Между панельных домов

– Дай пять рублей, – ворчит Костя, упрямо тыча пальцами в протертые временем и сальными ладонями голодной студентоты кнопки доживающего последний понедельник автомата.    Подавив в себе желание напомнить, что вот так по пять рублей Костик его до нитки и обирает, Казик все же нашаривает мелочь в кармане рюкзака и торжественно кладет в протянутую в ожидании ладонь.    – Вернешь с процентами.    Характерный звон монет где-то внутри, жужжание, кряхтение, металлический стук – и в картонный стаканчик набирается темная жижа, которую завсегдатаи универских коридоров как-то уж слишком переоценивали и неоправданно называли кофе. Костик осторожно вытягивает стаканчик из автомата, поправляя лямку рюкзака на плече, и неторопливо плетется за Казиком к аудитории.    Не то чтобы в универе Костя появлялся часто – и все же шутки про явление Христа народу от особо остроумных одногруппников бесили почти так же, как руссиано за шестьдесят пять рублей из автомата. Вежливые приветы и не совсем вежливые, но искренние «здорово», тотальный игнор косого взгляда старосты – и Баджиев забирается на подоконник напротив аудитории. Пихаясь, Казик усаживается рядом, вытягивает телефон из кармана брюк и с головой погружается в единственное, что его сегодня, как и на всех остальных парах по психофарме, волнует – лайкает котов в инстаграме.    Иногда Баджиев искренне не понимал, зачем ему сдалось образование. Тем более высшее. Тем более психологическое. В принципе, он всегда придерживался мысли, что в России разбогатеть вполне реально, чем бы ты ни занимался, главное – это везде залезть и всем о себе рассказать, а там успех уже снежным комом пойдет, только и успевай до банкомата бегать, так что мамины нотации о том, что без образования никуда, он давным-давно посылал, и не в абстрактное «никуда», а в конкретное место, за упоминание которого в детстве мог справедливо получить по губам. Одна и та же бесполезная тягомотина шесть дней в неделю ради куска картона, который пригодится ему разве что как подставка под горячее, потому что психологов и без как собак нерезанных – и ради чего? Чтобы родственники отстали? Глупая затея изначально. Костя после девятого-то не свалил только потому, что его пихнули бы в какой-нибудь колледж, а после – опять же в универ, и как бы он ни выеживался, вариантов у него особо не было. Тем более, что начался уже шестой семестр. Два с лишним года терпел – еще потерпит.    В теории, конечно, рабочим всегда оставался вариант отчислиться. Баджиев всегда думал об этом перед самой сессией – нервотрепка, своего выхлопа не стоящая абсолютно. Когда он ленился, плевался в свою альма-матер ядом и проклинал на чем свет стоит, мама снисходительно напоминала, что Ленин вообще-то завещал аж трижды учиться, но Косте, говоря откровенно, со своей дарованной ему искренностью, было трижды поебать, что там завещал Ленин, а потому бесконечные прогулы и вереница недопусков из-за них же вдруг стали для него привычными спутниками на дороге студенческой жизни.    – Я ща, – объявил Казик, слезая с подоконника и оставляя Косте вещи.    Баджиев проследил, как тот скрывается за поворотом в сторону туалетов, отпил из стакана и, сморщившись, под недовольным взглядом старосты сплюнул подобие кофе обратно, придя к справедливым выводам: во-первых, шестьдесят пять рублей оно не стоило абсолютно, и во-вторых, если бы Костя сполоснул водой из лужи мусорное ведро с вечными потеками от чайных пакетиков на дне, вытекшими кислыми йогуртами и мерзкими влажными салфетками, которые изначально использовались явно не по прямому назначению, – все равно вышло бы вкуснее. Надо бы жалобу в деканат написать.    