Между панельных домов

– Нет, подожди, больно! – мычит недовольно обливающийся потом Казик, и Баджиев, наваливаясь сверху и старательно пыхтя над самым ухом, успокаивающе шикает. От терпкого дыхания, отдающего сигаретами и сладкой жвачкой, по спине пробегают мурашки. – Все, вытаскивай! – Сейчас пройдет, не ной. – Кость, вытаскивай. Но Костик прикусывает губу, игнорируя нытье Ханемиева, вопреки всем просьбам проталкиваясь глубже и вытягивая из соседа тихий стон, и Казик грубо хватает его за руку. В янтарных глазах застывают совсем мальчишечьи, по-настоящему детский слезы боли – такие, какими сам Костик плакал еще в школе, когда гонял с пацанами по дворам на велике и, не научившись толком заезжать на бордюры, в грациозных кульбитах разбивал себе коленки. – Сам же хотел. Ну ты как в первый раз. – Сказал же, что больно. И Костя вытаскивает. Хмурясь, глядит, как Ханемиев утирает выступившие слезы ладонями, и расправляет затекшие в неудобной позе плечи. – Потому что расчесываться нормально надо было, – грозит он железным крючком. – Конечно, больно, у тебя все патлы позапутывались. – Это потому что руки у тебя растут из жопы, – Казик ворчит, сквозь шелестящую шапочку потирая ноющую голову. Сколько раз просил Баджиева промелировать его – ни разу по-человечески не сделал, только волосы рвал да ругался благим матом, угрожая оставить Ханемиева или без волос, или без глаза – уж очень опасно в его руке блестел этот дурацкий крючок. Почему он доверял Косте свои волосы оставалось загадкой даже для самого Ханемиева. Возможно, его подкупал тот факт, что у самого Кости на голове вечно красовался туго затянутый конский хвост красивых смольных волос. Будь он, правда, хотя бы немного повнимательнее, заметил бы, что за своими волосами Костя не следит от слова совсем: моет голову самым дешманским шампунем с крапивой, вытирается как попало полотенцем и заваливается спать с мокрым пучком, а о существовании кондиционеров и всяких там бальзамов с масками и знать не знает – вот кому-кому, а Костику доверять уход за волосами стоило бы в последнюю очередь. Но выбирать особо было не из чего: лишних денег на приличную парикмахерскую не было, а корни отросли уже прилично. Казимир Ханемиев, между прочим, тоже себя не на помойке нашел – серьезный уважаемый человек, будущий врач, ну нельзя ему на публике в неприглядном виде появляться. Когда Казику было двенадцать, по воле случая он здорово огрел брата своего дворового дружка по затылку качелями. Максим, топчущийся на скрипучем пороге пубертата, доходчиво объяснил тогда Казику, что тому, собственно, не во дворе ерундой страдать надо, а голову лечить, и Ханемиеву потребовалось девять лет, чтобы наконец осознать, что именно имел тогда в виду Санов. Прокручивая слова Макса позже, он внезапно понял, чем вообще хочет заниматься по жизни, и если поначалу мама отмахивалась, мол «до егэ доживи, а там уже будешь думать, куда поступать», то Казик со временем от намеченного плана так и не отступил: он решил, что его призвание – не разбивать людям головы, а наоборот – лечить, и потому поступил на психологию. Такая вот злая ирония. Костик, к слову, с которым Казик все детство провел сначала на турниках на поле за школой, а потом – в дискорде в вечно глючащей игрушке с копеечным графонием, случайно откопанной на просторах торрентов, поступил на психологию вместе с Ханемиевым. Просто потому, что поступать куда-то надо было – мать настояла, а вместе, как он решил, учиться будет веселее. – Попробуем еще раз? – Казик сутулится, недовольно глядя перед собой, и головой мотает. – Ну давай без шапки тогда, если крючком больно. – Руками, что ли? Так вся голова же осветлится. – Тебе не угодишь. Крючок со звоном отлетает на стол, и Костя, опираясь на заставленный банками да свечками подоконник, всматривается в хмурое лицо Ханемиева. Картина маслом: сидит замученный и едва не зареванный, с полиэтиленовой шапкой с прорезями на голове, местами – вытащенные крючком тонкие прядки, торчащие по все стороны, как антенны. Костя выуживает из кармана телефон и направляет на Ханемиева камеру. – Да не фоткай! – Это на видео, – заверяет он. – Красивый какой. Улыбнись хоть, что ли. Костя смеется, когда Казик прямо на запись посылает его в не самые приличные дали, подходит ближе, чтобы снять недовольную физиономию крупным планом, за что тут же получает неслабый тычок локтем в пах и со сдавленным резким выдохом прерывает съемку. – Ладно, вытаскивай остальное, потом передохнем немного, – смотрит он на часы. – Потерпишь? – Быстрее начнем – быстрее закончим. С горем пополам, но Ханемиев стойко выдерживает пытку железным крючком. Костик, конечно, не Мишка Такашин, который столько раз красил что себя, что корешей своих, что запросто бы мог утереть нос любой девчонке из местного парикмахерского техникума, но Костик за свои услуги хотя бы не просил денег. Такашину, конечно, и не жалко было бы отстегнуть условную пятихатку, но для Казика это было делом принципа – сто лет знакомы, а он чисто по-дружески не может промелировать его за спасибо. Костя хоть цену не заламывал и соглашался на один двойной сникерс, который в Дикси через дорогу – ну сам бог велел – как раз сейчас лежал по акции. Вымазав вынутые из шапочки прядки осветлителем, Баджиев закрутил их в слабые