Между панельных домов

– Погоняй меня, – просит Антон, бросая в развалившегося на кресле Кешу потрепанной по краям тетрадью. Она куда тоньше, чем должна быть заявленная 96-страничная, да и большую часть страниц украшают совершенно уродливые каракули, но где-то в самом начале Кеша разбирает кривой почерк – конспекты. – Давай-давай, у меня метаэтика скоро, нельзя на допсу улететь. То, что Антон Шуджин не только ходит на пары, но и к экзаменам готовится, стало для Кеши своего рода потрясением. Потому что в целом Шуджин не производит впечатление ответственного студента. По правде говоря, Кеша бы меньше удивился, если бы того из общаги и, соответственно, универа просто выставили. Шуджин, как ни доводил, для Кеши все же оставался загадкой – ну что за человек? Вот только совсем недавно переругались опять, перешвыряли друг в друга все, что попалось под руку, едва гардину не оборвали, и Тоха обиделся смертельно – так, что снова напросился ночевать к Ханемиеву; еще вчера Антон сидел с каким-то поганым знакомым в побитой ладе прямо под окнами общаги и слушал на всю громкость какой-то рэп, который, как представлялось Кеше, можно услышать разве что в кальянке, а потом дышал вонючим черным русским всю ночь – Рюгужин даже форточку открыл, чтобы проветрить, в декабре-то. А сегодня он уже ползает на коленях по комнате, чистенький, вымытый в душе с утра пораньше, вставший еще до звона будильника, напяливший на себя ужасный на вид свитер и спортивки потеплее, не язвит и по собственному желанию моет пол. Рюгужин уже хотел было списывать подозрительные порывы Шуджина на чистый четверг – мало ли, сделать с собой что-то хочет да перед потенциальной путевкой в рай перестраховывается и плюсики себе в карму собирает, но на календаре на двери суббота, и мысль ускользает. – А вопросы-то где? – спрашивает Рюгужин, перелистывая тетрадь, пока Антоха старательно начищает обшарпанный линолеум тряпкой из старой футболки. – Вложена где-то распечатка. Выбери любой. Кеша пробегает глазами по найденной странице – двадцать шесть билетов, и ни одна из формулировок не кажется ему понятной или хотя бы знакомой. – Реализм в современной дискуссии о рационализации нормативности, – читает он вслух, и Тоха останавливается, непонимающе хмурится, силясь вспомнить. – Нет, фигня какая-то, другой давай. – Ты так на экзамене и скажешь, если он тебе попадется? – Не попадется. Давай другой уже. Но наученный жизнью Кеша знает, какой из билетов на любом экзамене самый простой и при этом самый важный, а потому читает первый же, об основах этой самой метаэтики, что бы она собой ни представляла. Пересаживается с кресла на кровать, чтобы не мешаться Шуджину, пока он вылизывает полы под столом, и вспоминает о том самом периоде, едва ли не единственном, что омрачает его студенчество – о сессии. Думать о ней не хотелось, не говоря уже о том, чтобы к ней готовиться, но в этом семестре у Кеши предметы совсем уж простые – на всех можно будет без проблем списать, так что и учить что-либо он не собирается. Осталось разве что узнать, что там в итоге с его любимыми основами безопасности жизнедеятельности. – Так, метаэтика… Ну, тут просто: основные вопросы – природа, обоснование и значение моральных понятий. Полярность, относительность, зависимость. Основоположник Мур. Или не Мур? Или там с Витген… а, нет, этот по логике больше был. Мур же? – Это ты меня спрашиваешь? – Да я сам с собой, – вздыхает Шуджин, отжимая тряпку в нагло спертом у соседей ведре. – Ладно, пусть будет Мур, душа у меня к нему лежит больше. Тезисно давай, все равно ты ничего не знаешь. На колкость можно было и вспыхнуть, но Кеша лишь устраивается на кровати поудобнее, пока Шуджин стирает