Между панельных домов

– Тебя че, муж бьет? – цокает Сашка, осматривая Колино лицо. Под тонкой бровью наливается бордовый фонарь, заплывающий под бледной кожей ближе к виску, веко чуть припухло и теперь слегка давит на глаз. Касается пальцами, и Коля болезненно дергается, ворчит и отворачивается. – Тебя твой не бьет? – грубо в ответ, отпихивая от себя чужую ладонь, и Санек улыбается снисходительно. – Только если вежливо попрошу. Но сколько бы он ни шутил, как бы плохо о нем ни думал Рустам, последние дни Санек посвятил себя полностью только поникшему Коле. Может, фармил плюсики себе в карму – это уже вопрос десятый, и тем не менее для всех остальных он перестал существовать. Рустам наблюдал за ним пристально. Каждое утро Саша, в жизни палец о палец не ударявший, варил Коле кофе в турке и готовил несложный завтрак, наседая и заставляя есть эти чертовы бутерброды или, боже упаси, овсянку с манкой, грозясь кормить из ложки, а потом гнал в душ и едва не вваливался под воду вслед за ним, потому что Коля вдруг решал, что мыть голову – в принципе, не такая уж и существенная вещь, и если уж он добрался до душа, то и простого самобичевания под выкрученным на всю кипятком будет достаточно. Саша расчесывал длинные волосы и на прошлых выходных даже подправил Колину стрижку, выцыганив у соседей машинку и аккуратно подбрив левый бок, приговаривая, что Коля все равно самый красивый – очевидно для того, чтобы Хаджимаев не вздернулся, когда решит посмотреть в зеркало. Он занимал его светскими беседами, в которых Коля принимал максимально пассивное участие, и пытался разбавить серые будни своей гениальностью, темнившейся в розовой голове. Сложил два и два и догнал, что причина, по которой Коле жизнь больше не мила, кроется в том простом факте, что Инупин оказался козлом – даже спрашивать не пришлось, вариантов было немного. Не то чтобы жизнь Коли Хаджимаева после одного пропущенного заканчивалась, но смысла в ней в краткосрочной перспективе он пока не видел, и хуже всего было то, что вина, как казалось, была полностью на нем. Сморозил ерунду. Наговорил глупостей. Поверил, что может претендовать на какое-то важное место в жизни Инупина. Снял очки, позволив себя ударить и поставить тем самым жирную точку в отношениях – уже даже без замашек на какую-то романтику, в элементарно товарищеских. Потому и есть не хотелось, и на пары появляться Коля почти перестал, да и все свободное время, когда не занимал себя беспокойным сном, он лежал лицом к стене или курил непривычно для себя много – столько, что даже дымящий как паровоз Ринат забеспокоился. Харучевский даже проконсультировался с Костиком относительно состояния Коли, выложил ему все карты, на что услышал только не самое профессиональное «да пройдет», после чего достал и Казика, с которым был дружен не так тесно. Ханемиев, будучи относительно успешным студентом психфака, заключил, что, собственно, похоже все это дело на депрессуху, но на всякий случай дополнил, что он «не спец», диагнозы ставить не может, а потому на слова его лучше особо не полагаться. Коля говорил немного, а если говорил, то едко. За всю неделю успел только парой фраз перекинуться с Сашей, который все не мог оставить его в покое, и как-то взбуркнул что-то о том, что он уже не маленький, когда Харучевский накрыл его одеялом перед сном. Спать Коле тоже стало сложно, но если становилось совсем погано, то он, пересилив свою гордость, забирался к Харучевскому на ярус выше, устраивался рядом с ним на мягкой подушке и позволял тому обнять себя со спины – и Саша прижимал его к себе крепко, не задавая вопросов, просто чтобы Коля чувствовал, что он не один. И когда тупорылый Рустам в очередной раз попытался отпустить колкость о том, что Харучевский – наседка, заигравшаяся в мамочку, «ты его еще в жопу поцелуй» и далее по списку, в горле как-то неприятно засвербело. Впервые в жизни Сашка не стал язвить в ответ, просто бросил ему тихо: – Ты не видишь, что ему плохо? И до Рустама дошло, что, видимо, ситуация действительно серьезная. Потому он и согласился терпеть воркование Саши над Колей и то, как Коля на него периодически срывается. Потому он не лез, когда Харучевский бросал грязную посуду на столе, допоздна клацал по клавиатуре, дописывая лабы, которые не успевал сделать днем, и даже когда специально называл его Русланом или Рустемом, зная, что того это бесит, Рустам молчал. Просто Харучевский решил поиграть в хорошего человека и преданного друга, обхаживать Хаджимаева и пытаться не дать ему отъехать на тот свет по тихой грусти раньше времени, и Рустаму было неудобно – настолько, что пришлось на время прикусить свой длинный язык. Потому что он видел, что и Саше