Покинувший отражение

Прошло три дня с момента вступления Жилина в свои полномочия, однако эти сроки скорее нагоняли тоску. Он приходил рано, ни с кем, кроме Витьки, не общался, пил кофе, перебирал архив, пытаясь найти трезвым взглядом что-то новое, чего не замечал раньше, но не получал ровным счётом ничего. Бессмысленность бытия обволакивала и утомляла своим весом. — Вить, вот зачем я всё это делаю? Я не смог раскрыть дело, когда у меня был напарник. Мы выезжали на места преступлений, но всё равно ничего не находили. Что я могу сделать сейчас, когда у меня есть только бумажки? На что надеется наш дед? Кстати про… Ты не знаешь, где… Он сейчас? — Николай Васильевич в министерстве! — Вить, не тупи. — А! Витька замялся хуже обычного, забегал глазами, опустил голову. Он не был готов к такому разговору. — Он… переведён в другое место. Появляется у нас раз в квартал, на совещаниях, а так… — Я тебя понял, спасибо. Жилин уже сам был не рад, что спросил. Он разогрел в своём помощнике неподдельный интерес, и это читалось в каждом жесте, каждом нервном вздохе. Витька, спустя пять минут неловкого молчания, всё-таки разродился вопросом: — Так и… Сергей Орестович, можно… Ну, то есть, то что я знаю, то, что случилось… Это правда? — Я не знаю, что ты знаешь. Но да, всё было примерно так. — Сергей Орестович, а как… — Всё, Витя, Всё! Кончилась пятиминутка искренности. Иди отсюда. Жилин моментально сделался брезгливым, нелюдимым, даже больше, чем обычно. Его сознание само избегало эту тему, на физическом уровне не давая слушать вопросы дольше нескольких секунд, после чего включало звуки воды. — Сергей Орестович, вы меня не так поняли. Я не хочу лезть вам в душу, просто… Просто мне так жаль, что это случилось, — глаза у Витьки совсем забегали, даже покраснели. Самые искренние глаза на всё отделение. Он этими глазами когда-то и купил капитана Жилина с потрохами, — мне всё равно на сплетни, я… — Стоять, — Жилин резко вернулся в реальность, — что за сплетни? Нет, нет, сначала кофе. Себе тоже сделай. Сначала принеси кофе, а потом — все сплетни. Добро? — Будет сделано! Жилин подкидывался на болтовню, как милый, но только в тех случаях, когда ему самому не приходилось говорить о себе. Послушать, что о нём говорят другие —естественная потребность для нарцисса, коим его здесь считали, но откровенничать самому стало невыносимо тяжело. — Сергей Орестович! — Витька врывался в кабинет без стука, напрочь забывая про субординацию. А какая может быть субординация, если твой начальник может в один момент начать откровенничать, а в другой — молчит, как рыба подо льдом, и этот лёд совершенно не готов трескаться, — докладываю: в ваш первый день был просто фурор Всё было так… Витька сел на диван и начал рассказ во всех красках: — Товарищи офицеры! Слышали, кого нам в отделение вернули? Жилина! Да, своими глазами видел, утром. До полковника повысили, как вам такое? Правда! — из-за стены, разделяющей кабинеты среднего и младшего офицерского состава, Витька слышал, как распинался товарищ майор, — и это значит, что нам всем полная пизда! — Да ладно вам! Я тоже видел Жилина. Что он сделать-то сможет? Сдулся ваш Жилин, не та кондиция. Он как нас покинул, видно, совсем в пидорасы записался, так что угомонитесь. — А ты не смотри, что он в пидорасы записан, Жилин он и в Африке Жилин, не было ещё ни одного человека, кто от него без слёз не вышел. Мужики рыдали, как дети! — майор распинался хриплым басом, но потом понизил голос, — только Витьку он не опускал. А Витьке нашему что? Ходит за ним хвостом, влюбился, что ли? — Да может только Витьку он и опускает, раз не орёт на него. — Ладно вам, — майор продолжал, — Витька парень нормальный, на такого и орать не хочется. Но мы с вами не Витьки, и поэтому нас ждут тяжелейшие времена! — Как думаете, он всё ещё нюхает? — вмешался в разговор третий голос. — А то! Тощий, как селёдка. — В очках же не просто так ходит. — … а дальше их так понесло! — Да их и до этого не хило так. Жилин слушал рассказ Витьки во всех красках и словах, сдержанно улыбаясь самому себе, удивлённо поднимая брови время от времени. Выглядел он при этом более чем обаятельно. Витька же отыгрывал каждую реплику, будто он находился на сцене театра, а после — посматривал на полковника, ища реакции. Витька знал, какую реакцию может выдать Жилин, он видел это всё своими глазами, а сейчас был чуть ли не разочарован чужой сдержанностью. Жилин посмеялся себе в усы, не размыкая губ, как обычно смеётся девушка над своим нищим кавалером. — Слушай, Вить: не говори им ничего. Молчи, пожалуйста. Не ради меня, если тебе это важно. — Но Сергей Орестович! Они же… — Вить, — Жилин взял его руку в свою, не посмотрев в глаза, — угомонись. Всё, что мне надо было, я услышал. Теперь давай, гуляй, у тебя своих дел много. Жилин остался наедине с самим собой. Затянулся, выпустил пар, в котором не было ни грамма никотина. Усмехнулся самому себе, и позвонил Игорю: — Всё хорошо, Игорюш. Правда, всё очень даже неплохо. Думаю вот, что ещё немного тут точно можно поработать. Как сам, хороший мой?

