Между панельных домов

Сашка совсем легкий, осторожно придавливает своим весом Рината, удобно устроившись на крепких бедрах – так по-хозяйски, так правильно. Так жмется грудью к груди Хайтуллина, когда целует, хватаясь за лицо и запуская пальцы в волосы, бешено, слюняво, слишком громко и влажно, прямо в губы улыбаясь, когда левая рука Рината возвращается на свое место – на перепачканное смазкой бедро, такое скользкое, что по коже на ноги Рината и простыни вульгарно стекает. Ринат пробегает пальцами по милым округлостям, подталкивая Харучевского бедрами, чтобы привстал, и скользит внутрь – туда, откуда был так бесцеремонно выгнан братом. Хриплый выдох в самые губы, и Сашка отрывается, прижимаясь влажным лбом ко лбу напротив. – Мало, – шепчет он, дыша тяжело и загнанно, и вторая рука исчезает с талии, чтобы через мгновение пустить с поясницы вниз новые потеки чуть теплой смазки. И пальцы вновь заходятся с противным хлюпаньем, отчего у Харучевского крышу сносит покруче любой синтетики. Ринат знает, что он не первый. Знает, что Харучевский уже седлал кого-то так же, наверняка так же мокро целовал и так же цеплялся пальцами за плечи, ерзая на бедрах. Может, у него и планка уже установлена, и Ринат не знает, сможет ли соответствовать, но отчего-то хочется хотя бы попытаться – и он дразнится, крепко удерживая одной рукой на месте, не давая о свой член жадно тереться, лишь толкаясь пальцами глубже, внимательно следя, как заходится кадык с каждым тяжелым вздохом, как слегка влажные от пота волосы тонкими прядками спадают на лицо и плечи, прилипают к нежной коже, и как сухие губы то и дело приоткрываются, но так и не выпускают ни стона. Сашка любил трепаться, но не о бывших. На вопросы о том, с кем у него было раньше, отвечал уклончиво, будто забыть пытался или вовсе не помнил. Скрывал, как его грубо хватали в чужой квартире, заламывая руки, и выебывали всю душу так, что синяки не сходили неделями; скрывал, что на деле-то весь его опыт – это грязный спонтанный секс на пару раз с человеком, который ему даже не то чтобы нравился, просто под руку подворачивался удачно, когда на таблетках отчаянно развозило, и не хотелось ничего, кроме как бесстыже посидеть на крепком члене. Не считал нужным рассказывать, потому что все это ничего не значило, пусть и признавал, что было весело, отчего Хайтуллину хотелось на голову выше прыгнуть. Может, Ринат будет у Саши не первым, но он точно будет не случайным. Дразнить, издеваться над Харучевским, пальцы внутри сгибать и усмехаться тихо, когда он вздрагивает и едва заметно подскакивает – все, что сегодня было нужно Ринату для счастья. Слишком много для обычного вторника, слишком мало для него же. Кровать тихо поскрипывает матрасом, когда Харучевский насаживается на пальцы, и Ринат приподнимается, чтобы оказаться еще ближе. – Тебе со мной лучше? – спрашивает он тихо, в самые губы, опаляя горячим дыханием, сладким от сидра, терпким от синего винстона. Сашке не нужно уточнять, чтобы понять, о ком он. Он медлит, молчит и глаза прикрывает, откидывая голову, позволяя Ринату прильнуть к шее, втянуть носом запах соленого пота и мятного геля для душа. – Отстань, – ворчит, но вопреки словам обнимает и прижимает к себе крепче. Пальцы выходят из Сашки слишком громко, и от внезапной пустоты внутри хочется взвыть. Он цепляется за волосы Хайтуллина крепко, с силой оттягивая от себя, чтобы столкнуться взглядом с совершенно пьяными уставшими глазами, злыми, с издевкой, граничащей с угрозой. И Ринат отстраняется, выбирается из объятий, но не для того, чтобы уйти – нельзя. Лишь вытягивает из ящика стола оставленные когда-то презервативы. – Ну и что мне с тобой делать? – снисходительно спрашивает он, с едва уловимой