Между панельных домов

Желание вернуться домой, завалиться лицом в подушку и задохнуться нахуй своими слезами разбивается о неумолимый энтузиазм Харучевского, стоит только Коле открыть дверь. Сашка слетает с кровати – со своего яруса, как ни странно, заскакивает в тапки и почти впечатывает Колю в шкаф, очень двусмысленно предлагая поднять немного бабла. Знает, что Коле деньги нужны – потому что Коля их любит, потому что Коля любит на что-то есть, а потому скалится так хищно, будто и вовсе не предполагает исхода, в котором Хаджимаев даст ему от ворот поворот. – А делать-то что надо? – с опаской интересуется Коля. «Подзаработать у Харучевского» само по себе звучит как повод зацепить в коллекцию к дурацкой административке за распитие вина в парке еще и уголовку. В голове – сотни мыслей, и ни одна не кажется правильной. Что он предложит? Проституцию какую-нибудь? Закладки? Пырять людей за деньги? Коля бы не удивился. В последнее время Саша вообще стал на редкость щедрым. Не то чтобы Коля не знал, что тот вечно при деньгах – хотя источник его несметных богатств все еще оставался загадкой, и Коля не был уверен, что знать о нем вообще было безопасно, но Харучевский все пытался как-то Колю поддержать. Хаджимаев не дурак: знает ведь, что не давал он Сашке в долг те две тысячи когда-то на втором курсе, о которых тот вдруг внезапно вспомнил; Коля точно знает, что не оставлял в кармане куртки заначку, что никогда не убирал пятихатки в книжки как закладки, что загадочный «Александр Сергеевич Х.», который пару раз кидал ему на карту деньги – это тот самый Х., спящий ярусом выше, а не «какой-то мужик», который ошибся номером, как отчаянно убеждал его Харучевский. Знал, что Саша пытается поддержать его не только эмоционально, но и финансово, и Коля мог растерять все, что у него было – лучшего друга, любовь всей жизни, деньги, совесть, – но гордость все еще оставалась при нем. И, может быть, кому-то гордость не позволила бы принимать дурацкие подачки, но помимо нее у Коли оставался еще и мозг, который упрямо отказывался дать Коле умереть голодной смертью, а потому гордость тоже пришлось давить в зародыше. – Если толкать кому-то что-то надо, я пас. – За кого ты меня держишь? – почти искренне обижается Санек. – Просто последить за дверью часок. – А с замком что? С замком, собственно, все как и всегда, просто Сашка решил подтянуть его, когда застрял с утра ключами, и вырвал с корнями так, что теперь дверь придется подпирать чем-нибудь тяжелым, пока он не врежет хотя бы щеколду. – Не знаю, заел что-то. – Тебе прям сейчас надо? – Нет, попозже, – Харучевский сверяется с часами. – Я тебе на сбер переведу. Но это даже смешно – просить деньги за то, чтобы ничего не сделать, и Коля отмахивается, возразить хочет, но Харучевский уже не слушает. Быстро клацает по телефону пальцами, и уже через пару секунд в кармане звенит уведомлением о прилетевшей на счет тысяче. И время действительно пролетает незаметно. Сашка оставляет Колю наедине с Ринатом под предлогом «Семыча встречу и обратно», и Коля вздыхает с облегчением, потому что знает, что Ринат трепаться не захочет. Он переодевается в домашнее, лениво натягивает широченную толстовку и внимательно рассматривает себя в зеркало. Два фонаря у переносицы уже пожелтели и должны вот-вот сойти совсем, отечность спала, и лицо наконец снова приходило в норму. Выглядело бы даже симпатично, если бы не бездонные мешки под красивыми кошачьими глазами и сухая бледная кожа, общее недомогание от недосыпа и в принципе подавленное состояние от прописки в лицо. Коля и не замечает, что толстовка на нем – Инупинская, забытая им когда-то давно, так и валявшаяся в шкафу нестираная, до сих пор отдаленно пахнущая Сашей. Все-таки, без Инупина было тяжело. Для Коли весь мир на нем клином сошелся, и без Саши рядом все вокруг внезапно стало таким тусклым. И как бы ни старался, Коля все не мог выбросить его из