
Пэйринг и персонажи
Описание
Первые хвосты, пересдачи и влюбленности маленьких людей в большом городе.
Примечания
!!! имена локализированы !!!
всех удивляет, отчего пьян?
30 октября 2023, 12:26
Когда поганый Харучевский спрашивал, как так вышло, что Ринат единственный в своей семье уродился светленьким, Хайтуллин думал, ему просто хочется обсудить задачки по биологии. Может, просто чокнулся и решил вернуться к истокам – в конце концов, человек естественных наук, мало ли ему про признаки генов поговорить захотелось. Реальность, как всегда бывает в случае, если дело касается Саши Харучевского, оказалась куда более жестокой и куда менее приятной: он решил поиграть в парикмахера. Выхлебал с утра полбутылки розового шампанского, заранее купленного бог знает на какие деньги и припрятанного за ножкой кровати, да выкрасил Ринату светлые прядки в голубой. Ринату-то, честно говоря, и дела не было до своих волос – ну выкрасил и выкрасил, не зубы ведь – смоются да заново отрастут, но Рустам выходку не оценил и на фотографию, скинутую Сашей в общий чат, ответил емко:
[Рустам]: пмздец
Ближе к полудню Ринату даже стало казаться, что зря он не поехал домой, но мысли эти он быстро отогнал. Он надеялся, что хотя бы Коля с Сашей не дадут ему заскучать и, может, устроят очередной цирк с конями, притащат что-нибудь покрепче в комнату, и все они дружно нажрутся водки с чужими салатами, чтобы проспать числа до третьего, пока ближайший кфс не откроется, а потом так же вместе пойти с похмелья за острыми крыльями, но Коля укатил в закат под руку со своим дружком, о котором не переставал трещать ни на секунду, а Харучевский носился по общаге и не успевал уделить Ринату времени – разве что покрасил. Ну и на том, собственно, спасибо.
И вот он остался наедине с собственными тараканами. Пошароебился по попустевшей, но уже снова зашумевшей общаге, перекурил на лестнице, хотя не особо на сигареты падок, и прогулялся со скуки до Ашана пешком, каждые три шага поскальзываясь на припорошенным снегом льду. В принципе, человеком он был взрослым – магистрант уже, как-никак, и самостоятельности научился давно, к Рустаму не то чтобы прикипел намертво, но на душе сегодня было совсем пусто. Компания Ринату никогда не была нужна, он умел находить, чем заняться, и всегда знал, что люди в его жизни – это явление временное, приходят и уходят, и мало кому он сам разрешает остаться, так что и какое-то одиночество его не пугало, пусть и в праздники. Новый год? Класс. Просидеть одному за компом до четырех утра, обложившись мандаринами? Идет. Встретить его в компании друзей? Ладно, но вы платите.
И Ринат правда не знал, чего ожидать от сегодняшней ночи, потому что Харучевский даже не спросил – просто поставил перед фактом, что оба они сегодня заявятся на вписку к Семену из второго корпуса, и возражения не принимаются, потому что он уже пообещал, что оба будут, а Харучевский – человек слова. О самом этом Семене, его вписке и вообще каких-либо конкретных планах этот человек слова не заикался весь день, да и пропал он чуть позже полудня, так что Ринат и не знал даже, помнит ли он, все ли в силе и стоит ли оно вообще того. Даже если Харучевский его опрокинет – плевать, Ринат просто вернется в общагу и займется своими делами. Поест. Посмотрит что-нибудь под бутылочку Талки, купленную в кишащем народом Ашане и бережно припрятанную во внутренний карман пуховика. Сходит в душ и поскроллит ленту в инстаграме. Может, подрочит.
Но Сашка не забыл. Едва Ринат вышел из магазина и уже зажал губами сигарету, тот позвонил нежданно-негаданно. На фоне зазвенели стекла.
– Ну че, ты где? – вместо приветствий.
– В Ашане на Красносельской.
– В каком Ашане, я тебя у Семыча жду, – вопит Харучевский, но совсем беззлобно – просто потому, что его может быть плохо слышно, и просто потому, что это Харучевский. – Давай дуй сюда, я тебе адрес скину в вотсаппе, ты как подъедешь, набери мне, я тебя встречу.
