Между панельных домов

Мельтеша у холодильника в не по погоде коротких шортах и натянутых почти по самые колени махровые носки, Саша Харучевский прикидывает, чем бы ему таким пообедать. Своя полка в холодильнике ожидаемо оставалась пустой: выдавленная досуха упаковка старого майонеза «Красная цена», банка горошка, слегка заветревшийся по срезанному краю сыр, который он не удосужился обмотать пленкой, да бутылка валосердина на случай, если нервы расшалятся. Теоретически из съестного можно было бы сделать какой-нибудь нищенский салат, но срок годности на упаковке майонеза так и не нашелся, а рисковать Харучевский не хотел – по крайней мере, если дело касалось желудка. Пошарив по шкафам, он нашел завалявшийся ролтон, но заваривать его не стал из принципа: чайник, как обычно, оказался пустым, в коридор выходить не хотелось по причине едва греющих батарей, да и куриный он никогда не любил – соль галимая. Там же обнаружились и Колины хлопья, но в холодильнике не нашлось молока. «Бывают в жизни огорчения», – решил Саша и, плюхнувшись на чужую кровать, вытянул из брошенного на потертый линолеум рюкзака упаковку арахиса в васаби. День выдался тяжким. С самого утра бедный Харучевский вкалывал как проклятый на семинарах, чтобы добить баллов до автомата, а потом перед лекцией научрук утащил его на кафедру под предлогом обсудить возможность выступить на конференции в Ярославле. Ехать в Ярославль ему не то чтобы хотелось, да и на вежливость Сашка никогда не скупился, а потому с чистой совестью он смело навешал лапшу на уши о свадьбе брата и о том, как неудачно она совпадает с датами конференции, пообещал подумать, как планы сдвинуть, и слинял по тихой грусти в общагу, лишь бы не попадаться хотя бы сегодня назойливому деду на глаза. Если бы Колю спросили, как бы он описал Харучевского одним словом, тот бы только переспросил, можно ли материться. Сашка понимал эту позицию и принимал скепсис на свой счет достойно, гордо поддерживая свое ампула врага народа в пределах общажной комнаты. Он был шумным и взбалмошным, порой рассуждал как пятиклассник и шутки травил как раз подстать, но вот чего у него было не отнять, так это его упорства в учебе. Может, отдельно взятые преподы его и не особо жаловали, а кто-то в силу консервативного воспитания совковых выходцев-родителей недолюбливал его и не воспринимал всерьез из-за лишнего ребячества и так некстати выкрашенной шевелюры, на своем потоке он был едва ли не лучшим студентом. Краснодипломник, умница, старательный студент химфака, с туго затянутыми в высокий хвост волосами цвета оксиленного фторамфетамина, в белом халате нараспашку и вечно чавкающей на зубах сладкой жвачкой – Харучевского легко было не любить, но если уж он западал в душу, то это было надолго. Накинув на плечи плед с кровати Коли – с нижнего яруса, где он так удобно примостился вместе с арахисом, Саша установил на колени жужжащий ноутбук и, поклацав по тачпаду, негромко – так, чтобы не мешать занимающемуся рядом за столом учебой Ринату – включил недосмотренную вчерашним вечером серию. Ринат правда пытался не обращать внимания. Впрочем, до Санька ему особо дела-то никогда и не было, да и заниматься он ему не мешал – потому что Рината в принципе не отвлекало ничего, когда прога не работала, и он судорожно искал ошибку в коде, но вот его арахис – это уже отдельный разговор. Вонючий, он бил прямо в нос химозным запахом, от него слезились глаза, и даже жвачка не перебивала привкус васаби, который теперь наверняка въестся во все поверхности комнаты, залезет под швы на стыке пластов линолеума, осядет на обоях и будет отравлять существование еще не одного поколения студентов, которым не посчастливится сюда однажды заселиться. – Саш, – зовет он устало, не