Покинувший отражение

      Сентябрь уходит, бросая последние тёплые дни, как подачку. Игорь не гордый — умеет наслаждаться и ими, особенно, находясь на кране: солнце светит, гуляет ветер, ещё не набравшийся остервенелой злобы, никто не трогает, особенно в обеденный перерыв. Игорь обедать не торопится совсем. Что значит еда, когда тут такая духовная пища? Он закуривает с удовольствием, смотрит на вековые ели, виднеющиеся неподалёку и думает про то, что уже через несколько лет кто-то другой, живущий в этом доме, будет любоваться видом, которым сейчас любуется сам Катамаранов, через десяток лет, возможно, тут родятся первые дети, которые будут считать такой вид из окна своим родным, а через пару десятков — может, уже внуки придут к своим бабушкам и будут слушать сказки про этот самый лес. Для таких мыслей Игорь выбрал подходящую книгу, совсем тонкую — «Уход в лес». И, хотя он прекрасно знал, что она совершенно не про флору и фауну, но атмосфера подходила для философии любого рода. Наслаждаться литературой в полной мере ему не дали синицы, требовательно стучавшие в окно, напоминая, что пора бы уже и отобедать. «Да что с вами делать будешь» — беззлобно причитал Игорь себе под нос, разворачивая сало, заготовленное специально для таких случаев. Птицы с удовольствием клевали прямо у него с ладони. Смена Игоря в качестве крановщика была окончена, а в качестве арматурщика только начиналась. Он уже покидал свой двадцатиэтажный кран пешком, когда телефон в кармане рваных штанов зазвонил. «Серёга (нашёлся) ♥» Кто бы ещё мог звонить Игорю? — Как ты? — Да я думаю, что мне делать, — Жилин, в отличие от Игоря, целый день наматывал сопли на кулак, что идеально выражалось в его интонациях, — если я поеду к брату после работы, то я совсем не успею тебя забрать, а если поеду сейчас, то опоздаю всего на два часа. — Так езжай сейчас. — А сейчас, хороший мой, я не хочу. И чтобы ты шёл домой один я тоже не хочу… Я уже ничего не хочу, Игорь! — И чем мне тебе помочь? — Скажи мне, как поступить. У меня уже голова не варит. Даже спустя столько лет вместе, Игорь никогда не знал, когда на Серёжу снова накатит волна бессмысленной исполнительной дисфункции и придётся брать роль головы на себя, но видимо, сейчас настала именно такая ситуация. Он вздохнул громко и горестно, и всё же, выдал примерный план действий, как обычно, заикаясь: — Смотри: сейчас всю работу нахуй, едешь к брату. Как будешь обратно ехать — наберёшь; часам к восьми забери меня, я как раз работу всю доделаю, и завтра отдохну. Понял меня? — Понял. План надёжный, как швейцарские часы. И Жилин замолчал, замолчал одновременно и траурно, как на похоронах, и по-детски, обиженно, будто его забыли на продлёнке. — Игорь, я боюсь. Я же, всё-таки, в него стрелял. — Он в тебя тоже. Сочтётесь. — А почему я на воле, и даже ни разу не искал его на кладбище? — Потому что… — Игорь запнулся. Он вполне мог выдать очевидную истину про то, что Жилин, на самом деле, трус, и лучше бы он так боялся получить пулю, как боится столкнуться со своими ошибками, однако, не стал. Игорь знал, что доведённого до ручки своими страхами человека никогда не нужно этими страхами добивать, даже если правда, даже если очень хочется. В случае Жилина тактика «правда в лоб» никогда не работала в остром периоде горя, поэтому Игорь придумывал отмазки: — Ну как «почему»? Больница, тюрьма, запой… — Было, было. Ладно. Я поеду. Спасибо тебе. — Да без проблем. — Игорь? — Мм? — Я люблю тебя. И это «я люблю тебя» звучало тихо, намного тише всех остальных фраз. Потому что на работе, потому что мент. Потому что даже высокое звание и личный кабинет не могли вытравить из Жилина того животного страха, которому его здесь научили, ни годы, ни миллионы лет, кажется, были не в силах заставить его забыть горькие уроки, которые ему преподносило начальство за то, кем он являлся. Сейчас стало легче, сейчас в отделении про него все всё прекрасно знали, но высокую цену за эту гласность заплатили только они с Игорем. Разница была лишь в том, что получив контузию ещё в детстве, Игорь имел свойство забывать: обычно, это было время или место, но иногда он забывал про чувство страха, и никогда — про чувство собственного достоинства. — Я тоже люблю тебя, Серёг. Ничего не бойся, ты уже своё отбоялся. А я всегда рядом, только свистни, слышишь? Поток жалоб, предложений и переживаний Жилина был настолько велик, что закончился только к тому моменту, когда Игорь преодолел путь с высоты на землю и вспомнил, что он, вообще-то, арматурщик, а не психотерапевт, и арматурщик уже проголодавшийся, не только физически, но и вполне себе духовно. Он сел на импровизированную лавку из бревна, наворачивая жаренные подболотники из судочка, попутно продолжая чтение. Отплёвывался, не соглашаясь с автором головой и находя одновременный отклик в сердце. Много думал, уже успел составить тезисы, которые выскажет Серёге, когда они уже будут дома. Оглянулся — тут умными мыслями делиться не с кем. — Что читаешь, Наталич? — как гром с ясного неба, на него нагрянул такой же рабочий, тоже Игорь. — «Уход в лес». — А-а, ясно. Про природу? — Про свободу. Игорь знал, что он всегда останется непонятым, куда бы он не пошёл, и поэтому в какой-то момент перестал даже стараться. Он не пытался ничего доказать мужикам со стройки — толку мало, а общаться только ради того, чтобы не молчать было не в его стиле. Игорь сам для себя знает, что ему есть, что сказать, но он предпочтёт тишину. Эти простые истины открылись ему сами собой, в один из таких тихих нерабочих часов в одиночестве, и эти истины помогали Игорю лучше любых транквилизаторов, потому что истина продаётся без рецепта и всегда находится рядом с тем, кто её для себя обнаружил. Единственная проблема ментальных лекарств лишь в том, что ей нельзя поделиться. Нельзя открыть для себя что-то великое и затолкать в голову товарищу, страдающему схожей болезнью. Игорю его истины и умозаключения были арканом на шее. Что толку быть умнее и спокойнее всех, если это никому, кроме тебя, не помогает? Какой смысл знать, как решить проблему и подкидывать её ближайшему утопающему, как спасательный круг, если утопающий по своей сути — слеп, и круг не сможет быть найден? Игорь бы мог подумать про это ещё раз, но не стал. Чтобы не думать лишних мыслей, он читал, то ли книги в перерывах, то ли чертежи в рабочее время. Чтение помогало не только тем, что заглушало мысли, но ещё и выполняло функцию отпугивания от себя особо любопытных коллег. Они смотрели на читающего Наталича как паровозы на Анну Каренину, ведь сами едва ли брали в руки что-то помимо второго тома Незнайки. Игорь был, как все: грязен и груб, в прошлом — жутко пьян. Игорь был диковинкой: читал и больше не пил, а ещё — ни с кем без нужды не общался. Однако, такое сосуществование не обременяло Игоря. Он не чувствовал себя ни брошенным, ни окруженным клубком змей. Он чувствовал себя поистине свободным. Ушедшим в лес.