А что, впрочем, кроме рассудка, связываясь с Харучевским, теряет Ринат? Возможность похикканить в общаге под залпы салютов за окном? Возможность подрочить в одиночестве в пустой комнате? Шанс всю ночь просидеть перед ноутбуком и через неделю отмахиваться от вопросов брата, как тот встретил главный праздник года? Ничего такого существенного, если рассуждать серьезно, да и потом, Саша Харучевский в жизни Рината – человек относительно новый, общих воспоминаний у них не особо много, да и то, как отрывается Саша, он не знает, а потому между вариантами не узнать и пожалеть и узнать, а потом все равно пожалеть, он выбирает второе.
– Ладно, кидай, – сдается, подкуривая. – Пока я у магазина, туда взять что-то?
– Не надо ничего, все есть, – отвечает Саша подозрительно хитро, явно сдерживая свою дурацкую глупую улыбку и неразборчиво шипя кому-то в сторону.
– Ты че там, уже накиданный?
– Нет, честное слово, – не врет Харучевский. – Я не пью сегодня, днем пару бокальчиков хлопнул и все. Приезжай давай, адрес сейчас кину.
– Много вас там?
– Да-да, ждем, – бросает он напоследок и кидает трубку, после чего телефон тут же вибрирует уведомлением с адресом.
Глупо, конечно, было ожидать, что в одиннадцатом часу вечера тридцать первого декабря Ринат поедет к черту на рога на такси: тарифы в Яндексе взлетели до небес, и как-то уж очень не хотелось спускать последние копейки на то, чтобы постоять где-то в пробке вплоть до третьего января, слушать невероятные истории из жизни таксиста и уклоняться от бомбежки Харучевского в сообщениях с вопросами «ты где?», «ты скоро?» или «живой?» Потому, как человек по паспорту русский, а потому бедный и жадный, Ринат поплелся на автобус, не менее глупо не предположив, что и он придет битком. Но выбирать не приходится, и он теснится недовольно, проклиная поганого Санька и его дурацкие планы, от которых теоретически все еще можно было отказаться, но на практике возможным не представлялось – Харучевский потом заебет. Во внутреннем кармане куртки греется Талка, в толпе кто-то мнет ему сигареты, наступает на ноги и толкает так, что тот едва очки на пол не роняет, и Ринату уже хочется выйти, психануть и вернуться домой пешком. Прийти, напиться и позвонить Харучевскому, чтобы проклясть его. Но ближе к парку, когда народ понемногу рассасывается, Ринат снова сверяется с картами – всего две остановки, и пролетают они совсем незаметно: половина песни в наушниках – и вот он уже снова может вдохнуть полной грудью декабрьский мороз да бензиновые выхлопы на обклеенной объявлениями лав-студий остановке.
спускайся
И общага находится тут же – такая же типовая застройка, как и та, в которой он сам обитает. Ринат готов был голову на отсечение отдать, что Харучевскому не до него, и искать этого придурочного Семена ему придется самостоятельно, но Сашка не заставляет себя ждать, и Ринат замечает его еще на подходе, когда перебегает дорогу на красный – Харучевский стоит на крыльце в одних шортах, дрожа и переступая с ноги на ногу, плечом подпирая тяжелую обшарпанную дверь. – Ты же знаешь Семыча? – тащит он Рината за собой к лестницам. – Откуда мне его знать? – Да ты че, его же каждая собака знает, – важно отмечает Саша, и Хайтуллин принюхивается. Действительно трезвый. – Семыч – он вообще чокнутый, самые лучшие тусы устраивает всегда. Ты только на рожон не лезь, а то он пьяный буйный, как заложит, так любит кулаками помахать, нахер оно нам надо. В случае с Харучевским репутация имени опережала его обладателя: о нем судачили на кафедре, не особо представляя, как тот выглядит, поносили, на чем свет стоит, в общаге, обвиняя в любой маломальской краже на кухне, шептались о нем на парах и просто упоминали в самых злачных местах нерезиновой. Вот кого-кого, а его уж точно знала