В школе было проще. Ответственности, наверное, меньше было, а потому и дышалось как-то легче. Придешь с опозданием, сдашь дневник для замечания, там же и за забытую специально сменку схлопочешь, а потом сиди себе спокойно на шести уроках, играй в дудл джамп, трескай в столовке на переменах пиццу и носись по лестницам как угорелый, пока дежурные за лямки портфеля хватать не начнут. И не было никаких забот, отсидишь от звонка до звонка – и домой смотреть джетикс под сухарики. Как попало сделаешь уроки под ночь, если вообще сделаешь, и завалишься себе спокойно в кровать заниматься разного рода непотребствами в зависимости от настроения или возраста. И не нужно было ломать голову над тем, как необъяснимое «все» успевать, не надо было закрывать долги, просто ходи себе на уроки и не выебывайся, чтобы под раздачу не попасть – и так годы пролетят. И так вообще ничего волновать не будет.    До тех самых пор, пока в школу Ванька не переведется, пока в параллель его не зачислят. И если Костя учился из-под палки до Мацуно, то с его появлением в восьмом классе он учиться перестал совсем – только и делал, что сбегал к нему на переменах, подбивал прогулять последний урок, сбежать с физры или переждать какую-нибудь физику в столовке. Только и делал, что угощал Мацуно в этой самой столовке ситро, звал с собой на соседнюю площадку перекурить, то и дело отбирал портфель под предлогом «сравнить, у кого тяжелее» и тащил в итоге полдороги до дома сам. Даже с одноклассниками как-то реже общаться стал – все только Ваня, Ваня, Ваня. Говоря о школе, Костя давно уже признавал, что Ванька оказался самым светлым воспоминанием о тех временах.    И свет всегда на Ване клином сходится. В школе – он, на выпускном – он, в институте – он же, в общаге – тоже он, он же в голове постоянно, поселился давно и за аренду не платит. Лежа в снегу под залпами салютов, Костя думал только о Ване, и даже когда рука Казика наминала его член – в голове тоже был не Ханемиев.    В школьные годы Ваня с Казиком заменили Косте буквально все и всех, и даже если чего-то, что по общепринятым меркам обязательно должно быть пунктиком каждого уважающего себя школотрона, не хватало, Костя видел в этом свою иронию. Первая сигарета – в обществе Мацуно, перед последним звонком из девятого класса, едва пепел на белую рубашку не стряхивает, позволяет ему на себе ленточку красивую поправить. Первая гулянка на всю ночь – с Казиком и, собственно, с Ваней, долгая дорогая домой на электричке, устало уложенная на плече голова и едва уловимый запах шампуня от волос, которые Мацуно тогда еще не красил. Первая пьянка до вертолетов перед глазами и блевания в тазик у кровати – с Казиком, с ним же – первый настоящий оргазм, полученный не собственноручно. В целом, школьные годы у Кости выдались счастливыми – да и студенчество тоже не сказать, что шло тяжко, потому что, прикидывая грубо, у него было все, кроме, может быть, первого поцелуя. Ну и, собственно, первой любви.    В каком-то смысле грустно даже было признавать, но когда пацаны из класса сплетничали в раздевалке перед физрой о девчонках и хвастались наверняка выдуманными любовными рекордами, Костя клал на все это – никто ему никогда не нравился, как он ни пытался заставить себя смотреть на людей проще. Любое проявление нежности он воспринимал как показушничество, а попытки девчонок флиртовать с собой пресекал на корню просто потому, что даже представить себе не мог, каково это – он и с девчонкой. И ведь мог бы воспользоваться – да карты в руки, они же со школы на него вешаются и штабелями к ногам укладываются, мог бы развести кого-нибудь посимпатичнее на ни к чему не обязывающий пьяный секс, мог бы засосаться с кем-то – мог, но какой бы свиньей он тогда был? Да и к тому же, были подозрения, что в нужный момент у Кости просто не встанет. Были прецеденты, но это уже немного другая история.    