Между панельных домов

– Может, подкинем ему что-нибудь и коменде сдадим?  Тоха упрямо чешет затылок и натягивает шапку пониже, пряча кончики ушей от щиплющего мороза. – А ты знаешь, где вырубить?  – Возможно, – буднично бросает в ответ Максим. То, что столь интересные вещи доступны какому-то прохиндею типа Санова, Тоху уже давно не удивляло – в конце концов, через общего Рюгужина они с горем пополам корешились уже несколько месяцев, и к любым выкрутасам этого покемона Шуджин привык. – Давайте без Харучевского, – встревает Кеша, и Макс не находит, чем возразить. – У нас каждый второй в общаге на чем-то сидит, ну что она сделает?  Антон цокает недовольно – снова Кеша упускает саму суть происходящего, терпеливо дожидающуюся его на самой поверхности.  – Курить траву и пускать по венам – не одно и то же.  – По каким венам? Он же сядет.  – Сам же сказал, что надо что-то делать. Тебе до него вообще какое дело?  Вопрос, собственно, резонный, и дела-то Кеше не было никакого, но в голове упрямо маячила мысль, что плохо все это закончится – причем именно для него, а не для общего козла отпущения, к травле которого троица полоумных решила подойти самым радикальным образом. Теоретически, конечно, отъехать за вес в этой стране – не то чтобы большая редкость, с другой же – ломать пацану жизнь? Ну отсидит он, дай бог, не убьют на зоне, а потом что? Да выйдет, найдет Кешу, Тоху и Максима и на ноль голыми руками поделит. Кому оно нужно? Стоит ли таких жертв соседство с Тохой? Стоит ли сам Тоха того? Мысль Кеша выражает вслух.  – Давай его завалим тогда? – предлагает вдруг Шуджин, распахивая горящие азартом глаза, и если перспектива получить через пару лет ножичек под ребра Кешу не прельщает, то над этим предложением он на секунду, но все же задумывается. – И вывезем куда-нибудь.  – Он самбист, как ты его завалишь?  Максим, прыгая на месте и согревая ноги в неизменных кроссовках не по погоде, выдыхает густые клубы пара.  – А этому танцору ноги не мешают?  И Кеша мысленно сдвигает потенциальную жертву на второе место списка, кривым почерком вписывая в топ своей тетради смерти Максима Санова. – Самбо. Не самба.  – Как корабль ни назови, – отмахивается он важно, и Кеша хмурится.  – Это к чему вообще сейчас было?  – Забей, – дергает Тоха Кешу, и Рюгужин забывает о существовании Максима, вновь обращая все свое внимание к бывшему соседу. – Знаешь, как сделать можем? Ты его держишь, а я проводом от утюга душу. О, или просто утюгом… Нет, тяжелый. Чайником.  – А потом вывезти за город и на теплотрассе оставить, – встревает снова Максим, – может, память потеряет и обратную дорогу не найдет.  – Может, вы где-нибудь в другом месте это обсуждать будете? Грубый голос заставляет и без того трясущегося Максима вздрогнуть. В принципе, если рассуждать логически, во всей огромной Москве вариант завалить кого-то можно было обсудить примерно в миллионе мест, и все же ему удалось выбрать для этого самое неподходящее – у окна «ЕвроКебаба». Мало того, что редких посетителей распугает, так еще и бедного Тажудина соучастником сделает, а его после такого не то что в рай, его элементарно в церковь не пустят. Высунув голову из окошка, он едва не скалится, окидывая пацанов недовольным взглядом – останавливается на неугомонном Максиме и презрительно кривит губы.  – Страшный ты человек.  Максим выкладывает мятые сотки на пластиковую тарелочку. Тажудин наспех пересчитывает деньги и протягивает шаурму – Кеше с Антохой в сырном и Максиму в обычном, с двойной порцией лука и литром горчицы внутри. Еще и мяса ему пережаренного покрошил, чтобы не выделывался.  – Не острая? – принимает он еду из рук Тажудина, и тот врет, как делает всегда, если перед ларьком вырисовывается Максим.  – Нет. А вы это, – вздыхает он тяжело, осматривая пацанов с ног до головы, – в церковь-то ходите? Вот только Кеша – парень умный, а потому провокационный вопрос двухметрового и в высоту, и в ширину Тажудина пропускает мимо ушей, сразу вгрызаясь в шаурму, пока Тоха, которого природа обделила слишком многими вещами, в том числе и минимальным зачатком мозга, упрямо нарабатывает себе уголовку и потенциальный пропущенный прямо в свой пергидрольный жбан: –  Зачем, если не веришь?  – Бог есть, и все мы его дети, даже ты, – мудро заключает Тажудин с невиданным прежде спокойствием. – Веришь ты в него или нет – это дело десятое.  Кеша одним только взглядом затыкает Тохе рот прежде, чем тот успевает подписать себе смертный приговор и ляпнуть что-то, за что отъедет тут же. В тюрьму, на тот свет – в принципе неважно, Тажудин с этой своей божьей помощью может всякое. – А ты?  Максим пожимает плечами, откусывая от шаурмы.  – Ну, с дедом на пасху куличи с яйцами освящаем. – Это вы правильно, – Тажудин смотрит на то, как бедный Санов кривится, жуя лук. Мальчишка совсем, с таким ни поговорить серьезно, ни поспорить. – Я помолюсь за тебя. Пропадешь же.  Что такого взбрело в светлую голову Шибаева – да бог его знает, и то не факт, что даже высшей материи подвластны такие сокровенные тайны. Кеша наблюдает за ним, за тем, как задумчиво Тажудин тупит взгляд, и хочется бы съязвить, хочется, чтобы съязвил Шуджин, чтобы Шибаев его на месте размотал на лапшу лагманную, но злить Тажудина – это не то что с огнем играть, это бензином обливаться и закуривать. Максим с набитым ртом выпаливает совсем неожиданно.  – Спасибо. И за деда.  Шибаев кивает. Доедая шаурму уже в ледяном старом трамвае, Антоха засматривается на церковь на повороте и гадает, крестится ли Шибаев, проезжая мимо. Наверняка ведь крестится. Странный он мужик – и страшный, если говорить начистоту. Будь Тоха каким-нибудь батюшкой, он бы вообще на порог своей церкви Тажудина не пускал, чтобы бабок потом не откачивать, бесов из них не изгонять – отгонял бы Шибаева кадилом и брызгал святой водой, плюясь сверху, и посмотрел бы он тогда, чей он сын, и как его небесный кент за него впряжется.  Дорога до назначенной точки пролегает незнакомая, по трамвайным путям, и Тохе приходится морозить зад на ледяном сидении, поджав километровые ноги. Пока Кеша с Максом, устроившись на сидушках впереди, трещат о бытовых мелочах, Шуджин вдруг ловит себя на мысли, что жизнь его – как эта самая дорога, вдруг какая-то незнакомая стала, запутанная. Какие-то месяцы назад он дрался с Рюгужиным мокрой тряпкой, крысился на него и гуглил порчи на запоры, а Максима этого бессовестного и вовсе видеть не мог, чтобы зубами не скрипеть, а теперь – ну надо же, внезапно сформировал с Бокой и Жокой альянс для специальной секретной миссии по спасению собственной кровати от чужой бурятской задницы.  Чойжинима – ебаный козел. Если Кеше потребовалась пара дней, чтобы осознать такую простую вещь, то Тоха допетрил еще в ту секунду, как выглянул в коридор и увидел этого чухана в маске с сумкой на полу. Ежедневно созваниваясь с Рюгужиным, Тоха слушал все новые истории о внезапно нарисовавшемся оккупанте, и если поначалу Кеша ограничивался сухими «достал он меня», то в последнее время он распалялся все сильнее и злее, матерясь, пыхтя и фыркая. Как Тоха и предполагал: Кеша мог до бесконечности вешать на уши лапшу о том, что хуже него соседа не найти, Чойжи перевернул все его представление о мире с ног на голову. Во-первых, если верить Кеше и прикидывать, что тот не преувеличивал, Чойжи занимался самбо и не любил ходить в душ, а потому Рюгужин задыхался его запахом и проветривал комнату часами, после чего часами отогревался под одеялом. Во-вторых, он храпел, отчего Кеша перестал нормально спать и уже по умолчанию поднимался не с той ноги, провоцируя скандалы. А еще Чойжинима курил. В форточку, правда, но дым все равно тянуло обратно – при этом он залезал коленями на стол, чтобы до окна достать. Он не стирался и ходил в грязном, гремел до утра пивными бутылками, хрустел чипсами, когда Кеше нужно было спать, и попросту вел себя так, будто это Кеша заглянул к нему в гости. Внезапно стало нормальным пить его чай, ведь «он стоит в шкафу, шкаф общий, так что и чай тоже», жрать его еду по той же причине, вырубать свет, когда хочется спать, и плевать, что Кеша корпит над рефератом на утреннюю пару. Честно, Кеша не выдерживал. Даже Будда прощал только три раза – и Кеша не был математиком, но что-то ему подсказывало, что свой лимит Чойжинима исчерпал в первые же десять минут их сожительства, а потому Кеша срывался.  – Угадай, какой рукой я тебе ебну, если ты еще раз раскроешь свой рот, – пригрозил он ему однажды, когда особо нервный Кеша решал вопросы с пересдачей по телефону.  – Правой? – бросил тогда ехидно Чойжи ровно за секунду до того, как Кеша влетел ему в лицо с левой.  Тогда-то и выяснилось, что по совместительству с мразотой Чойжи оказался еще и самбистом. Не самое приятное открытие, но кто владеет информацией, тот владеет миром.  И делать что-то было нужно – желательно бы побыстрее, потому что дальше так продолжаться не могло: либо Кеша бы его убил и сел, либо Чойжи бы его покалечил. Рюгужин в принципе никогда не был человеком чересчур вспыльчивым, но тупая рожа нового соседа так и просила настоящей московской прописки. В принципе, идея избавиться от Чойжи ему нравилась, но конкретного плана в голове не выстраивалось, поэтому всю стратегическую часть он оставил Тохе. Тохе-то только в радость от Чойжи избавиться – бесил он его страшно. Вариантов было немного: договориться мирно, выгнать угрозами или просто грохнуть. Договориться с Чойжи в принципе не представлялось возможным хотя бы потому, что этот душман вечно отмахивался от любых даже самых доброжелательных фраз и упрямо пропускал мимо ушей все, что ему оговорили, а угрозами дело ограничиться не могло – этот уродец явно пуганный, и вряд ли Тоха с Кешей могли бы напугать его чем-то таким, что одновременно и подействовало бы, и по статье их не отправило. В связи с этим вариант завалить ублюдка казался самым реалистичным: Чойжи приезжий, как выяснил Тоха, семьи у него нет – не то детдомовский, не то беспризорник, а потому и искать его вряд ли кто-то станет. Не то чтобы Кеша с Тохой реально смогли бы его убить – скорее припугнуть, напасть бы с угрозой, но дело это – тоже тонкое, тут подумать хорошо надо, как не присесть потом за неудачную шутку. Именно поэтому был создан альянс московских мстителей в лице Антона Шуджина, Иннокентия Рюгужина и внезапного Максона, который вписался во всю эту авантюру просто потому, что живется ему скучно. И к делу все трое подошли серьезно: решили, что для секретной миссии необходима и секретная штаб-квартира, где можно было бы обсуждать свои планы, не боясь быть услышанными посторонними бурятами. Пораскинув остатками мозгов, решили, что этой самой штаб-квартирой станет квартира Макса, где единственными лишними ушами будет разве что дед – а ему и вовсе плевать, чем они там занимаются, лишь бы Максим из дома голодный не уходил.  И вот она – незнакомая дорога в холодном трамвае прямо в сторону дома Санова.  Поглядывая на Тоху искоса, Макс то и дело ловил себя на мысли, что стоило бы, наверное, завязать тому глаза – так, в мерах предосторожности, но тогда бы его пришлось волочить силком, а заниматься этим ни он, ни Кеша явно не планировали. И все же Тоха шагает широко, озираясь в чужих дворах, примечая, насколько же тут все одинаковое: гипсокартонные хрущевки, неизменные ржавые детские площадки с пустыми песочницами, турники прямо за помойками и бабки на лавочках у каждого второго подъезда – даже бабки кажутся теми же, что и везде, из засбоившей матрицы выпавшие. Путь от остановки занимает не больше десяти минут, и Тоха даже не успевает толком замерзнуть, как Санов вдруг на пятках разворачивается и сигает через забор, бросая на бегу: – Кефир забыл, подождите!  Так и скрывается в Пятерочке, оставляя Кешу с Тохой одних. Шуджин закуривает, зная, что Санова ждать придется долго.  – И он тут живет?  – Вот тут, за детским садом, – машет Кеша рукой, едва не выбивая у Антона сигарету изо рта. Упрямо таращится под ноги и размазывает ботинками снег, втирая его носками в швы бордюра.  – С родителями? – С дедом. С братом еще, но мы с ним особо не контачим, его вечно дома нет.  Так уж вышло: за все годы крепкой дружбы с Максом Кеша мог по пальцам одной руки сосчитать все разы, когда его старший брат вышел бы из своей комнаты не то чтобы поиграть во что-то, просто поболтал бы с ними на кухне – да у Кеши бы еще три пальца незагнутых осталось. Дед все пыхтел, что вечно он в этом своем гараже с неким Васей пропадает, бог знает чем занимается там, а потом возвращается под утро и спит часов до трех, и вообще никакой помощи в доме от взрослого лба, но ему – как с гуся вода, все не про него, все ему «дед, давай без вопросов». Взрослый парень – поздно уже перевоспитывать, да и дисциплины никакой. Макс-то, даже с шилом в небезызвестном месте, чем-чем, а послушным нравом и умением чтить предписанное похвастаться умел – с детства в карате, там такое в голову вбивают основательно. Старший ребенок – это отдельная тема для разговора. Если бы дед мог вернуться у прошлое, он бы точно сначала всек внуку хорошенько, а потом за шкирку зашвырнул бы в киокушинкай, чтобы не выделывался, а то знает ведь, как дело пойдет – дай бог не сопьется и с бездомными под мосты драться не пойдет, уже неплохо.  Санов летит километровыми шагами, размахивая пакетом кефира в руке, догоняет Кешу с Тохой моментом и тащит скорее к себе по той простой причине, что на дворе – февраль месяц, а на ногах у него – по-прежнему поношенные адики, место которым по-хорошему бы на помойке. Петляя дворами, все трясется на морозе и юрко проскакивает в первый подъезд дома за детским садом – Кеше приходится стартануть за ним следом, чтобы успеть придержать дверь.  И не то чтобы Тоха ожидал, что такой человек, как Максимка Санов, будет жить в роскошных хоромах где-нибудь на Патриках. В принципе, он вообще ничего от него не ожидал, потому что от Максима можно было ожидать чего угодно: он с одинаковой вероятностью мог бы быть обитателем какой-нибудь Рублевки, однушки в Лефортово или вообще жить в палатке где-нибудь на пустыре, и Тоха бы правда не удивился ни в одной из ситуаций, и все же подъезд у Максима чистенький, пусть и обшарпанный местами, а дверь в квартиру старая, но на вид крепкая, даже Рюгужин бы при желании не вынес. Максим шумно вертит ключом в замке.  – Ноги от снега тут обивайте, – указывает он по-хозяйски, и Антон не спорит – просто повторяет за Кешей, пиная ступеньки.  В прихожей тепло и пахнет одеколоном, где-то вдалеке громко тикают часы, слева плещется вода и бубнит радио. Максим щелкает свет и скидывает кроссовки на полочку. Антон осматривается как в музее: антураж советский, консервативненький и не самый богатый, но какой-то до безумия родной, как будто сам он к бабушке на чай после шестого урока заявился.  – Дома есть кто? – громко зовет Максим, вешая куртку Кеши на крючок, и Шуджин поджимается весь, когда радио резко замолкает, и со стороны раздается недовольное шарканье тапками.  – Значит так, паразит! – громко и недовольно, хрипло на всю квартиру. Вылетевший в прихожую дед замирает прямо перед Максимом, тут же опуская руку с зажатым в кулаке полотенцем. – А, это ты. Старшой где? – Без понятия, – бодро отзывается Максим – так, будто в принципе привык быть огретым полотенчиком. – В гараже, наверное, где он еще может быть.  Дед забрасывает полотенце на плечо и важно окидывает гостей строгим взглядом. Не решаясь поднять глаза, Тоха косится на Кешу и замечает, что и Рюгужин со стеной слиться пытается – а ведь он-то уже как родной сюда заявляется.  – Ну поганец, – вздыхает дед, лениво убираясь вглубь квартиры, и Максим тащится следом, рукой Кеше показывая, чтобы на кухню с Тохой шли. – Ни работы нормальной, ни семьи. Ладно бы хоть к невесткам бегал. А он что? Опять с этим Васей своим полосатым, что ли? – Наверное, – поддакивает где-то Максим.  