нелегко. Правда, терпение у Рустама тоже было не бесконечным. Как, например, в тот вечер, когда Харучевский вынул зарядник Рустама из розетки под столом, пообещав поставить, когда зарядит свой телефон, и, конечно, забыл, и Хайтуллину пришлось ехать на пары с семью процентами батареи. Или как во вторник, когда Сашка бросил стиранные вещи Рустама ему на кровать, и Рустаму пришлось потом спать на мокром. Или как прошлой ночью, когда кровать ярусом ниже заскрипела так громко, что Рустам даже в наушниках различил совсем не тихий звук. Знал, что Харучевский, выкраивая немного драгоценного времени поздно вечером или уже даже ночью, заваливался на кровать к Ринату, и они вместе смотрели что-нибудь с телефона. Чтобы не мешать светом экрана, да и вообще обозначить некие личные границы, Ринат предусмотрительно подтыкал под матрас Рустама плед, завешивая свое ложе, так что и теснились эти двое теперь в шалаше, прячась от сонных взглядов уставших от жизни соседей. – Тише можно? – шипит Рустам, поглядывая, не разбудил ли Колю. – Мне вставать через пять часов. В ответ – ни звука, и ненадолго шорох и скрип все-таки затихают. Как с такими соседями спать – непонятно, и Рустам недовольно сматывает наушники, пряча под подушку. Утром ему предстояла тяжелая пара, на которую сам Ринат заранее предупредил, что не пойдет по той самой причине, что она как раз-таки тяжелая, и если Рустам будет клевать на ней носом – все, про автомат можно забыть, и неважно, что семестр только начался – не то чтобы это когда-то останавливало в край осатаневших преподов. Он ерзает и крутится на подушке, пытаясь улечься удобнее, снова ворчит, когда ярусом ниже Ринат шипит что-то неразличимое, но тем не менее громкое, и совсем слетает с катушек, когда уже почти проваливается в долгожданный сон, и с яруса ниже под очередной скрип кровати раздается едва сдерживаемый смешок нахала Харучевского. Он дергается резко, готовясь оборвать к чертям собачьим все импровизированные шторы, кубарем слететь со своей кровати, схватить Сашку за его крашеные патлы и вышвырнуть если не в его постель, то в коридор уж точно, чтобы там сидел и смеялся, сколько влезет – и Рустам правда срывает плед с одной стороны так, что тот повисает на одном только углу, уже и рот раскрывает, чтобы проклясть Харучевского, но замирает, так и не выдавив из себя ни слова. Потому что Сашка смеется и скрипит пружинами в матрасе не просто так. Даже сквозь темноту комнаты, где единственный источник света – это тусклые фонари за окном, он видит, как Харучевский важно развалился на чужой подушке, а сверху всем телом к этому поганому скрипучему матрасу его придавливает Ринат, без рубашки, но, слава богу, хотя бы в трусах, хоть и неуклюже приспущенных чуть ниже копчика. Сашка обвивает его ногами за талию и руками за шею, вплетая пальцы в светлые волосы, и Ринат тихо расцеловывает его глупое блаженное лицо с закатывающимися глазами. Сашка смотрит в ответ на Рустама растерянно, но Рината не отталкивает – лишь хлопает по плечу, призывая остановиться, и Ринат останавливается – только не от Сашкиных намеков, а от недовольного сверху: – Вы ебанутые? Но Ринат тоже наглый – во-первых, Хайтуллин, а во-вторых, с Харучевским связался, а потому лишь вскидывает голову и смотрит на брата в упор, елейно улыбаясь. Рустам ждет, чтобы тот хотя бы отцепился и выгнал Харучевского – не до объяснений пока, завтра поговорят, но Ринат лишь, не глядя, оглаживает влажное от слюней лицо Сашки и Рустаму бросает небрежно: – Не подглядывай. В общем, теперь в комнате на одного молчаливого и обиженного на жизнь мужика стало больше. Рустам взбесился и выкинул из своей жизни что Харучевского, что Рината, которые не дали ему спокойно заснуть той ночью. Оскорбился смертельно. Не потому, что его родной брат в принципе зажимает в своей постели их общего знакомого, позабыв про нормы приличия и о том, что, вообще-то, прямо над ним и в каком-то метре рядом – другие люди, которым не очень хотелось бы стать свидетелями всего этого кошмара, а хотя бы потому, что Ринат ничего не рассказал. Очевидно, случилось это не впервые, и мутили они уже какое-то время втихаря, а в крысу прятать от самого родного человека в мире такие приколы – дело последнее, недостойное и вообще по всем параметрам должно быть как минимум уголовно наказуемым. От Харучевского, конечно, Рустам и не ждал каких-то откровений, хотя и стоило признать, что все, что до этого говорил Сашка, уже тогда звучало двусмысленно, просто в голову не приходило ничего подобного, но вот Ринат мог бы и поделиться. Может, Рустам бы даже не стал издеваться над Харучевским. Может, только если совсем немного. И все равно все камни полетели