каждая псина. Семыча же Ринат знать не знал да и слышал о нем, наверное, впервые. Тем не менее, кадр это был тот еще, и если уж Харучевский признавал, что Семыч чокнутый, тут уж и гадать было страшно, чего от него ожидать. На деле же Мадарамов Семен был простым торчком с выбеленной сухой шевелюрой, дважды сломаным носом и абсолютно уродливой хэнд-поук татухой на рябом лице. Полнейший дуралей, безмозглый пройдоха и просто ненормальный – примерно тот тип, которого и стоило бы ожидать среди друзей Сашки Харучевского. Шагая за Сашей по коридорам на шум гудящей где-то музыки и совсем не обращая внимания на то, как неловко Харучевский прикрывает от Рината вход в общую кухню на этаже, где очевидно творится нечто, чего непосвященным видеть не стоит, Ринат и не подозревает, что под лучшей тусой местного короля вечеринок Мадарамова со слов местного клоуна Харучевского подразумевалась обыкновенная попойка с колонками, подобием диско-шара на люстре, дешевым алкоголем, наскоро нарезанными салатами и курящими прямо в комнате пьяными незнакомцами. Примерно на это Ринат и рассчитывал. Примерно этого он от сегодняшнего вечера и хотел. – Заходи давай, щас я найду этого черта, представлю вас, – Сашка пропускает Рината перед собой и закрывает дверь. – Забей. Куртку куда деть можно? Харучевский осматривается. – Давай я к своей отнесу к соседям, там нормальные ребята. В комнате – человек пятнадцать, знакомых лиц из них ровно одно – круглая мордашка Харучевского, единственного, кому Ринат бы доверил здесь свои вещи. Он стягивает пуховик и передает Саньку, предусмотрительно вытаскивая из кармана пузырь и ловя на нем заинтересованный взгляд. – Будешь? – Сегодня не пью. – Водку или вообще? – Ринат хмурится, и Сашка не успевает ответить, как дверь снова приоткрывается, и из коридора едва ли не по стенке, будто подслушав разговор, заползает пьяное чучело с бутылкой Советского в правой руке и тремя керамическими кружками в левой. – Его шампанским поить надо, – заверяет хозяин комнаты, заваливаясь на Рината, и Саша, внезапно приняв самый серьезный вид из всех, на что только был способен, оттягивает Мадарамова в сторону. – Нальешь ему водки, и всем станет страшно. – Ты такие коктейли мешаешь, чего тебе бояться? – Опасный ты человек, – напоминает Семен, тут же отпуская Санька в импровизированный гардероб и возвращаясь к Ринату. – Будь как дома. Если что-то надо будет, у меня там кореш на кухне, но он только налом сейчас берет, так что разменять надо будет. О чем речь – догадка есть, но догадка слабая, ускользает, течет сквозь пальцы и теряется на липком потертом линолеуме. Как дома чувствовать себя не выходит хотя бы потому, что дома чисто и не воняет угашенными незнакомцами, и все же Ринат не хиккует – не в его характере. Заваливается на компьютерное кресло, предварительно зацепив на столике самую чистую на вид кружку, и кто-то учтиво подает коробку сока, когда он отвинчивает крышку с Талки. Жаль, Харучевский отказался – пить в одиночку даже для Рината звучит как-то депрессово. Хлопает треть стакана, запивает мерзким соком из горла и проверяет сообщения, лишь бы занять себя хоть чем-то.как долетел? маму поздравь
Не то чтобы Ринат никогда не был на вписках – просто без Рустама гостем он на них был нечастым. Еще дома, в Казани, когда голову не занимало ничего, кроме предстоящего егэ да приблизительной суммы, с которой придется скидываться на коттедж на выпускной, Ринат с Рустамом любили потаскаться по злачным тусовкам. Так ведь всегда и случалось: кто-то нажрется, достанет бабочку с рынка, начнется драка, а тем ведь только в радость посидеть да посмеяться со школотронов. Помнится, на выпускном Ринат застал лютейший махач, где разбивались головы и ломались руки, и так детально все потом рассказывал