Сполоснув руки, Антон неловко присаживается за стол напротив Кеши и снова осматривается: кухня совсем маленькая, стол – на троих и не больше, посередине на потертой клеенке – полная пепельница Беломора. Триста магнитиков на холодильнике со всей необъятной, записка нечитаемым почерком, фотографии мелких Максима с братом. На плите тихо кипит железный чайник, рядом – резная хлебница едва ли не Брежневских времен. Старое радио на подоконнике вдруг тихо потрескивает, и Кеша по-хозяйски хлопает по нему рукой, чтобы совсем затихло.  Совсем не то, чего можно было ждать от обиталища Санова. Не то чтобы Антон осуждал – у него самого дома у мамы до сих пор ковер над диваном висит такой же, как и на полу лежит, и все же, бегло осмотрев кухню, Шуджин делает поспешный вывод: квартира явно не родительская, вся такая нафталиновая – явно деда, и раз Максим живет тут, наверняка, предки его сюда сплавили. Уютно, светло и чисто, но все равно мало похоже на место, где подросток чувствовал бы себя комфортно. Хотя Максим в любой обстановке – как рыба в воде.  – Деда, а у нас пряники остались? – раздается из глубины квартиры. – А суп? – Да какой суп, деда, блин, мы поели уже.  И, видимо, в мире все-таки была управа на Максима, потому что в кухню он вплывает уже поникший, на табуретку за стол плюхается недовольно, а следом – снова дед, уже хлопочущий у плиты и наливающий три тарелки густого рассольника. Кеше с Антоном – только в радость. Живя вместе, в общаге они питались исключительно всякой гадостью, изредка раскошеливались на нормальные пельмени, не говоря уже о том, что человеческой домашней еды не ели годами, а тут – ну манна небесная, которая явно стоила всех тех пусть и не сорокалетних скитаний из Египта, но морозной дороги от «ЕвроКебаба» точно. Максим черпает суп ложкой.  – Можно я не буду?  – Ешь, пока горячий, – сухо в ответ, и Максим корчится. – Что ты как маленький?  – Да тут перловка.  Дед на капризы Максима предсказуемо не ведется. Выключает газ на плите, наливает себе кружку чая и уходит с кухни под тихий скулеж внука, обещая вернуться и проверить тарелку как за ребенком. В этом, собственно, и весь Максим: детина или вот-вот третий десяток разменяет, или уже разменял – Тоха понятия не имеет, сколько ему, а ведет себя не лучше детсадовца, разве что слюни ему вытирать не нужно. Хотя, может, именно поэтому Рюгужин за ним и таскается.  Чего Максим наговаривает на дедов суп – непонятно, вполне себе съедобный рассольник. Кеша с Тохой как с голодного края управляются с обедом быстро, пока Максим уныло ковыряется в тарелке ложкой и кривится, а потом забирает пустую посуду у гостей и отставляет в раковину. Свой же суп бесцеремонно выливает обратно в кастрюлю, громко вопя деду спасибо.  Разговор снова возвращается к тому, с чего начался, и обычная совковая трешка внезапно превращается в настоящую шпионскую штаб-квартиру, когда Максим ставит на стол три кружки чая и бросает пачку все-таки найденных пряников. Заговорщически утихнув, он вспоминает о том, что план по избавлению от вонючего Чойжинимы они так и не разработали, а потому убегает с кухни и возвращается уже с блокнотом и ручкой.  – Нам, получается, надо сделать так, чтобы никто не умер и не сел? – переспрашивает он с горящими глазами, и Кеша кивает. С чего вообще Максим решил во все это влезть – загадка, но к вопросу он подошел серьезно, и за такой энтузиазм его бы по голове потрепать.  Тоха противно хмыкает.  – В этой стране такое бывает? – Да задолбал ты уже, не ерничай, – грубо ворчит Кеша. – Так понимаю, утюг с чайником отменяются? – А если правда подкинуть ему что-то?  – Ты тоже задолбал, – Шуджин вздыхает. – Даже если его коменде сдать, что она сделает? – Сдаст ментам.  – И тогда он сядет, – перебивает Макса Кеша. – А если подкинуть что-то легкое, то она и разбираться не станет, у нее пол-общаги таких.  Максим усаживается поудобнее, задирая обе ноги на стул и укладывая подбородок на колено.  – Так Сашка тоже отменяется?  – Этого вообще не впутывай, мы тогда все вместе сядем, и с бурятом, и с Харучевским твоим.  Какая там история у Кеши с Харучевским сложилась, Антон не знал, но за все время знакомства ни разу не слышал, чтобы Рюгужин вспомнил того добрым словом. Когда речь заходила о Харучевском, он сразу заставлял Макса прикусить язык, потому что Харучевский этот – пацан злачный. Узнай дед, что выросло из Харучевского, и что Максим с ним все еще водится, убил бы. – А если просто денег ему дать? – предлагает Антон, и Кеша с Максом кривятся, как на дурака на него смотрят. – Ну, типа, жить с тобой ему тоже вряд ли нравится, а тут мы такие «вот тебе, в общем, денег на первое время, иди коменду подкупи, пусть переселит».  – И ты реально собираешься платить ему? – Я просто перебираю, – совсем отчаянно вздыхает Шуджин, заваливаясь спиной на стоящий позади холодильник. Чем платить – непонятно, но это уже другой разговор. Стенографирующий собрание Максим чирикает ручкой в блокноте и тут же вычеркивает все, что Кеша бракует. – А почему мы решили просто поговорить с ним только после того, как договорились его грохнуть? – резонно интересуется Санов, грызя ручку, и в кухне разом становится подозрительно тихо.  На стене по-прежнему громко тикают часы, а радио на подоконнике снова потрескивает. Когда дед входит с вопросом, не видел ли кто его очки, Рюгужин с Шуджиным одновременно ловят себя на мысли, что завтра же соберутся уже вдвоем, чтобы обсудить план убийства уже Максима Санова, стоит блаженному только раскрыть свой болтливый рот и выпалить: – Деда, а у вас же в деревне крысы были? Как вы от них избавились? – Суп куда дел? В кастрюлю опять вылил?  – Нет, съел. Так с крысами что? – Да не было, вроде, – задумчиво тянет дед, и Максим цокает, упрямо игнорируя пинки под столом.  – Да были, в погребе скреблись постоянно.  – Так а тебе-то это зачем?  – Крысу одну из общаги надо вытравить. Лишних вопросов дед не задает – наверняка привык к подобным закидонам мамкиного обморока. Рюгужин весь с лица сменяется, бледнеет похуже стены и выпрямляется, как по струнке, когда дед забирает у Максима блокнот и, отведя подальше от лица и прищурившись, вчитывается в криво накаляканные путевки на льготные каникулы строгого режима лет на восемь всем троим без очереди и предварительной записи на госуслугах.  – «Утюгом» – это что такое? Это сверху ее задавить, что ли?  – Нет, проводом задушить, – важно исправляет Макс, отбирая блокнот, и дед смотрит на него нечитаемым взглядом. Мгновение – и крепкая рука хватает Санова за ухо. – Деда! – Я тебе щас дам утюгом, – тянет он Макса вверх, пока Санов не дергается и не высвобождается из цепких пальцев. Дед явно не первый день живет на свете, а потому сразу понимает, что какие бы планы тут ни обсуждались, речь явно шла не об обычных погребных или чердачных вредителях. – Вы что удумали тут?  Кеша и вовсе дар речи теряет, Тоха же глаза прячет, стыдливо отворачиваясь. Надув губы, Максим смотрит на деда упрямо, наконец заткнувшись и не выдавая всех планов окончательно – хотя куда уж больше. – Ты мне это прекращай, понял? Вот эти, – кивает он на стушевавшихся двухметровых детин, – пусть дурью маются, какой хотят, а тебе я себя гробить не дам.  – Так не себя же! – только и успевает выпалить Санов, как дед выхватывает блокнот снова и звонко шлепает им внука по затылку.  – Чтобы я этого больше не видел и не слышал, – прячет он блокнот в карман штанов и выходит из кухни, так осуждающе напоследок на Кешу с Тохой взглянув, что обоим разом вдруг хочется вслед за Чойжинимой сдохнуть, но уже от стыда.  Максим дуется, пыхтит расстроенно и не знает, что сказать. Помочь товарищам – дело благое, но дед – авторитет безоговорочный, и как он скажет, так и будет – даже у Максима не хватит наглости ему перечить. Когда Антон снова поднимает к Санову взгляд, тот, поникнув, пожимает плечами.  – Тогда вы без меня. – Нормально все, – отмахивается Кеша. – Придумаем что-нибудь.  Тоха тяжело задумывается. Вот и начались первые потери.