* * *

Жилину уже две недели не помогали таблетки. Было ли это из-за запредельно высокого уровня тревоги или же из-за того, что он регулярно забывал их принимать, самому Жилину было непонятно. Даже сейчас его руки дрожали, а глаза бегали по углам помещения. Время поджимало, и нужно было ехать, и что-то само выталкивало с насиженного места, заставляя переставлять ватные ноги. Оставалось только проделать путь сквозь душные и прокуренные коридоры, сквозь завистливые взгляды сослуживцев, только что вернувшихся после оперативной работы: голодные и замёрзшие, они должны были оформлять документацию, чтобы к вечеру та оказалась у Жилина на столе, в то время, как сам Жилин, ленивый и одетый с иголочки, уходит после обеда, даже не смотря своим подчинённым в глаза. Давит на больное, хвастается, как будто специально издевательски тянет каждое слово: «Мальчики, я ухожу, сегодня можете не ждать. Всё, что на подпись — мне на стол. Если что-то срочное, то мой номер знаете. Знаете же? Вот и не звоните, я не отвечу.» Жилин не хотел хвастаться, а тем более — давить на больное. Он не отдавал себе отчёта о том, как выглядит в чужих глазах. Уже несколько лет он не отдавал себе отчёт даже о том, как выглядит в собственных глазах, и более того — не имеет понятия, как выглядит в принципе. Все зеркала, кроме зеркал в машине в один момент оказались блажью, поэтому приходилось ориентироваться на мнение окружающих. — Вить, что делаешь? Работаешь? Отставить быстро, у нас такое не принято. Ты лучше оторвись, глянь: как я выгляжу? На лице пасты нет? В зубах ничего? — Сергей Орестович, вы как всегда очень хорошо выглядите, вот только… Разрешите залезть вам в душу. — Да что с тобой будешь делать. Разрешаю, лезь, если не боишься. Витька говорил, усердно пытаясь избегать зрительного контакта: «Вы, конечно, очень красивый, но глаза у вас такие грустные, что смотреть жалко.» Жилин тысячу раз понимал, что это правда, даже если не про красоту, то про глаза — точно правда. И ничего не мог с этим сделать. — Ты свою жалость себе куда-нибудь засунь, пока я не увидел. Всё, я поехал. — Куда вы едите? Что-то важное? — А тебе всё расскажи. Гостайна, Облепихин! Не покидая состояния задумчивости, полковник ушёл, а вопросы у Витки всё же остались. Для ответов на вопросы всегда находился майор, работающий через стену: он был готов ответить даже на те вопросы, в которых не имел никакой компетенции. —В колонию он поехал. Жаль только, что не на полгода, как в прошлый раз. Не знаю, что ему там надо, но что-то нечистое. Воду мутит. Ты так не думаешь? Витьке не нужны были непрошенные ответы, тем более от майора-всезнайки, занимающегося в отделении распусканием сплетен при каждом удобном случае. Но майор — не Жилин, точнее, Жилин больше не майор, а значит, Витька может попытаться показать зубы: — Я думаю, что как сказал бы Сергей Орестович, это «не наше сучье дело». Майор вмиг ощетинился. Он выждал ещё несколько секунд, выглянул в окно, убедившись, что полковник уже вышел из здания, и начал говорить: — А ты меньше своего Сергея Орестовича цитируй, а то в следующий раз вместо него на зону поедешь, и не на полгода, а навсегда, — покрасневшее майорское лицо приближалось, и казалось, вот-вот у него изо рта брызнет пена, — у него язык такой длинный, потому что он вернулся, ещё и каким-то чудом не опущенный, хотя я до сих пор не уверен, — на лице майора появился оскал, — а насчёт тебя я бы не был так уверен. У Витьки внутри всё сжалось, дыхание сбилось, казалось ещё чуть-чуть, и на лбу выступит испарина. Глаза забегали нервно — он никогда не шёл на конфликты со старшими по званию, потому что знал, что никак не сможет ответить. Храбрости мало. Но даже без храбрости, он открыл рот и проговорил дрожащим голосом: — Почему не уверены насчёт Сергея Орестовича? Свечку держали, да? Прозвучало наивно, но в таких разговорах главным оставалось содержание, а не звучание. Майор разозлился всерьёз, это было видно по его бульдожьему взгляду, которого боялся каждый человек, присутствующий в этом отделении. Единственный, на кого такое выражение лица производило совершенно обратный эффект, сейчас ехал в колонию и нервно грыз губы. — Вот уйдёт твой любимый Жилин на этой неделе, вот тогда я тебе свечку и подержу. Тогда и устрою тебе сладкую жизнь, Облепихин! Облепихин точно знал, что он встрял. У него дрожали губы, и он вполне мог бы заплакать от паники прямо сейчас, но воспоминания не давали этого сделать. Воспоминания про Жилина: его спокойное лицо, когда дела доходили до разбирательств, его насмешливые ухмылки. Как он вздёргивает брови в мнимом удивлении, как вальяжно перебирает бумаги на столе в то время, как его оппонент разрывается от криков. Жилин-Жилин-Жилин-Жилин, куда не плюнь — везде его физиономия, заполонившая все мысли старшего лейтенанта. Витька, скорее всего, понимал, что это должно быть немного странно, но ещё он понимал, что если он хочет хоть чего-нибудь добиться, то должен поступать, как Жилин: смело. В голове Витьки Жилин всегда поступал смело. — А почему не сейчас? Боитесь его? Когда ответ очевиден, вопрос перестаёт быть таковым и становится утверждением, а в этом конкретном случае — уколом. — А ты сейчас хочешь? А, Облепихин? Так давай. Давай! Мы тебе сейчас всё устроим. Адрес пиши! Пересечение переулка Нечести и улицы Вешние Воды, дом пять, квартира двадцать шесть. Вот и езжай! Езжай, разберись, с собой возьми кого-нибудь такого же смелого, а как вернёшься — посмотрим, как ты заговоришь! — Так точно. Витька был рад, что этот разговор, начавшийся ничем, наконец-то подошёл к концу. Тогда он ещё не знал, что вызов, на который его послали, был сделан не менее, чем полтора часа назад, и что по прибытию он не найдёт там ничего, кроме трупа с отрубленной рукой, луж крови и собаки, забившейся в угол. Тогда он ещё не знал, насколько долго эта сцена будет сниться ему по ночам.

* * *

Уже припарковавшись, Жилин продолжал сидеть в машине и нервно грызть ногти. Выходить не хотелось, а звонить Игорю с одной и той же проблемой третий раз за минувший день казалось наглостью. Однако, скромностью полковник никогда не был известен, поэтому он вновь набирал давно знакомый номер: — Я приехал. Мне страшно выходить. Игорь был готов начать биться головой о пол. Он понимал, что всё, что он сейчас скажет в конечном итоге пройдёт у Жилина мимо ушей. — Игорь, я не знаю. Я не понимаю, почему мне так страшно. — Потому что, — Игорь горько выдохнул, — потому что ты ссыкло, Серёг. Всегда был ссыклом в вопросах своей семьи. Ты ж понимаешь, что сейчас надо будет говорить честно? Из телефона слышалась только гробовая тишина. Игорь продолжал: «Я тебя знаю, у тебя с честностью беда. Но ты попробуй. У нас же с тобой как-то того, всё сложилось? Вот и с Жилой сложится. Ты главное не ссы. Говори, как есть.» Жилин молчал где-то с минуту, и это начинало напрягать. Было слышно шипение картриджа, было слышно, как выдыхается пар из лёгких, но не было сказано ни единого слова. — Серёг, ты чё, обиделся? — Огорчился. Не из-за тебя, ты не подумай. Ты правду сказал. — Тогда чё молчишь? — Пытаюсь прожить с этим. Они ещё какое-то время молчали в тоске. Переживать такие моменты на расстоянии, без возможности обняться было невыносимо тяжело для обоих. — Игорь? — М? — Спасибо тебе. — Сочтёмся, полиция. — Я очень люблю тебя. — Это взаимно, сам знаешь. Ну что, готов? — Всегда готов. Жилин положили трубку, оглядел забор с колючей проволокой, оглядел караульные вышки, снова затянулся. Потянулся к магнитоле и начал спускаться вниз, к той музыке, которую не слушал, казалось, уже целую вечность.