* * *

Когда ты Генерал, тебе можно многое: можно уйти с работы пораньше. Можно съездить в министерство, выпросив для себя очередные блага. Можно сходить с другими генералами в баню и выпить водочки, можно курить в своём кабинете и тихо материться в седые усы. Можно делать многое, но одно делать нельзя точно: быть идиотом, и не замечать того, что Жилин сдулся. Нельзя не заметить, как полковник чахнет и бледнеет с каждым днём, как сидит у себя в кабинете, ни с кем не общаясь, кроме Витьки, как игнорирует обращения коллег, пропускает мимо ушей даже самые неоднозначные замечания. — Что-то мне подсказывает, Николай Васильевич, что ваш хвалëный мальчик вас больше не боится, — делает ему замечание коллега из министерства. — Я бы больше удивился, если бы мой мальчик боялся хоть чего-нибудь. Уже не солидно. — Вопрос в другом: как вы будете заставлять его работать, если кнута он не боится, а пряник ему не нужен? На что вы надеялись? Николай Васильевич не любил признавать свои ошибки, это можно, когда ты генерал, только вот ошибка от этого не исчезнет. — Надеялся, что если дело не раскроет, то хоть отделение наша взбодрит. А так... Жилина бы самого хоть кто-то взбодрил, — он оглянулся на звук открывающейся двери, — докладывайте, старший лейтенант Облепихин. Витька швырнул на стол стопку документов. — Сергей Орестович просил передать, что не будет заниматься бумажной работой по отделению, так как это не входило в ваш с ним договор! Николай Васильевич приподнял брови на своего министерского коллегу: "Слышал? Слышал, как заговорил?" — И снова вернул своё внимание Витьке: — Ладно, оставь. А Сергею Орестовичу передай, что он нужен мне в пятницу на планëрке. Свободен. Витьке ничего не оставалось, кроме как выполнять. Кроме как выполнять — его ничему не научили. — Сергей Орестович, Николай Васильевич передал вам, что в пятницу вы нужны ему на планëрке. — В таком случае, передай ему... — Сергей Орестович! — Витька крикнул, звуча злее, чем обычно, от чего его глаза сами по себе начинали испуганно бегать. Он потупил взгляд, никак не ожидая от себя такой реакции. — Что? — Жилин не ожидал такой реакции своего подчинённого соответственно, но выслушать всё же решился. Витька продолжал, всё ещё подрагивая: — Сергей Орестович, при всём уважении, для таких целей должен быть секретарь. У меня тоже есть свои дела, я всё-таки, офицер, а не почтальон! Жилин покрутил между пальцами карандаш, замолк на время. Посмотрел на Витьку с нежностью и спросил беззлобно: — Ты чего решил таким тоном заговорить, голубчик? Витька ещё немного помялся, ища в себе силы, взвешивая за и против, чтобы в конце концов перейти на откровение: — Потому что... Сергей Орестович, когда вы были в моём звании, вы могли плюнуть в лицо нашему Николаю Васильевичу на глазах у всех, а я до сих пор на побегушках у всего отделения! — потом замолчал, и добавил мечтательно: — я вас тогда первый раз увидел. Жилин принял многозначительное выражение лица. — Ты на меня, мой хороший, не равняйся. И на наши с Николаем Васильевичем взаимоотношения не заглядывайся, у нас была совершенно другая ситуация, которую ты прекрасно знаешь. Иди, иди занимайся своими делами, уже всё. Будет всё. Я к нему сам зайду. Витька ушёл, а Жилин так и остался сидеть один. От Витьки он никогда не испытывал ничего, кроме умиления, но после таких слов в душе поселились неприятные опасения. Первое опасение касалось моральных ориентиров самого Витьки, второе — того, что придётся преодолевать путь от своего кабинета в кабинет непосредственного начальства. Он не хотел там присутствовать, и уж точно не хотел идти туда сам, ведь пойти самому — означало дать слабину. Он выходил из кабинета простой: без кителя и фуражки, с рукавами, подвернутыми до локтей и телефоном возле уха. На том конце несуществующего провода был, конечно же, Игорь. Сначала Игорь подумал, что произошло что-то непоправимое, но всё оказалось гораздо проще: Серëжа не хотел общаться с коллегами на своём пути. — Нет, всё нормально. Правда тебе говорю... Слушай, Игорюш, а ты не мог бы как-то снести наш участок? Да, прям под основание. А потому что кто такую планировку придумал? С ума сойти, пока дойдëшь к этому усатому... Жилин прекрасно понимал, но не отдавал себе отчёта в том, что во время своего телефонного звонка он привлекает к себе куда больше внимания. — ... Вот почему люди сидят в коридорах? Никакого личного пространства! Не отделение, а сплошной проходной двор. Зачем здесь нужны двери, если их всё равно постоянно открывают? И правда: чтобы дойти до лестницы на четвёртый