улыбкой глядя на плывущего от возбуждения Сашку. А Саша течет весь – прямо на трусы Ринату, которые тот так и не торопится снять. Приподнимается немного, чтобы стянуть их с него самостоятельно – влажные от смазки Хайтуллина изнутри и влажные от смазки Саши снаружи, все перепачканные, пятнами мокрыми разошедшиеся, и крепкий член, о котором так давно думал Харучевский, выскальзывает из-под липкой ткани, мягко пружинит, и Сашка хватается рукой. Прижимает к себе со спины, поглаживает ласково пальцами, вены наощупь обводит. Получше любого кайфа, любого самого крепкого алкоголя, лучше любого, кто у него когда-то был. Он пытается потереться о прижимающийся к коже член, но становится только хуже, и он едва не валит Рината обратно на подушку, одергивая руку, как ошпарившись. – Да выеби уже просто, – недовольно и нетерпеливо, и Ринат смеется. Протягивает упаковку ко рту Сашки, позволяя разорвать ее зубами – так вульгарно, так пошло и так по-взрослому вместе с тем, насколько нелепо, как подростки, что в паху становится больно. – Пальцами? – коротко целует в подбородок. Харучевский едва не скулит, отчаянно борясь со своими фантазиями и ожидаемо проигрывая. Ринат играет грязно и нечестно, и от несправедливости хочется разбить ему его красивое лицо, задушить на месте, заездить до смерти, но руки от чужих плеч оторвать сложно – не выдержит, верхом завалится, а присесть наконец сверху не дает крепкая хватка липкой руки на бедре. Синяки останутся. Прикольно получится. – Да хоть языком своим болтливым, – признается бессовестно, и у Рината щеки вспыхивают. Харучевский до боли в сердце трогательный. Красивый, податливый, но вместе с тем же и противный, капризный, сумасшедший. Все в нем Ринату нравится, все его плюсы и минусы, каждый его скелет в шкафу, каждое недосказанное слово из него что-то нежное выбивает – что-то, о существовании чего Ринат и не знал раньше. Каждая капля пота, стекающая по виску, каждый тихий вздох и полумесяц от ногтей на своей коже – всем хочется обладать, все хочется себе забрать без остатка, чтобы Харучевский и думать забыл о своем первом, о своем бывшем, о том, что в мире вообще есть кто-то, кроме Рината, с кем он может делить что-то столь веселое и безумное. Секс переоценен, но только если не с Харучевским – а Ринат еще даже не пробовал. – Хочешь языком – проси вежливо, – строго и сухо, и Сашка подается вперед резко, губами с ним сталкиваясь, собственным языком внутрь толкаясь, мыча утробно и жалобно сводя брови к переносице. И вместо тысячи самых вежливых слов он ловит язык Рината губами, слегка прикусывает, обсасывает, деля свои слюни с его. Лижет, как в их первый раз – широко и влажно, и Ринат срывается на хрип, отпуская бедро Сашки. Крепкие руки прижимают к себе чуть ближе, но лишь для того, чтобы надеть презерватив – вслепую, наощупь, путаясь в пальцах, в скользкой резине, наугад выбирая сторону. Натягивает до основания и, придерживая там же, шлепает по Сашкиной коже, недвусмысленно намекая. – А я невежливый, – капризно хмурится он, все же съезжая с бедер Рината, навстречу члену подаваясь. – Тогда перебьешься. – Так нечестно, – совсем обиженно в ответ, слишком громко для обычной светской беседы, слишком высоко для своего привычного тембра. – Честно все. Расценки знаешь. Оба ведь все понимают. Сегодня Ринат принимает только одну валюту – самые грязные секреты и подробности, чтобы знать, что Харучевскому нравится, чтобы знать, как ему нравится, от чего голову сносит, от чего плакать хочется и подушку сжимать зубами. – Он тебя вылизывал? Снова такой абстрактный, но такой конкретный «он», снова по кругу, снова те темы, на которые Саше говорить не хочется. Народная татарская мудрость получается: любишь языки внутри себя – люби и о ебырях своих рассказывать, иначе совсем неинтересно. – Ну? – хлопает по щеке липкой ладонью. Сашка глаза в экстазе закатывает. – Нет, – признается и шумно вздыхает, когда по лицу прилетает снова. – Нет, нет. – А что делал? Рука соскальзывает на шею, аккуратно, оглаживает пальцами пульсирующую артерию, изо всех сил сдерживается, чтобы не сжать крепко-крепко и не удавить суку, хотя обоим бы стало так классно. – Саша. – Трахал, – совсем измучено. – И все? – Ринат приобнимает, приподнимая с бедер, на спину аккуратно укладывает и сверху нависает, уперевшись руками по обе стороны от головы. Влажные волосы красиво укладываются на темной простыни, и Ринату так хочется намотать их на руку. Вместо этого он только склоняется, чтобы коротко чмокнуть в острый нос. – Не очень-то он тебя и любил, получается. Но Сашке его любовь и не нужна была вовсе – просто секс в чужой кухне, на чужом диване, просто чужой душ, чтобы смыть с себя следы чужой похоти; просто кофе из пакетиков на ужин и разогретая замороженная пицца перед тем, как сбежать от него подальше, обратно в общагу на такси. Это не было ошибкой или постыдным секретом, и единственное, о чем он действительно жалел – это о том, что разрешал ему спускать в волосы. С Ринатом по-другому. С Ринатом Сашка чувствует, что тому важно не себя удовлетворить, а над Сашей поиздеваться, чтобы Сашка от желания плакал, чтобы Сашка хотел большего, и есть в этом что-то по-извращенному красивое и по-красивому извращенное. От Рината не хочется сбежать – ему хочется запустить пальцы в волосы, когда он прокладывает дорожку поцелуев от шеи к груди и подтянутому животу. Кожа у Харучевского такая нежная, мягкая – так и хочется касаться и касаться, и Ринат скользит ниже, чтобы прижаться к бритому, но уже поросшему светлой щетиной лобку щекой, оцарапаться о нее, оставить короткий поцелуй там, где Сашку наверняка еще не целовали, и посмотреть на него снизу вверх так хищно, что у Харучевского щеки алым вспыхивают. – Пошире раздвинь, – просит он строго, руками бедра подталкивая, и Сашка повинуется, действительно разводит шире, чтобы Ринат устроился удобнее. Глаза прикрываются сами собой, в блаженном предвкушении, от кружащих вертолетов, от желания, и хочется прокашляться, попросить подать бутылку, потому что горло пересыхает невыносимо, и сухие губы наконец выпускают тихий хриплый вздох, стоит Ринату аккуратно коснуться влажной головки губами. Не взять в рот целиком, не загнать за щеку, не провести языком вдоль набухших вен – снова издевательски поцеловать, едва коснувшись пальцами мокрых, неумело разработанных мышц, и рассмеяться, когда Харучевский недовольно хватает за волосы. – Рустам сейчас придет, – напоминает Сашка резонно. Ему лишь кажется, что время тянется жвачкой – слишком сладко Ринат с ним обходится, но стрелки на часах уже догоняют восемь, обозначенные двадцать минут правда скоро закончатся, а Харучевскому больше всего на свете хочется сегодня успеть кончить на чужие простыни. – И что? – глупо и безразлично в ответ. Ринат подтягивается выше, снова оказываясь напротив потного розового лица. – Хочешь потрахаться у него на глазах? – Сегодня? Ринат лишь улыбается как-то нездорово в ответ и мягко подталкивает Сашку за бок, намекая перевернуться. Харучевский дуется, пыхтит громко, но на живот все же переворачивается, красиво изгибаясь в пояснице и прижимаясь к крепкому стояку задницей. Хватает ртом воздух, когда на мягкую кожу со шлепком опускается ладонь. – Как ты любишь? – нежно в самое ухо. – Без резинки, – бросает Саша не то в шутку, не то всерьез. Ринат делает выводы. Удерживаясь рукой у самой головы распластавшегося Сашки, крепко сжимает собственный член у основания. Бьет Харучевского