И Косте всегда было интересно: а Казик что? А Ваня? Потому что если Ханемиеву периодически что-то от кого-то перепадало, то про любовные похождения Мацуно Костя не имел ни малейшего понятия и, честно говоря, сам не знал, хочет ли уточнять. Почему-то как-то ревностно.    Костя бегал. Бегал от проблем, от осознания вещей, в которых признаваться себе не хотелось, бегал от техничек в школе, угрожающих убить за отсутствие сменки – вся жизнь такая. Потому что тот, кто бегает, по всем канонам пизды не получает, и не то чтобы Костя боялся коронно-похоронной двоечки от ее величества Судьбы, но было бы все-таки приятнее, если бы эта самая жизнь была попроще. Сейчас, восседая на холодном подоконнике, сутулясь, бежать почему-то не хотелось. На Костю вдруг смирение какое-то накатило, отдалось чем-то нехорошим в груди и комом в горле застряло – хочется чем-то ниже пропихнуть, но запить нечем, разве что кофе – а он туда уже плюнул.    Просто бежать уже некуда, разве что по прямой, по своей неизменно тупиковой ветви развития, чтобы лобешник себе о стену какого-то наивного притворства упрямо расшибить. Костя мог без конца игнорировать все те вопросы, что бесконечно крутились в голове, вот только легче от этого не становилось, а они все копились и копились, то и дело наталкивая на рассуждения – и спать стало тоже сложнее, хотя проблемы были и до этого. Просто, думая о Ване, Баджиев задавался вопросом, а с чего бы ему, собственно, ревновать его к кому-то абстрактному, с кем тот потенциально мог целоваться? Почему он вообще думал о том, как целуется Ваня, умеет ли вообще, когда впервые попробовал и сколько практиковался? Почему его не волновала личная жизнь Казика, но личная жизнь Вани – очень даже? Почему только рядом с Ваней Костя чувствовал себя так уютно, почему позволял ему запускать свои милые ладошки в свои волосы, к которым сам лишний раз не притрагивается, чтобы не жирнели раньше времени? Почему именно с Ваней хотелось лежать там, под салютами? Почему только Ваню хочется видеть рядом каждую секунду своей жизни? Почему только в постели Мацуно Костя крепко засыпал и по-настоящему высыпался?    Может быть, стоило как-то пересмотреть свои взгляды на Ваню?    Но Костя не успевает зацепиться за мысль, не успевает решить для себя хоть что-то, и миллион вопросов так и остаются висеть в воздухе, когда боковое зрение выхватывает торопливо семенящего Казика, который всем своим сложным лицом намекает Баджиеву хватать их вещи и валить куда подальше и желательно поскорее. Жаль, что Костик недогадливый – до него всегда все доходит с опозданием.    Он только цокает, с тяжелым вздохом откидываясь на старую раму.    Казик, потерявший все надежды на побег, подхватывает куртку, которую никогда не сдает зимой в гардероб, и отходит в сторону, пропуская Шуджина к окну. Бесцеремонно пожав руки всем в коридоре, включая тех, кого видит впервые, Тоха забирается на подоконник рядом, и Баджиев демонстративно слезает.    – Ты где его откопал?    – В туалете столкнулись, – недовольно пыхтит Казик, выискивая взглядом свободные места на скамейках, лишь бы избавить себя от общества Шуджина.   – Как жизнь? – ухмыляется Тоха, игнорируя недовольные физиономии. – Пара щас, да?    Но Косте сегодня правда не хочется терпеть весь этот цирк. Он опять не выспался.    – Ну че тебе надо опять?   – Как вежливо.   – Так тебя не звал сюда никто, – учтиво напоминает, и Тоха пожимает плечами. На это возразить нечего. – Что ты тут делаешь вообще?    Туалетный шнырь Антон Шуджин, шире раскидывая километровые ноги, установленные на батарею, кивает вдаль по коридору. Казик лениво следит, как с его ботинок на пол стекают грязные капли талого снега.   – У меня пара тут рядом.   – Так и иди на свою пару.   Тоха привык, что Баджиев – сволота невоспитанная, что рявкает на него по поводу и без, а потому любые колкости в свой адрес упрямо игнорирует, делая вид, что обращаются, собственно, не к нему. Не родился еще человек, который Тоху Шуджина обидеть сможет – ну, может, живет там один где-то в ебенях, но в последнее время он выходит на связь только в неизменном вибере, а Тоха кибербуллингу не подвержен. Да и звать его тоже никуда не нужно – сам всех найдет, сам придет, куда надо.   – Опять не с той ноги встал? – обращается он скорее к Казику, ерзая на подоконнике и едва не толкая многострадальный стаканчик жопой. Ханемиев только плечами пожимает – не то чтобы Костя вообще сегодня спал.   – Да отъебись, – отмахивается Костя, которому в принципе всегда не до Шуджина.    – Ладно. Пойдем покурим?   Шуджин играет очень грязно. Костик Баджиев никогда не отличался желанием учиться или какими-то способностями к этой самой учебе, а потому ловко глотал любую наживку и срывался с пары, стоило только такой возможности мелькнуть. Неважно, куда и с кем, зовут – уходит, только если пара не совсем важная. Погода за окном как раз располагает к тому, чтобы не просто выйти покурить, а наглым образом сбежать из универа, найти первый попавшийся ларек и засесть где-нибудь на лавке с баночкой пивка, и даже неважно, если рядом засядет Шуджин – лишь бы не на семинаре штаны просиживать, но сегодня Костик что-то совсем сам не свой. С самого утра понурый ходит, невыспавшийся, уставший, недовольный жизнью – потому что сегодня позарез нужно было явиться к первой паре, к половине девятого утра, и после двух часов беспокойного сна ему все же пришлось выбираться из-под одеяла. Голова была сырой после душа, по полу сквозило, за окном – та неприятная зимняя темнота, которая вгоняла в тоску еще в школе, когда приходилось тащиться к первому уроку по заснеженным дворам, пряча лицо за воротом куртки. Не то у него сегодня настроение, короче.   – Не хочу, – только и бросает напоследок перед тем, как стянуть с подоконника брошенную куртку и лениво заплыть в открытый кабинет в приятную звенящую тишину, подальше от дурацкого галдежа и тупых комментариев Тохи.   Если бы Казик был героем какого-нибудь поганого ситкома, он бы задумчиво почесал голову, нахмурился бы и очень долго и загадочно смотрел бы вслед Баджиеву под дурацкий закадровый хохот, но Казик не герой ситкомов, а потому, устало вздыхая, он только и заключает лаконично, но очень емко:   – Беда.   – Чего, это вас на парах так драконят?   – Да не то чтобы, – честно в ответ, сверяясь со временем на часах. – Там свои приколы, не лезь к нему пока.   Руководствуясь этим же, Казик тоже решает не лезть, а потому остается с Тохой в коридоре до конца перерыва и лениво треплется обо всем на свете, поддерживая разговор на темы, в которых плохо разбирается, и сплетничая о людях, о которых слышит едва ли не впервые. Как так вышло, что с Шуджиным ему все же удается находить общий язык, в то время как Костя готов лупить его ссаными тряпками просто за то, что тот появляется в радиусе видимости, для всех троих оставалось загадкой.   