
Пэйринг и персонажи
Описание
Первые хвосты, пересдачи и влюбленности маленьких людей в большом городе.
Примечания
!!! имена локализированы !!!
снова голос твой – он как будто колыбель
24 апреля 2024, 01:00
– Эй, Костян!
Костика узнать несложно – даже в темноте, даже со спины, даже на расстоянии километра в многотысячной толпе. Костик – примерно единственный человек во всей белокаменной, наверняка нацелившийся окончить свою юную жизнь позорным проигрышем в борьбе с товарищем менингитом, а потому ходит в минус двенадцать под моросящим дождем в распахнутой кожанке и без шапки. Волосы его – точно красная тряпка для быка, и в спину раздается сигналка – не приятнее клоунского клаксона.
Машина подруливает шумно, кряхтя и пыхтя дымом из провисающей выхлопной трубы, и Костя чудом успевает вытолкнуть Мацуно локтем на испещренный лужами в выбоинах бордюр, чтобы бедолагу не забрызгало чавкающим снегом из-под колес внезапной колымаги. Сам же он, уже промокший до нитки и окаченный мерзкой жижей почти по колено, ругается громко, и если бы не Ванька рядом, скорее всего, боковое зеркало остановившейся просевшей девятки уже отлетело бы от встречи с тяжелым кулаком или, если повезет не поскользнуться, отточенным во дворах на вбитых в землю старых шинах мидл-киком.
– Здорово, – блаженно тянет Шуджин, опуская стекло и делая музыку тише. – Ну чего, под дождем гуляете?
И Косте хочется съязвить, объяснить доходчиво и очень толсто намекнуть, что по-хорошему за хладнокровную месть за испачканные и, судя по всему, испорченные солью джинсы из бершки ему любая церковь грехи отпустит, но мысль из головы выбивает абсолютно неожиданный факт, на переваривание которого у Баджиева не сразу собирается мозгов.
Машина – не машина даже, а тачка скорее – такая, что даже садовая на ее фоне будет выгоднее смотреться и как транспортное средство наверняка окажется надежнее. Не то белая, не то серая, с порванным боком, вымазанным рыжей ржавчиной бензобаком, одним погнутым дворником и неизменно качающей головой собачкой на приборной панели. Тоха важно откидывается в водительском кресле, в очередной раз напоминая, кто здесь выиграл эту жизнь, любуется собой в зеркале заднего вида и как бы невзначай щелкает пальцем по болтающейся на нем елочке, и Баджиев мельком заглядывает в салон. Рядом – какой-то головастик в очках, по виду – насильно в машину засаженный, едва на ковры в ноги от качки не блюющий. Вокруг, как и ожидает от Шуджина, срач.
– Ты где это корыто взял? – интересуется так, будто ему на самом деле не плевать. – Твое?
– Кореш погонять дал, – оглаживает Антон руль. – Не панамера, но все не пешком.
– А-то у тебя кореша есть.
– Обхохочешься. Залезайте, покатаемся.
Куда на такой колымаге кататься, если не на тот свет, Костя пока не представляет, и не то чтобы он боялся по заветам Нинтендо погибнуть молодым – наоборот, в этом даже была бы какая-то извращенная эстетика, неправильная воспаленная романтика, бессмертная шутка о вечно молодом и пусть не вечно, но иногда пьяном, и все же Ваню Мацуно он подвергать такому риску не собирался. Под риском, правда, в данном случае Костя понимал не только неудержимый дрифт на бледном коне смерти по узким дворам между панельных домов, но и сам факт знакомства с Шуджиным как таковой.
– У тебя права хоть есть?
– Водительские или гражданские?
С шутом водиться – шуту уподобляться, и проще бестолочь проигнорировать, чем уточнять, ведь ответ на оба вопроса будет один – никаких, блять, прав нет у этого клоуна, но Тоха выглядит до безобразия счастливым, от Тохи несет легким флером вчерашнего черного русского, а Косте правда не хочется сегодня с ним связываться. Как и завтра. Как и в принципе в любой другой день.
– Да поехали, – снова зазывает он, делая музыку громче. Костя тянет за собой Ваню вперед к общажному крыльцу, и Мацуно хмурится недовольно, явно улавливая знакомые мотивы в шипящей магнитоле.