себе все коленки и бьется затылком о крышку стола. В конце концов, Тоха был прав: от философии Кеша знал только пацанские цитаты из не менее пацанских пабликов с волками на аватарке. – Аксиология как раздел метаэтики. – Бред собачий, – вздыхает Тоха. Тот факт, что дифиченто с задней парты Антон Шуджин после школы попал не в колонию, а в университет, запросто набрав на егэ 267 баллов по русскому, истории и общаге, уже само по себе казалось собачьим бредом – не только знакомым и учителям Антона, но и ему самому. В школе ему неминуемо пророчили не самое достойное будущее – мол, пойдешь в Макдональдс пахать за копейки, а постараешься – может, и до кассира повысят, будешь получать сто двадцать рублей в час и довольствоваться модной красной кепкой с козырьком. Тоха, наверное, только потому в универ в итоге и поступил, чтобы прийти в свою школу после выпуска, потрясти дипломом перед классухой и гордо спросить: «Ну что, схавала?» Его, конечно, справедливо не любили учителя, да и учиться он никогда не хотел, но парень он все же был умным, пусть и ленивым, так что как бы ни кудахтала Людмила Александровна о том, что ничего он в этой жизни не добьется, придется старой карге утереться, потому что Шуджин не просто поступил, но и поступил туда, куда душа действительно лежала – на философский. Причина была простая: он любил попиздеть. И ведь философы – они все такие, их хлебом не корми, дай только порассуждать на темы, которые все уже триста раз обсосали. За болтливость и беспринципную наглость Шуджину даже баллы на семинарах докидывали, так что учеба давалась ему относительно легко. Вот оно – студенчество: тусовки, общажная жизнь, относительно простые экзамены. Только метаэтика могла подложить свинью – слишком поганый и душный препод ее вел, едва ли не единственный, кто Тоху на дух не переносил и считал заносчивым малолеткой несмотря на то, что Шуджин уже разменял третий десяток, поэтому, собственно, Антон взялся за голову и начал учить – на допсу никак нельзя было уйти даже при шансе примерно в девяносто девять процентов, на каникулах он хотел съездить домой в Уфу. По маме соскучился. В последнее время сентиментальность вообще накрыла Антоху с головой, и его все чаще занимали по-странному неприятные мысли. Любая мелочь стала восприниматься как трагедия, а любой косой взгляд провоцировал грубость. Он списывал это на стресс перед метаэтикой, хотя и не стрессовал особо, и новопасситом запасся не просто так, и все же голова шла кругом, и свой способ абстрагироваться от насущных проблем он нашел в сублимации, заострив все свое внимание на подготовке к экзаменам. Старательно учил, едва ли не впервые день и ночь повторяя билеты, и в ярких красках представлял, как метаэтик с противной ухмылкой на сухих старых губах отодвигает ведомость, елейно предлагая подготовиться на каникулах, а Антон хватает его за жидкие седые волосы и впечатывает физиономией в столешницу. Отчаявшись, он даже думал, что эта самая корочка бакалавра философии ему на деле-то и не нужна вовсе, и что если бы разнос лица преподу обернулся для него обычным отчислением, он бы с радостью пошел на такие жертвы, но Олег Юрьевич – человек старый, едва с порывом ветра не отлетает, так что даже щелбан для него наверняка бы стал фатальным, а Тохе очень не хотелось вместо Уфы после нового года уехать на нары. Не потому, что в тюрьме страшно или ему есть, что терять, просто именно так представляла себе его будущее классная руководительница в школе, и Антон готов был костьми лечь, но не дать ей хоть раз в жизни оказаться правой. – Так что с аксиологией? – одернул Кеша, и Тоха нахмурил тонкие брови. – Да похер на эту аксиологию. Ну типа каков шанс, что мне