в огород Санька, потому что с Ринатом ругаться было чревато последствиями. Во-первых, без пяти минут черный пояс по джиу-джитсу, а во-вторых, у него слишком много компромата, который он мог бы слить маме. Сашка же, решив, что слишком много обиженных на квадратный метр ему не сдалось, решил проложить новый путь к сердцу Рината – через желудок. Припомнив, как тот совсем недавно жаловался на то, что Саша не готовит, Харучевский решил подкормить старшего Хайтуллина – и не чем попало, а какой-нибудь домашней кухней, чтобы тот из состояния полного игнора снова вернулся хотя бы к угрозам и несмешным шуткам по поводу и без. Как-то неправильно ощущался тихий Рустам. Как эксперта в татарской кухне Сашка призвал Рината. Собственно, единственного человека, кто бы с ним сейчас куда-то пошел. Договорились встретиться у крыльца общаги в четыре, и Ринат, не торопясь, ожидаемо выплыл в объятия слякотного января только к пятнадцати минутам пятого. Слишком долгий путь проделал с четвертого этажа. Сашка же времени не терял. Присев на корточки на ступеньках, он лениво листал экранное меню в телефоне, изображая максимальную занятость, пока рядом, кудахча на весь двор, суетилась знакомая теперь физиономия – та самая перечерченная шрамом через глаз. Уже почти месяц прошел с первой и последней встречи Рината с этим уродом, а он так и ходит до сих пор зализанный – без слез не взглянешь, и хуже того, весь свой образ доморощенного бандюгана тот дополняет абсолютно уродливым кожаным плащом в пол – таким, в каком в последний раз Ринат видел своего деда примерно за неделю до его же похорон. Задумывается даже на секунду, какие разные все-таки бывают люди: вот стоит он, мрачный, недовольный, смолит какой-то беломор, лицо – совсем немолодое, хотя мужику явно не больше тридцати, на голове – совсем жуткое бриолиновое нечто, плащ из девяностых и шаровары оттуда же, а вот сидит рядом Сашка – пестрый, приятный глазу и сердцу, с красиво контрастирующими с черной шапкой розовыми волосами, даже в темном пуховике и черных спортивках – и все равно яркий и по-странному теплый, сладкий. Ринат подходит сзади тихо, но Сашка все равно слышит – оборачивается и тут же поднимается со ступеньки, махом руки давая надоедливому знакомому понять, что разговор окончен. – Так Снеже мне что передать? – увязывается он за Сашкой с Ринатом до самой дороги. – Да че хочешь, – лениво в ответ, подхватывая Рината под руку, чтобы не навернуться на заледеневшем тротуаре. – Она была бы рада тебя увидеть. – Братан, – как-то едко цокает Саша, разворачиваясь и глядя совсем недовольно, – ты не видишь, что я не один? Я занят. Перерезанный глядит на Рината исподлобья и гадко сплевывает на дорогу, снова зажимая губами папироску. – Как был уебком, так им и остался, – заключает вдруг он, и Сашка хмыкает. – Да-да, иди мамке настучи. И он действительно уходит, скрипя ботинками и шелестя тяжелым плащом. Проходит вперед, с силой пихая Сашу плечом, и Ринату вдруг так хочется разнести ему его зализанную голову, но вместо этого он лишь провожает его недобрым взглядом. Колоритный все-таки мужчина. – Че за штрих? – спрашивает Ринат позже, когда модник скрывается за углом, выныривая к переходу. – Да у Семыча на новый год видели же. Забудешь такую рожу, ну придумаешь тоже. – Да помню я – откуда ты его знаешь? Он же не учится тут? – Не, не учится. Ему вообще лет триста, какая учеба? На том свете с фонарями ищут, а он все пороги общаги обивает – жалкое зрелище, реально. И вот так всегда, ему вопрос – он тебе десять ответов, и ни одного из них по теме. Уворачивается снова, увиливает, тему уводит, и Ринат слишком хорошо успел его выучить, чтобы на это снова повестись. Ладно, не хочешь говорить – с другой стороны зайдем. – А Снежа эта кто? Но с Сашкой играть – все равно, что в ножички, сколько бабочки не метай, рано или поздно он проткнет тебе ноги в ответ. Тоже не пальцем деланый, знает, к чему все это, собаку на таких расспросах съел. Плечами только пожимает. – Понятия не имею. Лента встречает неприятным холодным светом, от которого Ринат едва не плачет, промаргиваясь за круглыми очками, и громкой просьбой подойти кого-то там к стойке информации. Не что чтобы бюджет в принципе располагал к тому, чтобы тариться едой в Ленте, а не в Дикси, как обычно, да и транжирить на Хайтуллина Сашка не хотел, но выбор в Дикси в последнее время был небольшим, а ему еще и по мелочам нужно было закупиться, батарейками там всякими, гелем для душа нормальным, от которого кожа не слезет, носки на физру посмотреть. Ринат послушно вытянул из сцепки тележку и поплыл вслед за Сашкой, уже исчезнувшим в проходе с бытовой химией. Интересный он все-таки человек, этот