– Это ты ночью под общагой эту херню врубал?
Шуджин гордо кивает, и Костя тянет Ваню сильнее, призывает оставить полоумного в покое и просто уйти, иначе что-то случится. Иначе Костя разорвет ему лицо. Иначе Костя его задушит. Выкинет из машины, как в гта, сядет за руль и пару раз переедет. Баджиев и без того плохо спит, сколько себя помнит, то успокоительные на ночь глотает, то глицин жрет пачками, а зеленый чай хлебает литрами, то подскакивает от каждого шороха и каждый божий день не может заснуть, а потому просыпается разбитый и заранее уставший, а сегодня еще и тварь какая-то под окнами до третьего часа ночи слушала рэпчину на полной громкости. Знал бы Костя, что под окнами не кто иной, как Антоха, он бы спустился и разнес ему все, от машины до кабины. Спасибо, что хотя бы в комнату больше не стучит – наверняка чувствует, что ему настучат в ответ.
– Эй, Костян! – орет Тоха снова, когда Баджиев с Ваней оставляют его позади. Антон пытается завести машину, чтобы догнать товарища, но та упрямо кряхтит и первые несколько попыток даже не думает сдвигаться с места. – Костян, а Казик где?
И хочется ответить в рифму, но Костя бросает грубо, даже не оборачиваясь.
– Без понятия.
И от Тохи избавляются, оставляют далеко позади разбираться с заглохшим движком и тихо материться себе под нос. Костя пропускает Ваню перед собой и следует за ним по лестницам, опустив голову и безразлично мыча в ответ на какие-то реплики, влетающие в одно ухо и в другое вылетающие, об оцарапанные и изрисованные стены отскакивающие и теряющиеся за открытыми форточками. В глазах – точно песка засыпали, и хочется упасть лицом в подушку, заснуть часов на шестнадцать и забыть обо всем на свете, чтобы пушечным залпом будили и всей общагой откачивать пытались, но Баджиев знает: даже если бы он бежал марафон с привязанными к нему цепями шинами вверх по горе, даже если бы он часами бегал вверх по спускающемуся эскалатору в метро, если бы он носился от мусоров на митингах и дрался там же с ними же, да даже если все это в один день – он бы все равно не заснул нормально. Лег бы без сил, но спать не смог, так бы и ворочался часами, пока нервы не сдали бы окончательно, так что и пытаться устроить себе сончас Костя перестал. Бесполезно.
– Ты сегодня один? – спрашивает он вдруг Ваню, останавливая за лямку портфеля по пути на свой этаж.
– Не знаю, может, Митя куда-то свалит. А что?
– Можно мне зайти?
Просто даже если выбирать между вариантом уйти к себе, завалиться в кровать, накрыться одеялом с головой и под тихое мычание Ханемиева песне в наушниках попытаться уснуть или вариантом уйти в гости и занять себя хотя бы чем-нибудь приятным, вроде светской беседы ни о чем и перемывания костей тому же Тохе Шуджину, Костя в любом случае выберет второе, и Ваня явно будет не против.
– Сходи тогда пока переоденься, я поесть нам что-нибудь сделаю.
С Ваней проще. Поймай себя на этой мысли Костя еще месяц назад, только посмеялся бы над собой, потому что с кем – с кем, а с Ваней ему уж точно никогда просто не было. Говорят, что многое познается в сравнении, и, конечно, сойтись с Ваней ему было в разы проще, чем примерно со всеми своими знакомыми, но на фоне Казика он в этом плане все равно проигрывал. Просто рядом с Казиком не приходилось подбирать выражения, не приходилось в первую очередь думать о нем, как бы его не обидеть неудачной шуткой, как бы ему угодить, как бы все его хотелки по щелчку пальцев исполнить – и Костя сам себе отчета до сих пор не отдает, почему все именно так. С Казиком Костя – эгоист, чувством собственной важности потолки царапающий, с Ваней – альтруист, едва не омывающий ему волосами ноги. И Костю вполне устраивало такое положение дел, потому что Мацуно – мальчик-зайчик, и для него правда хочется стараться быть лучше, и если Казик принимал его со всей псиной натурой, со всеми закидонами и легкой припиздью, потому что сам отчасти был таким же, то Ваня, как почему-то казалось Косте, рано или поздно за такие вот приколы из своей жизни его вышвырнет – ну такой вот у него характер, упрямый, дурацкий совершенно, спорить – как со стеной. И Косте правда в нем это нравилось. В обоих.
