, не всегда был этому рад. Обман — опиум, когда истина невыносима, и невыносима она практически так же, как невыносима кислая полковничья морда напротив, которая улыбалась во все тридцать два ровных, белых зуба ещё пять минут назад. — А ты хочешь, чтобы я остался? — Я хочу, чтобы ты был счастлив.

***

Вопреки неудобным разговорам, настроение у Жилина было приподнятое. Он завёз Игоря на стройку, где их ожидали многозначительные взгляды рабочих: по большей части, им было всё равно на личную жизнь Катамаранова, их скорее интересовала черная Порше, на которой его ежедневно привозили. Вопросов они так же не задавали, и на это были веские причины: во-первых, Игорь мог «случайно» уронить на особо словоохотливых бетонную плиту. Во-вторых, ему бы за это ничего не было. Игорь — подментованный. Не успел Игорь приступить к работе, как его телефон зазвонил: — Алло, Игорь? Как думаешь, три ящика шампанского — это много или мало? — А повод? — Увольняюсь! — Нормально. А сам пить будешь? — Буду. — Тогда мало. — Игорь! У Игоря скрипели зубы. Его категорически бесил виноватый тон, когда речь заходила про алкоголь. Они перестали злоупотреблять не сговариваясь, в разное время и по разным причинам, позволяя себе бокал шампанского по значимым праздникам — на день рождения, Новый Год и в годовщины, которых было в среднем от четырёх до девяти штук. Игорь мог выпить пару рюмок, когда на работе кто-то рождался или умирал, и Жилин этому никак не препятствовал и не комментировал. Мотивация Игоря была проста, как пять копеек: ему надоело быть пьяным. Он боялся состояния с утра, когда похмелье усиливало симптомы минувшей контузии, и нахлынувший с новой силой страх нужно было либо перетерпеть, либо заглушить очередной бутылкой. Ему не нравилось видеть, как окружающим становиться страшно от того, насколько Игорю весело. Он боялся, что снова увидит стеклянные, обезумевшие от боли глаза родного человека и не сможет ничего сделать. Не сможет сказать даже слова, потому что он пьян. Мотивация Жилина была не ясна. Он невротически избегал всего, что было не половиной фужера шампанского, прикрываясь тем, что он, вообще-то, пьёт таблетки, или, как сказал бы Игорь, «жрёт свои вонючие транквилизаторы и не ходит к врачу». Или прикрываясь тем, что у него якобы нет половины печени. «Половины мозга у тебя нет, Серёга, ну сказал же врач — удалили одну долю, печень — не зубы, отрастёт.» Игоря бесило то, чего он не понимал, а когда он не понимал Жилина, то и он начинал бесить. — Серёжа, — он пытался не перейти на повышенные тона, — я доверяю тебе во всём. Начни и ты доверять себе. Не спрашивай у меня разрешения. — Я и не спрашивал. — Но хотел. — Хотел. — Вот и всё. Празднуй. Люблю тебя! Жилин мысленно отвесил себе пощёчину за то, что не мог перестать быть неуверенным во всём на свете, но больше всего — в себе самом. В конце концов, как он мог доверять человеку, которого даже не знал в лицо?