отрывая тяжелого взгляда от экрана ноутбука, – убери их ради бога. – Громко хрустит? – Да воняет страшно, – Ринат хмурится. Сашка и не думает переставать шуршать пакетом, а потому Хайтуллин решает вытянуть из рукава свой мощнейший козырь и надавить на единственный рычаг воздействия на Харучевского. – Рустам приедет, опять пиздеть будет. Саше, по правде говоря, можно было и без арахиса обойтись – Рустам все равно нашел бы причину вынести ему мозг. Не потому, что Сашку он не любил, просто бесил он его порой страшно, и в отличие от Рината, которому до Харучевского дела особо не было, Рустам не упускал возможности высказать все свое недовольство. А еще его бесило, что все закрывают глаза на выходки Харучевского, вроде брошенной на общем столе посуды, визгливого смеха над тупыми смсками, когда кто-то пытается выспаться перед парами, и бесконечного хождения по комнате в коротких шортах несмотря на собачий холод и гуляющие по всей общаге сквозняки. – Резонно, – пожимает плечами Сашка, отправляя в рот арахис и громко раскусывая застывший слой васаби, – но я сегодня не обедал, так что между голодной смертью и насильственной я выбираю насильственную. Будешь? – Убери, – Ринат отпихивает руку, протягивающую арахис, и Саша пожимает плечами. – На нет и суда нет, – мудро заключает он, снимая серию с паузы, и Ринат наконец отрывается от ноутбука, разминает спину и потягивается к окну, чтобы приоткрыть форточку. Клацая по клавиатуре, нервно крутя колесом мышки и бегая глазами по строчкам кода в поисках ошибки, Ринат в тысячный, если не в миллионный раз задается вопросом, зачем вообще он пошел на программиста. «Деньги», – мелькает в голове молниеносно, и под почти что слышимый звон монет где-то в подсознании Хайтуллин заставляет себя выпрямиться, проморгаться и снова вернуться к коду. И так в очках ходит, еще и глаза напрягать приходится – такими темпами к тридцати он будет ходить уже с тростью. Харучевский отбрасывает пустую упаковку на стол, укладываясь на подушку Хаджимаева удобнее, и Ринат вдруг думает, как же тому повезло: сидишь себе, наверное, наливаешь всякие кислоты в пробирки, разноцветное желе в осадках выращиваешь, а не сложится с карьерой – так вообще на черный рынок уйти сможешь, сколотив себе лабораторию дома. Вот уж кому-кому, а людям, шарящим в химии, наверняка о бедной старости задумываться не приходится. – Что смотришь-то? – скучающе спрашивает он, лишь бы разбавить тишину. – Аниме. – Тебе сколько лет? – Сашка пропускает колкость мимо ушей – оба ведь осознают, что не будь у Рината так много работы, он бы и сам к нему присоединился. Взгляд невольно падает на пустую пачку от арахиса. – Ты что сегодня ел вообще? Саша потягивается. – Утром чай выпил, потом кореш на лекции сникерсом угостил. Орешки вот. – И все? – Я человек простой. Ринат хотел бы упрекнуть его в наглом вранье, напомнив, что у Харучевского нет «корешей», а если и есть, то питаются они уж явно не шоколадками, но язык не поворачивается даже гадость какую сказать. – Нельзя так. Желудок убьешь. – Ну ты мне еще нотации почитай, – улыбается Харучевский в экран ноутбука, поправляя выпадающий наушник. – Язву себе так заработаешь, оно тебе надо? – Одна пробоина корабль не потопит, – отмахивается он ловко, и Ринат решает не спорить, потому что спорить с Харучевским все равно бесполезно – у него на все была своя правда. Пощелкав мышкой на рандомных строчках и поделав вид, что занимается, чтобы убедить себя самого в том, что время было потрачено не на залипание в одну точку, а на реальную мыслительную деятельность, Ринат бросил взгляд на часы и захлопнул и без того едва живой ноутбук. Сашка проследил, как Хайтуллин прикрывает форточку, поежился на чужой постели и снова уткнулся в свой