Рустаму, который проблевал все веселье в клумбу у здания городской администрации – вот тогда действительно было здорово. Но Рустам повзрослел. Сейчас его на подобного рода посиделки на аркане не затащишь, хотя послушать про всякого рода дикости он любит – и все же ему стало неинтересно. Ринат крутит телефон в руках, высматривая знакомых – Сашку или хотя бы этого самого Семена, но картинка не меняется, лишь смазывается слегка в уставших глазах от выпитого, и Ринат догоняется, выпивая больше водки и меньше сока. Семьдесят на тридцать. норм долетел, у нас уже нг наступилточно
зря не полетел. как празднуешь? А как Рустаму рассказать? Сказать правду и выложить, что Харучевский обманным путем притащил его бедного в какой-то ебаный клоповник, бросил в толпе чуть живых незнакомцев, и теперь он, чтобы было нескучно, напивается в одиночку? Или называть вещи своими именами и признать, что он сам потащился за Саньком, потому что дурак и от семейного застолья отказался зря? Что ни скажи, Рустам потом ушат помоев на Харучевского выльет, во всех грехах обвинит блаженного. Он снова осматривается. Действительно пропал – и в самый неподходящий момент.в общаге
Вот и все. Коротко и честно – не сказал же, что не в своей. Снова стопка. И снова. Рустам скидывает фотографии с родителями, их елку и стол, и Ринат действительно жалеет, что остался в Москве. Третий десяток уже разменял, почти успешно нагибает магистратуру, а все детскую гордость отпустить не может, все душит она его. Душит – бороться надо, и Ринат топит ее в Талке. Ничего, пройдет. Русский значит грустный. Но сидеть в одиночестве надоедает слишком быстро, тем более что с людьми, что пытаются с ним заговорить, Ринат говорить не хочет. Не догнался – перегнал, и походка становится шаткой, приходится слегка придерживаться за стену. Общага, пусть и чужая, такой же типовой застройки, комната, судя по всему, почти в самом конце коридора, по прямой и направо – кухня, с которой раздается заливистый хохот и знакомый ворчащий голос. с пацанами? Колян дома что ли? Санек? привет там всем смотри не ужирайся В коридоре тише, пусть музыка и гулко орет за дверью, а свет такой тусклый, что даже уставшие глаза не режет – лампочка ватт на сорок, наверняка дешманская. В Ринате почти полбутылки, на телефоне четыре процента батареи, а сообщения от брата так и капают на мозги. Будь Ринат чуть пьянее и чуть глупее, он бы швырнул телефон вдаль по коридору, прямо на чей-то смех, чтобы разлетелся, пошел трещинами и не включался больше никогда, но даже под сорока градусами в пьяном мозгу теплилась мысль, что разбитый телефон его проблем не решит. У Рината так всегда и было: стоило накидаться, сразу в голову лезли всякие неприятные мысли – и обязательно о Рустаме. Просто вот так повелось: он не был Ринатом Хайтуллиным, он был братом Рустама, младшим сыном Алсу Хайтуллиной, тем «мелким» – но никогда не Ринатом. В том, что их с Рустамом всегда воспринимали в тандеме, не было ничего удивительного и, если говорить прямо, плохого, ведь с самого детства они всегда были вместе. Вместе хулиганили во дворах, вместе прыгали по гаражам с местной шпаной, вместе сидели на переменах в школе и вместе убегали на соседнюю детскую площадку покурить. Они вместе взрослели, вместе таскались по впискам, вместе западали на одних и тех же девчонок на одну и ту же ночь, и на выпускном напивались и блевали они тоже вместе – сначала у Рустама, потом у Рината. Но Рустама было много, Рустам затмевал, Рустам не давал дышать полной грудью. Даже в школе ему ни разу не предъявляли за длинные волосы, в то время как над Ринатом пытались подшучивать из-за очков – до тех самых пор, пока он не ушел на джиу-джитсу и не научился калечить людей. Куда бы Ринат ни шел, где бы он ни