***

На часах — без пятнадцати минут обеденный перерыв, но работать так никто и не начал, и больше всех не работал Жилин: он успел послушать и районы-кварталы, и Титаник, и суперзвезду, и пригубить игристого, и залезть на стол, что было совершенно не связано с употреблением того самого игристого. До этого дня сотрудникам УВД казалось, что Жилин всегда лезет повыше, потому что пьяный. Сегодняшний день показал, что Жилин просто любит танцевать на столе. Пресекать происходящее или хотя бы как-то его комментировать никто не решался — если начальник разрешает пить с утра, значит, нужно пить и молчать, а по возможности и вовсе делать вид, что начальник тебе приятен. Но и о неприязни по итогам минувшего месяца говорить было сложно. За этот месяц ставленый полковник не сказал ни одного бранного слова, даже себе под нос, ни разу не повысил ни на кого голос, не устроил ни одного разбора полётов и не вызывал никого к себе на ковёр. Он заявлялся с опозданиями, тихо проходил модельной походкой по коридору, пряча глаза за тёмными очками, сдержанно здоровался и слышал, как с ним здороваются в ответ и скрывался в своём кабинете до вечера. Поначалу такое незримое присутствие призрака прошлого создавало напряжение: Витька, бессовестный стукач, рассказывал, как средние начальники нехотя брались наводить порядки в собственной документации и вносить в базы данные за прошлые месяцы, боясь «бабской обидчивости и хохляцкой подлости» начальника. — А откуда они взяли… ну, то есть, почему хохляцкая? — спрашивал тогда Витька, опуская глаза в пол. Он всегда опускал глаза, когда не знал, переступил ли он какие-то личные границы Жилина. — Папа — одессит, — спокойно отвечал Жилин, — а нашим так называемым только дай повод поискать, чем же ты на них не похож. — А украинский знаете? — Трохи знаю. Коли родичі за татом приїжджали, ми тільки так і спілкувалися. И в такие моменты Витька чувствовал себя чуть ли не особенным: подумать только, полковник рассказал ему то, что никогда бы не рассказал никому другому. Он светился от ребяческого восторга, пока Жилин смотрит на него и грустно вздыхает. И больше не будет ни личных рассказов, ни грустных вдохов, ни снисходительно-нежных взглядов, ни сплетен за кофе, да и кофе будет не с кем выпить, потому что Жилин увольняется, увольняется и страшно этому радуется: спрыгивает со стола, румяный и счастливый, и говорит: — Так! Всё. Закончили. На шампанское не налегайте только, уф, чтобы тихо было всё! А то сделают мне замечание и скажут, что никакого увольнения. Работать нужно будет, а мне, честно говоря, не хочется. Поработал и хватит! — А может, всё-таки останетесь? — в холле раздался полушутливый вопрос. — А может, всё-таки не останусь. Капитан, ну вот скажите мне: оно вам надо? Я снова буду злой, буду швыряться в вас туфлями… А вы будете меня постоянно обсуждать и совершенно перестанете работать. Нет. Нет! Всё, закрыт вопрос! Но сегодня, так уж и быть, ещё немного поработаю. Если вам что-то подписать, где-то помочь, вы меня дёргайте, пока я добрый. Он подкрался сзади, оставшись незамеченным, положив руку на плечо Жилина, будто поймав щенка за холку. От такой наглости Жилин тут же дёрнулся, поменялся в лице, сбрасывая с себя ладонь. Плечо разболелось, начало жечь, как от калёного железа, и от утренней лёгкости не осталось ничего. — У меня как раз есть, чем вас дёрнуть, Сергей Орестович. — Удивите. — Пойдёмте со мной, — и генерал вновь попытался приобнять Жилина, уводя за собой, но вновь ничего не вышло: Жилин отошёл на добрых два шага назад: «после вас». Ещё не добравшись до четвёртого этажа, где областное УВД становилось окружным, Николай Васильевич уже перешёл к объяснению ситуации: — Последний день, Серёж, да? Грустно, очень грустно. Да, не хотел я тебя отпускать, но если так, то, что ж… — Ближе к делу. — У нас снова завелись каннибалы, но это ты и сам знаешь. Делом заинтересовался губернатор, — и уже на этих словах лицо Жилина стало таким удивлённо-брезгливым, что любой находящийся в своём уме человек не стал бы продолжать. Однако, генерал продолжал: — Сделай ребятам подарок напоследок, смотайся к Самоедову… — Ага, щас, — Жилин моментально распустил невидимые перья, напрасно пытаясь казаться при этом сдержанным, — разбежался, прыгнул! — Успокойся, — и когда генерал просил успокоиться, он, как правило, всегда производил обратный эффект, — ты же сам всё понимаешь: дело на тебе. Самоедов человек сложный, не каждому он по зубам, а у тебя… —… а у тебя, Жилин, очко резиновое, потерпишь! Ребят жалко, а тебя не жалко! Я вас услышал, Николай Васильевич, спасибо! — он разрывался в эмоциях, хоть и зарекался так не делать, — Никуда я не поеду. Дайте мне спокойно досидеть! — Поедешь! — генерал гаркнул, устав от собственной маски добродушия, — хочешь уйти? Тогда поедешь! Это ведь даже не приказ, это просьба! Где ты ещё видел, чтобы перед своими подчинёнными так унижались и просили сделать свою работу? — Там же, где в восемнадцатом году на здании полиции написано «милиция»! Генерал тяжело вздохнул и продолжил идти молча, а Жилин, засунув руки в карманы брюк, перечислял, чуть склоняясь к генералу: — А ещё у нас вместо специальных званий почему-то офицерские. А форма? Почему у всех форма нового образца чёрная, а у нас — синяя? Мы что, в восьмидесятых? Жилин только сейчас заметил, что разговаривает с начальником чуть нагибаясь. Он знал, что он выше. Он всегда был выше всех на работе, но он не мог вспомнить ни одного случая, когда бы говорил с Николаем Васильевичем, не глядя на него снизу. — И почему у нас город, область и округ сидят в одном здании? Места больше нет, что ли? А ещё… — Жилин, замолчи, пожалуйста, я тоже не знаю. Николай Васильевич звучал устало. Он тяжело упал в собственное кресло и горько выдохнул, потирая лицо. Впервые Жилин видел его таким: не начальником, не генералом, не наставником, не своим мучителем, а просто уставшим, седым, низеньким дедушкой, который был уже и сам не рад своей затее. Он сломался под напором своих же планов и идей. Он настолько долго работал на результат, что оказался раздавлен процессом, и раздавил его, очевидно, Жилин. И Жилин должен был быть рад. Иногда, в своей голове, он представлял, как будет рад, если с Николаем Васильевичем что-нибудь произойдёт. Он думал, что не сможет сдержать радость, когда одержит вверх в их необъявленной ментальной схватке. А на деле ему стало безумно жалко. Жалко человека, который в свои почти семьдесят лет только и может, что отдавать приказы, добиваясь их исполнения с помощью угроз, шантажа и манипуляций. Который не может вызвать в своих подчинённых уважения и любви, от чего ему приходиться действовать страхом, а теперь и страха — даже его нет. Его жизнь подходит к своему логическому завершению, а он судится с бывшей женой за наследство. Ему, в самом лучшем случае, осталось жить тридцать лет, и он проведёт их на старой работе, применяя старые методы, в одиночестве, зная, что так и не смог остаться любимым хоть кем-то. Жилину стало невыносимо жалко того, кого ещё несколько лет назад он готов был задушить своими руками, и это отразилось у него на лице. — Ну что ты так на меня смотришь? — Ничего. Просто, подумал… С последствиями разговора всё равно разбираться не мне, поэтому ладно. — С чего такая перемена в настрое? — Да я так. В честь доброй памяти. — Не знал, что она добрая, — Николай Васильевич выдвинул ящик, достал из него плотно набитый конверт и протянул Жилину, — держи. Чтобы у тебя снова чего не поменялось. Однажды, один депутат научил полковника определять денежные суммы по весу, и если навык не затёрся со временем, то денег в конверте было много. — Это мне за сговорчивость? — Это твоя зарплата, балда, — и генерал продолжил устало тереть переносицу. — А почему в конверте? — Потому что работал неофициально. — Как можно работать в органах неофициально? — Жилин, — терпение генерала иссякло окончательно, — ну я же не спрашиваю, откуда у тебя после увольнения новая машина? — И правильно делаете, — Жилин снова взвесил конверт, оценивая, — и премию дали? Немало получает начальство. — Немного больше, чем стоят твои туфли. Иди уже, не мозоль глаза. Тебя наберут. И Жилин, слегка усмехнувшись, пошёл прочь, сверкая красными подошвами.