Но с Казиком вдруг стало неудобно. Он мог сколько угодно делать вид, что все в порядке, говорить, что все забыл, и пытаться вести беседы на отвлеченные темы, но подсознание, как по единственному в этой стране действующему безоговорочно закону – закону подлости, то и дело подбрасывало в невыспавшуюся голову воспоминания о чужой теплой ладони, неумело обхватывающей его член, двигающей мягко и сбивчиво, бесстыдно по головке смазку пальцем размазывающей. И Костя мог бы отнекиваться, мог бы гадко обвинять Ханемиева в совращении не таких уж и малолетних, домогательствах, кризисе две тысячи восьмого – да в чем угодно, но факт оставался фактом, и если бы Костя попытался оперировать им, скорее всего, Казик выплюнул бы ему совершенно очевидную вещь в ответ: Костик кончил. Хватался за него руками и бессовестно забрызгивал кулак, совершенно не стесняясь стучащего в дверь непрошеного гостя. И обиднее всего для Кости было то, что именно так он испытал свой первый оргазм, к которому пришел не самостоятельно.
Ханемиев, правда, оказался легким на подъем и, как выяснилось позже, возвращаться к голландско-штурвальной теме не особо планировал, но проснулся он от того, что Баджиев сверху наваливается, будит специально, потому что уснуть не мог всю ночь и очень долго думал, и поговорить все же пришлось. Косте пришлось неловко оправдываться, ссылаться на наливку, водку и все, что они вообще тогда пили, на усталость и недосып, на долгое отсутствие отношений и близости как таковой, на то, что они просто друзья хорошие, да и вообще, у Кости на мужиков никогда не вставал – и Казик бы даже не спорил, потому что, каким бы пьяным ни был, помнил отчетливо, что Баджиева пришлось усердно гладить, чтобы в штанах у него что-то все же зашевелилось, но все это по факту оставалось просто дурацкими отговорками. Стоило бы просто признаться, что Костя жалеет, что все это случилось, и как дружить дальше – не представляет, потому что боится, что вся эта взаимопомощь будет восприниматься Казиком как-то иначе, и Костя даже заикнулся об этом, на что Казик заявил ему сразу:
– Ты придурочный, Костян.
И ведь не поспорить. Потому что загнался, потому что напридумывал уже себе чего-то, потому что заранее поставил крест на себе, своем по Гауссу размытом гетеросексуальном будущем, на духовных скрепах и, что немало важно, дружбе с Ханемиевым, а Казик-то всего-навсего решил, что проще им будет все забыть, как будто ничего и не было.
– Ну подрочили и подрочили, – бросил он тогда беззаботно и как-то слишком легко, – никто же не узнает. Какая разница теперь? Забудь.
И Костя вздохнул с облегчением, потому что если ни для него, ни для Казика вся эта история не значила ничего, то и думать о ней, и вспоминать смысла не было никакого. Просто отпустить. Действительно – всего лишь подрочили друг другу. В приглушенном свете и под высоким градусом. Да с кем бы такого ни случилось?
«С Ваней», – подсказало что-то слишком липкое и чересчур громкое в голове, и Костик хмыкнул. С Ваней бы правда такого не случилось.
Коридор привычный, неуютный, пустой и тусклый. Шаг за шагом, оставляя мокрые следы на линолеуме, дотаскивает свое уставшее тело до родных пенат, но дверь на удивление не поддается привычному несильному толчку ни с первой попытки, ни со второй. Руки в карманах не нашаривают ключей, и Костик запоздало прикидывает, что, наверное, так и оставил их на столе. Приятно, ничего не скажешь.
