Между панельных домов

Странно все это: все, вроде, то же самое, как и всегда – та же детская площадка в пятнадцати минутах от общаги, та же ледяная сталь горки под задницей, та же компания, даже звезды перед глазами те же, а все вдруг таким чужим ощущается. Даже привычные шутки Казика, над которыми Костя обычно гортанно хохочет, кажутся несмешными, и только Ваня фыркает над ними – наверняка из вежливости.         Как бы смешно ни было, голова у Костика совсем чужая стала. Может, оно и к лучшему, что качели во дворе всего две, и Казик по-свински залез на одну с ногами, а вторую Баджиев вежливо уступил Ване – сам улегся спиной на горку в надежде схлопотать какой-нибудь внезапный менингит и отъехать по тихой грусти. Жизнь – она такая, особенно в последнее время, когда в дурацкой лохматой голове на третьем десятке лет все наконец начало разбираться по полочкам.         Раздумывая над всем, что в последнее время на него свалилось, Баджиев сделал для себя ряд несложных выводов. Во-первых, видимо, ему все-таки правда нравились мальчики. Ну, может, не в глобальном смысле, а какой-нибудь один единственный, конкретный. В попытках убедить себя в том, что все это – просто помешательство, Костя пытался передернуть на первую попавшуюся традиционную скрепную порнуху, и результат вышел ожидаемым: не встал. Вездесущий Казик все допытывал, чего Баджиев ходит, как водой окаченный, хотя сам ведь знал, что к чему – у того на лице написано, что мысли в голове хороводы водят странные. Ладно. Может быть, мальчики. Члены. Хорошо, по крайней мере, ничего смертельного.         А во-вторых, тот самый конкретный предмет воздыхания все так и оставался недостижимым идеалом, за который хвататься бы обеими руками, прижимать лицом к своей груди и глупости всякие нежные шептать в макушку. Ваня – тот самый переключатель в башке Кости, та самая красная тряпка для бычка Баджиева, стартовый свисток для его младшего товарища, который вдруг давал о себе знать и натягивал трусы каждый раз, стоило Косте снова перед сном размечтаться. Ваня на качели сидит весь такой воробушек, шарфом едва не по глаза замотанный, очаровательный в своей придурковатости, и Костя поглядывает на него лениво, изредка отрываясь от ночного неба: если в этом мире и был пацан, в которого Костя мог бы вляпаться по уши, им был именно Мацуно.        Но главная проблема Костика Баджиева заключалась далеко не во внезапных эрекциях и влажных трусах. В конце концов, он все-таки парень, и ничего человеческое ему не чуждо. Просто Ваня так и оставался другом, а Костя так и оставался тем, кто не хотел все портить.         Он правда думал над тем, чтобы выложить все Ване. Рассказать, как есть, мол так и так, похоже, нравишься ты мне, и не то чтобы я в принципе западал на мужиков, но ты у меня первый, и есть ощущения, что последний, так что принимай меня со всеми моими чувствами и смирись, что теперь я буду таскаться за тобой тенью и тихо пускать слюни на все, что ты говоришь или делаешь. Вот только Ване-то оно нужно было? Ваня же наверняка ему если лицо не раскрасит, то просто отдалится, потому что сам уж явно взаимностью не отвечает. Даже если Костик выскажет ему все, упадет на колени и признается в любви до гроба, скорее всего, гроб ему понадобится сразу же. Можно было бы, конечно, попытаться намекнуть на четырнадцатое февраля, чтобы символично было, и даже если бы Ваня отреагировал резко, Костя бы просто отшутился, типа подколоть решил на день святого Валентина, вот только день он, как обычно и бывает, проворонил, и сейчас даже повода заикаться на эту тему Баджиеву никто не дает.         Костик смирился с тем, что придется ему все эти внезапно оказавшиеся такими теплыми чувства унести с собой в могилу. Пусть Мацуно не знает – так будет проще. И Костику, и Ване.        – Да как обычно, – цокает Казик, вырывая Костю из собственных мыслей, утягивая обратно в разговор. Костя отпивает ледяное пиво. – Мы с тобой в каких-то разных странах живем.        – Да конечно, Казь, – вздыхает Ваня упрямо, вжимая голову в плечи и прячась в трех слоях шарфа. – Вот не тебе с твоими мозгами такую чушь пороть. – Да даже если мозги и есть, тут от меня не зависит вообще ничего. Жизнь такая, понимаешь? У нас тут у всех вариантов закончить – да не знаю, три, наверное.        Привычные шарманки Казика – лучше бы Костя и дальше делал вид, что его тут нет. Он приподнимается на локтях, всматриваясь в сумерках февральского вечера на Ханемиева, которого внезапно снова посещают уже такие родные беды с башкой.         – Че ты несешь? – грубо отмахивается Ваня, и Казик со сложным лицом мотает головой.         – Не-не, вот увидишь. Я тебе даже сейчас могу предсказать, смотри: вот я, например, скорее всего сяду. Костян откинется молодым – выпилится, наверное, или в драке пьяной сдохнет, а ты останешься разведенкой с прицепом. Тут кого ни возьми, всех ждет одно из трех.         Ваня кривится смешно – так, что у Кости сейчас в щеках теплеет, а вечером, когда он вспомнит о нем перед сном, потеплеет еще и в трусах. Мацуно ожидает продолжения, но Казик прикладывается в своей банке, запрокидывая голову и всматриваясь в бесконечно черное небо, ставя точку в своем искусном монологе.         – С какой стати я буду разведенкой с прицепом?         – Ну или одиноким кошатником – выбирай сам. Вот такой выбор у тебя точно будет.         – Не слушай его, – подает голос Костя, и Казик, на секунду замерев, криво усмехается, отставляя банку в снег рядом с качелей.         С чего бы Казика не слушать – вопрос весомый, пусть и риторический, ведь если из этой троицы кто-то и любил нанести несусветной чепухи, чтобы все извилины разгладились разом, так это именно Ханемиев. Хлебом не корми, дай поспорить, и неважно даже, на какую тему. В этом, наверное, и есть весь Казик: даже если он с мнением бедняши-оппонента и согласен, то все равно как уж на сковородке извернется, но оспорит, любой аргумент разнесет и по пунктам разберет, кто где чего соснул. Такой он, короче. Костик-то давно взял себе за правило с этим энергетическим вампиром в споры не влезать, особенно если помимо энергии этот дуралей сосет еще и пиво, но Ваня – баран похуже Казика, и даже если ему законом запретить с Ханемиевым спорить, он наверняка сядет, но мнение свое выскажет.         – Риторика у тебя тупорылая, – важно выплевывает он в итоге. – Типа нормально закончить не вариант? Ну, семью там завести, счастливо состариться, все такое?        – Ну заведешь ты семью, а дальше-то что? Много ты знаешь полных счастливых семей, которые хорошо заканчивают?         – Любая семья счастливая, если любящая, а если нелюбящая, то тут уже не в стране дело.        Казик цокает языком, запрокидывая голову и выдыхая к темному небу густой пар.         – Тебе как будто десять.        – Да чего десять-то? – вспыхивает Ваня, криком распугивая налетевших ворон.         – Вань, ты реально дурак. Вокруг посмотри. Мой отец с концами ушел за хлебом, Костин – вообще легенда, не факт, что был. Ни у кого из нас нет даже намека на отношения, не говоря уже о том, чтобы семью строить. Даже среди друзей у нас только Кеша с девчонкой, и то у них там все так наивно, что, я думаю, тоже разбегутся. Максима дед вообще воспитывает. Примеры-то так себе, как ни крути.        Костя не влезает. Слушает, как тихо скрипят качели под весом Казика, как где-то пищат домофоны подъездов, как Казик звенит ключами в кармане. Вот так и всегда: Казик мыслит реалистично, что в нынешних условиях автоматически классифицируется как пессимистично, а Ваня во всем пытается искать что-то светлое. По-хорошему, Костя мог бы уравновесить их спор, выбрав за истину условную золотую середину и заткнуть рты двоим разом, но Костя никогда ничего не делает по-хорошему.        