* * *

Игорь вернулся домой рано, не дожидаясь даже обеда: во-первых, необходимая работа была сделана ещё вчера, когда он ждал Жилина, а во-вторых, он чувствовал, что зреет что-то неладное.

Неладное с ним.

Он привык к тому, что на стройке, как правило, много шума, но иногда шума становилось настолько много, что в глазах начинало темнеть. Голова просто раскалывалась, и воздуха вдруг оставалось слишком мало. Игорь прекрасно понимал, что дальше будет хуже. Не ожидая ухудшения ситуации, он отправился домой. Дома, вопреки ожиданиям, состояние не улучшилось, а напротив — родные стены давили, изменяя свою форму, норовя раздавить собой и так бедовую голову Катамаранова. В такие моменты он вспоминал одну психиатриню со злыми, но умными глазами, которая советовала иметь на такой случай таблетки экстренной помощи, и с медицинской точки зрения это помогало: коробка феназепама исправно лежала в первом ящике на кухне. «Лучше выпить одну таблетку по требованию раз в три месяца, Игорь Натальевич, чем бутылку водки на завтрак» — эта фраза оказалась для него правдивой, но только с медицинской точки зрения. Игорь давно заметил: лекарство спасает от панической атаки, вызванной последствиями аж двух контузий, но абсолютно бессильно против наплыва потустороннего, который следует после. Он лежал на кровати, собирая с подушки запах Серёгиных волос, думая о неизбежности ночного помрачения. Засыпая, он мечтал только про одно: Про сильные, пусть и похудевшие руки, в которые можно будет упасть, находя долгожданный покой. Про на надёжное металлическое плечо, на которое всегда можно положиться.

* * *

— Обожаю, когда меня губернатор в жопу трахает! — Жилин не отказывал себе не в экспрессии, ни в выражениях, ни в жестикуляции. Осознание скорого освобождения от должности здорово его раскрепощало, — вот так прям берёт за волосы, нагибает, и прямо без вазелина… На звуки его повышенного голоса менты сбегались, как коты на сметану. — Я фигурально, мальчики! Вот вы, товарищ капитан, вы же у Самоедова хоть раз были? Были! И только попробуйте мне сказать, что именно это там и не происходит! — Сергей Орестович, подтверждаю: так оно и было. — Вот и не надо на меня так смотреть. У кого папка по последнему убийству? Дайте сюда, я должен понимать, в чём я буду виноват сегодня. И всё это ради того, чтобы вы, капитан, никуда не ехали, и чтобы настроение у вас было хорошее. Вот такого доброго начальника вы потеряли. Ага, спасибо, — он принимал в руки документы, удаляясь к себе, — через двадцать минут я буду полностью в вашем распоряжении. Хотите, я за час сделаю то, что вы не можете сделать два месяца? Из картины всеобщей бодрости выбивался только поникший Витька, коротавший перерыв над своими табличками. Сегодня, конечно же, ему поможет Жилин, но мысли про то, что во все последующие дни не будет уже ни Жилина, ни помощи, никак не давали работать. Он откинулся в кресле и тосковал, пока не нашёл более интересное занятие — начал подслушивать, о чём же между собой говорят средние начальники. — … и все купились, — из соседнего кабинета доносился подлый майорский бас, — на то, что теперь Жилин изменился. А он каким был, таким и остался, но кто же меня послушал, да? — Да ладно вам, изменился же: смотрите, какой добрый стал. Видать, семейная жизнь: его мужик его накормил, отымел, туфли новые купил, вот он и успокоился. Видать, вот такой Жилин настоящий, как дома… — Настоящий? — майор начал недовольно хрипеть, как старый мопс, — а может, когда он с зоны вернулся, он был настоящим? Или, когда ходил тут, перед всем начальством, весь в бабском, на каблуках, может тогда он был настоящим? А когда валялся в кабинете, прямо на вашем месте, обнюханный, тоже настоящий? А когда людей пиздил, пиздил в мясо? И где же он, подскажите мне, был настоящим? Тысячеликий герой этот ваш Жилин! И все продолжают покупаться. А этот лицемер только и радуется, всё ему на руку, безответственный, безработный алкоголик, хлопает глазами и всё ему на тарелочке, пока мы с вами вкалываем… Витька слушал и жмурился. Жилин, действительно, умел меняться в зависимости от того, что ему нужно было, и чёрт его знал, где же он настоящий. Витька весь месяц наивно пытался отыскать в нём хоть горсть искренности, и когда ему казалось, что вот оно, истинное лицо с грустными глазами, каждый раз, когда приближался к цели — провал. Жилин снова отмахивался, замыкался, напяливал мину безразличия. Витька был жутко разочарован собой: желания стать единственным человеком, который бы разгадал тайну полковника Жилина, он стал лишь очередным обманутым в его послужном списке.