ты когда дома будешь
Может, судьба просто смеется в красивое лицо Костика Баджиева, из раза в раз бросая его в неприятные ситуации и вытирая о него ноги? Так и кричит, мол «дурак ты, Костя, в дураки тебя и запишем – но пока карандашом». Последнее китайское предупреждение, дальше судьба явно начнет ему в это же самое красивое лицо плевать – никаких сомнений. Придурочный, просто придурочный. Какова вероятность, что он попал бы наконец домой, если бы не решил сбежать с последней пары, чтобы поехать с Ваней в общагу вместе? Дверь ведь закрывал Казик – он и откроет, но ждать его на пороге, капая с волос на пол январской слякотью, перспектива так себе, и Костя не помнил, чтобы соглашался играть по таким правилам. Говорила мама, что учеба должна всегда быть на первом месте, и что в итоге? Никогда Костя маму не слушал. часа через два че такое?я без ключей
блин Ну вот и все. Вот тебе и блин. Толкнув дверь еще раз – просто проверить, вдруг чудом откроется, Костя плюет. Ладно, неважно. Правда пофиг. Вообще не волнует, что в ботинках хлюпает, что трусы – хоть выжимай, и голова такая сырая и холодная, что по-хорошему ему бы в душ горячий, вещи – в стирку, а потом кружку чая себе нашаманить и в одеяло укутаться, нырнуть в колючие ангорские носки. Но по-хорошему у Кости ничего никогда не бывает, бедовый он парень, и вместо душа он плетется туда, откуда его точно не выгонят. Потому что и некуда больше, да больше никуда особо и не хочется. И Ваня впускает к себе, потому что – ну а как иначе? Выслушивает внимательно напичканный трехэтажной руганью рассказ Костика о том, как жизнь к нему несправедлива, и заставляет оставить куртку. Вооружает полотенцем и отправляет в душ, потому что Костик липкий от пота, пахнет дождем, да и согреться ему нужно, и даже предлагает свою одежду на сменку, чтобы снова не натягивать на себя мокрое. Жест красивый и трогательный, и Костик мог бы даже рассматривать его как проявление какой-то нежности, но вряд ли Мацуно закладывал в это что-то подобное. Ваня? Да ни за что. Ваня быстрее отчехвостит его на чем свет стоит и за волосы под душ оттащит, если Баджиев вздумает брыкаться, чем станет о нем заботиться вот так, как Костику на секунду показалось. Наверное, он просто не хочет, чтобы Баджиев пачкал ему мокрыми джинсами постель. И Костя правда моется Ваниным гелем для душа, намыливает волосы его шампунем – дурацким ментоловым три в одном, от которого глаза разъедает, вытирается его полотенцем и правда напяливает на себя его одежду – обычные домашние штаны и футболку. Он весь Ванин. Чувствует себя его, чувствует, будто принадлежит ему, все в нем – Ванино, и ощущать себя таким странно, но отчего-то даже почти приятно. Штаны оказываются слегка короткими, так что Костя подкатывает их почти до колен, а футболка, которая на Ване висит как оверсайз, Косте почти по размеру. Он накидывает полотенце Мацуно на плечи, ныряя в него, как в объятия. А когда он возвращается в комнату, где его всегда будут ждать, его уже встречает переодевшийся, сухой, такой уютный и домашний Ваня в такой же дурацкой футболке, будто закупает их оптом, но в шортах, и Костя заставляет себя не смотреть на него ниже пояса. А еще его встречает горячий чай – крепкий, без сахара, как Костя и пьет. А еще – ноутбук на кровати, уже включенный, чтобы запустить какую-нибудь дурацкую киношку. А еще сосед Ванькин, который появился из ниоткуда с явными намерениями испортить Баджиеву всю малину. На вид пацан совсем мелкий, смотрит на Костю как-то загнанно, будто Баджиев пришел не чаевничать, а вертеть бабочкой перед носом и про тюремные касты рассказывать. Он неловко протягивает ладонь, но одергивает почти сразу, не дождавшись ответа, хотя Костя как раз собирался ее пожать. Ладно, не страшно, обойдется – в конце концов, он пришел не к нему. – Это Митя, – представляет Ваня, и Костик просто кивает. Понял уже, догадался, не дурак. – Это Костя, друг мой. «Вот как», – мысленно проносится. Случившееся с Казиком недавно, как бы Костя ни пытался отгонять от себя подобные мысли, то