Просто Казик был прав, а спорить с Мацуно не хотелось. Костя и сам не представлял, каково это – реально с кем-то заводить отношения, кого-то целовать и ждать, пока этот кто-то вернется домой. Глядя на Ваню, он жалел, что все складывается именно вот так. Что Костя не милая девчонка, на которую Ваня запал бы с первого взгляда, а хамло и грубиян с вполне себе мужским достоинством в трусах, на которое Ваня явно не западет ни при каких условиях. Ему искренне жаль, что Костя и Ваня – не какие-нибудь герои американского ромкома, где Костя пригласил бы Ваню на выпускной и признался бы в симпатии на медляке. Костя – обычный пацан, каких вокруг миллионы, среднестатистический понаехавший с Новгородской пропиской, и сколько бы из штанов он ни выпрыгивал, он всегда будет оставаться именно таким, а Ваня – Ване ведь наверняка нравятся простые девочки. Милые, добрые, которые смотрят на мир сквозь розовые очки, верят в любовь, светлое будущее, сменяемость власти и в то, что бедности можно избежать, если напечатать много денег. Простые дурочки, с которыми легко и весело, а не хамоватые гондоны типа Костика, которые позорно запускают руку в трусы, представляя его в самых непотребных видах. И от этого обидно. Сколько бы Казик чепухи ни сочинял, как минимум в этом он был прав.        – Ну сосед мой вот недавно, на четырнадцатое, с огромным букетищем девчонку свою сводил куда-то поесть. Чем тебе не хорошие отношения? Где намек на то, что разойдутся?        – Я знать не знаю твоего соседа, – резонно замечает Казик. – Может, он и вправду пацан хороший, и тут уже судьба распорядится не в его пользу. Не знаю, поедет на пары и под поезд в метро свалится.         – Ты нормальный?         – Да я же прикидываю просто, чего ты сразу бычишься?         – Да потому что ты ебанутый.         Костик хмыкает, укладывая руки под голову, и снова всматривается в небо. Может, где-то правда есть какие-то параллельные вселенные, в которых Костя счастлив и любим? Может, если очень захотеть, можно все эти мечты и мысли материализовать, и Ваня сам однажды прыгнет к нему на руки? Хочется по лбу себя хлопнуть. Вот кому тут десять, так это Косте.         – А ты че притих? – зовет Казик, пиная снег и засыпая им ботинки Костика. Баджиев приподнимается, усаживаясь на краю холодной горки.         – А что говорить? Херню какую-то собираете.         – Надо же, какие мы важные.         Ваня улыбается, переводя взгляд с Казика на Костю и обратно, и Баджиеву так хочется улыбнуться в ответ.         – А вы, кстати, четырнадцатого что делали? Одни были?         – Это что было, четверг? Тогда нет, – выпаливает Ханемиев, и брови Вани удивленно взлетают выше.        – А? А с кем?         – С рукой, – перебивает Костя, ехидно ухмыляясь, и Ханемиев лыбится в ответ, морща нос и покачивая головой, передразнивает.         – Да, с твоей, – скалится, и Костик тухнет за секунду. Казик улыбается елейно, бросая на него долгий взгляд, и снова к Ване разворачивается. – На кафедре дела были, весь день там проторчал с научруком.         Благо, Ваня пропускает тупую шутку мимо ушей и не придает внимания никакому мусору, что льется из поганого Ханемиевского рта. Костя бы со стыда сгорел на месте.        После случившейся в новогоднюю ночь командной ручной работы на кровати Казика Ханемиев долгое время ни о чем не заикался. Как и обещал, забыл, как страшный сон, и Костя научился жить дальше, почти выкинул из головы все те ощущения и успешно делал вид, что, в общем-то, ничего и не было, пока недавно оба не нахлебались на дне рождения у Хаяшина, не завалились домой чуть живые и не засосались ради эксперимента. Костя признался себе сразу: его просто перекрыло. Внутри – так много чувств, которым он все не давал выхода, и Казик стал ему в ту ночь почти что приятной отдушиной. Неловко расцеловали друг друга, даже без языка – почти по-детски, и снова в трусы друг другу полезли. И снова по новой – у Кости вяло, но встал, пока у Казика, как Костя ни старался, не поднималось