этаж, нужно было преодолеть несколько сквозных кабинетов, в которых своими делами занимался младший и средний офицерский состав. Люди тут и так были нервными, а постоянное закрытие и открытие дверей доводило их только сильней, не говоря уж про Жилина, который первый раз за две недели снизошёл до простых смертных. От такого зрелища, сидящие напрягались, кукожились, ожидая самого плохого, а Жилин только рассуждал в телефонную трубку: — Зачем нам нужна курилка, если все и так постоянно курят там, где они находятся? Уже ничего не видно! Привет, мальчики! — Жилин отвлёкся от разговора на мгновение, когда заметил, что ему кивают, — да откройте вы окно, господи! И снова переключился на что-то важное — На Игоря: — Да. Да чтоб он сдох, этот Николай Васильевич. Я, кстати, сейчас к нему и иду, опять из-под меня что-то хочет. Игорь, я честно тебе говорю, тут всё какое-то кафкианское, атмосфера совсем не здравая… Жилин ушёл, хлопая бесконечным количеством дверей, ушёл, но несгладимое впечатление осталось. В генеральский кабинет он входит без стука — много чести. Останавливается в дверях, складывает руки на груди и переходит к требованиям: — Мне нужна секретарша. — Да? С чего такие желания, а, Серëжа? Николай Васильевич отвечал, не поднимая головы. Он знал, что во всём здании есть только один человек, которому хватает наглости зайти без стука. — У Витьки свои дела есть. А мне не принципиально, кого гонять в архив и за кофе. — Ты сам можешь решить вопрос с новым сотрудником, забыл? — Николай Васильевич поднял лукавый взгляд, — конечно, забыл, ты и не вспоминал. А если бы меньше брыкался, Серëжа, и занимался внутренними делами по своему штату, то помнил бы, — он помахал теми документами, которые сам Жилин отказывался подписывать какие-то полчаса назад, — ладно. Что у тебя с делом? — Глухо. Дело нераскрываемое, сами знаете. — Я никогда не давал тебе тех заданий, с которыми ты не мог справиться. — Давали. Это были не задания, а наказания. — Непослушных детей надо наказывать. В целях профилактики. Жилин хотел бы выдать гневную тираду. У него всегда были готовы невысказанные слова на такой случай, но генеральский кабинет действовал на него слишком угнетающе. Да и был ли в этом смысл сейчас, когда Николай Васильевич специально шевелит своими усами, бросая провокационные фразы? Жилин подошёл ближе, сел за стол, не поднимая головы. — Разуйте глаза. У меня не получится ни раскрыть дело, ни вдохнуть жизнь в коллектив. Поздно вдыхать жизнь в то, что уже гниёт. И не делайте вид, что никто не замечает, Николай Васильевич. Генерал выдохнул так тихо, как будто хотел это скрыть. Он смотрел на полковника в упор, а полковник всё так же смотрел в сторону. Жилин продолжал: — В отделении только и разговоров про то, что я сдулся. Они только и ждут, пока я оступлюсь. Жилин решил рискнуть и проверить реакцию самолично: он посмотрел прямо в выцветшие, водянистые глаза, и к своему удивлению, нашёл в них отблеск понимания. Он чуть наклонился вперёд чтобы сказать: — Никто больше не боится большого злого пса. — Я думал, ты сильнее, Серёжа, — генерал шёл на последнюю манипуляцию, — видимо, ошибся. — Это нормально, Николай Васильевич. Все ошибаются. Николай Васильевич плохо скрывал раздражение: откидывался в кресле, нервно щёлкал зажигалкой, курил, морщась. — Хер с тобой, Жилин. Хер с тобой! На планёрку в пятницу придёшь — и свободен. — С документами поработаю, а на планёрку не приду. На планёрке нужен доберман, а не пудель. — С каких пор ты сам на себя наговариваешь? — С тех пор, как я перестал этого стесняться. Николай Васильевич пребывал в смешанных чувствах, грыз фильтр, постукивал по крышке стола. Было сложно сказать, что на тот момент творилось в его голове, но было ясно, что точно ничего хорошего. — Я был о тебе лучшего мнения. Думал, дуришь меня, но, если ты действительно стал таким беспомощным — иди. Иди с богом. Но не раньше пятницы! Стой, не сейчас иди, сейчас тебя никто не отпускал! Жилин был готов ко всему, к чему угодно. Был готов, что ему сейчас снова будут рассказывать про неоправданные ожидания. Что сейчас ему выстрелят в голову. Что сейчас, в конце концов, пойдёт дождь из лягушек и небо рухнет. Но к произошедшему всё-таки оказался не готов: — Ты на меня зла не держи. Сам знаю, что перестарался с тобой. Генерал даже попытался по-дружески похлопать Жилина по плечу, но тот успел вовремя отодвинуться. — Не надо меня трогать. До свидания, Николай Васильевич. Он покинул кабинет в спокойном состоянии, прошёлся в нём по коридору ещё недолго, а потом всё-таки самодовольно улыбнулся.