выпадет именно она? – Один к двадцати шести. – Четыре процента, – цокнул Шуджин, швыряя тряпку в ведро и разбрызгивая мутную воду на только что вымытый пол. – Даже если вытяну его, блин, ну попрошу перетянуть, выкручусь как-нибудь. – Да я в тебе и не сомневаюсь. В редкие моменты просветления Рюгужина Тохе казалось, что они в принципе могут существовать в своего рода общажном симбиозе, если по мере возможности оба будут соблюдать какие-то границы дозволенного. Кеша любил, конечно, погундеть, что Шуджин скотина, каких поискать, что удавить его мало, любил обвинять его во всех смертных грехах и элементарном незнании, что можно брать, а что – нельзя, потому что это чужое, а сам всегда закрывал глаза на то, что в тесной комнате, которую им приходится делить, и без того не то чтобы разгуляешься, так он и вовсе лишает Шуджина какого-то элементарного базового комфорта: то форточку закроет, потому что «дует», когда Шуджин проветривает, то «мусор попозже вынесу» и «блин, забыл, ну пусть до утра стоит, перед парами захвачу», и стоит так этот мусор воняет, пока Рюгужин не соизволит подняться, проспав все десять заведенных будильников, то превращает комнату в спортивный зал и до изнеможения и седьмого пота тренируется, и Шуджину на проветривание терпкого запаха пота отводится минут семь от силы – Кеша возвращается из душа и ноет, что ему дует, и все по новой. Сейчас же с Кешей комфортно: он спокойно сидит на кровати, копаясь в телефоне и параллельно гугля отдельные вопросы по метаэтике – наверняка на случай, если Антон ошибется, чтобы ткнуть его в невежество острым носом. Солнце за окном сегодня совсем холодное, уже не греет, в попадающих через мутные стекла лучах медленно кружат редкие пылинки. На столе закипает чайник, а в столе ждет еще не распакованная пачка рулета со сгущенкой. Не день, а сказка. – Когда у тебя экзамен? – Двадцать шестого, – Антон споласкивает руки в ведре и тяжело поднимается, прогибаясь в затекшей пояснице. – Это последний, если закрою, смогу домой на каникулы улететь, завалю – останусь. – Тогда тебе точно нельзя заваливать, – соглашается Кеша, откладывая тетрадь. – Меньше всего на свете ты мне тут на каникулах нужен. – А ты че, остаешься тут? – Так я же местный, – напоминает он. О семье Кеши Шуджин не знал и, честно говоря, никогда особо знать и не хотел – ну, есть какая-то женщина, которая привела Рюгужина в этот мир, и искренние ей, конечно, соболезнования за то, что когда-то эту детину ей приходилось вынашивать аж девять месяцев. Наверняка, и отец у него где-то был – не в капусте ведь нашли, да и аист бы такой шкаф элементарно не притащил, Рюгужин ведь и младенцем был наверняка здоровым, килограмм пять точно, если не больше. Все. О том, что детство у Кеши выдалось в принципе не самым радужным и счастливым, сам он не распространялся – потому, даже если бы Тоха и спросил, наверное, просто осадил бы его привычным «не твоего ума дело, закрой рот и не лезь». – И что делать будешь? – Не знаю пока, может, с Эмой что-нибудь придумаем. До каникул еще дожить надо, если свою сессию тоже завалю, будем вместе до февраля куковать над конспектами. – Эма – девчонка твоя, что ли? Что за имя-то такое? – Белорусское. Из Гомеля с семьей переехали. – Понятно. Только пусть и относительную, но идиллию нарушает резкий удар в дверь. Внезапный гость не стучит и входит без предупреждения, буквально влетает в грязной обуви на только что вымытый линолеум, толкая дверь локтем так, что та со стуком бьется ручкой о стену. Антон крупно вздрагивает и едва не роняет ведро на пол, и Кеша подскакивает с кровати, будто его застали за чем-то непристойным. – Блять, ты че так пугаешь? – орет он, переводя дыхание. – Ты