ровным счетом ничего. Никто ничего друг у друга не видел, никто не кончил, и Ханемиев снова заключил, что это не считается, а значит, у них снова ничего не было. Костя злился. Протрезвев ближе к полудню, он бил кулаком по плитке в душевой, матеря себя за то, что снова на все это повелся. Чувствовал себя омерзительно – и заслуженно, потому что в голове не укладывалось, как можно было так нажраться, чтобы, питая нежные чувства к одному мальчику, пытаться тискать другого, к которому он не чувствует ничего. Ну просто совсем. Даже если бы Ваня и Казик тонули, Костя, может, не думал бы и секунды. Даже если бы сейчас тонул только Казик, Костя бы задумался – потому что Казик иногда бесил до посинения. Выблевывая непереваренную Талку, Костя думал только о том, что все это – не маячок того, что перебрал он здорово, а просто дающее о себе знать отвращение к самому же себе. Костя любит Казика по-своему, но если бы ему и хотелось кого-то целовать и запускать свои руки в чужие трусы, то на трезвую голову Ханемиев бы в его списке был, может, и не последним, но и далеко не первым. Собственно, поэтому Костик и старался держать голову трезвой: если сейчас в его руке оказалась бы не банка фанты, а условный Карлсберг, скорее всего, через пару часов в ней же оказался бы уже член Ханемиева, а такой расклад Баджиева не устраивал. Не хотелось бы ему становиться пьяным перепихоном.         И Ване обо всем этом знать быть необязательно.         – А ты? – зовет Ваня Костю, и Баджиев не удосуживается даже взглянуть на него.         – Не праздную.         Ответ размытый, как чернила в тетради по математике, над которой в школе рыдал стабильно каждый вечер, но Ваню устраивает. Мацуно не допытывает, не задает тридцать три вопроса, как это сделал бы Казик, и просто забывает про Костю сразу, стоит тому закрыть рот.         – Ты такие вопросы задаешь интересные, как будто хоть у кого-то из нас есть, с кем праздновать, – замечает Ханемиев вполне справедливо, и Костя не знает, делает ли эта сволочь специально, или же впервые судьба поворачивается к нему своей более приятной стороной, но все же он цепляется за дурака Казика и приподнимается с горки, выжидая, к чему тот уведет разговор. – А, или ты намекнуть на что-то пытаешься? У тебя появился кто-то?         Ваня кривится слишком смешно – Костя фыркает.         – Даже если бы у меня кто-то появился, вы двое узнали бы об этом последними.         – Почему это?         – Потому что вы все на смех поднимете.        Баджиев снова затыкается. Не то, на что рассчитывал изначально – осознание приходит как прилетевшим в голову снежком, внутри которого – тяжелые ледышки. Неужели вот так Ваня его и воспринимает? Ладно, бог с ним, с Казиком этим, на него плевать искренне – дурак есть дурак, но Костю? Костю, который с Вани пылинки сдувать готов, Ваня правда считает тем, кто стал бы его высмеивать? И сколько же поводов Костя давал Ване так думать? Сколько раз он расстраивал Мацуно по неосторожности? Может, отчасти поэтому у них вечно что-то и не клеится?         Хорошо, что у Казика язык подвешен, и он нарушает неловкую тишину, важно цокая.        – Мы бы не стали смеяться.         – Да конечно, а-то мы первый день знакомы.         – Не, Вань, реально. Я же над Костяном не смеялся, и над тобой не буду.         И Костя не выдерживает – зачерпывает ладонью снег и швыряет в Казика, недовольно хмурясь и морща нос. Ханемиев только взбрыкивает, но ничего не предпринимает – лишь стряхивает снежинки с волос.         – Кому ты заливаешь?         – Ладно, но там секунду всего было, потом же не смеялся, – парирует он ловко.         