головы, все о нем напоминало и все к нему рано или поздно сводилось. В одно время Коля думал, что, может, дурак он, выразился неправильно, сказал что-то не то и правда обидел Инупина, хотел позвонить ему или наведаться лично, извиниться и предложить сесть поговорить, как взрослые люди, потому что ссориться по такой ерунде глупо, в другое – да пошел бы, собственно, Инупин нахуй. Он поднял руку. Он ударил, и Коля не бил в ответ. Это Коля ходит разукрашенный, Коле приходится язвить в ответ на косые взгляды, Коле приходится светить своими фонарями на всю общагу. Это Колина футболка так и не отстиралась до конца от крови. Колина переносица болела, а не Сашина, и у Коли есть полное право обижаться. Но обижаться всерьез не получалось, и сколько бы Коля ни делал вид, что все между ними кончено, в груди от одной мысли о Саше все равно было тепло. Даже когда Харучевский, пытаясь ободрить, напоминал, что Коля – слиток золота, а Инупин – просто мелочь в фонтане, и расстраиваться из-за него смысла нет, Коля одергивал его и просил никогда так больше не говорить. Если Коля – слиток золота, то Саша Инупин – золотой резерв Необъятной, и сколько бы он ни бил, никакой грубости он не заслужил. По крайней мере не при Коле. А Инупин так и не появился в поле зрения, и Коля делал выводы, что ему все это и даром не сдалось. Обидно, конечно, но бегать за ним Коля тоже не собирался, хотя хотелось очень сильно. Коля засыпает с тяжелыми мыслями о Саше, проводит утро с ними же, сидит с ними на парах, то и дело выискивает взглядом в коридорах в универе и на лестнице в общаге, проводит с этими же мыслями вечер и с ними же выметается вон за дверь, когда Харучевский напоминает о времени. Забирает с собой просиженный стул на едва живых колесиках, телефон с наушниками и плед, кутается в нем и устраивается неловко, обхватив руками колени. Музыка в наушниках – громче, чтобы весь дурацкий мир вокруг заглушить и в первую очередь – Харучевского за дверью, чем бы он там ни занимался. Хочется так истерично рассмеяться, а следом – так же истерично разныться, голову себе о стену расшибить от того, какое же дурацкое существование Коля вообще волочет. Куда опять свернула его жизнь? Чем вообще он занимается? Как ему удается проебывать вообще все, что судьба посылает ему прямо в руки? Как из счастливого парня, которого Инупин приглашает к себе познакомиться с родителями и с которым планирует жить в одной квартире, на одном диване спать и на одном балконе курить – или, может, во влажных мечтах – чуть большее, Коля превратился в угрюмого неухоженного отшельника, который не может заставить себя написать важному человеку хотя бы смску и которого попросту выгоняют из собственной комнаты посидеть посторожить дверь, как какую-то собаку? Да Коля спорить был готов, что никто бы Харучевского не потревожил – вокруг ни души, лишь изредка где-то у лестниц слышно, как шлепают о ступеньки тапки. Он все крутит телефон в руках. Крутит и крутит. Крутит и крутит, пока едва не роняет на пол, пальцами запутавшись в проводе от наушников. Может, в том, чтобы избегать Инупина, какой-то сакральный смысл и был, и Коля был просто слишком приземленным или недостаточно блаженным, чтобы его постичь, но с другой стороны, Коле не десять лет. Он взрослый мужчина, которого учили решать свои проблемы языком. Уставившись стеклянным взглядом в побитую стену напротив, Коля задается справедливым вопросом, задаться которым стоило раньше: а что он теряет? У него и так уже ничего не осталось. Хотелось обижаться – потому что у него были все на то причины, но как можно было обижаться на Инупина? На такого красивого, на самого милого и нежного на свете Сашу? Коля вымоет ему ноги своими волосами. Да и что он сделает, если Коля просто ему напишет? В худшем случае – просто проигнорирует или забанит. По правде говоря, меньшее, что Хаджимаева могло бы напугать. И Коля пишет.

мы можем поговорить?