Я должен стать сильней

На точке двух миров Реальный воин

Холод пробежал по спине. Он испытывал лютый ужас при виде таких пейзажей, сколько бы раз ему не приходилось их наблюдать, но руки тряслись сейчас не из-за этого.

Я должен быть один

Я должен бить больней

Жилин поймал себя на том, что прямо в тот момент, когда он сидел за рулём Порше, когда на работе все ждут его приказа, когда вечером он сможет приехать домой и обнять трезвого Игоря, в то мгновение, в этот промежуток своей жизни — он совершенно не испытывает никаких чувств от нахождения рядом со стенами чёрной зоны.

Ты лучше

Ты круче

Ты сможешь

Я в курсе

Самый большой страх вызывал родной человек, сидящий сейчас в комнате для свиданий и наверняка испытывающий страх не меньший. Брат по крови, некогда предавший, но всё-таки, скорее преданный. Жилин знал: попади он в эти стены, он бы точно справился с блеском. Он бы выстоял все испытания, просидев хоть пятнадцать, хоть семнадцать лет, вышел бы несломленным и вернулся бы домой, и в этом он был уверен на тысячу процентов. Неужели после всего, что было пройдено, после того, что было с ним и кем был он, Жилин бы не смог поговорить с братом? Жилин не верил себе. Жилин не верил в себя, но верил Вадиму Самойлову. И, исходя из текста песни, Жилин допускал, что Вадим Самойлов точно верит в Жилина. Он набрал начальника колонии: «Алло? Добрый день, я подъехал.»

Ты сможешь.

* * *

Комната для свиданий была похожа на самый дешёвый трассовый мотель — то есть, весьма роскошная по меркам мест не столько отдалённых. Двуспальная кровать с чистыми простынями, телевизор, пусть и пузатый, стол, заставленный передачками. Не вписывался в этот интерьер только Жила в тюремной робе, пусть бритый, но весьма пожёванный. Такому раскладу он был рад, хотя и находился в режиме ожидания плохого. Подумать только: сначала письмо с воли, а теперь целое свидание, первое за срок! Ещё и передачка, да какая, на половину состоящая из сгущёнки и пепси в стеклянных бутылках, прямо как из детства. Нет, такой завтрак чемпиона мог собрать только очень близкий человек, поэтому сомнений в том, что сейчас зайдёт Тончик, у Жилы не оставалось. Он вытянулся на постели с хитрой улыбкой, закинул руки за голову и ждал. Ждал, что сейчас почувствует счастье. Напрягало только одно — тюремщики наотрез отказывались говорить, кто же всё-таки придёт. Дверь распахнулась. Вместо человека вошёл голос: «Ожидайте» Дверь вновь закрылась, за ней послышалась возня. Жила подорвался с кровати, как пацан в ожидании Деда Мороза, улыбнулся, схватил сразу две бутылки пепси в надежде сразу вручить одну из них входящему. Пять лет отсидки, годы преступных деяний, блатной говор, взгляд волком из-под бровей — всего этого как будто и не было в те секунды, когда Жила был готов испытать счастье, но стоило двери открыться во второй раз, как бутылки упали из рук на пол и покатились к ногам вошедшей фигуры. Жила подумал, что сошёл с ума. Перед ним было его собственное лицо, хотя нет, Жила прекрасно знал, как он выглядит, и выглядит он явно лучше, чем вошедший человек. У Жилы нет такого стеклянного, потухшего взгляда, и даже на тюремном пайке лицо не могло так осунуться. Он сел обратно на кровать, чтобы не упасть. Ни одна мысль не приходила в голову. — Сюрприз, — человек с его лицом прервал молчание первым, и звуки одновременно и осипшего, и охрипшего, и гнусавого голова приводили в чувства, — куда упасть? Сомнений в том, что перед Жилой стоял его брат, не оставалось. Живой, хотя и похожий на труп, но это точно Серёга. Или нет? Когда они виделись в последний раз, Серёга был другой: румяный, живой, шальной, весь из себя в форме, и не только полицейской, но и в принципе. Молодой, звонкий и с револьвером, который по счастливому случаю не убил Жилу в тот день. Сейчас же перед Жилой стоял кто-то исхудавший и поломанный, всё такой же молодой, но с постаревшими, мёртвыми глазами. Хотелось сказать многое. Хотелось спросить бессмысленный вопрос: «так ты живой?», хотелось узнать, почему и как, что и где, и в конце концов, напомнить брату, что он последняя сука и так поступать вообще-то нельзя, но получалось что-то другое, что-то, что было важнее всего на тот момент: — Вот это русская мистика… Серёга, что с тобой? Серёг, падай ко мне… Не стой, как дебил, ну ты чего… Серёга? Жила встал и первый подошёл к застывшему Жилину, попытался потормошить за плечи и похлопать по щекам, но всё без толку. Жилин стоял, как восковая кукла и повторял одну единственную фразу:

«Прости меня. Прости меня, пожалуйста.»

Его голос ломался, но слёзы не шли, даже сейчас, даже в подставленное братское плечо. — Да ладно, чего ты раскис, Серёг, угомонись… — Я виноват. — Чё ты заладил, «виноват, виноват», знаю. Знаю, я тоже. Я тоже виноват, тоже прости меня, — тараторил Жила чисто механически, — ты давай только это, в себя приходи. Жилин думал, что увидеть брата живым — нереально. Думал, что услышать от него что-то тёплое тоже нереально, что невозможно будет попросить у него прощения, только если во сне, что нельзя будет обнять его крепко, да так, что дышать будет тяжело, но нет, именно это и было реальностью. Именно это и именно в тот момент жизнь наконец-то чувствовалась настоящей, полной, цветной. — Сколько у нас времени, а, Серёг? — Часов до семи. Мне нужно столько тебе объяснить. — Ну ты уж попытайся, я весь во внимании. Жила говорил грубо, пытаясь компенсировать этим покрасневшие склеры и мокрые ресницы, но ничего у него не получалось, собственно, как и всё в его жизни.