* * *

Какая красота

Дождь идет Я одна На тротуарах пузыри Я считаю их Я не знаю вас Больше

Жилин ждал звонка. Он ждал час, ждал два, три, и только когда пошёл четвёртый час, ему сообщили, что губернатор выехал, и если подождать ещё два часа, то можно успеть застать его на рабочем месте. Рабочий день кончался, заняться было нечем, ожидание становилось мучительным. От скуки полковник решил ещё раз взглянуть на материалы своего дела: Первое убийство. Второе, третье. Затем — ещё дюжина, а за ней ещё одна. Все совершены в катамарановском лесу, жертвы имеют отличительные черты: горло перерезано охотничьим ножом, который никогда не был найден. У всех отсутствуют части тела: либо почки, либо печень, либо части бедра, иногда — рёбра и сердце. Даже на сырой земле никогда не оставалось следов. Не было ни единой зацепки, которая бы могла хоть как-то помочь найти каннибала, да и каннибала ли вовсе? То, что пропавшие человеческие части были съедены, оставалось только логичной рабочей гипотезой, которая, однако, никак не могла быть подтверждена фактами. Жилин смотрел материалы и вспоминал. Вспоминал дождливые дни на выездах и запах сигаретного дыма, хвойной свежести и вонь человеческой крови и начавшей подгнивать плоти, которая осаживалась на горле. Вспоминал ощущение песка в глазах от трёх дней без сна и то, как мефедрон жжёт ноздри, и как на следующее утро трясутся руки, а ещё безумно тяжело уснуть, вопреки желанию, и уже тогда приходится смешивать водку с пепси — чтобы попустило. Стоит ли говорить, что такая диета плохо сказывается не только на внешнем виде, но и вопреки мнению употребляющего, на его работоспособности. Жилин закрывает глаза, лёжа на диване в своём кабинете, вдыхает запах бумаги и видит прошлое. Видит серое небо и зеленеющие сосны, между которыми находится очередное тело, уже несколько поеденное червями. После водки, кофе и трёх бессонных ночей ужасно тошнит, а запах сырости и крови не добавляет уверенности в сохранности содержимого желудка. — Капитан, взгляните? — Да не, у меня пепси. Последней точкой становится сигарета, закуренная не вовремя — капитана мутит, и под ближайшей сосной выворачивает чуть ли не себе на ботинки. Голова идёт кругом. Даже огонь профессионального интереса в таких условиях грозиться затухнуть навсегда. Жилин пытается вспомнить, что же в тот момент удерживало его от того, чтобы развернуться и уехать отсыпаться домой, к Игорю. Что трясло за плечо, приводя в чувства, настаивая на продолжении работы? Кому принадлежала пара тёмных, акульих глаз, что всегда сопровождали капитана? — Ты в порядке? — Да нормально всё. — Ещё поработаем? Кофе тебе принёс. — Спасибо, капитан. — Как-нибудь сочтёмся, капитан. И протянутая рука помогала встать. Эти воспоминания всегда лежали в плотно набитой черепной коробке Жилина, но при попытке к ним прикоснуться — забывались в одно многновение. Наступал плеск воды, в которой, безусловно, плавала акула, и воспоминания оставались лежать, нетронутые. Это были воспоминания о воспоминаниях. Это был кошмарный сон, приносящий счастье тем, что был только сном и утратил чёткость образов, затёрся, расплылся, как акварель по бумаге. Жилин закрывал глаза и видел, как под веками бегут расплывчатые кляксы картин минувших дней. Он вдыхал запах пыльной бумаги и что-то трепетало у него в груди: «Как я вообще не умер?» «Как это может быть правдой?» «Это был я?» Почему-то становилось невыносимо легко, когда обрывки воспоминаний вырисовывались во что-то более оформленное. — А что это вы тут рыгаете, капитан? Все улики нам испортите! — Да я это… Крови боюсь! И капитан Жилин болезненно улыбался только что сказанному. Полковник Жилин, вспоминавший прошлое в своём кабинете, усмехнулся своей же фразе и тому, что после этого случая он начал использовать её везде, к месту и без места. Между соснами раздался грубый, надрывный, лающий, акулий смех. Умеют ли акулы лаять? Умеют ли акулы плакать? Жилин не заметил, как начал мечтательно улыбаться, по старой привычке расковыривая вечно сохнущие губы. На душе было тепло от того, что прошлое оставалось в прошлом. Он забросил ноги на спинку дивана, свесил голову вниз, где гуляющий по полу сквозняк время от времени колыхал каштановые волосы. От бумаги пахло пылью архива. За окном собирались тяжёлые, фактурные тучи. «Полез ли я в это дело снова, если бы знал, что точно останусь живым?» Всё застыло в напряжении, в торжественном ожидании, то ли перед грозой, то ли перед жутко важной новостью. Всё напоминало двадцать пятое мая, когда школа уже окончена, экзамены сданы, а впереди — свобода. Жилин не мог набрать Игоря сейчас — Игорь написал, что спит, да и если быть откровенным до конца, то таким специфическим чувством было приятно наслаждаться одному. И всё же, поехать домой хотелось. Хотелось отдохнуть, принять ванну, уснуть в родных объятиях, проснуться на следующий день и больше никогда не увидеть сто раз перешитую по фигуре синюю форму, а потом… А потом — свобода, в которой будет больше пустоты. Свобода, в которой не надо будет видеть эти лица, не надо будет держаться молодцом, решать насущные проблемы, не надо будет…