и дело наталкивало его на разного рода размышления. В основном, конечно, Костя силился вспомнить, встал ли тогда у Казика, когда Баджиев неловко шарился у него рукой в трусах, и если нет, то в чем все-таки дело: в том, что заработанный еще в двенадцать черный пояс по праворульной дрочке Костя может сдавать обратно, или же Казик просто не такой позорник и явно не ловил кайф с чужой мужской руки у себя на члене? И лучше бы он правда думал только о члене Казика – так правда было бы проще, в конце концов, ближе они уже явно не могли бы стать, так что Костя мог бы просто спросить напрямую, но теперь он думал еще и о Ване. Представлял, окажись вместо Казика тогда Ваня, случилось бы у них что-то такое? Даже если бы разговор зашел о той самой разрядке, стал бы Ваня хотя бы намекать на что-то подобное? Случилось бы все это, если бы Ваня просто приехал погулять, а не остался в Королеве? Может быть, вместо того, чтобы стыдливо спускать в ладонь Ханемиеву, Костя правда просто лежал бы с Ваней в снегу и смотрел на салюты? Может, они бы вместе смеялись над Кешей и обсуждали, что странно все это – из всех ребят их компании у первого девчонка появилась именно у Рюгужина. Шутили бы над ним обидно, а потом бы уворачивались от летящих с его стороны снежков, и стоило бы Максиму поддержать прикол, то снежками бы закидывали уже его – все впятером, включая Эму с Казиком? Может, если бы они были ближе, проводили бы вместе времени хотя бы вполовину столько же, сколько Костя проводит с Казиком, Ваня перестал бы представлять его как «друг мой»? И что это вообще за выражение такое – не «мой друг», а как-то небрежно, как будто наплевательски? Может, однажды он бы сказал: «это Костя, мой лучший друг»? Может, Костя его просто не заслуживает? Логическая цепочка в юной голове Баджиева выстраивается странная, дурацкая – почти велосипедная, слетает по ходу мыслей и сбрасывает Костика с велика раздумий на грубую дорогу суровой реальности, кубарем отправляя в комнату Мацуно что физически, что мысленно. Может, если бы они дружили крепче, однажды, прямо как в песне, Ваня бы заявил, что Костик – только его, а пока же у Кости все тоже как в песне, только по строчкам побольше – просто друг для той, которая шептала «ты только мой». – Ты чего встал? – Ваня подталкивает Костю в спину ближе к кровати, и Баджиев вдруг возвращается с небес на землю. – Давай вещи, на батарею кину. – Я сам, – ловко изворачивается, не выпуская скомканную в руках кучу сырого белья. Ваня цокает и хмурится, пытается отобрать одежду, но Костик пусть и немного, но все же выше и крупнее, и Ване, чтобы отобрать вещи, пришлось бы обеими руками с двух сторон Баджиева ловить. – Дай сюда, – снова ворчит он, толкаясь и пыхтя, как чайник с крышечкой. – Ты в гостях или где? Сядь, пока я не заломал тебе руку. Фыркает неожиданно даже для себя, на секунду теряя бдительность, и Мацуно все же выхватывает гору мокрой одежды из рук Баджиева, и тому приходится смириться. Не полезет же он драться? Да он бы и руки не смог на Ваньку поднять – не потому, что ему жалко, не потому, что они давно дружат, просто лицо у Мацуно слишком приятное – Костя бы себя не простил, даже если бы в шутку полез толкаться и случайно навредил. Чего Баджиев так смутился и почему одежду не отдавал – загадка, потому что лично для Вани абсолютно естественным кажется тот факт, что между сырых джинсов и сырой толстовкой он обнаружит точно такие же сырые трусы. На улице льет как из ведра, и нет ничего такого в том, что Костя вымок насквозь буквально – ну стал бы он после душа снова натягивать на себя мокрое? В конце концов, сильным мужчинам трусы не нужны. Ваня забрасывает их на батарею, не придавая никакого значения тому, как неловко Костик ерзает на кровати Мацуно, определенно пытаясь сесть так, чтобы ничего нигде не выпирало и не просвечивало. Митька улавливает тяжелый взгляд Кости в зеркале и торопливо обещает, всматриваясь в собственное отражение и поправляя залаченную намертво прическу: – Я сейчас уйду, так что мешать вам не буду. – Собираешься