снова, зная, что тому нравится, что тот чувствует себя грязным, что вся эта вульгарность его заводит, и Саша слегка приподнимается, чтобы снова рухнуть на простыни, когда Ринат приставляет головку. – Нет, подожди, – суматошно крутится, обратно на спину переворачивается, сминает под собой простыни и волнительно улыбается, глядя в пьяные глаза напротив. И, может, Ринату хотелось бы брать со спины, крепко хвататься за талию, насаживать на себя грубо и пробегаться пальцами по нежным изгибам позвоночника, когда Харучевский на грудь от особо сильного толчка завалится. Может, ему хочется обхватить его красивую вылизанную шею, сжать в локтевой и придушить, чтобы в глазах у Саши поплыло, чтобы задыхался и ловил самые нездоровые, но самые сильные оргазмы, каких не словит ни под одними таблетками, ни с одним другим членом внутри – и ведь сможет, придушит так, что Саша душу богу чудом не отдаст, спортсмен ведь, джитсер. Может, хочется, а может, так и лучше даже – так Ринат уловит каждый взгляд, каждое трогательное подрагивание бровей, каждый вздох и каждый поцелуй украдет с потрескавшихся губ. – Хватит ерзать. Саша обнимает ногами за талию, прикрывая глаза, и жмурится, крепко хватаясь за шею Рината, когда он снова касается его влажной головкой и толкается без предупреждения. У Рината никогда ничего не было с парнями, а девчонки проходку через задний не давали, так что ощущения Хайтуллина накрывают незнакомые. В голове приятно тяжелеет, когда Харучевский тяжело и протяжно выдыхает, сжав милые губы в тонкую полоску, а член так плавно проникает в Сашу – узкого, горячего изнутри и снаружи, влажного настолько, что аж хлюпает. И, может, Ринат не совсем умеет в прелюдии, но как мастер ниндзюцу он, подумалось, поработал на славу – складывал внутри Харучевского такие печати, что Саше даже не приходится привыкать к крепкому члену внутри. Он тут же насаживается со сдавленным стоном, красиво раскрывая рот, и Ринат даже не пытается сдержать смешка. – Прям настолько? – Ты поболтать решил или выебешь меня наконец? – Только если перестанешь выебываться, – улыбается нагло, и Сашка улыбается в ответ, так же ехидно, сжимаясь вокруг введенной лишь головки. – Может, брат твой тогда справится? Как раз вернуться долж- И Ринат не дает договорить – обрывает на полуслове, грубо толкаясь, с силой, входя целиком, и Харучевский задыхается немым вскриком, никем не услышанным стоном, голову назад запрокидывает и растягивается в довольной ухмылке, когда член выскальзывает из него почти целиком, чтобы уже через мгновение его снова загнали со шлепком во всю длину. – Еще, – только и выдыхает. В голове Рината стремительно пустеет, и ему так хочется остановить это чертово время. Харучевский сжимается вокруг – не то инстинктивно, не то специально, крепче обхватывая Хайтуллина всеми конечностями, не давая отстраниться, не давая целиком вытащить, но Ринат сильнее, Ринат выходит почти во всю длину, чтобы с силой войти снова – так грубо, что бедный Сашка едва не бьется о железное изголовье кровати. Светлые ресницы слабо подрагивают на прикрытых, жмурящихся глазах, и Ринату так хочется спросить, все ли в порядке, не больно ли, хватает ли смазки, хватает ли длины, хватает ли ему близости, не большой ли для него, хорошо ли он подготовлен – но все вопросы отшибает разом, когда Саша блаженно улыбается, приоткрыв рот, и Ринат толкает снова, выбивая тихий вздох. Он не знал, какой бывает Харучевский. Не знал, как он дрожит от поцелуев ближе к животу, не знал, как простое касание бедер голову ему кружит. Не знал, что Сашка в принципе тихий – подозревал почему-то, что визжать будет, стонать киношно, кричать и имя его повторять, как умалишенный, и все же он молчит – послушно принимает в