Александр Сергеевич: дома – покемон, тасманский дьявол, юла, которая на месте усидеть не может и ежедневно ставит своей целью довести до белого каления всех, кто попадает в его поля зрения, но стоит им выйти в люди – все, это совершенно серьезный взрослый парень, строго вчитывающийся в состав средства для мытья посуды, вычитывая понятную только одному ему химозу. Ринат наблюдает за ним безучастно, навалившись на ручку тележки локтями и уложив подбородок сверху, и в глазах – ни намека на эмоцию, но внутри почему-то становится по-странному тепло. Может, потому что только ему из всей огромной Ленты на минус первом этаже торгового центра разрешено видеть и знать, какой Саша Харучевский на самом деле, каким он бывает и до чего его можно довести? Или, может, потому что Харучевский до невозможного трогательный в этой своей редкой серьезности, когда меж нахмуренных бровей пролегает морщинка, и он прикусывает вымазанные гигиеничкой губы, пробегая взглядам по хаотично разбросанным ценникам? Он опускается на корточки, стягивая с нижней полки другой бутыль, сравнивая составы, и Ринат даже невольно усмехается. Такой он хозяйственный. – С яблоком или с лимоном брать? – спрашивает он в итоге, и Ринат пожимает плечами. – Мне все равно, я посуду не мою. – Тогда бери с яблоком. И в этом ведь весь Саша – сам ничего не делает, но вдребезги разобьется, чтобы остальные сделали всю работу за него с минимальным уроном и максимальным комфортом. Не уходя далеко, забрасывает вслед за моющим в тележку упаковку туалетной бумаги на двенадцать рулонов, но, задумавшись на секунду, вытаскивает обратно и меняет на такую же на восемь – экономия, как-никак. В детстве поход в большой магазин вроде Ленты Ринат с Рустамом воспринимали с каким-то наивным восторгом, потому что по гипермаркетам ходили нечасто – только в день зарплаты отца или перед большими праздниками, но, когда все же ходили закупаться, тогда отец разрешал им брать все, что те захотят. В тележку непременно отправлялись самые вкусные кукурузные хлопья, бесчисленные киндеры, банки с ореховой пастой, чипсы, йогурты всех мастей, мороженое в пластиковых ванночках и все остальное, что однажды непременно познакомило бы семейство Хайтуллиных с товарищем диабетом. Когда дела на работе пошли под откос, и семье пришлось жить от зарплаты до зарплаты, никаких киндеров, никаких банок с ореховой пастой Хайтуллиным уже покупать в тех количествах не стали, а потом и вовсе перестали брать их с собой в магазин, чтобы не смотрели голодными глазами на все то, что родители не могли им позволить. Потом, конечно, Рустам с Ринатом выросли, научились зарабатывать, пусть и немного и не совсем законно, научились отбирать деньги у тех, кому они не положены, да и на работе у отца все более или менее наладилось, так что в жизнь вернулись и шоколадки, и мармеладки, и все остальное, и все же те сравнительно голодные годы Ринат до сих пор вспоминал с какой-то странной тоской. Ему уже давно не десять, он взрослый мужчина и пусть все так же немного и нестабильно, но на фрилансе поднимает, а потому, если не сливает последние копейки на донаты в какие-нибудь свои стрелялки, может себе позволить все, что захочет, но сердце все равно колет каждый раз, стоит ему зависнуть у прикасски с шоколадками. Сашка – он как мама, которая знала, что денег нет, но все равно разрешала брать сладости, подкладывая их на ленту под остальные товары так, чтобы без ведома отца пробили. Харучевский – он же тоже безработный, ни разу в жизни не подрабатывал, наверняка и трудовой книжки у него нет, а деньги откуда-то водятся, и Ринат не спрашивает, потому что есть подозрения, что заработок у Санька такой, что после рассказа о нем Рината придется где-нибудь в лесополосе закапывать, чтобы не болтал. И все же с ним Ринат чувствует себя, как с мамой в лучшие их годы, когда с родителями они еще во мнениях сходились и не собачились на кухне по ерунде: знает, что скажет «хочу вот это», и Харучевский, даже не глядя, всю полку в тележку снесет. – Почему ты не съедешь на квартиру? – спрашивает Ринат, заруливая вслед за Сашей в проход с макаронами и тихо извиняясь, врезаясь в чужую тележку своей. – Можешь же себе позволить, сдалась тебе эта общага? – А, в допросы поиграть решил? – улыбается Сашка, уже зная, откуда у таких вопросов растут ноги. – И сразу по личному пошел, хорошо. А съезжать-то зачем? Одному скучно. Я никогда не жил один. Лапшу гречневую или яичную брать? – Это твой вопрос? – Нет, это ужин, который ты нам сегодня приготовишь. – Бери гречневую, – подвигает Ринат тележку, и Саша забрасывает в нее сразу две пачки, на пятках крутится и снимает с полки бутылку соевого соуса просто на