что тут делаешь вообще? – Быстро давай мне всю свою наличку, – Максим тараторит, вытянув руку перед Кешей, запыхавшись – бежал по лестницам. – Чего застыл? Деньги, говорю, давай быстрее, я тебе на сбер переведу попозже. – Зачем тебе деньги? – Надо. Шуджин смотрит на Макса растерянно. Вот так и всегда – влетает, как ураган, никого не предупредив и не дав времени на сборы тревожного чемоданчика, и сносит все на своем пути. Он отставляет ведро на пол. Кеша же, хоть и недовольно, но все же лезет в куртку за наличкой, так и не дождавшись от Максима внятного ответа. Что за вымогательства развернулись перед ним, Тохе было совсем не интересно, но кое-что все же волновало. – Ты как сюда попал? – Так у вас незаперто, – безразлично замечает Максим, прикрывая за собой дверь. Собственно, спорить с ним Шуджин не собирается. Давно ведь знает, что это за олух, с таким разговаривать действительно себе дороже, как об стену горох. Рюгужин, ворча под нос, вкладывает в протянутую мелкую ладошку смятые сотки и высыпает сверху мелочь, и Максим, наскоро пересчитав, прячет деньги в карман. – Я щас вернусь, короче, ты пока запускай давай кино. Попить взять что-нибудь? О том, что Санов должен был нагрянуть, не знал даже сам Санов, не говоря уже о каком-то там киновечере, и Кеша смотрит на него совсем как на дурака. Он переглядывается с Тохой, и Шуджин поклясться готов, что сам Кеша на какой-то досуг сегодня не настроен, тем более такой вот спонтанный, и Тоха ждет, что Кеша выставит Макса, пинком его за дверь вышвырнет и дверь прямо перед его носом захлопнет, а потом еще и в окно вслед крикнет, чтобы звонил перед тем, как приходить, и, может, покажет средний палец, пойдет по соседям искать принтер, распечатает фото Максима и, подписав ниже маркером «не впускать!!!», отдаст на вахту, но Кеша только пожимает широкими плечами. – Ну возьми пепси. Кино-то какое ставить? – Да пофиг, сами решите тут. Я до Дикси тогда и до Таджика – у них там с терминалом что-то, карты не принимают. На тебя брать? – обращается он вдруг к Тохе. Что именно брать – непонятно, но Тоха кивает. – Ладно, я туда и обратно. Я сегодня, кстати, у тебя останусь, деда уже предупредил, так что найди мне на ночь футболку какую-нибудь, моя насквозь. – Черная та моя пойдет, в которой я был, когда на дачу с твоими ездили? – Пойдет. Все, скоро буду. В этом-то, собственно, и весь Максим. Влететь внезапно в чужую комнату в общаге, куда вход ему заказан просто потому, что он тут элементарно не учится, перепугать всех до смерти, выклянчить деньги и точно так же исчезнуть по-английски – будто и не было его тут вовсе, никаких тебе «привет» и никаких «пока». Уже и деда предупредить успел, что где-то на ночевку останется, и неважно, что Ругюжин теоретически – и маловероятно, что практически – мог бы ему отказать, что вещей он с собой запасных не взял и наверняка решил об этом спонтанно, прямо по пути к Кеше, да и где он тут спать собрался – тоже вопрос, в комнате всего две узких кровати, и даже если они с Кешей лягут на Рюгужинской вальтом, тот, кто ляжет с краю, непременно в итоге окажется на полу. Хотя, зная Кешу, тот бы сам скорее ушел спать на пол, лишь бы не толкаться с Максимом под одеялом. И в голове Антохи проскальзывает мысль, что вот она – реальная дружба. Сколько бед ни приносил с собой Санов, сколько нервов ни трепал, сколько лапши на уши на вахте ни вешал, все равно ведь Кеша его ни разу не прогнал. Хочешь остаться на ночевку? Ладно, оставайся. Не в чем спать? Пофиг, придумаем что-нибудь. Голодный? «Тебя дома не кормят? Пошли, пельменей тебе сварю, постоишь со мной на кухне, а то скучно». Невольно как-то вспоминается Тима, общение с которым Шуджину