куда-то? – Ваня протягивает Косте кружку чая, даже не глядя, как будто так и надо. Митя кривится почти тоскливо. – С Ниной гулять пойдем. – И куда пойдете? Только Митька этот, несмотря на всю кислятину своей мины, все так и расплывается в дурацкой улыбке, и Костя думает, что весь этот Митька такой дурацкий – а ведь это даже не он сейчас сидит на чужой кровати в чужих штанах и без трусов, хотя ситуация к тому даже не располагает. Неужели романтика правда превращает пацанов вот в такие комки слизи? Жалкое зрелище, еще слово – и Митя потечет по линолеуму. Неинтересно Косте – он утыкается в ноутбук, проверяя статус закачки какой-то ерунды с торрента, и сбрасывает звонок телефона, даже не глядя на экран. – Да не знаю пока, – негромко скулит Митька, и скромная улыбка с его лица сходит быстрее, чем Костик успевает закрывать рекламные вкладки с обнаженкой. – Куда вообще с девушкой в такую погоду сходить можно? А вот теперь становится интересно. Баджиев отрывается от ноутбука, внимательно глядя на то, как Ваня, уперевшись на край стола, почесывает выкрашенный в светлый затылок. – Да фиг знает, – выдает в итоге он, – ты бы куда свою девушку повел? Если бы Митьки не было, если бы Ваня знал Костю чуть лучше, и если бы рядом оказался Казик, они бы сейчас здорово посмеялись – так, что с потолков осыпалась бы побелка, а соседи в розетки стали спрашивать, не нужно ли кому вызвать санитаров. Костя – свою девушку. Костя. Свою девушку. Костя, который всего месяц назад дрочил соседу и некрасиво выстанывал все свое пьяное удовольствие, когда сосед отвечал ему тем же, уже начинал справедливо полагать, что у него никогда не будет никакой такой абстрактной девушки. – Никуда, – выплевывает он, и Ваня цокает. – Романтик. – Идите туда, где обоим будет весело. Митька важно мотает на ус слова Баджиева, рассматривая того с ног до головы с целым букетом эмоций на лице – от ужаса до восхищения. Костя выглядит как парень, перед которым наверняка девчонки штабелями складываются, а потому его словам, скорее всего, верить можно. – И куда это? – В такую погоду – не знаю, – так же наплевательски отзывается, снова обращаясь к тяжело гудящему горящему ноутбуку на коленях. – А без дождя, может, на моцике бы покатал. – О, – Ваня спрыгивает со стола. – Давно не катались. – Мой так и стоит в гараже. – Может, Максиму сказать? Пусть старший глянет, он же понимает, вроде. – Можно, – пожимает плечами Костя. – Если починит, покатаемся. Мацуно расплывается в искренней широкой улыбке, бросая Костику что-то о том, что Максим тоже с ними попрется кататься, и Баджиев шутит в ответ, что от Максима они оторвутся, будет болтаться где-нибудь в хвосте и вообще потеряется на съезде, и Ваня смеется – так искренне, что даже у Костика взгляд теплеет, даже он губы в кривой усмешке изгибает, пристально следя за каждым движением Мацуно. Митька застывает: Костя казался ему таким неприступным и строгим, что каждый раз, когда Ваня рассказывал о нем что-то, ему хотелось переспросить, того ли Костю он имеет в виду – потому что с виду Баджиев для него оставался царевной Несмеяной, которой и палец в рот класть не надо, чтобы она руку по локоть отцапала. А теперь он смотрит на Ваньку так тепло и нежно, что Мацуно едва лужей не растекается, тает, как забытое на столе мороженое, как-то румянится даже, неловко посмеивается и места себе не находит. И, может, Костя просто расслабляется, если откидывается на подушку, устраивается поудобнее, и, может, он просто уже хлопнул баночку по пути в общагу, но Костя переводит взгляд на неловко замолчавшего Митьку, и Митька понимает, что дело далеко не в удобстве подушки или пиве по акции. Взгляд меняется как по щелчку пальцев, и Костя смотрит на Митю – и ни намека на тепло или нежность в нем нет, вся нежность – Ване. – Никаких с Ниной мотоциклов, – встревает он невпопад, и хочется уже заткнуться вновь, потому что Баджиев смотрит так, будто это Митя к нему в гости пришел, но Ваня перебивает, усмехается, снова внимание Костика на себя обращает. – Да ты просто