* * *

Жила расселся на кровати, уплетая уже третью банку сгущёнки с хлебом, временами переключаясь на пепси, улыбаясь, как в детстве. Жилин же лежал ногами к изголовью, временами тяжко вздыхая. Тем не менее, сил для ведения разговора у него вполне хватало: — Ну, рассказывай. Как сидится? — Рассказывать нечего. А что? Грех жаловаться. Я тут что-то вроде авторитета, хотя сам не знаю, как так вышло. Видно, повезло. Тут вообще всё странно сложилось… Короче, — Жила затолкал в рот последний бублик, вытер руки, дожевал с поднятым вверх пальцем, как сигналом к тому, что рассказ будет долгий, — был я сначала в СИЗО, долго, месяцев девять, может, если не дольше, а потом сразу сюда. Ну, захожу я, говорю, мол, зовут меня Жилин такой-то. Вижу, у соседей моих зрачки набухли. Мне Анатолий Болоньезе свою нижнюю шконку уступил, ты прикинь? Ну, Болоньезе, он ещё раньше в пиджаках состоял. Итальянец! Но это ладно. Смотрю, все как-то перешёптываются, переглядываются, говорят, типа, ну раз Жилин, то проси, что надо. А я ж не совсем ещё того, чтобы на зоне у кого-то просить, я им так и сказал: «спасибо, но я как-нибудь сам». А они знаешь, что сказали? «Ну, точно Жилин». Сергей Орестович, лежавший рядом в штатном, затаил дыхание. «Всё тайное становится явным» — этими словами его когда-то журил отец за ложь, но в своё время смысл этих слов проходил мимо ушей. С возрастом смысла и вовсе не оставалось никакого, потому что без хранения своих тайн Жилина бы не ожидало ничего хорошего, что и произошло в итоге. Вот и теперь одна из его тайн всплывала на поверхность, и скрывать её не было никакого смысла. Для себя полковник чётко решил: сегодня не тот день, когда нужно что-то скрывать. И всё же, он хотел дослушать рассказ Жилы: — …я только потом узнал, что был такой зэк Жилин, сидел где-то во Владимирской, какой-то больно лютый, а потом исчез, и никто не знает, что с ним произошло. Наколку искали у меня на башке, не нашли, правда, но всё равно сошлись на том, что я — именно тот зэк. Фарт, скажи? — Какую наколку? — Жилин сел на кровати с уставшей и грустной улыбкой. Не тут они планировал вспоминать прошлое. — Да какую-то, которая значит, мол, я буйный, и дел со мной лучше не иметь. Но я таких не знаю, у нас здесь таких не били, не видел ни разу. — Таких? Жилин повернул голову и взъерошил волосы. Между виском и затылком находилась красноречивая надпись:

Бойтесь бляди башня клинит

Жила присмотрелся. Нет, не может быть. Присмотрелся ещё раз — точно не может. Какой-то бред, температурный сон. Было легче поверить в то, что он действительно сошёл с ума, чем в то, что перед ним сидит мёртвый, воскресший, сидевший мент, который к тому же был его близнецом. — Да в смысле! — В коромысле. Жила имел привычку принимать ужасно глупое выражение лица в моменты, когда ничего не понимал. Именно с таким лицом он девять лет просидел на уроках математики и с таким же лицом слушал приговор от судьи, а теперь, вполне себе заключенный, сидит перед своим мёртвым-не мёртвым, зэком-ментом, братом по крови и врагом по касте. — Серёг, блядь, ну рассказывай! Я уже понял, что ты подсадным был. Мог бы тебе лицо разбить, но больно оно у тебя жалостливое. Раз приехал, то давай выкладывай! Жилин сел удобнее и начал ковырять огромную чёрную дыру в своей памяти, к которой он сам себе обещал никогда не прикасаться:

* * *

СОЖИТЕЛЬ

Лейтенант Жилин в своём УВД занимался, в основном, вопросами оперативной работы, чем и был вполне доволен. После того, как в его обязанности вошло ведение допросов, на погоне появилась ещё одна звезда, из-за которой служащие начали шутливо величать его «маленьким полковником», денег особо не прибавилось, зато смелости — да. Быстрый подъём по карьерной лестнице и незримое покровительство полковника Николая Васильевича Антипова расслабляли, вытаскивая наружу всё скрытое хамство, притупляя инстинкт самосохранения. Соблюдением субординации Жилин никогда не страдал, а после повышения и вовсе забыл о таком явлении. Впрочем, своим длинным языком старший лейтенант умел пользоваться на ура, с его помощью он мог и разговорить особо молчаливых подозреваемых, и расположить к себе старших по званию, умиляя их своей открытостью. Не было у Жилина запретных тем для разговоров, кроме одной: личной жизни, но и тут он не спешил обезопасить себя. Он не врал, только недоговаривал о происхождении багровых пятен на своей шее, смысла в скрывании которых тоже не видел. Вот уже как три месяца прошло с момента последней его встречи с братом, закончившейся перестрелкой. Отделался Жилин малой кровью — двумя пулями, прошедшими сквозь плечо. С плечом пришлось распрощаться навсегда, но на его место встал пусть не самый дорогой, но рабочий эндопротез. Теперь у старшего лейтенанта появились первые боевые шрамы, механизм вытеснения ужасных события и справка о том, что он, своего рода, киборг, и теперь будет пищать на рамках. Тем не менее, здоровая психика быстро восстанавливалась, поэтому ему ничего не мешало наслаждаться профессиональными праздниками. Глаза у Жилина блестели от юности и коньяка, а на щеках играл полупьяный румянец. На корпоративах в то время грустить не приходилось, особенно когда исполняешь роль внештатного тамады, избранного лично Ниолаем Васильевичем. Не успевший ещё до конца поседеть и пьяный, он всегда наблюдал за выходками своего старлея с умильной улыбкой, попутно кидая сидящим рядом что-то вроде: «хороший мальчик, послушный», или «далеко пойдёт, ещё чуть-чуть, и дослужится до своего отца». Жилин по обыкновению отмахивался от таких фраз: «да ладно вам, товарищ Полковник, может, ещё не дослужусь! Или дослужусь, если вы ещё пару звёзд накинете!» Ещё со времён учёбы Жилин знал, что надо держаться ближе к кухне. Сначала кухней считался деканат, а теперь — старшее начальство, которое нужно было любить, как родную мать, а то и сильнее, потому что в отличие от начальства, родная мать не ставила ночные дежурства в качестве наказаний за проступки. Ночные дежурства Жилин за наказания не считал — всё ему опыт да новая возможность засунуть свой длинный язык подальше в полковничий зад, получив в награду одобрительный кивок и похлопывание по плечу, а если повезёт, то похвалят при всех, и следующую неделю можно будет без зазрений совести ходить, смотря на своих коллег свысока. Выглядело это ужасно по-детски и слишком самоуверенно, но какая разница старшему лейтенанту, которого, вообще-то, взяли не только из-за отца, но и потому, что он работает лучше всех? Какая разница, что про тебя подумают другие, когда за твои старания полковник готов закрыть глаза на часть твоих промахов? Справедливости ради стоило бы отметить, что самым серьёзным промахом Жилина пока что оставался промах мимо рюмки Николая Васильевича. — Серёжа, ёб твою мать, куда ты столько льёш?! Ещё сверху бы сел! — Если наливать не полную, Николай Васильевич, то это… Значит не почитать родителей! — пьяный, с счастливой улыбкой, Жилин выдавал всё своё остроумие, которое почерпнул у Игоря, — а если долго держать, то отсохнут руки, а за ними и ноги! — вместо пауз между словами Жилин начал икать, — и… Надо обязательно пить всю рюмку, а то оставите горечь! Они опрокинули полные до краёв рюмки. Жилин умудрился облиться, чем вызвал добрый хохот. — Ты где такого понабрался, а, Серёжка? В армии ты не служил, — медленно говорил Николай Васильевич, улыбаясь тёплой, почти отцовской улыбкой, за которой, казалось, не могло скрывать ничего дурного, по крайней мере, для Жилина. — Я не служил, а мой служил, не хотел, конечно, но сами понимаете, иногда так случается, когда с экзаменами не можешь определиться… — коньяк, вечная благосклонность и попустительство совершенно заморочили голову, да настолько, что бесстрашный и слишком открытый, Жилин напрочь забыл, что общается не с Танечкой Восьмиглазовой, и даже не с Эдиком с торгового факультета, а со своим начальником. С человеком, который научил его методикам ведения допросов, с тем, кто доводил своих подчинённых одними словами, всех, кроме Жилина, разумеется, с человеком, который был воспитан советской школой лицемерия и неприятия, готовый искать врага внутреннего при отсутствии врага внешнего. Жилин забыл. Жилин прокололся. — С твоим? С каким-таким «твоим», Серёжа? — Сожителем. Как же ему не нравилось использовать слово «сожитель». После слова «сожитель» всегда шло слово «зарезал». «Сожитель» — это всегда хронический алкоголик, работающий на стройке от зарплаты до зарплаты, паразитирующий на ближнем. Да, что-то из этого было присуще Катамаранову, но он бы точно не стал нападать на Жилина с ножом. Он не сказал бы и грубого слова будучи пьяным, и никакой Игорь не паразит, живущий от зарплаты до зарплаты, Игорь, между прочим, их общую квартиру сам и купил на честно заработанные. Потому что никакой Игорь не «сожитель», а самый дорогой человек. Любовник, партнёр, самый лучший друг, но никак не сожитель. И всё же, любое слово, кроме «сожителя», могло бы вызвать не самую лучшую реакцию. Честно говоря, даже оно вызвало не самую лучшую реакцию. — Зачем тебе сожитель, Жилин? — Да, я пока… — Тебе государство так мало платит, что ты до сих пор по съёмным хатам живёшь? Ещё и с сожителями? — Не съёмная, это его квартира, а я… Ну, в смысле… Служебная лестница старшего лейтенанта Жилина покрывалась льдом, норовя сбросить с себя молодого человека со всей его уверенностью в завтрашнем дне. От заледеневающей лестницы веяло холодом, хотя, холод исходил от выцветших глаз Николая Васильевича. — Это очень странно, товарищ старший лейтенант. — Может… Может быть. — Не может, а точно. Ладно. Ладно, иди, веселись. Оставь стариков. Жилин протрезвел в моменте. Ему стало невыносимо страшно, настолько, что следующий выпитый литр коньяка принёс рвоту, а облегчение — отнюдь. Оставалось только надеяться на то, что с утра полковник не вспомнит их разговора. Вспомнил полковник или нет, сказать было тяжело. Всю следующую неделю с Жилиным он не общался, но в этом не было ничего удивительного — министерство, проекты, встречи, работа и чёрт знает, что ещё. Начальники, обычно, не возятся с детским садом из лейтенантов. Но до этого же возился? Напряжение не проходило и на второй неделе, когда работы у Жилина стало ощутимо больше, и на третьей: с ним перестали здороваться за руку. Товарищи по службе, до этого охотные на разговоры с говорливым старшим лейтенантом, перестали обращать на него внимания, сначала ограничиваясь дежурными фразами, а потом и вовсе, стали игнорировать даже прямые обращения. В открытую Жилину никто ничего не говорил, и пожаловаться было не на что, ведь всё нормально, но ненормальность происходящего так и сквозила во всём. Добито всё было разговором в кабинете капитана через стену: — …вызов, что-то серьёзное. Бери Жилина и шуруйте! — Товарищ капитан, а можно не Жилина, кого-то другого? — Чем тебя не устроил наш лучший оперативник? — Да он же это, пидор. Можете сами с ним ехать, товарищ капитан, а потом в кино его позвать, у меня таких желаний не возникает. Иллюзия собственной авторитетности рушилась у Жилина на глазах. До этого разговора он не испытывал ничего подобного на себе лично, поэтому искренне считал, что никакие действия, а тем более, слова, не смогут его задеть, не смогут выбить почву из-под ног и заставить совершать новые ошибки. — Жилин, поднимайся и пиздуй на Большевиков 37. Один. — А что там? — Что-что, убийство! — Я не должен выезжать на убийства один. Или у нас сотрудники кончились? Или никто не дежурит в том районе? — Приказы со старшим по званию не обсуждаются. — Обсуждаются! — Жилин вспылил сам по себе, мимо своей воли, — обсуждаются, когда приказы — полная хуйня, и когда старший по званию — долбоёб без своего мнения! На четвёртой неделе капитан взял больничный. Николай Васильевич всегда называл своё УВД детским садом, но вряд ли был готов к тому, что ему придётся отчитывать двоих офицеров за то, что они подрались на рабочем месте. Жилин, в свою очередь, не был готов к тому, что на его очередную оплошность никто не будет закрывать глаза. — Сергей Орестович, — до этого дня Николай Васильевич никогда не обращался к Жилину по имени-отчеству, — а теперь попробуйте объяснить мне, зачем вы сломали нашему уважаемому капитану рёбра и челюсть? Про выбитый зуб я молчу, хотя зубы сейчас, сами понимаете, удовольствие не дешёвое. — Он первый начал. — Да нет, Сергей Орестович, первым начали вы. К чему был этот концерт? Такое отношение к начальству подразумевает выговор. Я молчу про драку. Хотите, чтобы вас понизили в звании? Это самая мягкая мера, которую я могу предложить. — Не хочу. Жилин чувствовал себя провинившимся школьником, стоявшим в кабинете у директора. Ему хотелось рассказать всё, но понимал, что это не будет аргументом против гнева полковника. Николай Васильевич же решил сменить гнев на милость: наконец-то оторвался от экрана и посмотрел на своего подчинённого, грустно вздохнул, затем поднялся и дружески похлопал по плечу, как будто между ними не было этого месячного молчания. — Серёжа, ты же понимаешь, в какое дурацкое