ноутбук, нацепив второй наушник. Ринат мельтешил где-то на фоне молча, туда-сюда снуя и тихо шоркая тапками, и Сашка наконец смог отдаться самому себе и погрузиться в аниме с головой. Телефон приятно вибрировал уведомлениями где-то под боком, воздух в комнате снова нагревался, а сюжет на экране развивался настолько захватывающе, что Сашка решил: весь мир подождет. Полупустой желудок неприятно свело ядреным арахисом. Пришлось признать: Ринат был прав. Все, вот она – язва. Говорили же взрослые не таскать куски – так разве он хоть когда-то кого-то слушал? «Поделом», – решил Саша, – «сам виноват». Не слишком гордо приняв свое поражение арахису, он развернулся, чтобы попросить у Хайтуллина ношпу, но обнаружил, что Рината и след простыл. Харучевский, конечно, тоже был не самых честных правил, но шариться по чужим вещам, пусть и в поисках таблеток, даже он считал некрасивым, а потому неприятное жжение он решил терпеть до прихода Коли или того же Рината. Попроси он таблетку у Рустама, тот бы ему, скорее всего, для профилактики прописал под дых. Терпеть, правда, пришлось совсем недолго, потому что желудок вдруг слегка, но все же попустило, а вскоре вернувшийся в комнату Ринат стянул с него один наушник. – Иди поешь, – позвал он Сашку, и Харучевский, еще не подняв головы, услышал, как на стол с тихим звоном опустилась тарелка. Аниме было поставлено на паузу моментально. На столе его действительно уже ждала тарелка с несложным, но таким ароматным блюдом изысканной общажной кухни – яичницы с сосисками, а рядом – нарезанные кольцами и щедро посыпанные солью огурцы. Пышные белки с яркими упругими желтками исходили горячим паром, манили и так и просились: «Саша! Наколи меня на вилочку и запусти себе в рот!», и Сашка даже как-то опешил. Рядом с тарелкой – две кружки чая. – Ешь, пока не остыло, – наказал Ринат, пододвигая тарелку ближе к краю и снова раскрывая ноутбук с поганым кодом. – Приятного. – А яйца чьи? – Какая разница? Сашку не удивляло, что Ринат готовил. Он любил готовить, умел это делать и потому нередко варганил несложный ужин сразу на всех, но еще ни разу в жизни Ринат Хайтуллин не готовил для Харучевского персонально – а уж тем более тогда, когда его об этом даже не просили. Ринат только пустой чай отхлебывает, тяжелым взглядом прожигая экран насквозь. – Тебя силой кормить надо? – резко выпаливает он, и Саша не спорит – накалывает яичницу на вилку и пробует. Сашка познает блаженство, рай на земле. – Не пересолил? Но есть перед Ринатом приготовленную им же еду, когда сам он перебивается одним только чаем, не хочется, и Сашка накалывает на вилку сосиску. – Сам попробуй, – протягивает он ее Ринату. И ситуация, конечно, вырисовывается интересная: с одной стороны, неловко как-то, когда Сашка протягивает к его рту сосиску и едва в закрытые губы ему не тычет, что со стороны можно было бы расценивать как намеки на домогательство и посягательство на непорочную татарскую душу Рината; с другой же, Ринат правда не знал, не пересолил ли он еду, да и на пустом чае тоже далеко не уедешь. Пораскинув мозгами и придя к выводу, что никто его, собственно, ни в чем при желании не упрекнет, он слабо приоткрывает рот, позволяя Харучевскому кормить себя с вилки, и тот тут же толкается сосиской в губы, ожидаемо измазывая маслом. Еда действительно оказывается совсем не пересоленной. У Харучевского глаза опасно вспыхивают. – Сам что сегодня ел? – Я-то поел, – важно вскидывает брови Ринат, и Сашка, придвигаясь ближе, тут же пихает ему в рот колечко огурца, не церемонясь и хватая его с тарелки прямо пальцами. – Ешь, тебе же жарил. – Ценю твою заботу, но мне много. Помогай. И делать нечего. Видимо, пять яиц даже для голодного Харучевского оказывается действительно чересчур. Отрезая