А что будет потом?

Когда он увольнялся три года назад, подписывая заявление трясущейся рукой, такого вопроса не стояло. В коридоре послышались торопливые, тяжёлые шаги, дверь распахнулась, не заставляя Жилина сменить свою позу свободного полёта, и генерал разрушил общую задумчивость вечера своим взволнованным голосом: — Самоедова убили! Не до конца отошедший от своих мечтаний Жилин не придал этому сообщению серьёзности: он расцвёл широкой улыбкой и смог выдать только одно: — Значит, я поехал домой? Генерал приходил в бешенство. За этот месяц Жилин доводил его своим безразличием так, как не доводил истериками за минувшие десять лет. Он срывался на крик: — Поехал, но не домой! Самоедов сейчас в лесу, у него вырезали сердце, со всего города патрули стянули, пока ты тут лежишь! — Вот пусть патрули и разбираются. А я, вы помните, крови боюсь. — Жилин, блядь, — генерал приблизился, заставив полковника принять человеческое положение в пространстве, — тебя, может, ещё в кино сводить, чтобы ты работать начал?! Ты забыл: ты не один над ним работал, и если тебе настолько всё равно, я с радостью передам его твоему другу… Жилина ударило током. Он вспоминал и утренний разговор, и пару акульих глаз, и пустоту впереди; он вспоминал эту интонацию, которой генерал начинал говорить, когда не пытался манипулировать; вспоминал плеск воды и горючую боль во всём теле, и все эти воспоминания пронеслись в его голове за одну секунду, за мгновение, так быстро, что он оборвал Николая Васильевича на половине фразы, выпалил что-то, от чего сам застыл: — Это моё дело! — Посмотрим. Теперь уже посмотрим! Не отдавая себе отчёта о произошедшем, Жилин не заметил, как выбежал пулей, поправляя фуражку, как сел за руль и помчал по давно знакомой дороге, вжимая педаль до упора. Он выкрутил магнитолу на максимум, добавляя себе внутренних сил, разжигая давно погасший огонь энтузиазма.

Неужели я мог залететь так высоко

И сорваться жестоко,

как падший ангел?

Съехав на обочину, ближе к соснам, включив мигалки, стояли люди в форме. Они разом обернулись, услышав шум мотора и доносившуюся из открытого окна музыку. Жилин предпринял безуспешную попытку поправить волосы без зеркала, затем, порывшись в бардачке, вынул флакон духов: не мог же он позволить себе выйти к людям не при параде? Ещё раз покрутил зеркало заднего вида, как бы проверяя свою смелость, процедил самому себе сквозь зубы: «как же без тебя сложно!» Магнитола продолжала разрываться:

Прямо вниз, туда, откуда мы вышли

В надежде на новую жизнь Прямо вниз, туда, откуда мы жадно Смотрели на синюю высь