положение ты ставишь меня в последнее время? — В последнее время мои товарищи тоже ставят меня в дурацкое положение. — Отставить фантазии, Жилин. Не выдумывай то, чего нет. Не буду скрывать: ты мне очень расстроил рассказами про твои наклонности, и ты это знаешь, а теперь тебе кажется, что всем подряд есть дело до твоего грязного белья. Поэтому будь добр, мальчик мой, угомонись. Жилина прошиб холодный пот. Как он мог допустить такую ошибку собственноручно, а потом дать волю эмоциям? — Но я слышал, как они обсуждали… Меня. — Конечно, тебя обсуждают, Серёжа, ты самый талантливый из молодых кадров. Тебе ещё далеко до пенсии, ты должен привыкнуть, что таких, как мы с тобой, всегда будут обсуждать. — Вы не поняли, — как мог Жилин не поддаться на почти отцовский тон человека, который, казалось, пытался помочь? Который, как и любой возрастной отец, мог не принимать, но продолжал заботиться о своём ребёнке? Который, после всего случившегося, продолжал находиться на его стороне? На его стороне, правильно? — не было ни слова про мои таланты, только про… — и говорить вслух было тяжело, потому что произнесённые вслух слова казались обманом, в первую очередь, самого себя, как будто, проблема была не такой важной, какой её делал Жилин сам для себя, — только про мою ориентацию. Это было ужасно глупо. Так не говорят в жизни, так не говорят со своим начальником, не в этой стране. Так мог бы сказать несчастный герой из зарубежного сериала, но в сериале его бы, безусловно пожалели и погладили по голове, а потом бы он разревелся от счастья и лёгкости. Жизнь — не сериал, а уж тем более — не сказка. Жилин стоял, как истукан, кусая губы и смотря в пол, заламывая пальцы, пытаясь не звучать по-дурацки, но не помогало. — О, как, — Николай Васильевич поднял брови, — значит, всё-таки есть, что обсуждать? Есть? Отвечай, Серёжа. — Есть. Николай Васильевич многозначительно и громко хмыкнул. — Ну раз есть, то я ничего не смогу с этим сделать, Серёжа. Возвращать уважение нужно самостоятельно, но, если честно, мне непонятно, как ты собираешься это делать. Ты же понимаешь, что это позор? Не только для тебя, но и для меня? — Понимаю. Жилин дрожал, как осиновый лист. Теперь ему было стыдно не только за своё поведение и приступы агрессии, но и за себя в полном значении этого слова. — Ты подвёл меня, Серёжа, очень сильно подвёл, — полковник нарочно делал паузы между словами и фразами, сохраняя напряжение, — и я не знаю, что ты должен сделать, чтобы исправить своё положение, чтобы я не был вынужден вышвырнуть тебя отсюда, как котёнка. — Я сделаю всё, что надо. Всё, что скажете. — Громкие слова, Серёжа. Свободен. Гуляй. Вылетев из кабинета, в пустой приёмной, Жилин смахнул с глаз горючие слёзы. Как он мог быть таким легкомысленным дураком? Как он мог полагать, что всё обойдётся? Уже дома, вечером, он курил третью подряд сигарету на кухне в свете пыльной лампы, когда Игорь подливал ему водки. — Серёг, спокойно. Самое страшное, что он сделает — уволит тебя. И чё? Всё нормально будет, не ссы. Это только психологическое давление. Блеф. — И то верно. Но всё равно, как-то мне плохо. — Ну так! Было бы кому хорошо столько говна выслушать. Пей, пей и не плачь. Игорь делал всё, что было в его силах, а именно — не предавал проблеме значения. Но ни слова, ни ласки не помогали: Жилин был напряжён, как сжатая пружина. Напряжение никуда не девалось, даже спустя несколько недель, а наоборот, возрастало: этому способствовали молчаливые, надменные менты, отмахивающийся от любых разговоров полковник, огромный объём работы и собственная тревожная сущность Жилина. Ему казалось, что вот-вот, и что-то точно рванёт. Рвануло спустя три недели, когда к нему в кабинет зашёл Николай Васильевич собственной персоной, громко объяснявший новую задачу в присутствии посторонних: — Сергей Орестович, у родины возникла проблема, и без вашего содействия эту проблему никак нельзя решить! Итак, ввожу в курс дела: шесть лет назад, некий гражданин Смирнов проводил финансовые махинации с крупными суммами, за что ныне отбывает срок в Подболотской колонии, Владимирской области. Финансы эти были государственные, финансы эти были не маленькие, финансы эти найдены не были. На нас оказывается большое давление со стороны губернатора. Проблема этих финансов в том, что только один человек, вышеупомянутый гражданин Смирнов, знает, в какую сторону ушли деньги. Исходя из этого, было принято решение отправить вас в Подболотскую колонию для того, чтобы получить сведения. Для такой операции таланта в нашем отделении хватает только у вас, Сергей Орестович. Завтра в семь утра вас заберут отсюда и доставят, соответственно, туда. Срок операции будет зависеть только от срока, в который вам удастся получить требуемую информацию, раньше — никак. Остальную информацию я сообщу в конце рабочего дня. — В колонию.? — Жилин вычленил из всего потока слов только самое страшное. В прокуренном кабинете раздался оглушительный, истошный смех. Мир плыл перед его глазами, но даже сквозь нахлынувшую пелену Жилин мог увидеть, как стоявшие офицеры сгибались пополам от хохота, тыча в него пальцем. В конце рабочего дня никакой конкретной информации не последовало. — Почему я? — Потому что подсадить зэка — не вариант. Они не дураки, не хотят сотрудничать против Смирнова. Следствию нужно новое лицо, а тебе нужно как-то ретироваться в наших кругах, Серёжа. Считай, я делаю тебе одолжение, давая шанс всё исправить. — Какая у меня легенда? — По ситуации. — Скажите, хотя бы какая статья? — У тебя? Придумаешь. Всё на твоё усмотрение, не дурак, разберёшься. И Жилин верил, что разберётся. Когда-нибудь потом, в процессе, хотя и не представлял себе, как именно. Что-то в его голове отказывалось принимать реальность, и тогда он впервые почувствовал, как она убегала у него сквозь пальцы юркой ящерицей, оставляя только мерзкий, шевелящийся хвост. Он думал, ему полегчает, когда он расскажет Игорю. Эффект оказался строго обратным. Игорь приходил в ярость. Заливал себе в рот водку прямо из бутылки и орал, в надежде быть услышанным хотя бы сейчас: — Какой шанс, Серёг?! Ты разве тупой? Ты разве не видишь, как тебя сливают, как последнего лоха?! Очнись! Это путь в один конец! Я с тобой говорю, в глаза мне смотри! Жилин не смотрел. Жилин созерцал собственную квартиру, как будто она была произведением модернизма — с лёгким удивлением и пассивным непринятием. Игорь не сдавался, брал его лицо в свои руки и буквально заглядывал в глаза, пытаясь найти в них душу: — Ты им хотя бы рты позакрывал, когда они над тобой смеялись?! — Почему сразу надо мной? — А над кем?! Да ладно, Жилин! — Игорь отошёл к окну чтобы закурить, продолжая кричать уже оттуда, — как не смеяться над таким идиотом, как ты! Тебя убить хотят, а ты всё веришь этому усатому долбоёбу, он над тобой издевается, а ты ему веришь! Ты думаешь, он просто так решил вспомнить про это дело, да ему сто лет в обед! Просто так, — от водки и злости Игорь начал запинаться, — решил при всех объявить о том, что ты на нары поедешь?! Ладно, — он выбросил недокуренную сигарету в форточку, — собирайся. Поедем. — Куда мы поедем? — Да куда угодно, подальше от этого пиздеца, заляжем на дно… — Игорь, угомонись. — Угомонись?! — Игорь брал Жилина за грудки и тряс, пытаясь обратить наконец-то внимание на свои слова, — я угомонись?! Может, ты угомонись, Серёжа?! Да ты сам себя слышишь?! Надо ноги делать! Ты же собрался ехать? Жилин бессодержательно молчал. — Не говори, что собрался, — у Игоря забегали глаза, а тон моментально сгладился, — ты же не больной, Серёж… Ну скажи мне хоть что-то, что ты смотришь на меня? — Это приказ, Игорюнь. Приказы не обсуждаются. — А если прикажут с крыши прыгнуть? А если скажут меня убить? А если… — Игорь ломался на глазах. Жилин видел такой взгляд на допросах, когда не было больше смысла пытать, когда человек терял самообладание и был готов сделать всё, что ему скажут, лишь бы не продолжать, и видеть такой взгляд у Игоря было невыносимо, — а если с тобой что-то случиться? Что ты будешь делать? А я, — голос предательски дрогнул, и слёзы хлынули сами по себе, — а как я буду, если узнаю, что случилось? А как я буду без тебя? Жилин, сука, паршивый ты эгоист, как я буду без тебя?! Игорь плакал. Злобно, бессильно плакал в плечо Жилину, надеясь, что хотя бы это сможет изменить его позицию, надрывно завывал: «я тебя не пущу. Понял, не пущу! Не отдам!», и сжимал руки сильнее, до боли. Жилин поднял его на руки, донёс до кровати и усадил рядом с собой, гладил по спине, пытаясь успокоить, пока Игорь стучал кулаками по спине от нестерпимой боли. Игорь плакал, пока Жилин строил в голове план. Думал, что сделает после того, как вернётся. Думал, что пусть он и дурак, что был дураком, но после того, как он справится, он больше никогда не будет дураком снова. Что докажет всем, нет, плевать на всех, докажет самому себе, что сможет. — Игорь, тише, тише. Всё хорошо. Ты прав, как обычно. Игорь, солнце моё, взгляни на меня, — голос Жилина стал намного ниже и крепче, приобрёл странную уверенность. — Что?! Твоя ладонь превратилась в кулак?! Чего ты от меня хочешь?! Ты дурак и идёшь умирать, а от меня ты чего ждёшь, что я станцую?! — Игорь, я вернусь. Успокойся и послушай: я вернусь. Очень скоро. Целый, невредимый, и всё у нас будет хорошо. Я вернусь к тебе. И ты меня дождёшься. — Дождусь. Дождусь, Серёг. Игорь заметно успокоился, но всё равно продолжал мочить Жилину футболку, прижимая его к себе. А Жилин сидел в полном спокойствии. В тот момент он ясно решил для себя: Ему всё равно, что будет с ним. Ему всё равно, что подумают другие. Ему наплевать на чувства его начальника. Он никому и никогда не простит этих слёз.