появлялся, Рустам преследовал его по всей необъятной, даже если не физически, то простым «о, а брат твой тоже придет? как он там?» Они даже поступили вместе – и это при их полуторагодовалой разнице в возрасте. Ринат правда любил его – может быть, даже как-то слишком странно и нежно, но иногда ему просто хотелось взять его на удушающий и собственными руками прочувствовать, как под цепкой хваткой фатально расслабится его тонкая шея. Даже сейчас, когда Ринат хотел со спокойной душой напиться и завалиться к девчонкам в ярких кроссовках, дать им обласкать себя и взять каждую так, как захочет, потому что никто не станет над ним потом прикалываться, Рустам дает о себе знать. Прямиком из Казани, сидит и строчит свои тупые смски, как будто заняться ему больше нечем в новогоднюю ночь. Как будто друзей у него там нет, кому он еще мог бы трепать нервы. У Рината нет на него сегодня сил и настроения. Он только ехидно мычит, пряча телефон в карман, и плывет в сторону кухни. Семен заливисто смеется, заваливаясь на плиту и сдвигая своей задницей вертушки конфорок. Рядом – жутковатого вида девица, бледный, как стена, толстяк и Сашка Харучевский, отчаянно пытающийся не дать Мадарамову отравить всю общагу газом или, того хуже, взлететь на воздух, когда через час кто-нибудь особо пьяный завалится сюда покурить. Рината встречают широкие объятия Семена и девчонки, которую он видит впервые, – как будто здесь его и ждали. Пахнет сладко. – Не надо, – тянет Сашка его на себя, отрывая от Мадарамова, и Ринат едва не валится назад, чудом цепляясь за угол тумбы. – Ты когда успел? – улыбается глупо, несильно хлопая по щекам. – Ты-то куда делся? – заплетающимся языком. Он всматривается в глаза Харучевского – и ничего, неожиданно абсолютно трезвый, стоит ровно и смотрит здраво, разве что волосы немного растрепанны, будто в форточку высовывался. – А, да мы покурить вышли, – отмахивается он ловко. Ринат знает, что Харучевский не курит, да и сигареты ни у кого не видит, но не комментирует. Во рту сухо, и очень хочется пить. Он осматривается в поисках кружки. – Да там бы и курили, – тихо мямлит, – надымили все равно. Девчонка снова смеется, и Мадарамов истерично, фантасмагорично смеется с ней. Сардонический хохот отражается от уложенных плиткой стен кухни, звенит в ушах, вибрирует где-то под легкими, и Ринат хмурится. Вытягивает у Харучевского стакан и осушает почти залпом, хмурясь сильнее – отвратительно густой апельсиновый сок с мякотью. – Шумно там, головы разболелись, – взвизгивает Мадарамов снова. – Полечить надо. Эй, – зовет он толстяка, – постой на стреме. Сашка перехватывает пакетик быстро – Ринат только краем глаза замечает цветные колесики чего-то наверняка не аптечного. Под одобрительный смешок выуживает сразу несколько и, застегнув, бросает обратно Мадарамову, тут же забрасывает в рот и не запивает. Семен следует за ним, и пакетик идет кругу почти так же, как и голова Рината. Он смотрит на Харучевского совсем пьяно, и тяжелая мысль якорем тянет сердце куда-то в пятки: значит, вот, как Санек развлекается? На чужой грязной кухне такими же грязными руками сует в рот все, что попадется? Харучевский прикрывает глаза, откинув назад голову, и Ринат почти тянется рукой к его шее, едва не касается пальцами кадыка, когда тот сглатывает и ватно расслабляет плечи. Красивый. Очень красивый, хоть и тупой до безобразия. – Детям витаминки, – зовет Семен, наверняка младше Рината на пару лет. В глазах совсем плывет – почти так же, как плыло в детстве, когда с пацанами напивались на школьной дискотеке дешевым коньяком на пустой желудок, предварительно залившись блейзером и на всякий случай зажевав жвачками. И весь фокус сокращается до маленького пакетика, что Семен протягивает Ринату. Весь мир сейчас – этот пакетик