И взгляд сам скользит на Ваню. Мацуно молчит, хмуря брови, глядит то на Костю, то на Казика, и Костя даже со своей горки слышит, как шестеренки в светлой голове ускоряют ход. Хочется просто вскрыться разом – ну придурок. Костя знает этот взгляд: Мацуно смотрел так на него только раз в жизни, когда по глупости в подростковом возрасте Костик довыпендривался во дворе с ножом, доигрался и загремел в больницу. Вышел со швами, и Ваня перестал общаться с ним, пусть и всего на пару дней. Потому что Ваня предупреждал, что именно этим все и закончится, и Костя делал ему назло, а когда в животе все же появились бабочки – пусть и не те, что сейчас, у Вани сердце едва не встало от переживаний. Потом, когда швы затянулись, и здоровью уже ничего не угрожало, Ваня снес Костю с ног одним ударом кулака, и Костя не обиделся – заслужил ведь, заставил волноваться, довел. И вот теперь – взгляд такой же, только нож как будто уже не в Костике, а в Ване, и Костя не знает, почему глаза у Мацуно вдруг такими печальными становятся. Догадывается, но не берется утверждать: наверное, понял. Понял, что был у Кости с Казей подобный разговор. Понял, что кто-то Косте нравится, и Казик знает, а Ваня – нет. Видимо, Ваню не посчитали нужным оповестить. Косте стыдно так, что хочется к горке примерзнуть и помереть тут от холода и голода: снова обидел. Помнит ведь, что Ваня чувствует себя брошенным. Не зря ведь Мацуно задвигал телеги о том, что Косте с Казиком наверняка интереснее, что даже поесть они вдвоем не могут, что редко видятся наедине, не гуляют вместе, да и вообще как-то отдаляются друг от друга все сильнее. Костя не знает, но ему кажется, что своей собственной тупостью он те сопли, на которых остатки их доверия и дружбы держались, разрывает и вместо того, чтобы выложить все, как есть, снова на кулак их наматывает.         – Так что не дури, – отмахивается Казик, напрочь игнорируя смену обстановки. – Ну, типа, ничего такого в этом нет, рано или поздно должно что-то такое случиться. Над этим чучелом же никто не ржет.         – Казь, – зовет Костя совсем понуро, повесив лохматую сырую голову.         – А что, не так, что ли?        – Закрой рот.        И Казик закрывает. Медленно раскачивается, разрезая вечернюю тишину площадки противным скрипом старой железки, пинает снег и вздыхает тяжело. Костя места себе не находит: не знает даже, вернется в общагу и уроет Ханемиева за слишком длинный язык, или же будет проще завалить его по пути домой где-нибудь в подворотне. Кто его вообще спрашивал – непонятно; Костя не глухой и, вроде, не самый тупой, наверняка слышал, что никто вообще о Костике не заикался, чтобы Ханемиев решил всему миру распиздеть его маленький позорный секрет. И весь мир – это Ваня ведь, давно уже, чуть ли не с детства, просто осознанный поздно.         А когда Костя поднимает голову и встречается взглядами с Ваней, тот отворачивается лениво, как будто избегать пытается, и перед глазами пелена густая спадает. Конечная.         Ханемиев выуживает из кармана жужжащий телефон и щурится, всматриваясь в побитый экран.         – Ну начинается, – цокает, тяжело и нехотя поднимаясь с качели.        – Кто?         – Все те же на манеже, – бросает он, снимая трубку и прошаркивая по вновь насыпавшемуся снегу прочь с площадки ближе к машинам у подъездов. – Ну? Да нахера ты по вайберу звонишь?        Мацуно и сам телефон достает – просто чтобы занять себя хоть чем-то и не разговаривать с Костей, пока Казик не вернется. Раз за разом листает меню экрана, задумавшись о своем, и Костя вдруг ловит себя на мысли, что, может быть, и об этих «тех же на манеже» Ваня тоже думает, мол, есть у них какие-то свои «те же», которых им и называть не нужно, чтобы понять, о ком речь – а он не понимает. Косте кажется, что Ваня чувствует себя третьим колесом. Может быть, отчасти преданным молчанием Баджиева о таких серьезных вещах, как искренняя симпатия, первая в жизни, самая нежная и крепкая. Косте очень хочется упасть перед ним на колени, чтобы Ваня раскачался посильнее и снес ему качелями голову.         