Сообщение отмечается прочитанным сразу, но ответа так и не приходит. Не мигает «Саша печатает…», не высвечивается, что он выбирает стикер – совсем никакой реакции. Ладно, вышло предсказуемо. И с проигнорированным сообщением мир на удивление не рушится. Все то же самое. Вот Коля, на крутящемся кресле, закутанный в плед и запутавшийся в наушниках. Откуда-то по-прежнему тянет запах лапши. Где-то у лестниц по-прежнему шлепают тапки. В перерыве между песнями, в секундную тихую паузу из-за двери раздается задушенный смешок Харучевского – как он смеялся всегда, зажимая себе рукой рот и сдерживаясь из последних сил, если смотрел что-то ночью и очень старался никого не разбудить. Коля даже думать не хочет, чем таким вообще может заниматься Харучевский за закрытыми дверями, а учитывая, что сегодня же он виделся с Семеном Мадарамовым, известным в относительно широких кругах как человек, у которого потенциально можно что-то вырубить, строить какие-то догадки уже попросту бессмысленно. Главное, чтобы откачивать потом не пришлось, а то все по статье пойдут. О том, как развлекается Саня Харучевский, Коля узнал еще на первом курсе, когда оба они попали на одну вписку – Коля уже и не вспомнит, у кого она гремела, но он бы не удивился, если как раз у Семена. Харучевский пил что-то совсем детское, не то пепси, не то сок какой-то, и прикладывался к бонгу так сладко, что Коле приходилось после него вытирать. Он вешался на него и звонко смеялся, вытаскивал на лестницу подышать в окно, укладывал на подушку, когда голова шла кругом, и совсем не брезгливо, так и не отойдя от смесей Семена, слегка покачиваясь на корточках, вытирал полы, когда Колю нещадно рвало прямо с кровати. Не то чтобы Коля в принципе баловался запрещенкой, но опыт тогда получился интересный. Забавно, что тот его раз оказался одновременно и первым, и последним: с того самого цикла рвоты и глотания угля пачками Коля ни разу так и не притронулся к трубке, хотя Харучевский, как Коля слышал, каждую вписку только этим и занимался. Может, таблетки жрал какие – Коля не разбирался, но по разным каждый раз эффектам мог грубо судить, что Харучевский – экспериментатор тот еще, может, и нюхал что-то – тут уже попробуй разбери. И Коля не против – его дело, его жизнь, хочешь объебаться – пожалуйста, но не хотелось бы, чтобы однажды Харучевский словил передоз и отъехал прямо в их комнате. Слишком много вопросов появится. Снимает наушник, и за дверью – снова какой-то шорох. Значит, живой. Надевает наушник обратно и на всякий случай делает музыку тише. Как так вообще вышло, что из всех людей на свете Коле посчастливилось подружиться именно с Харучевским, с которым, если уж говорить совсем откровенно, у него общего было примерно столько же, сколько с любым первым встречным на улице, оставалось загадкой, и не то чтобы Коля хотел ее разгадывать, но задумывался он об этом все чаще, стоило Саньку открыть свой рот. Сложно, наверное, назвать дружбой то, во что веришь только под коньячок или косячок, и Коля не был уверен, что после универа, разъехавшись из общаги, они все еще будут поддерживать какое-то общение. Поначалу, конечно, будут забрасывать друг друга мемами, лайкать друг другу фотки в инстаграме и изредка писать какие-то комментарии с абсолютно плоскими и понятными только им двоим шутками, но рано или поздно все совсем сойдет на нет, и Коля не знал, выдержит ли он потерю еще одного Сашки в своей жизни. Харучевский – он же вообще загадка, сегодня объебывается Мадарамовской химозой прямо за дверью, а завтра уже хлопочет на кухне с матерью в своем Хабаровске. Или Владивостоке. Или в Южно-Сахалинске. Или откуда там его на другой конец страны выслали. Какой-то прям кризис случается – Коле самому с себя смешно. Задумывается вдруг, а кого вообще он в этой жизни может считать друзьями, и понимает, что друзей у него – как денег на карте, все меньше и меньше, и скоро он будет вспоминать о них только как о приятном прошлом. Сашка – ясно все, обиделся, игнорирует и на контакт идти упрямо не хочет. Можно, конечно, достучаться до Ани, чтобы она там уже сама до Инупина чем-то достучалась да желательно посильнее и