всякий случай. – Тогда такой вопрос еще есть… – Моя очередь, – перебивает он, и Ринат, неловко заткнувшись, согласно кивает. – Сколько пацанов ты перецеловал в своей жизни? Сашка выпаливает негромко, бросает как бы невзначай, вышагивая вдоль стеллажей к проходам, и Ринат осматривается. Никто не обращает внимания на двух дураков, но Хайтуллину все же кажется, что кто-то подслушивает, кто-то ехидно косится издалека и уже готовится строчить в следственный комитет жалобы на расшатывание скреп. Он расстегивает куртку. – Что за вопросы такие? – Первый же начал. Не хочешь – не рассказывай, другой задам. Из всех, с кем ты когда-то сосался, я был лучшим? Ринат не отвечает и теперь – просто ускоряет шаг и щедро бодает семенящего впереди Харучевского тележкой так, что тот едва не валится в нее прямо на лапшу и моющее с бумагой, чудом удерживается на ногах и сдавленно хохочет под косые взгляды, делая для себя определенные выводы. Сбрасывая в тележку к покупкам по пути всякую мелочь, вроде чокопая, семечек и коробки малинового чая – той самой кислятины, которую никто, кроме него самого, не пьет, Саша даже не смотрит на ценники. Вот как так получилось? Ринат не задает вопросы, которые действительно интересуют, но с каждым днем открывает себя Харучевского с новых сторон, и Харучевский – он даже не загадка, не примитивная головоломка типа кубика Рубика, это настоящий гекзакосихор, понимать который Ринат даже пытаться отказывается. – А лапшу-то с чем будем? – спрашивает Ринат, и Саша подвисает на секунду. – Можно с курицы придумать что-нибудь, – он тянет тележку на себя, продвигаясь в сторону мясного отдела. – Так, теперь я. – Про лапшу был не вопрос, – снова толкает Сашку тележкой, и Харучевский цокает, перестраивая маршрут и теперь вышагивая с Ринатом рядом. – Ты специально меня доводишь? – Это вопрос? – улыбается Саша, громко чавкая жвачкой, и Ринат пихается локтем. – Вот вопрос: откуда шрамы на губах? Вопрос, может, неудобный и некорректный, и задавать бы его стоило разве что после десяти лет крепкого брака, но Саша ведь и сам весь такой, неудобный и некорректный, да и смутить его вряд ли чем-то вообще возможно. Что за история со шрамами – неясно, и Ринат гадал, в чем дело, с первой же их встречи: лицо у него – круглое и бледное, кожа такая ровная и чистая, а шрамы эти – как бельмо, почти симметричные, розовые, и не то чтобы они его уродовали, но внимание к себе как минимум привлекали. Это не были надувшиеся рубцы, это не были побелевшие следы, как у Рината на лодыжке после операции – просто бледно-розовые полосы, совсем не отличимые наощупь от остальной кожи. Ринат специально целовал Сашку в уголки губ, стараясь выцепить хоть что-то, может, заметить, как Саша смешно наморщит нос, если ему будет больно или неприятно, или, копируя самого Сашу, вылизывал кожу языком, присасываясь намертво, стараясь нащупать что-то, чего не замечал взглядом, но безрезультатно. Просто полосы со своей историей, которой Харучевский не хотел делиться. Саша кивает собственным мыслям, будто ждал этот вопрос и знал, что рано или поздно Ринат задаст его. – От ананаса ожоги, – просто бросает он. – Ну ты и трепло, – в ответ усмехается Ринат. Собственно, чего еще он ожидал? – Не веришь – у Максима спроси, – вот и все, разговор окончен. В тележку отправляется подложка с филе, и Ринат с Сашей оказываются в отделе с выпечкой. Не стесняясь и ни в чем себя не ограничивая, Харучевский отправляет следом булочки с шоколадом и маком – те самые, которые вечно брал себе к чаю, огромные по восемьдесят рублей за штуку. Рассматривает лепешки с сыром, багеты и ржаной хлеб, но так ничего и не выбирает, и Ринат сам вместо него снимает с полки обычный батон. Все-таки, он был бы совсем не против жить за счет Харучевского. – Подожди тут, Коле взять что-то надо, – вспоминает Сашка и оставляет Рината одного посреди прохода. Хороший он парень, заботливый, когда надо, щедрый. Ринат даже думает, чем же Коля заслужил такую любовь Сашки, какая у них на самом деле дружба, да и, честно говоря, вопрос о том, было ли у них что-то, что было у Саши с Ринатом, в голове тоже проскальзывает. Силится сформулировать так, чтобы у Сашки не было возможности отвертеться и снова съехать с темы, но Сашка возвращается быстрее, чем Ринат успевает что-нибудь придумать. В руках у него – три коробки чак-чака, рахат лукум, мягкие вафли и лимон, одиноко болтающийся в полиэтиленовом пакете. – Это все Коле? – Рахат лукум и вафли – да, это, – трясет он чак-чаком, – брату твоему, лимонка к чаю. Так, пошли пива еще возьмем, а потом подумаем, что Рустаму говорить будем. – С каких пор ты пьешь пиво? – спрашивает Ринат, но тележку до алкогольного