Сработало.

Осталось только зайти к Витьке, обрадовать его. Или расстроить. Да, Витька точно расстроится, но, в любом случае, идти не долго. Вот же он, один из немногих непроходных кабинетов, в котором даже не стоит облако дыма. В нём Витька сидит не один, но это не представляет никакой проблемы для полковника. — Решил я твою проблему, Вить, — Жилин беспардонно садился прямо на стол перед своим подчинённым. — Что? А. Вы по поводу секретаря? — Именно. Он нам не понадобится, — он улыбнулся, как последний сытый кот, но эта улыбка не нашла отклика. — Почему не понадобиться? — А ты головой своей подумай, Облепихин. Удиви меня, раскинь мозгами. Чуйка не подводила — действительно, расстроился, в один момент осунулся лицом от своих грустных мыслей, всё ещё ища взглядом хоть какого-то опровержения от своего начальника. — Да, ухожу. Опять, и надеюсь, если честно, что навсегда. — Когда? — На следующей неделе. Жилин, естественно, знал, что их слушают. Знал, и на то и был расчёт: если убедить всех в том, что Николай Васильевич принял решение отпустить горе-полковника, то скорее всего, ползущие слухи вскоре смогут убедить самого Николая Васильевича в случае, если он передумает. — Не послышалось ли нам, что Сергей Орестович снова хочет уйти? — из дальнего кабинета послышался медленный майорский бас. — Не послышалось, хорошие мои. Пришёл, подработал, вспомнил, как тут работа происходит, и ухожу. А что случилось? Скучать будете? Правильно, не будете, — Жилин пускал в ход наивные взмахи ресницами, — значит и проблем у нас нет. И вашим, и нашим, так сказать. Но, пока я с вами, пойду работать. Просто для разнообразия! — бросил он, вновь уходя, попутно вытаскивая телефон. — Алло, Игорь? Ты не поверишь! Но я тебе не расскажу, не сейчас. Дома расскажу, но ты готовься… Жилин, окрылённый удачей, составлял в своём кабинете акты, но даже не подозревал, что этажом выше его начальник не унимался ни на секунду. Он не мог заставить ожить мёртвого, не мог устроить наступление весны в середине сентября и уж точно не мог заставить работать что-то сломанное — например, Жилина, хотя отчаянная надежда всё ещё билась где-то внутри. Он вызывал к себе майора, который был рад прислуживаться. — Замотивируйте нашего так называемого, — генерал говорил тихо и медленно в силу выпитого накануне коньяка, — напомните ему его же методы, уважьте старшего по званию. — Думаете, поможет? — Уверен, что его надо растрясти. Работайте, свободны.