и все его содержимое, белые и кислотно-яркие таблетки, игриво просящиеся под язык. – Новогодний подарок, – снова трясет пакетиком Семен, и Сашка наконец открывает глаза. Смотрит на Мадарамова тяжело и отбирает сразу весь вес. – Эй, братан? – Хватит ему, – строго отрезает Сашка, хватая Рината за шею и притягивая ближе. Он смотрит так близко, что сам вот-вот от дыхания Хайтуллина опьянеет. Улыбается сладко-сладко, и Ринат улыбается в ответ – совсем слабо и устало. Энергии в нем ноль, но в Харучевском просыпается что-то, что явно не сулит ничего хорошего, и Ринат не знает, куда себя деть – хочется застыть в моменте на этой самой грязной кухне, пока автобусы снова не запустят, уехать домой и проблеваться. В глазах у Харучевского совсем что-то недоброе загорается, и, может быть, лучше бы Ринат правда заливал в него водку. Он скалится. – Как голова? – спрашивает, лишь бы сбить Санька со своих мыслей. Знает же, что ничего не болело. – Пройдет, – обещает он, вытягивая Рината за собой из кухни назад к комнатам. – Пойдем потанцуем. – Отлить надо. Ринат выворачивается из щупалец Харучевского со всей доступной ему грацией, игнорируя вопросы, не нужно ли ему помочь, и, обивая стену плечом, тащится к туалетам. Плывет по коридору чисто интуитивно, полагая, что застройка типовая, и фаянсовый трон найдется так же легко, как находится в родной общаге. Заваливается тяжело, прикрывает за собой дверь и, не удосужившись поднять потертый, и без того липкий на вид стульчак, расчехляется, вытягивая из кармана телефон. Лениво скроллит уведомления, смахивая поздравления в вотсаппе от родственников и звенящие чаты в контакте, и снова возвращается в переписку с Рустамом. Закуривает. Стряхивает. Потом стряхивает и сигарету. Заправляется. Вот же козел. смотри не ужирайся «Ну кто бы блять говорил», – цокает, покрепче зажимая сигарету в губах. Ну вот не будет Рустам читать ему нотации – не тогда, когда Ринату уже за двадцать, а сам он укатил жрать оливье почти за тысячу километров. Ринату не тринадцать, захочет ужраться – ужертся, в относительно свободной стране все-таки живет. Кто он ему, мать? Да даже если бы мать сейчас позвонила с просьбами не пить, Ринат бы просто не взял трубку. Взрослый человек, будут ему еще тут всякие указывать. Кривится. Помнит же, как держал Рустаму волосы и таскал тазы, когда тот травился на вписках дешевой паленкой и блевал дальше, чем видел. Помнит, как застирывал его футболку, одалживал свою ветровку и вел того домой под руку, потому что Рустама штормило и едва не сносило ветром на поворотах. В конце концов, если кого-то и развозило с алкоголя, то именно Рустама, а Ринат пил крепкое и только на полный желудок – потому что он не идиот и всегда был на два шага впереди. Напился ли он сейчас? Учитывая, что в ушах звенит, а голова кружится так сильно, что и разговаривать становится сложно, может быть. Но ужрался ли он? Нет. Если так посудить, пораскинуть мозгами и покопаться в памяти, на ум приходит только один раз, когда Рината развозило до потери сознания – в девятом классе, тоже на новый год, когда у одноклассника сабантуй устроили. Напился тогда шампанского, так же, как и сейчас, ушел отлить, а на выходе зацепился за собственную ногу и раскроил лобешник о дверную ручку. Тогда – да, в усмерть, и Рустаму пришлось буквально завязывать ему шнурки на ботинках, когда в четыре утра родители другана позвонили с новостями, что возвращаются домой с дачи, и тот спешно выпроводил всех в объятия морозной ночи, но сейчас – совершенно другой случай. Бросая бычок в унитаз, Ринат хмыкает. Какая же ирония. Он набирает сообщение Рустаму в ответ. Просто чтобы дать понять, что без него он все еще не откинулся. И без Рустама справится.иди нвхцй