ряда все равно толкает. – Ты же на новый год сказал, что не пьешь. – Это тогда я не пил, потому что, знаешь, жизнь научила не мешать. А ты че, пиво не пьешь? – Пью. – А я не пью. Ринат останавливается. Смотрит на Сашку, как на дурака, брови вскидывает. – И зачем мы тогда идем за ним? – А кино мы под что смотреть будем? Я себе сидра, наверное, возьму бутылочку, или вина… И снова утягивает за собой к стеллажам с бесконечными рядами стеклянных бутылок. Всматривается внимательно, вычитывая названия на ценниках, и снимает с полки вино в красивой бутылке, аккуратно опускает его в тележку. – Я тогда тоже вино буду. – Кино под вино, получается? – улыбается Сашка глупо. – За свечами пойдем? – Угомонись, – толкает он его перед собой, и Харучевский сдавленно смеется снова. Ну дурак. Лицо приятно распирает от улыбки. – С вопросами все, закончили? – Нет, – решительно и резко, – расскажи о своем детстве. Про родителей, есть братья или сестры? Как рос, где рос, кем работают, как часто видитесь? Вопрос семьи для Харучевского болезненный и неприятный, но смущаться он и не думает. Озорно глядит на Рината, улыбаясь, и Ринат в принципе не рассчитывает на то, что Саша ответит, но за спрос не бьют в нос – по крайней мере не в алкогольном отделе Ленты. – С мамой взамен познакомишь? И Хайтуллин улыбается в ответ. Другой бы, может, злился, что Саша давит на больное в отместку – да тот же Рустам вспылил бы, но не Ринат. Рината просто смешит та ситуация, в которой они оказались с Харучевским, весь этот их водоворот абсурда: знают же, что оба друг для друга в какой-то степени токсичны и нездоровы, и такими темпами они друг друга скорее травмируют или сильно ранят, нежели к чему-то хорошему приведут, но пока Ринату весело, он не хочет останавливаться, и потому позволит Саше делать с собой все, что только придет в его нежную голову, даже если под этим «все» будет подразумеваться что-то, за что они оба сядут. – А ты со своей? – Если ты ее раскопаешь, – обещает Харучевский, и улыбка с лица Рината сползает запоздало – когда Саша уже ускакивает из отдела куда-то к чипсам. Верить Харучевскому – себя не уважать, его ведь если послушаешь, так он сказок на пару Пулитцеровских напридумывает, и пойми потом, была ли в его словах хотя бы относительная правда. А что сказать на такую глупую колкость? «Соболезную»? Чтобы Сашка рассмеялся, и до Рината дошло, что никого, собственно, раскапывать не нужно, потому что и некого? Даже тогда это не ответит на элементарный вопрос, жива ли его мать, потому что Санек обязательно придумает, что ее изначально и не было, и его вырастили в лаборатории ученые – даже не в пробирке, а в стакане с водой из яйца, как динозавриков из сополимера. Тема закрывается, не успев толком открыться, и Ринат догоняет Харучевского, пока тот в своих скороходах не ушел далеко. – Слушай, а что из такого вот прям татарского ест твой брат? Может, дома что-то готовили, что он любит? – Токмач любит, – навскидку прикидывает Ринат, в душе на деле не ебя, что такого вот прям татарского ест Рустам. – Могу попробовать, но сам раньше не готовил, так что не ручаюсь. – Нет, давай без экспериментов. Еще что любит? Ринат лениво пожимает плечами. Никогда в жизни Саша не ломал голову так над тем, что любит Ринат. Рустам – пожалуйста, Коля – вообще без вопросов, а у Рината даже не спрашивал никогда, хотя тот бы обязательно ответил, даже не подумав выпендриваться. Ну и плевать. – Вареники с вишней? – предполагает он, готовясь получить за шиворот ушат комментариев относительно того, что спросили его вообще-то о татарской кухне, а не о полуфабрикатах, и вообще Ринат его не слушает, а потому не уважает, не любит и как соседа ни во что не ставит, но Саша только кивает. – Ладно, без татарского тогда обойдется, пошли за варениками. – Моя же очередь сейчас? К разговору Ринат возвращается, только встав в кассу. Километровая очередь тянется до самых стеллажей, взмокшая спина под толстой кофтой неприятно тянет, и он утирает ладонью влажный лоб, поправляя очки. Сашка, до сих пор запакованный с ног до головы, лишь слегка расстегнул курточку и поднял шапку выше, и даже во всей этой капусте он все равно не плавится от духоты и долгого променада по людной Ленте. Очередь задавать дурацкие вопросы, конечно, Сашкина, но он уступает Ринату, делая вид, что не помнит. – Как вы с Колей сошлись? – А что не так? – Да интересно, как вообще что-то общее нашли, – бросает Ринат, и Саша, пристально рассматривая прикасску, замолкает. Только на долю секунды Ринату кажется, что Саша действительно задумался, как тот ловко опускается на корточки, цепляя с нижних полок два киндера, и аккуратно кладет в тележку сверху, чтобы не