* * *

Дома нет ничего, кроме любви. Кроме тёплого уюта покрывал, запаха чая и рыжей кошачьей шерсти, кроме их мира, выстроенного с потом и кровью. Дом для Жилина уже долгое время был местом, в которое тот хотел возвращаться при любых обстоятельствах, и причиной тому были даже не материальные блага — а Игорь. Вот же он, вернулся раньше и даже успел состряпать ужин. Стоит, трезвый и почти чистый, с нетерпением ждёт хороших новостей. Эти моменты были для Жилина особенно драгоценны не только состоянием Игоря, но и его собственным: приходить домой после работы с улыбкой и без изменённого сознания, целовать своего человека, общаться спокойными, тихими голосами — когда-то всё это казалось не только недостижимым, но даже и ненужным. Но сейчас это было. Был Игорь, который чистил картошку, временами подъедая кожуру, был Серёжа, который без умолку рассказывал всё, что произошло за день. Игорь, по большей части, молчал, но это не значило, что он не слушал, и уж тем более не значило, что ему было не интересно. В его голове всегда были тысячи вариантов того, что можно было бы сказать, но эти варианты ничего не значили, когда рассказчик был так увлечён своей историей. —… Но мне всё равно как-то не верится. Знаешь, когда уже насмотрелся на этих так называемых, то в первую очередь думаешь про плохое. Игорь, погадай на картах, ты же умеешь: от меня отстанут через неделю? — Погадаю. — И на Жилу! Я к нему так и не съездил, если честно. Боюсь. — Всё будет. Уже после ужина Игорь зажёг свечи и расположился на диване с картами. Гадать он не любил, потому что искренне считал, что у Гвидона получается намного лучше. И, тем не менее, он не мог отказать просьбе Серёжи: слишком он взволнованный. Карты ложились одна за одной, ни капли не дополняя друг друга. Жилин всё равно понимал, что дело нечистое. Понимал, не исходя из значений, но из сложного лица Игоря. — Дела. — Какие? — Ну, — Игорь смотрел в угол комнаты, будто оттуда ему шла какая-то информация, смотрел, щурился и рассказывал, — генерал твой ничего сделать не может, и поэтому очень… Горестно ему. Попытается, конечно, что-то предпринять, но это всё пустое. Он тебя боится. — Это хорошо. Мне показалось, что в нашем последнем разговоре он сожалел. Это правда? — Да. Жалеет, потому что теперь ночами не спит. Но ты не радуйся, — Игорь увидел искрящиеся глаза Серёжи и почувствовал острую необходимость быть с ним настолько же честным, насколько бывает всегда, — ты всё равно не уйдёшь, или уйдёшь, но не сразу, а почему, — он помахал двумя пустыми картами, — непонятно. — То есть, я сам захочу остаться, что ли? Игорь, ты присмотрись лучше, не может быть такого. Игорь снова перетасовал колоду. Он всей душой любил Серёжу, но всей душой не любил гадать ему на картах из-за таких ситуаций. Что мог сделать человек, пусть и Катамаранов, против неотвратимой силы теории вероятностей? Он выложил ещё одну карту, но этого хватило. Значение этой карты даже Жилин знал наизусть, вернее, чувствовал всем нутром, проживал её каждый день в недалёком прошлом. — Сергей Орестович, я вас поздравляю, у вас Башня. — Игорь пожал ему руку. — Ну что ж, сказать мне нечего. — А ты ничего не говори. Игорь уже собирал карты в коробку, когда в один момент застопорился. Вспомнил всё то, что было, вспомнил карты, задумался и просидел так ещё пару минут, прежде чем начать говорить, как бы между делом: — У тебя будут испытания, но ты со всем справишься, ты умный. Но это тебе всё равно не поможет. Знаешь, Серёг, а ведь тебе никто, кроме тебя не поможет — Игорь смотрел совсем затуманенным взглядом: в такие моменты у него всегда дурные глаза, почти жёлтые, чуть ли не светятся в темноте, а сейчас ещё бегают сверху вниз, будто видит Серёгу первый раз в жизни, — Ножки да… Да рожки. Дьявол носит не Прада, а форму. — Игорь тут же отряхнулся, насупился и занервничал. Бросил только: —Я курить! — И в момент смылся на балкон. Жилин стукнул себя по лбу. Зарекался же не просить Игоря гадать: от этих гаданий он только сильнее путался и начинал видеть недобрые знаки во всём. Ещё и Игорь становился тревожнее обычного — видать, правда что-то чувствовал. Недоброе жило в груди полковника, недоброе, слизкое чувство, которое было нельзя даже хоть как-то назвать. Ещё год назад Жилин заметил, что после того, как он начал принимать таблетки, ему стало сложно отличать радость от тревоги, злость от обиды, а спокойствие от тоски, что же до эмоций более сильных — им просто не находилось никаких объяснений, все они сливались в тихо жужжащую фоновую тревогу. И, тем не менее, он шёл на кухню и добросовестно принимал лекарство.