водить не умеешь. – Это тоже, – отмахивается Митя, – уронить ее еще не хватало. – Не уронил бы. – А вдруг? – Да с чего бы? – Ваня вздыхает. Сам ведь не катается, разве что за Костей, крепко обхватив со спины, но все равно не упускает возможности свои пять копеек вставить. – Дал бы шлем. Все катаются, и никто не падает. Костя вон, знаешь, как гоняет? – Я бы никогда тебя не уронил, – признается, обещает Баджиев. Ваня помнит, как еще в старших классах Костя катал его вечерами по городу. Он аккуратно надевал на него свой шлем, заставлял обнимать себя крепче, то и дело цокал и поправлял руки Мацуно, которыми тот так неловко обвивал его вокруг груди, а потом любой вопрос по десять раз переспрашивал, когда слезал с моцика контуженный, ругался, когда волосы на ветру путались, но все равно был довольным – таким же, как и Ваня. Мацуно, который раньше всегда ругался на мотоциклы, грубо называл мотоциклистов фаршем и хлопал окнами, когда те начинали разъезжать под ночь по району и шуметь своими драндулетами, втянулся быстро, и не пугала уже ни скорость, ни то, что мама узнает – только то, что Костик улетит с мотоцикла без шлема и убьется. Потому что без Кости Ваня просто не сможет. – Девчонкам такое не нравится, – со знанием дела заявляет неизменный ловелас Митя, напоследок проворачиваясь перед зеркалом и поправляя капюшон толстовки. – Я не могу так рисковать, у меня никого ближе нее нет. Ну, кроме родителей. – Да у тебя все равно нет мотоцикла, – замечает Костя, и Митя цокает. – А у тебя девушки. Спохватывается не сразу, уже готовится отбиваться или за спиной Ваньки прятаться, но Костик только отставляет ноутбук в сторону и устраивается головой на подушке, зевая в кулак. – Больно надо. Ваня выключает большой свет, и в комнате теперь горит только ночник у кровати да приклеенные когда-то давно к потолку звездочки. За окном темно и холодно, крупный снег вихрями закручивается под фонарями, но здесь и сейчас – тепло и уютно, потому что Костик рядом, потому что Костик смотрит на Ваню через всю комнату так тепло, так устало, что хочется завалиться к нему и дышать горячо в шею, теплом делиться и смеяться от того, как Митя краснеет – хочется, но не можется. – Покатай ее на велике, когда снег сойдет, – советует вдруг Костя мирно и подозрительно дружелюбно, и Ваня с Митей переглядываются. – А пока своди в кино. – У тебя есть велик? – Нет, – хмурится Митя, задумавшись, и уже через секунду пальцами перед Ваней щелкает, выуживая из кармана телефон. – Спрошу у ее брата, может, он с дачи пригонит. И он выскакивает из комнаты едва не галопом, уже звонко вопя какому-то Никите в трубку что-то о грандиозных планах на весну. Дверь за ним прикрывается тихо, и Ваня с Костей остаются одни. Ненадолго, потому что Митя вернется, когда натрещится по телефону. Ненадолго, потому что скоро вернется Казик, откроет дверь, и Костя наверняка уйдет к себе. Может, у них минут пять, может, и вовсе минуты нет, но даже если бы у них была вечность – Ване было бы мало. Что-то необъяснимо теплое обволакивает его, будто обнимает со спины, с затылка по позвоночнику тягуче стекает, и Ваня будто прирастает к полу, когда Костя не отводит от него ленивого взгляда. – Я бы правда тебя никогда не уронил, – повторяет он почти что тихо, удобнее укладываясь щекой на сгибе локтя. Ваня смеется. – Потому что ты хорошо водишь. – Потому что у меня тоже нет никого ближе тебя. И слова ударяют в голову похлеще волейбольного мяча на физре, застревают, как воланчик в ракетке, хлещут, как скакалка по щиколоткам – Ваня зависает ровно на долю секунды, переваривая, на Костика глядя. И хочется Косте верить, хочется упасть к нему рядом и в глаза его красивущие всматриваться до самого утра, пока не срубит – потому что Костик смотрится так правильно на Ваниной подушке, как будто он только тут и должен быть, и штаны на нем Ванины сидят так хорошо, захочет – пусть себе оставляет. Похож на кота, хочу забрать тебя домой – это вот про него, про Баджиева, и Ваня почти что верит ему. Но есть он, а есть Казик