* * *

Перед своим отъездом Жилин всё-таки встретил Николая Васильевича, и на этот раз решил взглянуть на него другими глазами. Николай Васильевич, в свою очередь, решил поиздеваться над подчинённым в своей любимой манере: — Серёжа, ты на меня зла не держи. Сам понимаешь… Но, ты не переживай. Если выйдешь, тебе за такую работу капитана дадут… — Не если, а когда, — перебивал его Жилин на половине фразы, — когда я выйду, мне дадут капитана. И я сделаю ещё кое-что, — в его голосе начала пробиваться сталь, от чего полковник даже пошатнулся, — когда я выйду, я плюну вам в лицо. Слышите меня? Я плюну вам в лицо, и мне за это ничего не будет. Это не всё, товарищ полковник! Не надо держать меня за дурака. Вы не думайте, что я не понял, за что вы решили меня наказать? — Я дал тебе шанс исправить своё положение, неблагодарный ты сукин сын. — Свои сказки про шансы кому-нибудь другому рассказывать будете. Жилин ушёл, и служебная машина отвезла его в неизвестном направлении. У Николая Васильевича ещё долго скрипели зубы. Чтобы успокоиться, он начал пить коньяк в своём кабинете начиная с обеденного перерыва. — Ну что, товарищ полковник, за чудесное избавление? — Честно сказать, даже не знаю: избавление, не избавление… — А что, вы правда думаете, что выйдет? — Как вам сказать, товарищ капитан… Не то, чтобы я в него верил, но если и выйдет, то у меня появиться надежда слепить из него что-то достойное. Но если он выйдет, то вы, понятное дело, уйдёте. — Кому это понятное?! — Это у вас связи в колонии, не у меня. И если вы не сможете договориться до того, чтобы мальчишку там сломали, то я буду считать своё поручение невыполненным. — Сделаю всё возможное, товарищ полковник. — И невозможное — тоже. Перед началом выполнения своего спецзадания, Жилин успел познакомиться с начальником колонии лично — всё-таки, ему это поручили. Поручители не учли, что за одну ночь Жилин успел послушать советы умного человека. Поручители не учли, что у Жилина за спиной всегда был Игорь. Оставшись наедине с начальником колонии и обсудив подробности своего задания, Жилин понизил голос: — Товарищ майор, я знаю, что вам рассказали или могут рассказать про меня. Уверяю вас: что бы вам не пообещали, я готов предложить вам в два раза больше, но не буду. Скажу вам только одно — я должен покинуть данное заведение как можно раньше, в целости и невредимости. В противном случае, вы расстроите одного дорогого мне человека. После Сирии у этого человека нервы расшатаны, и когда он расстраивается, он начинает убивать, а этого не хотелось бы ни мне, ни, как мне кажется, вам. Как вы думаете, мы найдём общий язык? По вискам начальника колонии сбежал пот.

* * *

— Жилин Сергей Орестович, статья триста семнадцатая. — Дело серьёзное. А чем докажешь? Зэки смотрели на Жилина волками. Не подавая вида, Жилин молча оголил левое плечо, демонстрируя два следа от пуль. — Куда упасть? Жилину предоставили место на нижней шконке. Уже сидя на ней, он взглядом нашёл того человека, по поводу которого он здесь оказался. Зэк ответил протянутой рукой, оставшейся не пожатой. — Тебя я не знаю. Здороваться с тобой не буду. — Смирнов Алексей. Жилин понимал: его не ждёт ничего хорошего, но первый камень был заложен удачно.

* * *

Жилин не помнит, как сидел. Точнее помнил, но каждый божий день пытался забыть ранние подъёмы, давящую атмосферу и чувство нескончаемого страха. Уже спустя много лет, сидя перед Жилой, он смог вспомнить какие-то знаковые события и вызвать у брата уважительные кивки, но самым важным для него остался день, когда он вышел.

День, когда едва покинувшего БУР, Жилина, но не старшего лейтенанта Жилина, а Жилина Буйную Голову, снова завели в общую камеру.

Когда Жилин Буйная Голова бросил надсмотрщику одну-единственную фразу: «всё я про вас, сук, знаю, всех видел, и где деньги ваши лежат, и где семьи ваши живут. Я, когда выйду, а я выйду, я вас зарежу. Своим так и передай, что Жилин всё знает!»

Не забудет, как через полчаса с его души упали оковы, как он подмигнул арестантам, как бросил им совершенно не грустное «бывайте», навсегда покинул камеру.