вилкой белок, скрипя по тарелке, Саша скармливает половину яичницы Ринату, внимательно наблюдая, как он прожевывает, прислушивается, как хрустит огурцами и чмокает, отпивая чай. Зрелище забавное, отмечает Сашка, невольно сравнивая Рината со старшим братом: того не то, что с вилки не покормишь, тому еду вообще из-за забора бросать нужно, лишь бы руку по локоть не отцапал – по крайней мере, самому Сашке. Ринат, задрав ноги на стул и сложив на коленях локти, выглядел таким по-домашнему уютным в этих своих растянутых трениках и футболке, в которой он безбожно тонул – наверняка, Рустама. Даже синяки под глазами, прячущиеся за круглыми очками, и собранные в слабый пучок и спадающие светлыми прядками на лицо волосы придавали ему какого-то шарма, на объяснение которого у никогда не затыкающегося Харучевского не хватало лексикона. Саша и не помнил, когда в последний раз видел Рината таким уставшим. И разговоры лениво тянутся сами собой – пустые, ни о чем, бессмысленный обмен простыми фразами и ухмылками. Даже и не хочется, чтобы кто-то возвращался, хочется вот так и просидеть вдвоем, пока за старым продуваемым сквозь щели окном окончательно не потемнеет. И даже вернувшийся с кислой миной Коля не портит настроение. Он не рычит, что Сашка снова завалился на его кровать, не удосужившись подняться на свой второй ярус, не ворчит себе под нос, как это часто бывало, вернись он без настроения; только бросает пальто на спинку стула, стягивает с оставленной на столе тарелки огурец, падает рядом с Сашей на подушку, прижимая того к стене и позволяя слабо обхватить себя поперек талии, и жалуется на бесконечные проблемы со съемом жилья в пределах белокаменной. – Так а че им не понравилось-то? – спрашивает Харучевский, когда Хаджимаев жалуется на очередной отказ. – Сказал, что студентам не сдает, но я думаю, он нам лапши на уши навешал. Зря только Сашку с пар дернул. – Могу по своим поспрашивать, вдруг, сдает кто-то. Коля хмыкает, на спину переворачиваясь. – Спасибо, конечно, но бомжевать под мостами в мои планы пока не входило. Ринат, молчавший последние двадцать минут, улыбается, ловя на себе замученный взгляд прижатого к стене Харучевского. – Это что еще за новости? – Да у тебя только такие знакомые и водятся. Лучше по объявлениям пошарься, если помочь хочешь. – Ну как вариант пока не рыпаться и до выпуска уже дожить тут, поискать пока себе жилье, а не ломиться в первую попавшуюся конуру. Ринат ставит чайник, заливает кипятком три кружки и возвращается к столу, но Сашка с Колей приглашающе поджимают ноги, и Ринат, которого с детства приучили не отказываться ни от чего исключительно из соображений вежливости, бесцеремонно залезает на чужую постель. – Да я тут быстрее крышей съеду с тобой и Рустамом. Вы же как кошка с собакой, каждый день одно и тоже. – Не знаю, чего он так бесится, никто его не трогает даже, – приподнимается Сашка, потягиваясь за кружкой, и Коля устало закрывает лицо ладонями. – В старших братьев это природой заложено, – пожимает плечами Ринат. – У них только две функции: либо высказывать свое мнение там, где его вообще никто не просит, либо доводить до белого каления младших. – К тебе-то он не лезет. – Ты очень плохо нас знаешь. Коля отпивает чай, приподнявшись, возвращает кружку на стол и снова удобно укладывается на подушке. – А у тебя же, вроде, тоже брат старший есть? – тянет он задумчиво. Сашка важно изгибает бровь, глядя на соседа исподлобья, и уголки губ едва заметно вздрагивают в намеке на хитрую ухмылку. – Это кто тебе такое сказал? – Нет, что ли? А кто же мне тогда говорил, что у тебя и брат, и сестра даже есть мелкая? Сашка отмахивается. – Сирота я детдомовский, нет у меня никого. – Трепло ты поганое, – со знанием дела заключает Коля.