Ханемиев. Казик, который всегда рядом, круглые сутки – и на учебе, если Костя приходит, и в общаге, спит напротив и просыпается по его же будильнику. Казик, который наверняка протянет руку помощи, даже если Костя не попросит – по глазам одним поймет. По тем самым, взгляд которых Ваня не хочет делить ни с кем. Как бы Вани ни старался, как бы ни хотел быть близко, быть рядом, самым важным в его жизни, самым лучшим другом, не рассчитывая на большее, где-то все равно всегда маячил Казик, который всем своим существом Ваню из мыслей Кости вытеснял, и Ваня не представлял, как с этим бороться, да и не знал толком, есть ли смысл. Потому что… а на что он рассчитывает? На то, что Костя вдруг ответит ему взаимностью? Сгребет в охапку и расцелует, если Ваня просто намекнет ему на то, что нравится он ему чуть больше, чем просто товарищ? Он слишком давно знает Костю, чтобы обманывать себя такими глупостями – никогда ведь не слышал, чтобы Костик хотя бы заикался на тему романтики какой-то. Когда заходила речь, он резко обрывал все провода, заключая, что не нужны ему отношения, от всех девчонок шарахался, как болезный, и гавкался, если какой-нибудь условный Казик пытался его с кем-то сватать. О чем может быть речь, если Косте это попросту не надо? Даже если бы в какой-то вселенной его и привлекали парни, Ваня готов был голову на отсечение отдать – он бы и там проиграл. Да тому же Казику хотя бы. И к Ханемиеву Костю ревновать не хочется даже по-дружески, но по-другому не получается, и скромная улыбка на лице Мацуно тает. – А Казик? – спрашивает Ваня, нервно губу зажевывая, и хмурится, когда Костя тихо усмехается. – Прикалываешься? Внутри прям обрывается все, как будто вот он – кубарем летит с моцика, с которого Костя обещал не ронять, головой по каждой кочке проходится, теряя по пути шлем вместе с остатками здравого смысла. Время замирает, и Ваня не знает, что сказать, потому что слов не находится – во всем мире нет столько, чтобы высказать все, что думается, столько шуток нет, чтобы выбрать какую-то и отшутиться. Хочется ответить, что все это абсолютно взаимно, но Ваня затыкается, когда Костик раскрывает рот, чтобы что-то добавить. – Вань, вот ты… – Блин, – вырывается резко, всю малину портит, весь настрой сбивает, и Мацуно возвращается с небес на землю, пугая Костика внезапным криком. – Про пельмени забыл, щас. И вылетает из комнаты пулей, едва не врезаясь по пути в маячащего по коридору прилипшего к телефону Митю. Мацуно несется на кухню, почти теряя тапки, и забегает как раз в тот момент, когда закипевшая вода выплескивается из-под крышки на плиту, чудом не тушит шипящие конфорки. И ни одна поганая сволочь, тусующаяся на кухне, не додумалась газ убавить – твари, просто твари. Ловко крутит вертушкой, перехватывает горячие ручки кастрюли полотенцем и торопится обратно, потому что Костик, вымокший под дождем, наверняка голодный – за весь день-то съел не больше сникерса, и Ваня обещал его накормить, а в итоге забыл о пельменях вовсе. – Открой дверь, – орет он Мите по пути обратно, неся перед собой горячую кастрюлю, и Митя, стушевавшись, впускает его в комнату. Но в комнате – тишина, тихо разбавляемая едва слышным сопением. Кастрюля – на стол и забыть, чужое полотенце – туда же. Ваню к кровати тащит – наклоняется, присматривается. Костик, приоткрыв рот, блаженно спит, и впервые Ваня видит его таким умиротворенным. Не хмурится, не ерзает, лишь мирно похрапывает на Ваниной подушке, устроив рядом ладонь, и Ваня треплет его по плечу совсем-совсем легко, просто спросить, будет ли он ужинать. Когда успевает вырубиться – непонятно, Вани не было не больше минуты, и все же разбудить его сразу не удается, и Ваня не лезет. Стягивает с кровати одеяло, вытаскивая его из-под Кости, переворачивая его, и укрывает сверху, присаживается рядом на кровать и просто смотрит, как вздымается плечо, когда он дышит, и как длинные волосы, разбросанные по подушке, складываются в красивые волны и кольца из прядей, которые так хочется накрутить на пальцы. Вот бы Костя никогда не уходил.