Вопреки тому, что отнятые вещи Жилину выдали, он чётко решил ехать обратно в прихваченной с собой тюремной одежде. «Сначала домой, товарищ старший лейтенант?» — спрашивал его водитель, на что Жилин только грубо улыбался: «откуда забрали, туда и верните. И если можно, об окончании моей командировки пока никому не сообщайте.» — Сюрприз хотите? Это можно. Будет сделано, товарищ старший лейтенант! — Товарищ капитан. Дорога была дальней и заняла весь день. Прибыл в отделение Жилин только на следующие сутки, часам к шести утра и был впущен дежурным через чёрный вход под обязательство о неразглашении. Жилин закрылся в своём кабинете с чистой совестью — помнил, что до десяти утра сослуживцы будут на совещании и не побеспокоят его в моменты написания отчётности о проделанной работе. Когда толстая папка с делом была дополнена полученными сведениями, Жилин закурил в предвкушении: сейчас он увидит их лица, а они увидят его. Докурив, он ровным шагом направился в зал для заседаний. Услышал знакомый, ныне ненавистный голос Николая Васильевича, вещающего о новом проекте для повышения производительности в их сфере. Жилин уже знал: сейчас он одним своим видом повысит их производительность на все сто процентов. Он зашёл без стука, спокойно прошагал прямо к кафедре. Полицейские встали, похватав в руки фуражки, потянулись, было к табельным пистолетам. Кто-то громко ахнул, по залу потянулся слишком громкий шёпот: «Жилин! Вернулся, Жилин! Старлей Жилин вышел, видишь, нет?» Он не смотрел в эти лица, вопреки желанию: и так понял, что они выражают. Сейчас Жилина интересовало только одно лицо. Наглое, охуевшее лицо с поседевшими, отвратительными усами и огромными от удивления и страха глазами. — Это, Николай Васильевич, вам раз, — и на кафедру плюхнулась толстая папка, — а это, Николай Васильевич, два, как и договаривались! — и Жилин смачно, со всей злостью плюнул ему в лицо. От такой неожиданности, от такой невиданной наглости, от самого факта того, что Жилин — вышедший, вернувшийся, с бритой головой и в тюремной робе — стоит, и не просто стоит, а плюёт ему в лицо, Николай Васильевич растерял всю свою офицерскую выдержку, стыдливо и спешно утёрся рукавом, сорвался на остервенелый крик: — Ты, мразь, за такое у меня прощения просить будешь, на коленях! — Не буду! — Жилин срывался на ещё более громкий, но не надрывный крик, — я никогда ни у кого не буду просить прощения, ни за то, что я сделал, ни за то, кто я такой, ни за того, с кем я сплю, потому что это не ваше сучье дело! А тем более — на коленях, — он задрал штанину своей робы, демонстрируя то, от чего целый зал громко загудел:

На колене у Жилина была набита звезда.

Он продолжал, не сбавляя напора: — а если вам, или кому-то из вас, — Жилин указал пальцем на сидящих в зале, — в какой-то момент захочется залезть в мою личную жизнь, или, тем более, сделать по поводу неё комментарий, или, не дай бог, попробовать на неё повлиять, — он сделал многозначительную и страшную паузу, — я найду, как с вами разобраться. А пока у вас не возникло лишних вопросов, я поеду домой, к человеку, который меня ждал. К человеку, которого я выбрал, и которого я люблю! — При всём уважении, старший лейтенант… — начал было оклемавшийся полковник за кафедрой, который после такой вполне однозначной речи сбавил тон с «мрази» до «старшего лейтенанта», выдравший откуда-то ещё и уважение, но был перебит Жилиным: — Капитан. Жилин ушёл и не услышал, как работающий первую неделю, сержант Облепихин слишком громко спросил у старшего товарища: «а кто это?» и вызвал своим неуместным вопросом смех.

* * *

Вид собственного дома казался невозможным. Вид собственной двери казался ещё более невозможным. Как войти? Как вернуться домой? Жилин несколько минут стоял в размышлениях. Когда раздался звонок в дверь, Игорь стоял на кухне, вытирая посуду. Недавно у него случался период прояснения — во время распития очередной бутылки водки на балконе, ему показалось, что в лютом феврале по его лицу прошёлся ласковый, весенний ветер. От водки Игоря тогда как отрезало. Несколько дней после этого он собирал по квартире стеклотару, складывал немногочисленную одежду по шкафам, а сегодня его сил хватило даже на то, чтобы вымыть посуду и помыть полы. Он чувствовал, что с Серёжей всё в порядке. Чувствовал, но усердно старался не поддаваться мнимой надежде, боясь разочароваться в итоге. Когда Жилин нажал на кнопку звонка, он услышал затяжную тишину, после неё — звук открытия дверного глазка и следующий за ним звон разбивающейся керамики. Игорь открыл дверь и… Попятился назад. На его лице застыло выражение такого неприкрытого страха, что Жилин на секунду вспомнил, как он сейчас выглядит: короткостриженый, небритый, весь в вонючей, тюремной одежде, впавшими висками и стеклянными глазами. Говорить было сложно, да и выходило криво: — Ждал? — вместо «привет, мой хороший, мой любимый, Игорь, привет, наконец-то ты рядом, наконец-то я вернулся к тебе». «Ждал?» — как упрёк, как ненужное сомнение в верности. Жилин протянул Игорю руку, схватившему её, как утопающий хватается за палку, притянул ближе к себе, поцеловал в щёку, грубо, по-мужски. Они стояли так ещё какое-то время, примороженные. Игорь оттаял первый: разорвал странное рукопожатие и бросился на шею, залез на Жилина с ногами, отметил, что теперь Серёжа стал куда более сильным, чем до своей «командировки», повис, поддерживаемый крепкими руками. «Ждал. Конечно, ждал.» И слёзы облегчения потекли по грязной Жилиновской шее.

* * *

Жила слушал охуительные истории с заинтересованно-глупым лицом, и по их окончанию смог выдать только одно: — А звёзды где? — Да свёл я звёзды на той же неделе, — Жилин задрал брючину и показал едва заметные шрамы на колене, — было бы, согласись, странно, если бы я их оставил. — Да чё. Блатной ходил бы. Слушай, Серёг, — Жила поменял позу, в которой сидел последние два часа без движения, — я бы тебе, конечно, того, физиономию твою подправил бы, но, слушай: не каждый, кто тебя из говна вытащил — твой друг. И не каждый, кто тебя в говно мокнул — твой враг. А мокнул в говно ты меня конкретно. — И не говори, голубчик. — А если честно, то я ещё совсем недавно мнение твоего начальника насчёт твоей половой жизни разделил бы. — Да ты и так всю жизнь разделял, господи. — Ты дослушай! Мнение твоего начальника, я конечно разделял, и, если совсем честно, разделяю. Ну не понимаю я, как можно с мужиком хотеть… Но если ты мне не спиздел, то трахаль твой поумнее тебя будет. Ты смотри, его не проеби. — Стараюсь, — грустно выдохнул Жилин. — Да и слушай, сколько вы уже… Со школы, помню, было у вас что-то. А по-взрослому у вас лет семь, девять? — Или семь, или девять, не помню уже. — А это ты распиздяй, такое помнить нужно! Семь-девять лет это уже серьёзно прям. Видно, хорошо вам вдвоём. А если хорошо… Хуй с тобой, братишка. Живи, как тебе угодно, и никого не слушай. Меня тоже, что я тебе такого расскажу, чего ты не знаешь, а? Да и езжай ты к нему. С тобой мы ещё свидимся, мне сидеть не долго осталось. Жилин рывком бросился на брата, обняв его так крепко, как не обнимал никогда в жизни. — Спасибо тебе, Вить.

* * *

Жилин покидал колонию в расслабленном состоянии души. Посасывал безникотиновый дым, звонил Игорю: — Алло? Хороший мой, я уже еду, всё хорошо. Знаешь, Игорь, мне сейчас настолько легче стало… Игорь слышал, что ему не врут. Слышал, как на фоне надрывался Лёва, стараясь перепеть Цоя. Им обоим больше нравился кавер Би-2. В отличие от оригинала, звучавшего как исповедь человека, идущего на смерть, эта версия была обещанием вернуться.

В городе мне жить или на выселках?

Камнем лежать Или гореть звездой, звездой?

— Игорь, стой! — Жилин пытался перекричать музыку, поэтому говорил громко, не смущаясь открытого окна, — я очень, очень сильно люблю тебя!

И если есть порох, дай огня

Вот так!