Лучше так.

* * *

Они стояли и ждали, когда

Он упадет с небес,

Но красная роза в его руке

Была похожа на крест.

И что-то включилось само собой

В кармане полковничьих брюк

И чей-то голос так громко сказал,

Что услышали все вокруг.

Первое испытание Жилина

Хорошо, когда на работу можно опоздать. Плохо, когда под рёбрами грызут едва ощутимые черви сомнений. Лучше, когда на этих червей можно не обращать внимания, находясь под общей душевной анестезией, но намного хуже то, что её приходится применять. На работе Жилину почти спокойно — на стене тикают часы, на столе копятся бумаги, расстроенный Витька шныряет туда-сюда между кабинетами. Приходит иногда просто так, спрашивает что-то абсолютно неважное, пытаясь надышаться перед смертью, офицеры недовольно гудят, как пожилые шмели, и только одного в этой картине Жилину недостаёт: людей. Плачущих потерпевших и напуганных подозреваемых, примороженных свидетелей и их нечётких формулировок, которые потом перекочуют в заявления, которые будут передаваться выше и выше, пока сам Жилин эти заявление не прочитает. Вот и вся его работа с людьми, которым когда-то хотелось помогать — на пятом листе бумаги, затерянная среди канцелярита. Это было просто наблюдение, но от него что-то сильно стучало: то ли совесть в груди, то ли облегчение в голове, то ли кто-то в дверь. В дверях, действительно, стоял майор, и под маской его обеспокоенного лица плохо скрывались лукавые глаза. — Чего вам? — Товарищ полковник, выручайте! Без вас — никак, не справимся. Такие громкие заявления после недель молчания льстили, но Жилину хватало то ли ума, то ли опыта для того, чтобы не показывать это ни одним жестом. Внешне спокойный, он спрашивал: — Что у вас там? — Сто пятьдесят восьмая, и никак не колется. «Не колется». Одна фраза расставила всё по своим местам, и бесхитростная задумка Николая Васильевича — кого же ещё — стала видна так же чётко, как было видно красное лицо запыхавшегося майора. — Ну так колите лучше, голубчики. Колите. Я тут при чём? — Сергей Орестович, не ломайте комедию. Вы же лучше меня знаете, что никто, кроме вас не справится. Вы в этом деле профессионал. — Был. Был профессионалом, хороший мой, а теперь всё. Всё, прикрыли лавочку! Ищите себе другого щелкунчика. Не понял, да? Щелкунчик орехи колет… Ай, всё, иди, иди и не мешай начальству работать, начальство это и так редко делает. Майор противно блеснул глазами. У него оставался последний козырь, у Жилина — последняя капля терпения. — Принял. Кого прикажете назначить щелкунчиком, товарищ полковник? Может, Витьку? После приёма таблеток было сложно отличать эмоции одна от одной, и чем сложнее эмоция — тем сложнее было дать ей конкретное имя, но не сейчас. Сейчас Жилин мог сказать с абсолютной уверенностью — его заела обида. Гадкая, интуитивная обида как реакция на глупую попытку шантажа. Жилин очень гордился тем, что после ухода из отделения научился говорить без мата, но в тот момент был на грани. И всё же, сдержался. Только выплюнул давно забытым приказным тоном, со всей давно забытой злостью: — Пошёл вон отсюда, пока я тебя сам колоть не начал. — Зубы не пообломайте. — Было бы обо что ломать. Напомнить, куда делся майор, что был до тебя? Тоже, к слову говоря, выполнял задания усатого. — Никак нет. Всё… Всё помню. Всего доброго, — и в майорских глазах мелькнул страх, которого Жилин уже несколько лет не видел в глазах людей, говорящих с ним. Майор ушёл, а противное чувство осталось. Жутко захотелось что-нибудь швырнуть в стену, а ещё лучше — из окна. Захотелось курить, и так отчаянно, что полковник даже начал жалеть, что в его фруктовом паре не было ни капли никотина. Снятое со стены зеркало всё так же покоилось за диваном, но Жилин всё ещё мог видеть свой размытый силуэт в окне, за которым с утра ещё не рассеялся слякотный полумрак. Он громко цокнул и отвернулся рывком. Захотелось набрать Игоря, но вот беда — экран телефона тоже имел свойство отражать предметы напротив, или не отражать, в том случае, если предмета не было. «Фу» — подвёл черту своим переживаниям Жилин. Надо было срочно придумать что-то такое, чтобы снова почувствовать себя человеком. — Сергей Орестович, вот кофе, вот отчёты… — Витька прервал глубочайшие размышления одним своим появлением. — Стоять! — Стою. Что-то ещё? — Да. Стой, где стоишь. Витька так и замер посреди кабинета с чашкой в одной руке и с документами в другой. — Дверь закрой, — Жилин откинулся в кресле, по старой привычке начал грызть ручку. В его голове была какая-то мысль, но пока было не ясно, какая именно. Витька послушно толкнул дверь ногой и продолжил изображать из себя авангардную статую. Под полковничьим взглядом старший лейтенант Облепихинх начинал краснеть и бледнеть попеременно, не решаясь уточнить, в чём заключается суть его бездействий. — Тебе лет-то сколько, Витька? — Двадцать семь. — А тебе, хороший мой, когда-нибудь отдавали такие приказы, исполняя которые ты не хотел жить? — Жилин смотрел куда-то сквозь Витьки, приподняв одну бровь. — Не было такого. — А я сейчас вспомнил себя, когда мне было двадцать семь, и мне очень сильно захотелось умереть, честно говоря, — Жилин уронил голову на сложенные кулаки и смотрел исподлобья, — скажи мне, Витька: ты знаешь, почему тебя вечно подсовывают мне? — Не могу знать. — А как сам думаешь? — Даже не знаю. Может, потому что вы единственный, кто интересуется моим мнением? — Когда это начальство волновалось про чувства своих подчинённых? — отвечал вопросом на вопрос Жилин, — мне кажется, тут дело совсем в другом. В тебе, в том числе, но я пока не уверен. Слушай, принеси мне лучше дело… Ну ваше, новое, сто пятьдесят восьмая, который не колется. — Вы будете работать?! — Пока не решил. Жилин врал: он знал, что ему придётся работать, и не как полковнику Сергею Орестовичу, но как Серёже Жилину.