Все же, может, местами Казик был глупым, но уж точно не тупым, да и Баджиева он знал непозволительно для обычных друзей близко, и сколько бы Костя ни трепал, что не выспался, что болит там у него что-то, Казик каждую его неумелую ложь расщелкивал, как семечки. Шуджин мог хоть обмазаться той лапшой, что Баджиев навешал ему на уши, но Ханемиева Косте провести не удастся, и даже если сейчас он не выложит ему всю правду, то дома его обязательно будет ждать серьезный разговор, в котором Казик распишет поминутно, где кто и что соснет, если будет и дальше пытаться водить его за нос. Не на того напал.   И Тоху отфутболивают сразу, стоит преподу появиться на горизонте. Нехотя слезая с подоконника, Шуджин снова цепляет стаканчик с уже чуть теплым кофе за шестьдесят пять рублей – почти целым, так и не допитым.   – Это Костяна? – спрашивает он напоследок, и Казик кивает, после чего Тоха щедро отхлебывает из стаканчика. Морщится недовольно, но проглатывает, потому что на халяву. – Ну и помои. Давай, спишемся.   Пара начинается относительно спокойно и непринужденно – лайтово, как сказал бы Тоха, нагло унесший чужой кофе с собой. Казик устраивается рядом с Костей на привычном месте – за третьей партой, лениво конспектирует, не особо вслушиваясь, и через раз фотографирует слайды презентации, которые никогда в жизни не станет перечитывать и потом просто удалит. Баджиев так и сидит, привалившись спиной к стене, чирикает ручкой на полях тетради и упрямо пялится в одну точку, хмуря темные брови. Хочется отшутиться, посоветовать ему напрягаться так на экзаменах, но Казику, собственно, плевать, как Костик сдает экзамены – ему самому бы на них не потонуть и со шпорами не попасться. Он пихает его локтем, когда препод заводит свою шарманку и заваливает заикающуюся с презентацией одногруппницу идиотскими вопросами, ответы на которые нашли бы разве что мудрецы с майл ру – да и то не факт.   – Ты чего? – шепчет, чуть ближе придвигаясь на стуле. Костя игнорирует, очевидно не желая посвящать Казика в свои проблемы, но каким Казик окажется другом, если не доебется до и без того нервного Баджиева?   – Ничего, – бросает в ответ тихо, исподлобья глядя на препода. Не реагирует – не слышит.   – Это ты Тохе заливать будешь, – строго в ответ, и Баджиев цокает.   Казик по глазам видит, что у Кости каша в голове, что что-то его мучает, что-то он обсудить хочет, но Баджиев же – баран, все из него клещами вытягивать нужно, за язык тянуть и пытками угрожать, лишь бы выудить хоть что-то. Может быть, для будущего психолога сам вариант угроз пытками – так себе инициатива, но Казик все еще не дипломированный специалист – ему пока можно.   – Это личное.   – У нас с тобой личного ничего не осталось.   Костя даже хмыкает против воли. Знает, на что намекает Казик. Как бы оба ни клялись молчать, забрать с собой в могилу ту самую ночь, какие бы вьетнамские флэшбеки ни преследовали обоих, тема взаимной дрочки то и дело аккуратно всплывала в разговоре, явно проведя четкую границу в их дружбе или наоборот смыв ее окончательно. Не то чтобы Костя не думал об этом – думал, очень много, и сознание само возвращало его на ту кровать, руку – в те трусы, эхом отстукивало долбежку Шуджина в дверь в самый неподходящий момент.   В принципе, Костя рассудил, что если в мире и есть кто-то, с кем он действительно мог бы обсуждать щепетильные темы, то этим кем-то был Казик – и никто другой. Уж если Ханемиеву Костя доверил залезть себе в штаны, то вопрос дел сердечных, наверное, тоже доверить мог.   – Ладно, – вздыхает тихо, подпирая щеку рукой, и Казик наклоняется ближе. – Но если ты будешь смеяться, я тебе ебну.   – Я тебе сам щас ебну, – совершенно серьезно выпаливает в ответ, выбивая из препода недовольный кашель, и отстраняется.   