напоминало даже не американские горки, а типичную старую русскую качель с детской площадки: в один момент ты взмываешь ввысь, надеясь выкрутить солнышко, а в другой уже бьешься о перекладину, подскакиваешь в сидушке и больно отбиваешь задницу о старые доски. Потому что такие качели в принципе на солнышко не рассчитаны, а ты все пытаешься и пытаешься, пытаешься и пытаешься, все шишки набиваешься, но искренне веришь, что что-то да получится. С Кисакиным, наверное, так же. – Где ты его положишь? – Не знаю пока, – вздыхает Кеша, рыская по комнате в поисках, видимо, вчерашнего дня. – Придумаю, куда его деть, он мешать не будет. – Он-то? – Антоха указывает пальцем на только закрывшуюся за Максом дверь. – Да че ты ноешь опять, – отмахивается. – Футболку, кстати, мою не видел черную? Я вот ее из стирки только забрал, на стуле сушилась. Антон сглатывает подозрительно громко, и Кеша искоса глядит на железное ведро с громкой надписью «квачи», которое Шуджин скромно прячет за ногой. – Ты чем полы мыл? – спрашивает Рюгужин холодно, и Тоха нервно усмехается. Возможно, оставлять этих двоих было ошибкой – и все же явно не такой, как вообще заявляться в гости и нарушать хрупкий, чудом установившийся покой прохладной общажной комнаты. Максим шаркает кроссовками по коридорам совсем по-хозяйски, зная всю общагу как свои пять пальцев: перепрыгивая ступеньки, по отведенной для курилки лестнице спускается на третий этаж, чтобы поздороваться с Ваней Мацуно, оттуда же окольными путями уходит в другое крыло перекинуться парой фраз с Колей Хаджимаевым, теми же путями сбегает от Харучевского и выныривает на первый этаж, где зависает у каморки своей недавней знакомой узнать, как поживают вахтерские бегонии, да и вообще, не обижает ли кто, не докучает, не вламывается ли кто в общагу. Вахтерша знает, что Макс тут не живет, но не прогоняет и честно рассказывает, что в общаге в целом спокойно, а бегонии тихонечко вянут – наверное, не хватает солнца. – Всем нам его не хватает, – вздыхает страдальчески Максим, уходя, но явно не прощаясь. Парадоксально, но Макса не любили просто за то, что уж слишком много людей в нем души не чают. Просто его было слишком много в жизни людей, которые его туда не приглашали, сам он – словно солнце, и хотят люди того или нет, все вокруг него так или иначе будут вращаться. Потому что это Санов, второе имя – Максим, первое – непосредственность. Пока дворовые дружки смело перешагивали через порог пубертата, Максим о него только расхлябанно спотыкался и взрослеть душой не торопился, а потому зачастую его всерьез и не воспринимали. Ему, собственно, совсем никакого дела до этого не было. Потому что у Максима вся жизнь впереди, и тратить ее на то, чтобы переживать, что там другие о нем подумают, он явно не собирался. Он закончил школу – не отлично, но уже не со справкой, в универ не пошел по причине «да дед, у нас щас и без вышки заработать можно», да и ничем таким он заниматься не хотел, чтобы пойти на кого-то учиться, а от армии уж бегать он был готов – в конце концов, не зря ведь в песне поется, что Россия большая, и его тут не найти. Дед поначалу был против, мол, не дури, иди учись, но спорить с Максимом было бесполезно – не достучаться, так что родные попросту опустили руки в попытках не дать ребенку закончить неучем. Главным контраргументом Макса было то, что его старший братан тоже не учился нигде, и ничего ведь, все еще не помер – работает в монтажке на районе, получает дважды в месяц небольшую, но стабильную зарплату и даже умудряется все еще не спиться по тихой грусти от вынужденной холостяцкой жизни. В общем, неважно все это было. Дед просит за сигаретами сходить, у тебя паспорт с собой?