помялись. Как будто мысли читает. – У нас с ним больше общего, чем ты думаешь, – честно, глубоко заглядывая в уставшие глаза напротив. – Ты хотя бы в петлю не лезешь. – Можем и так попробовать, если хочешь. – Тупица, – цокает, оборачиваясь на соседей по очереди, и Саша усмехается. Знают ведь оба, что захочет – и в петлю залезет, и неважно, с какой именно целью, просто потому что может, потому что это будет весело, потому что Рината напугает. Но в целом ситуация с Колей, конечно, напрягает. Харучевский может хоть фуру с рахат лукумом к его окнам подогнать, вот только учитывая, что Ринат успел увидеть и узнать о Коле, напрашивается очень простой вывод: из того состояния, в которое он вдруг впал, его вытянет либо до безобразия слюнявый отсос от того самого Прекрасного принца, что недавно разукрасил его не менее прекрасную физиономию, либо золофт, и если с первым ни Ринат, ни Санек помочь особо не могли, то с золофтом дела обстояли примерно как и со всем остальным в жизни Коли – не было ни сил, чтобы идти за рецептом, ни лишних денег. – Мы можем ему как-то подсобить? – искренне интересуется, хочет быть полезным, хочет быть хорошим. – С этим его мирить их я не стану, а в остальном – ну денег у него нет, вот беда тоже. Могли бы, конечно, скинуться, так он не возьмет же, а подкидывать куда-то ему и потом убеждать, что это его заначка зимняя с того года… Не знаю, ему не восемь лет, чтобы он в это верил. – Может, мы будем платить ему за какую-нибудь фигню по дому? – предлагает Ринат невзначай, помогая выкладывать товары на ленту. – Ну, типа, он что-то делает вместо нас – мы ему на карточку кидаем. – И за что ему платить? Тридцать рублей за вынос мусора и пятьдесят за мытье посуды? – Да придумаем что-нибудь, пусть займется делом и отвлечется. – Надо подумать, – соглашается легко Сашка. Может, правда выгорит. Может, доллары снова ярко загорятся в красивых темных глазах, и Коля поймет, что лежать лицом в подушку – не решение проблемы, и что жизнь на разбитой брови не заканчивается. Товар медленно едет по ленте ближе, в кассе перед ними – одна женатая пара, еще немного, и Ринат снова выйдет на мороз, закурит и вдохнет полной грудью ледяной январский воздух. Снова попрется с Сашей на автобус или, может, вызовет такси, поможет дотащить совсем не тяжелые пакеты до общаги, и так будет на душе хорошо и приятно. Кассы пикают со всех сторон, товар все медленнее и медленнее проезжает по ленте, и Сашка топчется рядом, едва не отдавливая Ринату ноги. – Ну так что, все с вопросами? – внезапно бросает он, и Ринат вздрагивает, едва не роняя приготовленный паспорт из рук. – У тебя еще вопросы остались? – Остались. Сегодня потрахаемся? И вслед за вопросом, заданным так громко, как будто специально, на ленту, рядом с двумя бутылками красного вина, прямо на упаковку туалетной бумаги прилетает белая пачка дюрекса. Лучше бы Ринат не спрашивал. Лучше бы он просто взял список и поехал в магазин сам. Лучше бы они с Харучевским встали на разные кассы и вообще сделали вид, что они не знакомы. Не то чтобы от Харучевского таких выходок ожидать не стоило, и все же это восьмое чудо света никогда не переставало удивлять. Конечно, он выпалил это так звонко не специально – просто он сам по себе такой, если говорит – то громко, если смеется – то заливисто, но Ринату вдруг кажется, что на соседней кассе даже на секунду затихает пиканье, а все вокруг, начиная сотрудниками Ленты и заканчивая покупателями, вдруг устремляют на них свои любопытные взгляды. Показывать пальцем, смеяться и кричать во все глотки: «Смотрите, два мужика – и трахаются!», а они-то и не трахались даже, да и не то чтобы планируют. – Выйди отсюда, – тихо приказывает Ринат, хватает презервативы с ленты и отшвыривая обратно к прилавку. – Саш, выйди. Вызови такси и жди у кассы. Харучевский не реагирует, просто протягивает Ринату свою потертую сберовскую карточку, чтобы тот расплатился сам, но с места ни на сантиметр не сдвигается, упрямо глядя в ответ на любопытных соседей по очереди. Да мало ли, вдруг, пошутил он так? Уставились, как бараны, так и разнес бы тут всех и каждого. Кассир вежливо приветствует и пробивает товары, монотонно пикая сканером по штрихкодам, пока Саша все суетится рядом и руками подвигает покупки по едущей ленте ближе. Помогает складывать покупки в пакеты, раскладывая так, чтобы ничего не подавить и не побить, и безразлично наблюдает, как на табло увеличивается сумма. – Лимон не проходит, – оповещают Рината, и Сашка подрывается, бросая пакеты. – Штрих-код не пробивается. – Заново взвесить? – Нет, он просто по кассе не проходит. Лимон возвращается на ленту, и Ринат цокает. Так и знал, что без происшествий не