Когда же любопытные одногруппники, в том числе и неугомонная староста, как по закону подлости усевшаяся перед Костей, закрыв его от препода, наконец отворачиваются, и сам старик возвращается к своим дурацким вопросам, Казик снова пихает Костю – на этот раз коленом.   – Тебе кто-нибудь когда-нибудь нравился? – спрашивает Костя тихо, упрямо глядя в глаза, заходя издалека, и Казик не успевает среагировать – только плотно сжимает губы, а лицо его вытягивается так, что Баджиеву тут же хочется наотмашь по нему зарядить сначала правой, а потом, может быть, и левой. И еще раз правой. Ханемиев чудом сдерживает смешок, и Косте требуется ровно секунда, чтобы найтись с ответом. – Ясно все, иди нахуй.   – Да че ты, – треплет его Казик за рукав толстовки, снова к себе разворачивая и снова затыкаясь на минуту, когда препод демонстративно кашляет. – Да все, не смеюсь я, – шепчет совсем тихо. – Ну, нет, наверное. Ты на себя намекаешь?   – Чего? – дергается Костя. – Нет. Все, значит. Закрыли тему.   – Ничего не закрыли! – выпаливает Казик не то чтобы громко, но и совсем не шепотом, и дед раздраженно хлопает по столу ладонью.   – Ханемиев!   – Простите, пожалуйста.   И на время все же приходится закрыть рот, потому что трепаться сейчас чревато последствиями – еще и староста крутится, как сумасшедшая, то и дело шипит, выслушивая грубости от Костика в ответ. Все бесконечные три минуты Казик ерзает, искоса поглядывает на поникшего Костю, даже думает в вк ему написать – но тот ведь не станет переписываться, а потому он дожидается, когда буря поутихнет, и снова заводит старую песню.   – Это ты после того случая загоняешься? – Казик взмахивает кулаком под партой, имитируя знакомые Костику движения, пока Баджиев не хлопает его по руке, заставляя прекратить.    Костя хватается пальцами за переносицу, в десятый раз жалея, что вообще завел весь этот разговор.   – Че ты несешь вообще?   – А что тогда?   – Забей, – пытается отмахнуться Костя.   Вот только Казик тоже не на помойке себя нашел, уж если начал – будь добр, договаривай. Он хлопает его по руке в ответ, отталкивая от лица.   – Тебе кто-то нравится, что ли? – и по тому, как многозначительно молчит Костик, Казик уже отвечает себе за него сам. Лицо снова грозится вытянуться, а губы – растянуться в улыбке, и Ханемиев специально подпирает рукой щеку.   Костя молчит долго, обдумывая, подбирая слова, но сдается, понимая, что Казик явно с него живьем не слезет, и придвигается ближе.   – Как понять, взаимно это или нет? Казику смешно, но смех этот скорее истеричный, и он давится им, чтобы не бесить лишний раз Костю и, собственно, препода, и без того бросающего в его сторону косые взгляды. Не то чтобы здесь вообще было что-то смешное, если говорить откровенно, но дело касалось Кости Баджиева – и Казик, сколько знал его, был уверен, что у того вместо сердца осколок кирпича. В голове не укладывается: Костя? Влюбился? Само по себе звучит как сюр. Это же Баджиев – да какие ему чувства? Ханемиев верил, что если у Кости однажды и появятся бабочки в животе, то это будут скорее складные балисонги. Хотя, может, у него и сейчас от этих бабочек внутри все кровит, просто по-другому.  – А просто спросить?  – Ты тупой? Как? – Блять, Кость, – Казик вздыхает. Вот именно этого он от Баджиева и ожидал, детского сада. – Ртом, как все нормальные люди.  Казик был прав. Казик, блять, всегда и во всем был прав. У Кости просто слова в горле застревают, стоит ему только подумать о том, как неловко он будет мяться перед Ваней. Да и что он ему скажет? «Слушай, ты не по парням, случайно? А то есть у меня подозрения, что снишься мне не просто так»? Или, может быть, сразу в лоб выдать несмелое «Давай засосемся по-братски, по приколу, а там посмотрим, как пойдет»? Да Ваня его на месте уничтожит.  