себя во всю длину, вздрагивая от каждого шлепка кожи о кожу, цепляется беспорядочно пальцами за волосы Рината, к себе лбом прижимает, но не целует, только дышит рвано и хрипло. Он смотрит прямо в глаза Ринату, такие мутные, такие стеклянные, и Ринат тоже не целует – только закусывает губу напряженно и вбивается сильнее, хватаясь за кровать рукой, чтобы не задавить Харучевского весом собственного потного тела. Приспущенные трусы стягивают бедра, не дают раздвинуть ноги шире, и Ринат проклинает все на свете, но не замирает ни на секунду – от Сашки не оторваться. Он так долго ждал, он так долго хотел, так долго думал, как предложить, как освободить комнату, с чего начать и как его правильно подготовить. Он обещал Харучевскому не влюбляться, не усложнять, но с каждым толчком, с каждым вздохом Сашки прямо в его губы, с каждым взглядом из-под светлых ресничек, с каждым разом, когда он сжимает его волосы в кулаке крепче, когда судорожно просит еще, тихо скуля сквозь стиснутые зубы, с каждым новым оставленным на стройной шее поцелуем, который позже растечется вульгарным засосом, Ринат все отчетливее понимает, что он влип. Невозможно оторваться. Харучевский – самый тяжелый наркотик, стоит раз попробовать – и Ринат пропал, он не слезет, он сам себя добьет этой эйфорией, этой безумной страстью, этим ощущением безнаказанности, будто жизнь на этом и закончится, будто не о чем больше переживать, будто вся жизнь его – это яростные толчки во влажного Сашку, следы собственной смазки на животе Харучевского и выскальзывающий из него член – такой тяжелый, выходящий с чавкающим звуком, от которого только сильнее накрывает, от которого хочется волком завыть, на стену полезть, от которого хочется кончить сейчас же и не кончать еще долго – все одновременно. И звуков слишком мало. Шлепки – слишком громкие, слишком влажные, слишком неприличные – наверняка по всему этажу эхом разносятся. Саша хрипит так тяжело, так пошло скулит, так трогательно вздрагивает и вздыхает, когда Ринат прижимается ближе или хватает за талию сильнее, а внизу все так хлюпает, но Ринату не хватает – и он подается ниже, перехватывает нижнюю губу Сашки, целует так бешено, так отчаянно кусает, так громко и мокро целует его слегка высунутый игриво язык, что хочется разныться, хочется пополам от чувств разорваться, хочется всему его себя отдать и всего себе его забрать, чтобы ни с кем не делить. – Красивый, – шепчет он тихо, в самые губы, прижимаясь к потному лбу своим. Светлые волосы, мокрые, сбитые в сосульки, лезут в глаза Сашке, но он совсем не замечает – он не соображает, ему настолько хорошо, что мыслями он уже давно не здесь. И только слабая, вымученная улыбка на припухших губах выдает его – все еще в сознании, все еще тут. Снова вскидывает и сводит брови, будто больно, будто много, и снова тянет к себе ближе. – Ты обещал, – напоминает тяжело, не в силах открыть глаза. Цепляется за плечи, обнимает и царапает лопатки, когда толчки с размеренного темпа сбиваются, разнятся по амплитуде, по силе, когда член случайно выскальзывает целиком. Ринат знает, что обещал, но по-другому не получается. И он бы очень хотел, чтобы все было именно так, чтобы Сашу не обманывать, чтобы он не просто трахал текущее смазкой возбужденное тело, а занимался сексом – или даже любовью – с человеком, который никогда не просил об одолжениях. Хочет, чтобы Сашка не думал о нем, как о случайном перепихоне, чтобы видел в нем не просто член, на который можно так сладко присесть – пусть от этого и сносило крышу не по-детски. Хочет – но не может, и приходится зажмуриться, когда эмоции совсем накатывают, когда Харучевский снова напоминает, что Ринат обещал, когда от очередного толчка Саша неожиданно стонет почти