я у Кеши останусь до завтра

Тя дед отпустил? Зайди ему за сигаретами, он достал звонить Аууу

мне не звонит так что сам иди

Переписка с братом – закрыть, наушники – в уши, до магазина и заветного ларька – летящей походкой по подмерзающим лужам в грязных кроссовках. Вот так просто, сжимая в кармане в кулаке мятые чужие сотки да мелочь. Холодный ветер перебрасывает на лицо светлые прядки, путает их, волосы лезут в глаза и рот, и Максим мысленно ставит себе на руке крестик не забыть достать с антресоли дома теплый шарф. И повезло ведь, ну совсем день его – пепси Рюгужинская в Дикси по акции. Там же со своей карты пробивает две коробки чебупелей и уже у самой кассы вспоминает, что Рюгужин не пьет обычную пепси – зеро ему подавайте. Приходится и очередь нарушить, но как нарушает, так и влезает обратно, поблескивая недовольным пенсионерам глазами, повторяя, что он тут вообще-то стоял и свое месть уступать не собирается. И уже через пару минут, шелестя пакетом с сегодняшним ужином, он вырисовывается перед не иначе как вратами рая на земле – у окна шаурмичной «ЕвроКебаб». Стучит костяшками долго – знает, что ему не открываю сразу, потому что видят его из окна. – Опять ты? – грубо и совсем неприветливо, и Максим растягивается в улыбке. – Только заикнись опять про свой сырный лаваш, я выйду и закопаю тебя прямо здесь. – Вот поэтому у тебя тут никогда и не бывает очереди, – справедливо замечает он, и Шибаев хмыкает. – Сделай мне три шаурмы, одну поострее, но без лука. Тажудин Шибаев работал в ЕвроКебабе два через два и стабильно каждые выходные захаживал в местную церковь. Макс, который так и норовил наговорить на сто сорок восьмую статью каждый раз, когда видел Шибаева, отчасти справедливо полагал, что Шибаев заранее просит прощение за обязательно намеченное на недалекое будущее убийство бедного Санова, но так ничего с собой поделать не мог. Хотелось ему задирать Шибаева, ну прям чесалось, рот не закрывался – хотя с сестрой его он общался почти что приятельски, да и брата его младшего он в принципе жаловал. Для Шибаева Максу просто хотелось стать личной занозой в самым загадочных местах, и во многом как раз за идиотские подколы в сторону своей религиозности и коверкания имени Тажудин его недолюбливал. – Тебе лаваш какой? – спрашивает Шибаев, приоткрыв окошко ларька, и успевает пожалеть о своем вопросе сразу, стоит Максу поднять голову. – Все три сырные делать? – Давай все три, да, – Максим придерживает окошко, и Тажудин пытается захлопнуть его, едва не отдавливая нахалу пальцы. – Слушай, а чего Юлька меня в контакте заблокировала? – Окно закрой. – Скажи, чтобы разблокировала! Шибаев игнорирует. Ловко срезает мясо с вертеля, укладывает начинку на раскинутый на столе лаваш, специально засыпает в шаурму Санова побольше лука и щедро наливает майонеза, зная, что тот его не любит. Специально не торопится, видя, что очереди к ларьку не выстроилось, а Максим едва на месте не подскакивает, почти дрожа на холодном декабрьском ветру в своих не по погоде натянутых на босые ноги кроссовках. – А вы из чего тут готовите, кстати, из курицы или свинины? – вновь лезет в окошко Максим. – Тебе не надоело? Ты сюда как к себе домой ходишь, что за вопросы каждый раз идиотские? – Поддерживаю беседу, – Максим цокает, натягивая ручки пакета к локтю и пряча заледеневшие руки в карманы. – Ты вообще какой-то невежливый сегодня, намаз утренний пропустил? Клиент всегда прав, слышал такое? Сейчас позвоню, куда надо, прикроют тебя и лавочку твою за