* * *

Дело было изучено в кратчайшие сроки, так как оно не представляло из себя чего-то выдающегося: средней паршивости вор, средней паршивости дело, коих были чуть ли не сотни только на памяти Жилина. Он мог бы искренне удивиться тому, как сейчас в отделении возятся с подозреваемым, но удивляться такому было бы показателем дурного ума, особенно, когда причины находились на поверхности. Полковник снова становился тихим, немногословным, и такие перепады настроения напрягали куда сильнее, чем если бы он был стабильны злым или добрым. Сейчас он был никаким, и не только внешне. Когда в голову приходит хорошая, или даже гениальная мысль, ею не всегда хочется делиться, особенно, когда находишься среди неправильных людей, поэтому Жилин молчал. Молчал целый день, взвешивая свои возможности, ровно до того момента, когда на стол к майору не приземлилась папка с делом. — В мой кабинет его. В мой другой кабинет. Допросная комната встречала всё тем же запахом подвальной сырости и табачного дыма. Свет еле-еле просачивался через крошечные окошки под самым потолком, и те — за решеткой. Грязный стол со старинной лампой наверху, неудобные стулья, зелёные панели и вечно липкий пол — всё было ровно так, как и полвека назад, и такая атмосфера не могла не действовать угнетающе не всяк сюда входящего. Жилин исключением не стал: он сидел в ожидании и старался принимать не страдальческое выражение лица. — Сергей Орестович, вот ваши дела за прошлые годы по сто пятьдесят восьмой, как и просили, — Витька прерывал столь важный процесс. — Спасибо, — отзывался Жилин, уже чуть более собранный, — Вить, я хорошо выгляжу? — Вы всегда очень хорошо выглядите, Сергей Орестович, — Витька снова замялся. В последнее время он становился неловким чересчур часто. — Отлично. Зови этих двоих. Витька выполнил приказ, и через минуту в комнате показался сначала подозреваемый, а затем и заталкивающий его майор. Майор хрипло посмеивался, а на его лице читалась сальная улыбка. Он бормотал подозреваемому, но скорее себе в усы: «всё, кончилась сладкая жизнь. Сейчас с тобой полковник поговорит, поговорит на понятном языке.» Жилин отводил глаза. Он сидел за столом сложив ноги и руки, как будто бы не полковник готовился к допросу, а студентка ждала депутата на свидание. Тем не менее, это был именно допрос, пусть и своеобразный. — Фамилия, имя, отчество, — он говорил в такой манере, которую в отделении за глаза было принято называть «гейской». Он подсмотрел это у жеманных мужиков в каком-то специализированном баре. Ответа не последовало, что было ожидаемо. — Зай, я бы рекомендовал тебе со мной поболтать, потому что в противном случае, мне надо будет делать то, что мне делать ну совсем не хочется. Жилин прочувствовал человека перед собой моментально, поэтому молчание его нисколько не пугало. На этом моменте полковник был уверен в своих силах практически полностью. — Слушай, — он наклонился к своему подозреваемому, как бы сплетничая, — коллеги говорят обо мне совсем не лучшие вещи. А я очень не хочу, чтобы меня считали таким, поэтому пожалуйста, давай дадим показания. Давай? Человек напротив улыбнулся. Значит, сработало. — О чём с тобой говорить? — Про всякое. Давай