обойдется – теперь Харучевский весь изноется, если они не зайдут за лимоном хотя бы в Дикси. – Отнеси обратно, пожалуйста, – просит он, и Сашка не возражает, просто забирает лимон с ленты и проталкивается сквозь набежавшую очередь. Ринат провожает его взглядом, высматривая, как тот теряется в толпе, и тут же сталкивается со взглядами куда более недовольными, местами – какими-то насмешливыми, каждый первый в очереди пялится, как на прокаженного, смотрит то на Рината, окидывая глазами с ног до головы, то на выброшенную им пачку дюрекса, очевидно представляя, как вернутся домой к своим вторым половинкам – конечно, другого пола – и расскажут, свидетелями какого цирка стали сегодня в магазине. Но Ринат не теряется и пялится в ответ, пока кто-то не отводит взгляда, потому что Ринат Хайтуллин – человек наглый, и в этой жизни нет ничего, чем можно было бы его застыдить. Расчехлил ли он Харучевского прямо здесь, натянул на себя этот дюрекс и нагнул Сашку на эту дурацкую ленту? Нет, хотя, если рассуждать не совсем здраво, но максимально радикально, мог бы, и все эти суки могли бы сказать спасибо хотя бы за то, что он этого не сделал. Да что они все знают? Что они понимают и кто они такие, чтобы судить Рината? Если бы они знали, каково это – когда такой мальчик, как Саша Харучевский, обнимает тебя ночью, закидывая на тебя свои ноги, и тихо и жарко хохочет в изгиб шеи – так, что на утро она грозится разойтись ожогами от его дыхания, если бы они только знали, как мягко он зарывается ладонями в волосы, какая у него гладкая кожа абсолютно в каждом своем квадратном сантиметре – везде, где Ринат успел исследовать, если бы они имели хотя бы малейшее представление о том, как целуется эта сволочь, как он обращается своим языком, как нежно стонет, какой он податливый и послушный, они бы разом все нахуй позакрывались. Просто схлопнулись бы на месте вместе со всей своей дурацкой вселенной. Но они не знают и не узнают никогда, потому что Сашку Харучевского обнимает, целует и вылизывает только Ринат. Он потягивается к прилавку и, не отрывая от соседей в очереди недовольного, не без угрозы взгляда, цепляет пальцами презервативы – но не ту самую белую коробочку на три, а большую бежевую, на двенадцать. Кладет важно на ленту, прямо к вину, чтобы все видели, что его ждет чуть позже, и дополняет свой джентельменский набор тюбиком смазки – первым, что попадается под руку. – Винстон синий, – демонстрирует он паспорт в ответ на растерянный взгляд кассира, и та пробивает и презервативы, и смазку, и чертовы сигареты так быстро, как только может, лишь бы поскорее избавиться от Рината. Хайтуллин прячет все по карманам до того, как возвращается Харучевский. Он любит делать сюрпризы. Расплачиваются, забирают пакеты и выходят из магазина медленно, устало. Сашка щедро объедается мороженым, зацепленным по пути к кассам, пропуская мимо ушей все упреки Рината о том, что он так точно сляжет, и сверяется с яндексом. Такси, неизменная серая киа рио, должна подъехать ко входу в торговый центр только через пару минут, и Ринат успевает прикурить. Рассматривает Харучевского в профиль, его красивое глупое лицо, прямой длинный нос, то, как смешно шапка прижимает его волосы, которые тот так редко распускает, а в голове только одна мысль: угораздило же. Угораздило так по-дурацки втрескаться – и в кого, в Сашку? В уполномоченного по правам бездельников Александра Сергеевича Харучевского? Мальчика, который уже полгода разгуливал перед ним исключительно в шортах? Не то чтобы когда-то Рината привлекали члены, да и о сексе с парнями он раньше не думал, но сейчас, глядя на Сашку, только и хочется задать ему свой последний вопрос – поинтересоваться, не хочет ли он помочь сегодня сплавить куда-нибудь соседей, а потом напиться и присесть на его член, пока на фоне будет играть какое-нибудь кино, которое они никогда в итоге не досмотрят. Все-таки, надо было брать две по двенадцать. – Чего задумался? – хмуро бросает Харучевский, облизываясь и вырывая Рината из мыслей. Он только улыбается, пожимает плечами и зажимает сигарету губами крепче. – О, прикол хочешь? Смотри. Приколы Харучевского – вещь опасная, но Ринат только смеется, совсем устало, совсем разбито и хрипло, когда Сашка вытягивает из правого кармана куртки лимон – тот самый, который его вежливо просили отнести обратно. – Ты украл его, что ли? – Взял в качестве компенсации, – как ни в чем ни бывало объясняется он. – И его тоже, – теперь улыбается и он сам, вытаскивая второй лимон из другого кармана, и Ринат разражается едва ли не истерическим смехом, выдыхая дым через ноздри. Сашка никогда не даст ему заскучать – Ринат ни на секунду в этом не сомневается.