потяжелее, но если Сашка узнает, что он с сестрой его за его спиной общался, то его вообще разорвет от какой-то непонятной ревности. Харучевский? Вариант скорее на черный день и с натяжечкой, но может быть. Хайтуллины? Сразу нет. А больше-то Коля и не общался ни с кем толком, разве что с Максимом, но у того семь пятниц на неделе, так что тут и говорить особо не о чем. Просто жизнь – вот она такая, с дурацкой рекламой между песнями, потому что на подписку жмотишься, с обшарпанными коридорными стенами и пахнущим дешевым порошком пледом на плечах. С продавленными старыми тапками, с едва работающими наушниками, перегнутыми у штекера и то и дело заикающимися, и с хандрой бесконечной, которая с годами из сезонной все крепче хронической становилась. Нестрашно. У взрослых людей в принципе жизнь не самая веселая – тут уже без исключений. Дом – работа, работа – дом, и так до тех пор, пока на три метра вниз не закопают. Нет друзей – ну и, собственно, плевать вообще, на них и времени не будет. Потому что Коля уже никогда не станет тем десятилеткой, что гонял с пацанами на великах по Актобе, сбегал с уроков в ларек за сухариками и врал родителям, что на ночевке у одноклассника обязательно ляжет в одиннадцать. Не станет тем четырнадцатилетним, что впервые пробовал курить за местным домом культуры и отмазывался перед отцом неловко, что это на него в автобусе надышали, а пачка – так не его вовсе, в гардеробе школьном кто-то куртки перепутал. Не станет тем подростком, что впервые дрочит на мысли о мальчике, с которым никогда не пересечется после школы, и тем мальчишкой, что впервые поцелуется с девчонкой на вписке просто чтобы проверить, действительно ли он понял о себе все правильно. Коле за двадцать – и не то чтобы жизнь подходила к своему логическому завершению, но лучшая и самая счастливая ее часть уже была позади, а впереди – только работа, только ежедневная рутина за копейки, только мысли о проебанной впустую юности. И все будет так, как и было всегда: денег всегда будет не хватать, времени – тоже, где-то за окном всегда будут гудеть машины, взятые в кредит, люди всегда будут торопиться с нелюбимых работ в ипотечные хрущевки, а где-то у лестницы родной общаги всегда будут шлепать тапки. Задумавшись, Коля упускает приближение тяжелых шагов и едва не вздрагивает, когда осторожные пальцы снимают с него наушник, и по коридору чуть слышно раздается любимый плейлист на случай пострадать и погрустить о вечном. Коле и головы не нужно поднимать, чтобы понять – достаточно одного взгляда на ботинки перед собой бросить. В голове – тысяча мыслей и ни одной одновременно. Хочется зажмуриться – и Коля не знает, что слепит его так сильно, когда он все-таки сдается и вскидывает голову: на удивление яркая лампочка в коридоре или лицо, что так отчаянно пытается ее загородить. Вот оно – солнце, и Коля сгорает перед ним, как Икар. Холодные пальцы аккуратно касаются подбородка, разворачивая к себе. – Сходит уже? – Что ты тут делаешь? – Ты же сам написал, – отстраненно, совсем как-то сухо, без привычной теплой улыбки напоминает Инупин. Коля отворачивается, пряча желтеющие синяки по обе стороны переносицы. Не потому, что стыдно – наверняка Инупин сам себя винить будет. – А ответить просто не судьба была? Коля знает: одно неосторожное слово – и Саша наверняка уйдет, и сам ведь себе отчет отдает, что кинется следом, за руки хватать будет, в ноги падать и, может, даже плакать, просить остаться, потому что без Инупина ему совсем никак. Он места себе не находит, у него из груди что-то очень важное вырывают, и Коле хватило ровно одного взгляда, ровно одного едва ощутимого касания, чтобы всю обиду как рукой сняло, чтобы все льды внутри растаяли. – Хотел увидеться. – А если бы меня дома не было? – Я бы ждал тебя под дверью. – А если бы я вообще съехал? Или с ночевкой куда-то ушел? Инупин хмыкает – так по-доброму, так привычно. – Я бы ждал тебя, пока не придешь. – Что за детский сад? Но Колю перебивают. Нависший над ним Сашка разворачивает рукой кресло, устраивается между его ног и водружает на его колени то, что так старательно прятал за спиной – ветку белых лилий в совершенно