хамство. Конечно, Макс не говорил всерьез. Последнее это дело – ментам стучать или куда повыше, тем более по такой ерунде, как ответная грубость от давно знакомого не то чтобы товарища, но и уже совсем не незнакомца. И даже если Тажудин сейчас бы вышел драться, Макс бы просто по-братски пропустил какой-нибудь несильный удар – знает же, что посягает на святое для Шибаева дело. Максим и не знал ведь даже, какую религию тот исповедует, в церковь ходит или в мечеть, не знал, как болезненно воспринимает насмешки – просто по умолчанию решил, что он мусульманин, руководствуясь тем, что зовут его, собственно, далеко не Ваней, да и сам он родился и вырос в Дербенте, что, впрочем, не помешало невеже Санову гордо окрестить его Таджиком и за глаза называть исключительно так. – Кому ты позвонишь? – со злой усмешкой спрашивает Тажудин, высовываясь из своего окна. – Ты знаешь, под кем я хожу? – И под кем? Если ты про Алика, который всю эту вашу богадельню держит, то я его не боюсь. – Под богом, – выдает он серьезно, просверливая Макса взглядом, и Максиму чудом удается не рассмеяться от неожиданности. – И что твой бог мне сделает? – улыбается снисходительно. Вытягивает из кармана мятые деньги и, пересчитав, засовывает в окошко, аккуратно кладет на блюдце. Тажудину очень хочется поругаться, но работа есть работа, и чем быстрее он замолчит, тем быстрее Максим испарится. – Нельзя так, – Шибаев вздыхает, убирая деньги под прилавок и протягивая пакет с тремя шаурмами. – Греховно все это. – Отмолим, – улыбается Максим. – Без лука какая? – С белой наклейкой. Все, чеши отсюда, – бросает он напоследок и уже торопится закрыть окно, как Максим тут же хлопает ладошкой по старому стеклу, удерживая дверцу на месте. – Что еще? – Да я по поводу сырного лаваша еще спросить хотел, – только и успевает заикнуться он, как окошко громко захлопывается прямо перед носом, а из ларька слышится щелчок старой щеколды. Несостоявшаяся дискуссия, правда, настроения не портит совсем, ведь впереди Макса ждет ночевка с шаурмой и дурацкими комедиями из нулевых, которые смотреть одному скучно и на которые Кеша потом будет еще полгода плеваться ядом. Он шлепает до общаги бодро, едва не размахивая пакетом с провиантом, представляя, как Рюгужин надуется, когда Макс предложит Антохе присоединиться, еще и купленной на Рюгужинскую наличку шавермой угостит – Кеша пополам порвется. Забегает на крыльцо, перепрыгивая ступеньки, и вместо того, чтобы прошмыгнуть к Рюгужину незамеченным, специально направляется к вахте. – Я тут подумал, кстати, – зовет он вахтершу, и та тут же откладывает журнал с судоку. – У вас на бегонии там гусениц таких полупрозрачных нет? – Были, – подтверждают ему, и он многозначительно кивает. – Вы тогда карбофосом ее забрызгайте и на сутки под парник. У меня деду летом эти трипсы все огурцы на огороде пожрали, так и вытравили. И снова маршрут перестраивается. Выполнив общественно-полезный долг и раздав советы, о которых никто не просил, он снова выходит к другой лестнице, чтобы случайно не пересечься с Харучевским – с ним, если языком сцепишься, до утра не разойдешься. Вдалеке по коридору маячат два относительно высоких темных силуэта, в которых Максим даже со спины распознает Костю с Казиком, и вот он уже готовится их окрикнуть, как Баджиев щедро толкает Ханемиева в плечо с грубым «шевелись давай», и тот, цепляя ногой другую, едва кубарем не валится, роняя с лохматой головы пеструю шапку. Макс решает просто не лезть – милые бранятся, куда ему до