Жилин знал это самодовольное выражение лиц, с которым менты обычно подходят к зевакам в надежде прогнать с места происшествия, но сегодня их ждал сюрприз. Сначала в нос ударил убийственный запах Тома Форда, вызывая смутные воспоминания и тревожные ассоциации. Затем взгляды переместились на полковничьи погоны, и уверенность начала плавно сползать с лиц. Но когда толпа узнала того, на чьих плечах лежали погоны, она выпрямилась по струнке, начав нервно отдавать честь и тушить сигареты. — Добрый вечер, мальчики! А чего носы повесили? Чего такие серьёзные, м? — и тон у Жилина был не к месту радостным и бодрым, — у нас что, кто-то умер? Раздался жилиновский смех, и в ту секунду не до смеха стало всем. — Где тело? Те же сосны, та же сырость леса, тот же Лёшка, которого отвлекали от работы в НИИ, чтобы он немного побыл судмедэкспертом, те же крики о том, что сейчас Жилин затопчет всё место преступления «своими вонючими калошами», тот же запах крови, как и несколько лет назад. Тот же Жилин, задающий вопросы и уточняющий детали, тыкающий носком туфли в свежий труп. — При всём уважении, Сергей Орестович, что вы пытаетесь сделать? — Опознать, — без капли брезгливости, Жилин склонился над застывшим лицом, — да, действительно Самоедов. Ну чем не праздник, а? — Зачем вы вообще приехали? — не унимался капитан, прибывший на место убийства самым первым. — Потому что, хороший мой, это моё дело. И всегда было моим, и моим останется. — А как же слухи про то, что вы снова уходите? Жилин осмотрел труп ещё раз: Самоедов, куда ни глянь. В груди виден разрез, в разрезе — перебитые грудина и рёбра, внутри — пусто. Однако, в этот раз было что-то новое: горло цело. Ни под одним из многочисленных подбородков губернатора нет ни кровинки. Не могли же ему вырвать сердце прямо так? Должен же он был как-то умереть? Не может же чуйка врать? — Слухи… — Жилин говорил, хотя его мысли были заняты другим, — да, это я их пустил. Лёшка! — он сразу же переключился на своего давнего знакомого, — а вы тело хорошо посмотрели? — Да нет же, думали, в больничке уже, под лампочками… — Не стой без дела, помоги мне. В четыре руки и не без труда, то, что когда-то было губернатором, оказалось повёрнутым, и чуйка не подвела. Вот он — охотничий нож, вогнанный в спину. — Ну и как после такого уходить, голубчики? Куда мне уходить? И смех разнёсся по лесу, будя собой филинов.

* * *

Жилин искренне радовался положению своих дел в те моменты, когда все бегали вокруг него, суетясь в ожидании очередного распоряжения. Ему слишком нравилось быть полковником, ведь когда ты полковник, можно созвать экстренное совещание по возвращению на рабочее место, и сделать это ради единственного вопроса: — Шампанское допили? Молодцы! Облепихин, ты допил? Допивай скорее, Облепихин, потому что нам всё-таки понадобится секретарь. Он увидел в глазах Витьки детскую надежду, вопрос, который тот так и не решился задать, тот, на который Жилин поторопился дать ответ: — Да. Кончилась ваша сладкая жизнь, мои хорошие, я остаюсь! После этих слов комнату для совещаний наполнило едва заметное чувство страха. Жилин даже не мог предположить, что чувство страха придётся испытать ему самому, спустя какие-то минуты, когда сидя в своём кабинете он сначала услышал в коридоре незнакомые, раскатистые баритоны, а сразу после — увидел их обладателей: молодых, в чёрной форме и с узнаваемыми выражениями лиц. Сотрудника ФСБ было видно издалека даже близорукому. Жилин точно знал, чего от него хотят, предвидя, как сейчас его будут строить лейтенанты, потерявшие от вседозволенности и голову, и всё человеческое вместе с ней. Полковник не встал. Он не стал смотреть в эти лица, он не стал говорить первым — в противном случае, придётся отвечать за каждое слово. Было неприятно. Было страшно. От страха не получалось даже пытаться слушать то, что ему говорят, но получалось думать: какие у него остались варианты для действий? Остались ли они в принципе? Жилин всё же решился поднять взгляд чтобы убедиться, что перед ним сейчас действительно стоят настоящие люди, а не плоды его воспалëнного от недавнего счастья воображения. Перед ним стояли не люди. Вполне себе настоящие, живые, но ни разу не люди. У них есть глаза, но и глаза эти нечеловеческие — слишком бледные, прозрачные и холодные. У них есть каменные лица, на которых то и дело расцветают волчьи оскалы, как бы заменяя собой улыбки. У них есть голоса, но они звучат одинаково громко, компенсируя громкостью отсутствие внятных эмоций. Жилин смотрел на них, улавливал звуки и вспоминал слова Николая