Кажется, будто Рината не было неделю, и из туалета он попал не в шумный общажный коридор – по-прежнему тускло освещенный и кисло пахнущий бедностью, а в другое измерение, где свет вдруг стал резать глаза, а давление – разрывать изнутри. Коридор, вроде, и есть, а вроде, и нет его – заканчивается, не успев начаться, и Ринат вваливается не в Мадарамовскую комнату – в Шато-де-Силлинг, темный, тесный, душный, и четверка Де Сада тут же, почти та же канонная. У стола, завалившись на стену, все так же заливисто смеется Кюрваль Мадарамов, с бешеным взглядом и брызжущими во все стороны слюнями доказывающий простые человеческие истины Дюрсе – толстяку на побегушках с общей кухни. У окна на потертом диване – епископ, незнакомый парень постарше, наверняка и не учится здесь даже – мерзкий, зализанный, с перечеркнутой шрамом вытянутой рожей, нагло шарится загребущими ручищами под юбкой рассевшейся рядом девчонки. Моргни – и она полезет ему в штаны прямо здесь, и никто не будет против. В паху тяжелеет, и Ринат осматривается. Безумие. Вот, чем отличаются студенческие попойки от школьных: когда тебе шестнадцать, ты хочешь быстрее напиться, но когда тебе двадцать три, вокруг тебя уже – полуголые тела, влажные звуки и заглушенные стоны где-то в углу комнаты. Сегодня отсосут не только епископу. Хочется пить. С садизмом – лавкрафтианство, незванное, но по-извращенному приятное. Крепкие щупальца обвивают со спины, прижимая к себе крепче, цепляются за шлевки и дергают на себя, вжимают в пах, на плечо тяжело опускается острый подбородок. Вот он – тот самый четвертый, епископский братец. Харучевский – тот Бланжи, которого не хватало для полной картины, разве что мать с сестрой не убивал – ну, по крайней мере, не говорил об этом. Ктулху, крепко прижимающий к себе щупальцами. Сюрреалистичный, абсолютно неискренний Гантенбайн. Безумец, наглец, последняя сволота Брюс Робертсон. Сашка. – Что тут у нас? – сладко в самое ухо. Руки ползут ниже, и Ринат не успевает среагировать – цепкие пальцы застегивают ширинку, и хватка на талии ослабляется, а через мгновение и вовсе сходит на нет. В комнате играет Лобода, пахнет куревом и чем-то приторным. Ринат отворачивается от плывущего под чужой лаской незнакомца на диване, чтобы встретиться лицом к лицу со своей личной трагедией. Харучевский смотрит довольно, и в полутьме его голубые глаза становятся совсем черными – зрачки расплываются по радужке. На бледном лице мелькают отблески импровизированного диско-шара из фикспрайса, и Харучевский улыбается совсем елейно, облизывая губы и растягивая рот с уродливыми шрамами в уголках. Взгляд у него недобрый, нетрезвый, и даже с бутылкой Талки в желудке Ринату хочется отвернуться, не смотреть на него. Связи с ним – как у де Лакло, сегодня по-особому опасные. Но взгляд Харучевского мечется – с Рината на диван позади и снова на Хайтуллина. И без того шальные глаза теперь совсем неуловимо осматривают помещение, и когда Ринат тянется за оставленной на столе и уже кем-то опустошенной бутылкой, Сашка отпивает из кружки с надписью «любимой дочке» – снова сок, судя по запаху. Телефон в кармане снова жужжит – наверняка, ответная ссылочка от Рустама. Музыка сменяется на Монатика, и кто-то радостно визжит – едва не закладывает уши. – Там Максон с пацанами нашими гулять вышел, не хочешь к ним? – спрашивает, почти прижавшись. – Кто это? – Тебе ли не плевать? – Сашка замечает резонно, но Ринат все равно хмурится. – Максон вообще пацан клевый, такие вертушки крутит, чокнешься. Что за Максон – Ринат имел представление, но смутное, и разбираться сейчас не хотелось. Тело ватное, хочется полежать, голова идет кругом, но так ему хорошо. Харучевский придерживает, чтобы тот не завалился, но стоит Ринату открыть рот, как тот цокает, кривится, глядя позади. Ринат оборачивается. На