них. И с этой мыслью он, снова без стука, довольный вваливается в чужую комнату, однако вместо приветственных объятий застает картину маслом, тут же неловко зависая на пороге и едва не роняя пакет с едой на пол: Кеша с Тохой сидят на полу на корточках, Рюгужин придерживает ножку у перевернутого стола, а Шуджин – весь красный и мокрый, со стекающими по вискам каплями – щедро льет на ножку клей – судя по цвету и запаху, догадывается Макс, обувной. Рядом валяется перевернутое ведро и мокрая черная футболка, которой, судя по всему, Антон и получил по своей светлой голове. Тетради со стола раскиданы, благо, что ноутбук и провода мирно покоятся на кровати Рюгужина подальше от места боевых действий. Парни разворачиваются на Макса испуганно, глядят глазами по пять копеек как нашкодившие школьники на вернувшуюся с собрания мать, и Максим переводит дух. Можно было бы, конечно, завалить сейчас обоих – да хоть одним ударом, делов-то, но разводить еще больший срач ему не хочется, да и что-то подсказывает, что эта многострадальная комната и допотопная мебель времен молодости его деда вторую драку не выдержит. Он бросает пакет к кровати Кеши. – Вы ненормальные? – тихо спрашивает он, и Тоха отводит взгляд – слишком сурово смотрит Макс, слишком злые и пустые у него сейчас глаза, нечеловеческие. – У вас пять минут навести тут порядок, – бросает он так, будто они насвинячили в его родной комнате у него же дома, как будто это не он пришел в гости. Кеша недовольно вздыхает, но соглашается, и Антон проверяет ножку – на клее, вроде, держится. Неловко подбирает футболку и собирает ею разлитую воду обратно в ведро. – Я мыть руки и вернусь, кино смотреть будем. Кружки под пепси достаньте. Максим исчезает в проходе так же внезапно, как и появился, не удосужившись закрыть за собой дверь – наверняка специально оставил настежь, чтобы все ходили и видели, какие Рюгужин и Шуджин позорники. Его нет дольше, и Кеша мог бы решить, что тот потерялся, но слишком часто он тут бывал, всю общагу лучше Рюгужина знал – пошел, наверное, лясы точить с пацанами знакомыми. Все как и всегда. – Ведро-то ты нахера пнул? Сейчас поплывет тут все, – шипит мокрый Антон, и Кеша беззлобно фыркает – скорее, просто устало. – Еще раз тронь мою одежду, я тебя удавлю. – Откуда я знал, что она чистая? – Даже если бы она была грязной, блять, да кто моет полы чужой футболкой? Хочется развернуться и огреть Антоху по башке, чтобы плашмя в свою же лужу улетел, и Кеша даже почти замахивается – все-таки, кулаки сегодня победили каратэ, но Тоха выглядит таким несчастным, таким замученным, черпая литры воды обратно в ведро тонкой футболкой – все равно, что суп вилкой есть, – и Рюгужин выдыхает. Вырывает свою футболку из его мокрых рук со сморщившимися подушечками пальцев и отталкивает в сторону, присаживаясь рядом и активнее черпая воду в подставленное Антоном ближе ведро. У него выходит даже быстрее. – Вот и ходи теперь по лужам, – ворчит он, и Антон цокает. – Ты тоже тут живешь, тоже по лужам будешь ходить. Кеша утирает влажный лоб и останавливается. Разворачивает голову к Антону и впервые видит его так близко – золотисто-карие глаза напротив совсем потухшие, уставшие, местами – лопнувшие капилляры. Он вспоминает, каким довольным был Антон еще пару часов назад, и вздыхает совсем как-то измученно. – Нельзя нам жить вместе, – цокает. – Надо расселяться. Искать места в общаге, меняться с кем-то, просто сваливать отсюда, иначе мы реально друг друга изуродуем. – Я что-нибудь придумаю.