Васильевича, сказанные им ещё в то время, когда на него был смысл смотреть снизу-вверх: — Понимаешь, Серëжа, между нами и ними есть одна большая разница: мы больше похожи на собак. У собаки есть хозяин, и собака будет лизать ему руку, даже если рука бьёт. А они — они как волки. У волка нет хозяина, и не дай бог ты попробуешь поднять на него руку — тебе её откусят по локоть. Полковник, в те времена, когда был отнюдь не полковником, считал, что такое изобилие волчьей мудрости объясняется одним из двух вариантов: деду либо провели интернет, либо дед снова начал налегать на коньяк. Теперь же он понимал, что этими речами, наполненными золотым смыслом, его готовили к его собачьей участи: назови человека псиной десять раз, и на одиннадцатый он не то, что загавкает — разрешит лупить себя по морде, а на двенадцатый — решит, что он этого заслужил. —… и, в связи с этим, все материалы дела… — главный из волчат говорил уверенно, раскатисто, совершенно не подозревая о том, что его вовсе не слушают. Жилин больше не впадал от страха в истерики, теперь он впадал в диссоциацию. Снаружи это выглядело так, будто ему всё равно. Изнутри он вёл диалог со своим начальником, стараясь не терять контроль хотя бы так, но забывая, что он сейчас не один. — … изымаются, и будут переданы… — Ага, погавкай. «Ага, погавкай, Серёжа, погавкай, тебе же за это всё равно прилетит папкой с твоими же документами по лицу, погавкай и скажи спасибо, что это будет хотя бы не при всех.» Жилин язвил то ли сам себе, то ли генералу у себя в голове, настолько самозабвенно и убедительно, что не замечал, как части предложений вырываются сами собой. Жилина часто называли псиной. Жилина часто называли идиотом, и в тот момент ему казалось, что недостаточно. Николай Васильевич часто говорил ему, что конторские похожи на волков, и никогда — как с ними справляться. Волчата загудели хором: «Да, Сергей Орестович, не видать вам дела, как и ваших погонов! Но, мы вам про это не говорили, про это вам скажет ваше начальство.» — Моё начальство на четвёртом этаже, по лестнице «Б» и направо до упора. Удачи. И это «удачи» звучало как «пиздуйте». Оставшись в одиночестве, дрожащими руками он набрал генерала. Сейчас ему нужно было выиграть время. — Николай Васильевич, спасайте. — Что ты учудил в этот раз? Жилин зажмурился: нужно было отставить гордость. — Растяфкался не по делу. Вы сейчас сами всё поймёте. В трубке послышалась сначала тишина, затем — звуки баритонов. — Добро. Жилин чувствовал, как отдал душу дьяволу за дело, которое не мог раскрыть. Как продался за дёшево из-за собственной глупости и твердолобости, ради воспоминаний, ощущений из прошлой жизни, лез в одну и ту же мышеловку просто так, или потому, что думал, что, может, именно там и осталась часть его настоящей души? Николай Васильевич, безусловно, знал, как надо вести себя с волчатами. Выдворив их за порог, как нашкодивших котят, вызвал к себе Жилина, и стоя в приёмной тот успел услышать только обрывки телефонного разговора: — … да, да, не переживайте. Да, всё будет сделано. Вы только поймите: только из уважения к памяти покойного Ореста Сергеевича… Я вас услышал, и вы меня услышьте. Дайте мальчику поиграться, под мою ответственность. Всё, всё, я… Точно понимая, где заканчивается правда и начинается блеф, Жилин слушал, слушал, и всё же понимал, что именно таким он и остался для всех, кто его знал: Папенькин сынок. Капризный ребёнок, получивший звания и ордена за свои истерики. Мальчик-гей, не умеющий решать свои проблемы сам, остающийся в штате только из жалости. И не важно, сколько дел он раскрыл, не важно, насколько хорошо он разбирался в законе, не важно, сколько испытаний-пыток было пройдено и сколько шрамов на его теле — он никогда не отмоется от той липкой трясины позора, в которую сам же и вогнал себя своими откровениями, своей наивностью, своим запоздалым подростковым бунтом. Если бы в его руках в тот момент был карандаш, он бы моментально сломался пополам. — Ну, Серёжа? Снова я тебя вытащил, а всё почему? Язык твой — враг твой. Я тебе его всё стараюсь подрезать для твоего же блага, а ты ни в какую! Ладно. Этим мы займёмся, раз ты с нами надолго. Ну? Не стой столбом. Что надо сказать? Сердце сжалось до размеров кванта, стало горячим и болезненным, и при таком раскладе Жилину стоило сверхчеловеческих усилий не спрятать голову в плечи, стоило героической воли отключить субтитры на своём лице и унять дрожь ладоней в карманах брюк. — Спасибо, Николай Васильевич. — А дальше? — Я в долгу. — Сочтёмся. Настала очередь генерала смеяться.