диване уже не де Сад – Жан Жене: зализанный хмырь раскидывает рогатку едва не в шпагат, пока женская рука игриво теребит молнию на брюках, и никого не смущает, что рядом на диване – обжимающиеся парочки, на подоконнике девочка плачет, кто-то раскуривает вонючий косяк и стучит стеклянным бонгом, а где-то в углу Мадарамов затевает потасовку, в которой обязательно проиграет. Просто бордель. Честно говоря, Ринат правда не ожидал, что Саша притащит его в блядушник, хотя чего-то такого от него и следовало ожидать. – Посиди тут, – бросает Харучевский тихо, оттесняя Рината к чужой прикроватной тумбочке. Он плюхается на нее тяжело, сбивая на пол чьи-то мыльно-рыльные принадлежности задницей, и следит, как Саша, огибая чужие безвольные тела, проталкивается к дивану и щедро пинает зализанного в колено, сдвигая ноги. Заливает ему что-то громко, почти кричит, но Монатик все равно перекрикивает, и Ринат совсем ничего не слышит. Заглядывает в сообщения, лишь бы скоротать время, читает прилетевшее от брата «ты ебануиый?», и телефон садится, не дав парировать остроумным «нет ты». Харучевский хватает хмыря за волосы, но тот выворачивает Саньку запястье, и они расходятся – как будто так и должно было быть, сцепились немного – и хватит. – Епископ, – пьяно бормочет Ринат, когда Сашка возвращается и нависает сверху, и Харучевский повеселевшим взглядом осматривает его сверху вниз. Хмурится. – Этот? – кивает он на диван. – Чучело он, а не епископ. – Знаешь его?мне хватит мысли одной – сегодня мой выходной, и я бы потерял контроль, контроль на ноль
Харучевский бросает на диван еще один взгляд – совсем короткий, но до безобразия ехидный, и возвращается к Хайтуллину с жадной улыбкой. Ринат смотрит на диван косо – и шрамированный черт смотрит на него в ответ, недовольно, зло.контроль мой на ноль, и ждать не стоит, кажется, мечту узнал
– Впервые его вижу, – вздыхает Санек, и Ринат не знает, говорит ли тот честно. Ему плевать. Очень хочется пить. Он всматривается в безумные глаза напротив. – Ты объебанный, что ли? – перекрикивает музыку. Плевать, что кто-то услышит. Плевать, если это было секретом. Вокруг – Сало, душно и жарко, от Монатика едва не дрожат стены, а светомузыка так слепит, что Ринат мысленно благодарит судьбу за то, что не родился эпилептиком.как же я давно эту ночь ждал
Сашка наклоняется ближе, нежно, блаженно улыбаясь. Почти шепчет. – Немного. Рука цепко хватает Рината за воротник толстовки, Саша валится сверху, и лицо его оказывается так близко, что смотреть на него становится сложно – взгляд бегает, и Ринат никак не может его уловить. Горячий, слишком мокрый язык Харучевского, слюнявый, как у бешеной собаки, широко проходится по губам Рината, от подбородка вверх и до самого кончика носа, и Сашка замирает всего на долю секунды. На самое незначительное мгновение – будто ждет реакции, будто время для него течет быстрее, чем для всех вокруг. Плевать на всех вокруг. Плевать на гундящего в Казани праведника, плевать на злобную паскуду на диване, плевать на оттирающего с разбитого лица кровь хозяина комнаты. На чужой прикроватной тумбочке – только завалившийся спиной на стену Ринат и бешеный Харучевский. Совсем как в дешевой французской киношке. Ринату так хочется знать, чем Харучевский догоняется. Но Харучевского не догонят.всех удивляет, отчего пьян?
Он целует мокро, сумасшедше, настойчиво, но неторопливо, кусается и толкается языком в язык Рината, выбивая неожиданный тихий вздох. Ринат не мешкает. Все-таки, он нажрался. Все-таки, это правда Шато-де-Силлинг, и пусть пацаны вокруг удивленно тянут пьяное «о!», а девчонки пищат и фотографируют – пусть. Сегодня Ринату плевать. Он запускает ладонь в сухие волосы Харучевского, сжимая в кулак на затылке и притягивая к себе ближе.