Иногда Косте казалось, что, может, Ваня тоже проявляет какие-то знаки внимания, но все эти мысли сносило разом, стоило Мацуно снова войти в свой привычный режим и начать неприкрыто дерзить. В понимании Баджиева симпатия сводилась к заботе и нежности. Порой Ваня позволял себе распустить руки, укладывал на свою подушку, заваривал лапшу и просто таскался с ним, куда не попадя, повторяя, что с Костей он – да хоть на край света, а потом Костя неудачно вульгарно шутил, Ваня справедливо спрашивал: «ты вообще нормальный?», и до Кости доходило: вряд ли такое спрашивают у людей, к которым питают какие-то светлые чувства.  – А можно без этих неловкостей как-то?  Ну, типа, по поведению там, по фразам каким-то?  Скептицизм Кости Казик понимал, но в делах любовных и в особенности девчачьих был профаном по всем параметрам, а потому, сообразив, что без помощи зала они не обойдутся, резво похлопал по плечу сидящую впереди старосту, которую уже сто лет как сватал Косте. Баджиев не успевает перехватить его руку, как Маринка с важным видом оборачивается к звереющему на адреналине Казику.  – Спасай, – шипит он, наклоняясь ближе, и Костя оттягивает его за капюшон толстовки обратно.  – Не надо. – Да подожди, – он отталкивает руку. – Как понять, что парень нравится девушке?  – Завязывай уже, – Костя снова предпринимает попытку оттащить Ханемиева от скривившейся старосты, и Казик звонко цокает языком. – Да хорош.  – А как еще понять, что у девчонок в голове? – спорит Казик, встречаясь взглядом с недовольным Костей.  Баджиев мысленно хлопает себя по лбу, забивая в крышку собственного гроба последний гвоздь: – Какая разница, что у девчонок в голове? Вот она, конечная. Константин Баджиев, пожалуйста, покиньте вагон – желательно сразу на рельсы.  – Ничего от тебя не надо, отвернись, – выплевывает. В глазах у Казика загорается что-то нездоровое, что-то совсем растерянное и отчасти безумное, и он рывком разворачивает Маринку за плечо обратно, ясно давая понять, что больше к ней вопросов не осталось. Марина пыхтит, цокает и жалуется соседкам, но Казику уже плевать – он пялится в глаза Кости, неловко бегающие по кабинету, и отмечает легкий румянец на самых кончиках ушей. Хотя, может, просто кажется.  – Стоп, – пихает его ботинком. – Почему не надо? – Ну потому что не надо. – Потому что заебет потом? – Потому что она девка. Дурак, просто дурак. Наверняка догадался уже и успел триста шуток на будущее придумать, а все равно спрашивает – неужели так хочет, чтобы Костя признался вслух? Губы растягиваются в улыбке, а брови, изогнутые дугами, ползут вверх. Что может быть лучше внезапной любовной драмы Костика? Он одними губами проговаривает: «Пацан?» Баджиев молчит, поджав губы, а затем важно отворачивается, что разом отвечает на все вопросы Казика, и тот едва не взрывается хохотом, чудом сдерживая рот закрытым.  Костя три тысячи раз успеет пожалеть о том, что все это затеял. Чего он ожидал от Казика? Собственно, ничего, хотя вот примерно такого цирка ему и стоило бы, наверное, ожидать. Он отмахивается, когда Ханемиев дергает его за рукав толстовки, и пихает плечом, стоит тому приложиться к нему головой.  – Кто? – елейно улыбается Казик.  – Никто.  – Я? И Костя даже не выдерживает – сам внезапно фыркает так, что дурацкий всхрюк где-то в переносице болью отдается. – Ты че, прикалываешься?  – А кто? – спрашивает Ханемиев растерянно, так, будто весь свет клином на нем сошелся, и сам он – единственный парень в жизни Кости. Не глядя, он ловко разворачивает Марину обратно, которая уже крутит головой – не то в разговор интересный встрять хочет, не то сказать, чтобы рты свои позакрывали. – Не подслушивай, – бросает он ей и придвигается еще чуть ближе к Косте. – Я его знаю? – Нет, – правдоподобно в ответ, и Казик замолкает.  