уродливой шелестящей упаковке. – Это еще что такое? Но недовольные вопросы Коли игнорируются, и сам он затыкается неловко, крепко цепляясь за ручки кресла, когда Инупин сгребает его в охапку и прижимает к себе так крепко, как не прижимал никогда. Вжимает Колю лицом в мягкую ткань толстовки, едва не путая волосы в молнии расстегнутой куртки, и наклоняется, утыкаясь носом в макушку. Коля едва в его руках и не отдает концы. – Ты чего, блин? – Прости, – едва слышно, не отрываясь ни на секунду, крепко обнимая и вдыхая запах шампуня Харучевского. И в голове так пусто вдруг становится, белый шум в ушах, пелена перед глазами, сердце так в висках стучит, что, наверное, и Инупин чувствует, как отчаянно оно пытается выпрыгнуть. Он бормочет всякую ерунду Коле в макушку, не выпуская из рук и едва не душа одним своим присутствием, одними своими касаниями, одним своим запахом, тем фактом, что он вообще здесь – рядом совсем, и Коля в миг забывает о том, как саднила переносица, как на него косо смотрели одногруппники, как ему было тяжело и обидно, и руки сами тянутся к Саше – как и Коля весь сам – и опускаются неловко на талию поверх пуховика, едва ощутимо обхватывая, шелестя тканью куртки, сжимая неуверенно. – Хочешь, на колени встану, – отпускает его вдруг Сашка, и Коле даже рассмеяться хочется. Такой он глупый, такой он родной. Он перехватывает Инупина за руки, не позволяя унижаться. – Может, тоже ударишь меня? – Коля цокает, и Саша осторожно касается его подбородка снова, только теперь Коля не дергается, позволяет рассмотреть себя. – Желтый весь. – Забыли, – слабо улыбается, и губы Сашки тоже вздрагивают в улыбке. – Цветы-то зачем? – Ты же любишь лилии, – мямлит он неловко, и в душе у Коли свои какие-то цветы распускаются от мысли о том, что даже такие мелочи он помнит. – Мне не надо было начинать тогда опять про Аню. – Она тебе прям жить спокойно не дает? – Я не хочу тебя с ней делить. Коля поднимается с кресла, удерживая цветы на весу совсем как младенца. Сашка перед ним – такой беззащитный, такой открытый, такой серьезный, что Коле самому хочется на колени перед ним пасть, и молиться, и плакать, и щекой о ботинки тереться. – Ты реально придурочный, – только и бросает он вместо этого. – Мне ничего, кроме твоей глупой рожи, не нужно. Инупину тяжело – не то признаться самому, не то принять сказанное, но в душе где-то теплеет, где-то жарче становится, уютнее. – И мне, – вздыхает он. – И деньги твои тоже не нужны. – Хорошо, потому что у меня как раз их нет, – улыбается Коля, и Саша улыбается в ответ. Так, как всегда было, как всегда и должно быть. В глазах – нежность вперемешку с сожалением за оставленные ссадины. – Так ты не обижаешься? – Нет, – совсем честно, искренне и от всего сердца, и Сашка снова обнимает, коротко куда-то в висок с облегчением целует, последние остатки разума из Коли вытряхивая. – Не хочешь ко мне зайти? Посмотрим что-нибудь, поговорим. – Надо цветы оставить, – вместо ответа, потому что Инупин и так все знает. Коля стучит в дверь коротко, но громко, чтобы из любого трипа Харучевского выдернуть. Не дожидается, пока тот ответит, и приоткрывает дверь сам, но не заглядывает, боясь увидеть что-то, что весь день ему испортит. Зовет по имени, и Харучевский на удивление резво отзывается. – Я цветы положу? – Не заходи, – раздается из глубины комнаты, – оставь на тумбочке, я уберу. Час еще не кончился, – недовольно напоминает и пыхтит, и Коля, не желая спорить, оставляет букет там, где было велено, так и не заглядывая внутрь. – Не поломай там ничего только! Закрывает дверь тихо, придвигая к ней стул поближе. Знает ведь, что никто к ним все равно не пожалует – сколько караулил, а так никого в коридоре и близко не появилось. – Что вы делаете вообще? – Инупин хмурится, окидывая растерянным взглядом кресло у двери. – Работаю, – важно фыркает Коля, хватая Сашу под руку. Потому что, сколько бы Харучевский ни платил, Саша Инупин – по-прежнему для Коли лучше всяких богатств. Как в песне: просто подарит один только взгляд, и Коля сразу станет сказочно богат – богаче, чем все принцы и все короли, разве что волшебные поцелуи ему Инупин не дарит – только в висок и только по особым случаям. Но так, наверное, даже правильнее, так приятнее, и если бы Коле приходилось получать по своему красивому лицу, чтобы Сашка целовал его хотя бы в висок, он готов был всю оставшуюся жизнь ходить синим. Просто Сашка рядом, а все остальное – позади. Позади дурацкие обиды, дурацкие ссоры на ровном месте, игнорирование друг друга, детские капризы и истерики, все позади. Позади мысли о неизбежном одиночестве и бесконечное самобичевание. Позади и дурацкое кресло, на котором Коля так старательно сторожил дверь по просьбе Харучевского. Кресло, которое через считанные минуты улетит в другой конец коридора от смачного пинка Рустама Хайтуллина, злого и голодного, вымокшего под февральской моросью, уставшего после четырех пар и совершенно недовольного сложившимися обстоятельствами. Дверь, как и стул, распахивается с ноги, и Хайтуллин влетает в комнату вихрем, скидывает сумку на пол и едва не переворачивает Колины лилии, зацепив полами пальто. Он уже раскрывает рот, чтобы привычно разораться и напомнить, кто в этой комнате устанавливает правила, как разворачивается резко на пятках, громко матерясь на языке, который Харучевский так и не понимал. – Блять, выйди отсюда быстро, – вопит он в ответ, и у Рустама вопреки всем ожиданиям срывает тормоза. И брезгливость, шок и смущение отходят на второй план, когда Харучевский подает голос, и Рустам в шаг оказывается у кровати и грозно нависает сверху, широко раздувая ноздри и буравя Рината самым лютым взглядом из всех, на что только был способен. Картина маслом, и будь Рустам сторонним наблюдателем, он бы усмехнулся, но сейчас ему просто приходится игнорировать розового от ушей до кончиков волос Харучевского, накидывающего на плечи одеяло. Игнорировать, как он седлает бедра Рината, развалившего на подушке, без футболки и очков, как Ринат недовольно вздыхает, прикрывая самые интересные места Харучевского углом пододеяльника, и как он нежно оглаживает бедро Сашки, когда тот снова матерится и пытается выгнать Рустама за дверь. – Кто из вас, тварей, брал мою колбасу опять? – рычит он, прикрывая лицо ладонью, стараясь игнорировать само существование Харучевского. – Целая пачка сальчичона лежала. – А, – тянет лениво Ринат, скользя по бедру Харучевского ладонью и посылая по телу мурашки, – я на горячие бутеры утром брал. – Сальчичон на горячие бутеры? Ты что, ебанутый? Ты знаешь, сколько он стоит? – Дорого, да? – как будто с издевкой переспрашивает. – Триста рублей он стоит. Давай, бери свой телефон и переводи мне деньги. – Я вам тут не мешаю? – вклинивается Сашка. – Я не уйду, пока ты мне пятихатку не скинешь. – Ты же сказал триста. – Двести за моральный ущерб, – холодно и не без угрозы в голосе, и Ринат тяжело вздыхает. – Подай. Рустам бросает телефон со стола на кровать Рината, и тот вытягивает руку из-под одеяла, приподнимаясь и подслеповато всматриваясь в экран. Носом набирает пароль, и только теперь Рустам замечает, как левая ладонь блестит липкой жижей, а от пальца к пальцу тянется что-то вязкое, о происхождении чего ему думать хочется меньше всего на свете. Он спешно закрывает лицо руками и отворачивается, словно ребенок. – Суки вы поганые, – воет он в ладони, и Ринат со стуком отбрасывает телефон обратно на стол. Через мгновение в кармане жужжит уведомлением. – Я до Дикси и обратно, через двадцать минут буду. Заканчивайте тут свой цирк, – бросает он напоследок, почти вылетая из комнаты и только теперь замечая чертовы лилии. – Ты че, еще и цветы ему теперь покупаешь? – Это Колины, – отзывается он, подтягиваясь повыше и бесцеремонно перехватывая Харучевского за талию. И Рустам убегает спешно, заключив лишь, что все, что происходит вокруг – это какой-то кромешный пиздец. Двадцать минут – значит, двадцать минут, Ринату хватит. Он вновь оглаживает милые бока ладонями – сухой и до омерзения липкой, и улыбается так хищно, что Сашка разом забывает о нелепом смущении и льнет ближе, тяжело и жарко дышит в самые губы. – Коля не получит ни копейки, – обещает он. – Коля получит в два раза больше, – возражает Ринат с издевкой, потирается нежно носом о Сашкин и наконец целует.