вслух, мелко вздрагивая, поджимая пальцы на ногах. Ринат бы расцеловал его пальцы, ступни, каждый сантиметр его тела, но он обещал – и он сдержит обещание. Но для начала Ринат выебет из головы Сашки всех, кто был в нем до него. – И? Я тебя не люблю, – шепчет совсем безумно, целуя милое лицо невпопад, куда дотягивается, в мокрый от слюны – не то Саши, не то Рината – подбородок, в острый носик, в скулы, в шею, снова к губам припадает, и целовать уже сил не остается – он просто чмокает его влажно, громко, совсем слюняво. – Я не люблю тебя. – Не надо, – тихо на выдохе, подставляясь под невыносимую ласку, накрывая низ живота дрожащей ладонью, стараясь почувствовать Рината изнутри. – Не люблю. И отрывается снова, чтобы подтянуться на прямых руках, чтобы нависнуть скалой, чтобы вбиваться еще сильнее, чтобы вжимать Сашу всем телом в мокрый матрас. Игнорировать, как блаженно скулит Харучевский, как тихо скрипит дверь и тут же закрывается с недовольным хлопком, концентрироваться только на том, как влажная кожа громко и неприлично шлепает о чужую. Сердце в висках стучит бешено, непредсказуемо, еще немного – и остановится, и хочется больше, хочется громче, хочется, чтобы Харучевский плакал. Ринат бы размазал его слезы прямо липкими от смазки пальцами, вытер бы осторожно, сцеловал бы каждую слезинку. Хочется, чтобы Сашка ревел от удовольствия, чтобы до утра с кровати встать не мог, чтобы вспоминал этот секс как эталонный, и он накрывает налитый кровью член ладонью. – Саша, блять, не молчи, – просит, умоляет, оглаживая головку большим пальцем, сжимая в руке, пачкаясь в смазке. Кажется, впервые называет его просто Сашей. А у Саши все тормоза срывает, будто только разрешения и ждал – и он стонет громко, хрипло, когда Ринат снова выскальзывает целиком и разом, рвано, неровно во всю длину входит. Мама говорила не употреблять наркотики. Пацаны в школе говорили, что это весело, что бывает прикольно, что любой кайф, любой приход – это лучшее, что можно выцепить из этой дурацкой жизни, и, может быть, отчасти когда-то Саша признавал, что так и было, но любые его ешки, любые его дорожки – все разом стало таким несущественным, таким скучным и обыденным по сравнению со всеми сантиметрами Рината внутри, по сравнению с каждой набухшей венкой, которую он, казалось, чувствовал мышцами даже через презерватив, которые хотелось мять в руке, загонять по самую глотку, целовать, принимать в себя полностью, о которые хотелось тереться щекой послушно и которыми так хотелось по этим самым щекам получать. И он правда стонет – так, что у Рината внутри все огнем вспыхивает, и сумасшедшие толчки разгоняются до невыносимого, до совершенно бешеного темпа, и стоит отпустить член Сашки, как тот выгибается дугой под Ринатом, срываясь на вскрик, хватается за него руками и кончает на собственный живот без прикосновений. Ринат целует его в висок. – Потерпи, – вбивается остервенело, мокро, громко, влажно, бесстыже. Ножка Харучевского бессильно соскальзывает с талии Хайтуллина. И Сашу бьет крупная дрожь, Сашу перекручивает от оргазма, от излишней стимуляции. От того, как устало и болит тело, от того, каким липким оно внезапно ощущается, каким внезапно большим и горячим кажется член внутри. И Саша искренне хотел просто оседлать Рината, просто прокатиться на члене, просто кончить и весело провести время, но так даже лучше. И мышцы ощущаются уже совсем слабо, когда Ринат вдруг сдавливает талию больно, крепко, и Саша сквозь навернувшиеся слезы, сквозь стучащие от спазмов зубы, сквозь дрожь во всем теле уставшим голосом просит: – Сними. И от одной мысли, что Сашка не шутил, у Рината в глазах темнеет. Он не перечит – нет ни сил, ни желания, лишь быстро выскальзывает из обессиленного