Не то чтобы он ждал, что Костя поделится, да и были темы, на которые его не разговоришь даже под пытками, если он сам того не захочет, а потому он бросает все попытки гадать. Захочет – скажет. Может, дома поразговорчивее будет.  – Я так и знал, – выпаливает он внезапно, заставляя Костика вздрогнуть и тут же нахмуриться. – Ну, что ты это, – Казик неопределенно ведет рукой и переходит на совсем беззвучный шепот, – по мальчикам.  – Конечно, – цокает он, отмахиваясь, – хуйню не неси. – Ну меня ты не обманешь. Рука, так сказать, набита, – и улыбается.  Ну очень, очень хочется взять Ханемиева за грудки и вышвырнуть в проход, чтобы там валялся и там же умничал. Раз знал, то почему не говорил? И с чего бы он был в этом так уверен? Костя никогда перед ним не трепался хотя бы потому, что сам все еще сомневается, а тут – надо же, читает его, как открытую книгу.  – Чего?  Казик важно скидывает брови – так, будто Костик задает слишком дурацкие вопросы, слишком дурацкие ответы услышать хочет.  – У тебя встал тогда, – легко бросает он, откидываясь на спинку стула, и Костик хмурится, явно не догоняя. – Ну, тогда.  – Не было такого.  – Было-было. Встал как по заказу.  Тут Баджиеву крыть уже было нечем, потому что факт оставался фактом: в слабый кулак Казика он действительно тогда спустил. Глупая надежда на то, что Ханемиев мог забыть хотя бы часть из того, что они тогда сделали, звонко разбилась в миг, стоило Казику об этом упомянуть. Осталось только козырять коронными приемами.  – И что? У тебя тоже, – парирует он уверенно, и Казик лениво качает головой. – Нет.  – В смысле нет? – Ну, просто нет, – тихо чеканит для особо одаренных.  И Костя задумывается: а ведь действительно, в ту ночь кончил только Костя, а у Казика-то и не поднялся даже по-человечески. Потом уже, обдумывая произошедшее, Баджиев вдруг решил, что виной полумягкому члену была его неумелая на ласку рука или, может, само состояние Казика, и вот ведь ирония, как все обернулось: оказалось, Ханемиева попросту не заводят парни. – Мог бы хотя бы притвориться. – Да чего ты ноешь, тоже мне трагедия. Зато когда ты… Договорить Казику не дали. С первого ряда раздался такой оглушительный хлопок ладонью по столу, что Ханемиев подпрыгнул на месте и как по струнке вытянулся, тут же от Баджиева отлип и уткнулся взглядом в тетради, как будто записал сегодня хоть что-то кроме темы. И, судя по тяжелому взгляду препода и десятку таких же от одногруппников, съехать с замечания уже не получится, так что Казик пытается мимикрировать, слиться со стулом и обратиться тише воды и ниже травы.  – Казимир, – басит дед, и Костик противно хмыкает. – За первую парту живо.  – Простите, пожалуйста, я молчу.  – За первую парту или за дверь.  И делать нечего, не срывать же пару. Не так страшен сам препод, как недовольная староста, которая потом до выпуска будет припоминать ему каждый косяк, включая и этот – да подумаешь, рот свой открыл на паре, вот тоже новость. Ханемиев быстро собирает разбросанные по парте фантики, сматывает наушники и напоследок бросает на Костю нечитаемый взгляд.  Костя только улыбается и одними губами констатирует: – Допизделся.  И весь остаток пары Казик порывается вернуться к диалогу и написать Костику в вк – но не пишет. Знает ведь, что не ответит, а тут за первой партой он вообще как на ладони у противного старика. Ладно. Допизделся, да. Не страшно. Поиздевается над Баджиевым попозже.  По крайней мере, у него хотя бы на мужиков не встает.