про меня? У меня есть столько интересных вещей, которыми я хочу поделится! Жилин переставил стул по одну сторону со своей уже жертвой, подсел, почти флиртуя, и пустил в ход папки с делами, принесёнными Витькой ранее. — Смотри, зай, — он открыл первую, — вот тут, значит, был человечек, с такой же статьёй, как у тебя. Вот так он выглядел, когда зашёл ко мне, — он указывал на фотографию на первой странице, — а вот так он выглядел после, — и указал на фотографию того же человека, но перед этапированием в колонию, — а вот так он выглядел через две недели своей отсидки. — Жилин перелистнул на фотографию, сделанную в морге. — Почечная недостаточность — это страшно, хороший мой. Далее дело следовало за делом, фотография за фотографией, статья за статьёй, и даже окончательные диагнозы менялись не так часто: основной причиной смерти оказывалась недостаточность тех или иных органов, а вскрытия всегда показывали кровоизлияния в просветы полых органов и множественные рубцовые изменения тканей. Несмотря на это, Жилин всё не унимался: водил аккуратным пальцем по снимкам трупов так, как будто показывал подруге новую шубу, которую хочет купить, сдабривая это недоброе зрелище совсем уж слащавым голосом. Жилину повезло, что его подозреваемый оказался психически здоровым, ведь для любого психически здорового человека такой перформанс с налётом зловещей долины оказывался невыносимым. — Так что, зай, подпишем признание? Или так и будем сидеть и общаться? Жилин знал, что их подслушивают за стеной, и знал, что никто из подслушивающих не услышал ни вскрика, ни писка, ни даже сдавленного вдоха. Правда, Жилин не знал, что за стеной его будут ждать не двое, а целая тьма народу: вылупив свои глаза, как тараканы, которых застали на кухне, офицеры сидели и ждали представления, которое не последовало. — Учитесь, товарищ майор, — Жилин выложил бумагу перед затеявшим весь этот цирк, не обращая внимания на зрителей, — учитесь, и меньше лижите ботинки старым генералам. Послышались тихие смешки. Ещё бы: не каждый день стареющему майору делает втык кто-то, кто моложе.

* * *

— …без единой капли крови, Игорь! Ты бы видел их лица! Жилин был крайне доволен собой, настолько, что сегодня вечером у него светились глаза, а Игорь и рад любоваться: тёмные-тёмные, карие-карие глаза, искрящиеся от счастья, были дороже любых алмазов. Но он только мурчал в ответ: — Да нужны мне их лица. Серёжа смеялся. Как редко он смеялся, даже сейчас, даже после того, что кошмар его жизни минул и всё стало на свои места. — Так что, Игорь, я сегодня молодец. — Ты у меня всегда молодец. Горы падали с плеч и цветы распускались под кожей, когда Игорь слышал такие слова. Хотелось выдохнуть с облегчением и зацеловать Серёжу прямо сейчас, обнять до хруста в рёбрах за его слова. — Ты всегда молодец, Серёг. Слышишь? Ты себя вообще хвалить перестал, а надо. Но передышка оказалась недолгой: зацелованный Жилин резко стал задумчивым, и эта задумчивость была не просто так. Игорь эту задумчивость знал наизусть. — Ты чего? Жилин поднялся, сел в постели и перевёл взгляд куда-то в пространство. Он был не загруженным, просто грустным. — Но ведь то, что я ему сегодня показывал. Это же сделал я.