ватного тела, красного от крепкой хватки, из уставших мышц, мокрых, таких желанных, что действительно языком припасть хочется, и рывком стягивает презерватив, отбрасывая не глядя. И стон срывается с губ, стоит только обхватить член рукой, стоит только загнать его обратно, выбив из Сашки всхлип усталости вперемешку с бешеным экстазом, как тело содрогается, и Ринат без лишней стимуляции кончает – так, как Саша и хотел, обильно, густо, горячо, прямо внутрь, грязно брызгая на мокрую кожу. Время замирает, и перед глазами взрываются сверхновые. Ринат глядит на Сашу, тяжело нависая сверху, и сколько бы Саша ни просил, о чем бы он ни пытался договориться, чего бы ни заставлял обещать – сам все свои просьбы и обещания нарушает. В глазах его – только слезы, но слезы настоящего удовольствия, от которого действительно подохнуть разом хочется. И что-то совсем теплое, совсем ему чуждое, что-то, что хочется на сетчатке себе выжечь. Что-то нежное, обреченное, что-то бесконечное. Что-то очень похожее на такую нелепую влюбленность. Он улыбается, когда Ринат медленно выходит из него, капая на простыни, и так хочется потянуться к нему руками, но руки вдруг становятся слишком тяжелыми. Ринат лениво, совсем бессильно спускается ниже, оставляя осторожный поцелуй у ключиц, потирается щекой о грудь нежно, а потом снова ниже, ниже, поддевает бедра, слегка приподнимая таз, чтобы действительно поцеловать Сашу – там, где никто никогда не целовал, прямо в липкие от собственной спермы, горячие мышцы. Саша вздрагивает, но не находит в себе сил возразить, и Ринат целует снова, надавливая пальцами рядом – усмехается, когда по коже снова стекает, и ловко подхватывает вязкие потеки самым кончиком языка, тут же отстраняясь – такую ласку он оставит на потом. Очень хочется подразнить. Хочется довести до нового оргазма, чтобы до настоящих слез, чтобы уже сам Сашка кричал, что не любит; хочется прямо языком, опрокинуться на подушку и усадить милого Харучевского себе на лицо, но у него нет сил. У него нет времени. У него элементарно, блять, нет на это времени. И он просто возвращается тем же путем, целуя влажную кожу, целуя в уже полумягкий член, заставляя снова вздрогнуть, целуя в щетинистый колючий лобок, и останавливается у живота, с улыбкой глядя на остывающие разводы. – Скромно ты как-то, – оценивает он последствия, пальцами лезет, по подтянутому животику слегка размазывает. И Саша не успевает ответить, как Ринат ведет языком – собирает все до единой капли, вылизывает начисто, поднимается выше, чтобы улыбнуться прямо в глаза Сашке, когда тот бессовестно раскрывает рот. Тягуче сплевывает всю собранную, всю слизанную с живота сперму вперемешку со смазкой и собственной слюной, и Харучевский послушно ловит, с хитрой ухмылкой принимает все, что Ринат предлагает. И Ринат целует его – осознанно, спокойно, нежно. Так, как целуют, когда совсем не любят. – А ты и языком можешь, что ли? – спрашивает Сашка, отдышавшись, когда Ринат заваливается рядом устало, когда позволяет обнять себя, уткнуться себе в шею носом, позволяет закинуть на себя уставшую ножку. Сашка бесстыжий, ненасытный, жадный, и у Рината голову кружит от того, какой он, от того, что рядом. – В другой раз, – обещает, и это обещание Ринат точно сдержит. Сашка оглаживает его уставшее тело ватными руками не в силах открыть глаза. От Рината пахнет сигаретами и терпким потом – Сашке нравится. – Есть хочу, – только и шепчет он тихо, сонно и вымученно. – Суши закажем? – Давай. За окном совсем темнеет. Может быть, позже Ринат поможет Саше вымыться, натрет его уставшее тело до скрипа, а пока – влажные простыни, липкие объятия и едущий из Токио сити сет роллов на ужин. Может быть, Ринат правда с ума с ним сойдет.