И ситуация, кажется, располагает к тому, чтобы поговорить. Заявляться в комнату в общаге – вариант проигрышный, потому что Ваня может не открыть, а если и откроет, то только для того, чтобы вышвырнуть. Трубку может не взять, сообщения – проигнорировать, а сейчас он никуда не денется. Не сбежит. Может, промолчит, конечно, но хотя бы выслушает.         И Косте очень хочется признаться. Рассказать, что да, есть кто-то, кто ему нравится, и этот кто-то – сам Ваня, просто понял это Костя не так давно и не знал, как преподнести, а Казик – он ведь сумасшедший, он сам все вынюхал совершенно случайно, да и о том, по кому именно Костя так сохнет, он знать не знает. Хочется признаться, что у Кости сердце замирает при одной мысли о Ване, что Ванина улыбка – его спасение, самое крепкое снотворное, самое теплое одеяло в холодные зимние ночи. Рассказать, как вечерами он представляет, что держит его за руку, сплетя пальцы, или целует нежно-нежно, чтобы щеки от смущения покалывало. Целует, и Ваня смотрит на него смущенно – и потом Костя тает от того, как внутри все горит, едва не капает свечным воском на пол. Ведь сейчас – тот самый момент, и плевать, если Казик вернется раньше, услышит то, что не должен, потому что хуже уже вряд ли будет. Просто если Костя сейчас не выложит всю правду, домой Ваня вернется с чугунной головой неправильных мыслей, сам себя накрутит, сам себя доведет. Может быть, он правда смертельно обидится и никогда Костю не простит. Может, если Костя все расскажет, Ваня его примет – необязательно ответит взаимностью, но хотя бы не отвергнет, не откажется от него. Потому что Костя мог паниковать сколько угодно, но где-то в глубине души он знал наверняка, что Ваня – не тот человек, который смог бы так легко выбросить кого-то из своей жизни. Даже если этот кто-то – последняя скотина вроде Баджиева.         И он раскрывает рот, чтобы по-детски выпалить неловкое «ты мне нравишься», но слова встают комом в глотке, и Костя забывает, как дышать. Судорожно хватает воздух ртом, пока Ваня, уткнувшись в телефон, не видит, и трогательно вскидывает брови, задыхаясь собственной тупостью. Он хочет выпалить простое «ты мне нравишься», но вместо этого выдает:        – К чему ты спрашивал?        И кровь разом отливает от лица, а по спине пробегает холод. Костя чувствует, как закапывает сам себя, и просто не может ничего с этим сделать. Рот больше не закрывается.         – Что?         – Про четырнадцатое, – напоминает, и Мацуно неопределенно ведет плечом, так и не отрываясь от телефона. Только меню больше не листает. – У тебя кто-то есть?        Но Ваня молчит, и Костя боится услышать страшное. Боится, что Ваня скажет, что есть, что просто кивнет, что разобьет его сердце.         – Нравится кто-то, что ли?         – Неважно, – безразлично в ответ.         – Мне – важно, – эгоистично, грубо, но честно. Мацуно снова молчит – будто специально, будто доводит Костю, или, может, просто с мыслями собирается. И все же выдыхает резко, расправляя плечи.         – Нет, – сухо, и у Кости внутри все обрывается разом. Ничего такого, чего он бы не ожидал, но кольнуло все же больно. – А тебе, значит, кто-то нравится?         И Косте, в отличие от Вани, не нужно думать, чтобы знать наверняка.         Только Костя придурочный. Конченный просто, абсолютно безмозглый, настоящая тряпка – так храбрился, чтобы выпалить простое «ты», чтобы признаться скорее самому себе, нежели Ване. Собирался с мыслями и силами, чтобы в итоге позорно заткнуться и просто пожать плечами.        Ваня смотрит в телефон, пока экран не гаснет, и убирает его в карман, снова пряча лицо в толстом шарфе.         – Понятно, – только и бросает он перед тем, как оба замолкают снова.         А когда возвращается Казик, разговор пусть и напряженный, но снова заводится. Ваня снова пытается язвить, пока Казик снова умничает и жалуется на вездесущего Тоху, и Костя изредка бросает на Мацуно тусклый взгляд. Понятно ему. Хорошо, что хотя бы Ване все понятно, потому что как теперь быть и что делать дальше – Косте непонятно абсолютно.