* * *

Вопреки желанию, Жилин ехал не домой, а в магазин, за пепси, хоть врач и сказал, что не положено. От нервов страшно хотелось сладкого, а ещё — выкурить пару сигарет и сто пятьдесят грамм коньяку. Ведомый собственными моральными устоями и силой воли, Жилин мог позволить себе только пепси. На звонки Игорь не отвечал, как и на сообщения. По этому поводу особых переживаний не было — может, ушёл в лес без средств связи, восстановить диагональ и заняться своей собственной устрашающей йогой, к которой он пытался приобщить и супруга. У Жилина с этим видом активности не складывалось: не мог расслабиться, не получалось сосредоточиться. Собственная психика из раза в раз подбрасывала ему устрашающие картины прошлого, стоило ему только попытаться постоять в позе дерева дольше нескольких секунд. Вопреки ожиданиям, Игорь нашёлся на кухне. Сонный и потерянный, он пытался одновременно пить воду и не забывать дышать. Его руки тряслись, хотя на лице всё равно была слабая улыбка. — Привет. Я, это… Задремал, короче. Не отвечал, прости, вот только проснулся, — Игорь говорил слабым голосом, как бы извиняясь за то, что не выполнил роль хорошего супруга, что не могло не напрягать Жилина, — ты… Голодный? Н-не приготовил ничё, не успел. Как пос-следний д-день? Рад? Жилину такой расклад ну совсем не нравился. Он подошёл ближе, поцеловал Игоря в лоб, погладил по лохматым волосам, взглянул в глаза — совсем никакой. Ватный. — Игорь, не дури. Сам как? Что такое? — Да я, это… Пер-р-реработал, видимо. Подустал. — Опять оно? — Опять. Голова болит. Жилин обнял его так крепко, как только смог, чувствуя, что Игорь совершенно не держится на ногах. — Всё, пойдём, пойдём, тебе надо лежать. Не выдумывай, я сам разберусь, ты главное отдыхай, хорошо? — и тут же почувствовал себя совершенно ужасно от того, что теперь не мог поднять Игоря на руки. Но всё-таки смог перекинуть его через плечо и отнести в спальню. — Тебе, радость моя, надо меньше смен брать. Видишь же, что плохо? Видишь. Вот и всё. Таблетку выпил? Вижу, выпил, молодец. Завтра никакой работы, всё! Меняйся, с кем хочешь. А не захочешь — я сам вас поменяю. Игорь улыбался, стараясь не обращать внимания на пульсирующую боль в темени. Каждый звук, каждое прикосновение казалось ему сейчас странным и извращённым, потусторонним, и только присутствие Серёжи помогало сконцентрироваться на текущем. — Да я бы да, но деньги… Говорил же, у тебя клиенты то да-да, то нет-нет, а тебе же надо. На маникюры, на туфли… — Игорь, — Жилин сам удивлялся тому, насколько настойчиво звучал его собственный голос, — успокойся. Будут деньги. И мне на туфли, и тебе, и вообще, я разберусь. И со своими проблемами, и с твоими, и с любыми, понял меня? Всё хорошо будет. И не будешь шесть дней по двенадцать часов батрачить. — Хорошо бы, — Игорь говорил мечтательно и медленно, но эти слова звучали в полковничьих ушах горьким упрёком, — выходных бы побольше… Я бы и в лесу гулял, и к маме чаще, в гости, да и хочется, знаешь, иногда матчи пожевать с нашим Инженером… — Будет, Игорюш. Всё будет. Главное — отдыхай. Не нагружай себя. А я тебе всё устрою. Я обещаю. Жилин звучал так убедительно, что сам себе верил, и он действительно хотел, чтобы так и было. Зачем Игорю было надрываться на работе? Ради красивой и пустой жизни отставного офицера? Ради того, чтобы у Жилина были красивые руки, которые даже не могут поддержать Катамаранова в трудные моменты? Жилин сидел рядом и корил себя за то, что был арканом на шее, которая и так норовила сломаться каждый день. У них так было заведено ещё со школьных времён: он — голова, Игорь — его шея, но какой был смысл от головы, если свернуть шею? И что сможет сделать шея, если разбить голову кирпичом? — Так и… Как на работе? — А какая разница, что у меня на работе, родной? Игорь последний раз улыбнулся зубатой улыбкой: что-то понял, и теперь ждал подробностей, которыми Жилин не успел поделиться. — Ай. Ай! Голову снова прострелило шальным осколком. На плечи вновь упали горящие обломки склада, и всё это смешалось в одну сюрреалистическую, угнетающую картину. После волшебной таблетки Игорь чувствовал себя спокойно, как удав, но было в нём властное нечто, которое приходило тогда, когда хотело, принося с собой видения того, что было, того, что есть, и того, что обязательно будет, и вычленить из всей этой суматохи что-то одно было затруднительно. — Тише. Всё, всё хорошо. Иди ко мне. Всё подождёт. Их ждала очередная тяжёлая ночь, наполненная бредовыми идеями, галлюцинациями и головной болью, зелёными чертями и синими белками, гомерическим гоготом и надрывными стонами. К счастью, такие ночи, как и любые другие, кончались после трёх часов профузным потом и следующим за ним крепким сном, а после ночи наступал новый, лёгкий день. Но пока день не наступил, Игорь мирился с собственным приступом, лёжа у Жилина на груди. Пока день не наступил, Жилин тихо присутствовал рядом, совершенно забывая и про работу, и про дела, про проблемы, про волков-собак и хозяина-начальника. Ничего не имеет значения, когда у любимого мужчины болит голова.

* * *

Три женщины окружили Жилина. Первая, самая молодая, напряла столько пряжи, что сама же в ней и запуталась. Её сестра, чуть постарше, безуспешно старалась измерить длину того, в чём была запутана младшая, а старуха, стоящая рядом, отчаянно хотела перерезать золотую нить, но ей это не удавалось: ножницы то выпадали из её рук, то распадались на две части, то и вовсе оказывались тупыми. Игорь избавившийся от боли и находившийся в почти здравом уме, сначала наблюдал за этим действием мучительно долго. Пытался узнать лица, дотронуться до золотых нитей, предложить, в конце концов, помощь, но потом ему надоело. — А ну… Брысь от него! Кыш! Жилин, не отходивший в ту ночь ни на минуту, моментально проснулся от такой внятной и живой речи. — Ты чего? — Да тут около тебя какие-то работницы прядильного цеха тёрлись, чё хотели — не понятно. Я их прогнал. — Ты ж мой защитник. Времени на часах, как и положено, было чуть больше трёх часов ночи. — Как себя чувствуешь? — Голодный. Пошли, погрызём котлет? Уже сидя на кухне с выключенным светом и с аппетитом чавкая, Игорь решил удовлетворить своё любопытство: — И что случилось? Почему остался, по итогу? — Да, как тебе сказать… Игорь слушал внимательно, жадно, не упуская ни одной детали и молчал. Когда история начала уходить в русло Жилиновских воспоминаний о былом, Игорь хитро прищурился: Заметил, как золотые нити, которыми Жилина обвешали незнакомки, стали красными.