рожки, чтобы те не обляпали страдальцу всю шею, и, заботливо накинув ему на плечи полотенце, потащил за собой в курилку – к окну на пожарной лестнице. В комнате курить считалось отметиной невалидно пафосного колхозника и просто индикатором невоспитанного Дениски-редиски, да и Костик, который сам дымил, как паровоз, вечно жаловался на вонь курева, тянущуюся с окна этажом ниже, а его ведь и бессонница уже какую неделю мучает, и голова раскалывается вечерами, да и осветлителем они сейчас навоняли – уж лучше промерзнуть в курилке в резиновых тапках, нежели сидеть потом в комнате и задыхаться. – В обход, – резко разворачивает Костика за локоть Казик, заслышав на пролете этажом выше знакомый голос. – Там Тоха. И Костя не спорит – ловко крутится на пятках и километровыми шагами летит к другой лестнице, меньше всего на свете желая снова столкнуться с Шуджиным. Не то чтобы Шуджин доставил им так уж много хлопот ночью, но выпроводить его под утро было не просто нелегко – сродни катастрофе, едва ли не пинками за дверь вдвоем выталкивали. Ворочаясь всю ночь и мыча, он так и не дал Косте заснуть, а потому Баджиев вместо первой лекции справедливо решил пропустить вообще все пары. Ханемиев идею охотно поддержал, но на семинар по психофарме явиться все же планировал – надо было добрать баллов до автомата. – Если отмечать не будут, скажи Маринке, чтобы меня сама отметила, – просит Костик, ловко запрыгивая на обшарпанный подоконник и неудобно устраивая голые ноги в резиновых тапочках на выступы едва греющей батареи. Ханемиев затягивается вонючим белым винстоном, как раз у Кости и стрельнутым, и головой качает, едва не портя прическу. – Сам ей напиши. – Она меня блокнула. За что Баджиева заблокировала староста группы – эту загадку даже сам Костик решить был не в состоянии. Ханемиев припоминал, что тот ругался с ней на какой-то попойке, хотя причин ругаться со старостой у Кости не было: он мог просто обольстительно улыбнуться и так томно и ласково прошептать «ну отметь, пожалуйста», что девчонки – и Маринка не была исключением – едва штабелями ему в ноги не падали. Маринка в принципе Костю любила и потому отмечала почти везде, где могла, а чего вдруг заблокировала – да кто этих девчонок разберет. Костику по большей части было все равно, но осадочек на душе оставался неприятный. – А номер ее у тебя есть? Может, смску кинуть? – Может, на пару прийти просто? – Не вариант. Надо подремать пойти хоть пару часов, – цокает Костя, выпуская дым из ноздрей. Ханемиев следит за ним завороженно. – О, напишу этой, подружке ее. Ханемиеву откровенно скучно. Он знал, что Костик пошел учиться с ним просто за компанию, а потому душа к учебе у него не лежала – скорее, на саму эту учебу Костя положил что-то, о чем в приличном обществе не говорят вслух, но все равно каждый раз по-настоящему грустил, когда Баджиев не приходил на занятия и не сидел рядом, не смотрел на ютубе каких-нибудь летсплееров, не играл в стрелялки на телефоне и не шипел потом на всю аудиторию в поисках пауэрбанка. Дай бог появится на паре в день – уже хорошо, а так в универе частым гостем он был разве что в кафешке на минус первом этаже да в курилке за углом. Он заваливается плечом на стену у окна, заглядывая в телефон Костика, и следит, как тот скроллит десятки диалогов и смахивает вверх выскакивающие уведомления из разных чатов. – Как лучше: «Кать» или «Катюш»? – Лучше мозг девчонке не ебать, – намекает Ханемиев, и Костя, наконец уловив его недовольство, обхватывает его рукой за шею да ближе притягивает – так, чтобы свою одежду его осветлителем не вымазать. Баджиев хищно улыбается, уже готовится гадость какую-нибудь выплюнуть, и Казик одним лишь взглядом затыкает его, точно представляя, что тот хочет сказать. Сам же знает, что если Баджиев что-то женское и ебет, то правда разве что мозг. – И она блокнула! – Отвали от них, не пиши. Я отмечу. И Костя, не стесняясь, щедро и неприлично звонко чмокает его в лоб. – Пивка тебе на вечер взять? Как по зову сердца, заслышав такое приятное и ласкающее ухо слово, такое родное и горячо любимое «пивко», Шуджин вырисовывается в проеме, склизко улыбаясь и едва не по стенке проскальзывая к окну, где так удобно расселся Баджиев. Костя с Казиком только и успевают переглянуться, как Антоха запрыгивает на подоконник рядом, выставляя свои шпалы в потасканных кроссовках прямо к ногам Ханемиева. – Господи, – не стесняясь, цокает Казик, и Тоха улыбается. – На меня можешь взять, если приглашаете. – Тебя никто не приглашает, – учтиво напоминает Костя, даже не глядя на присоседившегося Антоху. – И ночью тебя тоже никто не приглашал. Мы вообще тебя никогда не приглашали. – Да жалко вам, что ли? Но Костик не отвечает – запускает бычок в открытую форточку и спрыгивает с подоконника, не желая пихаться с Шуджиным коленками. Казик курит лениво и медленно, и поначалу Костя даже не хочет бросать его в обществе этой дурачины, но телефон жужжит в кармане, а на экране высвечивается входящий от Вани Мацуно, который в контактах по неизвестной даже Баджиеву причине был вбит как «Ване4ек». Костик снимает трубку и даже будто в голосе меняется, на шаг от Шуджина отходит и переходит на тон ниже. – Алло? – отвечает он вдруг мягче. – Это с кем он так? – шепчет Антон Казику, и Ханемиев отмахивается, всем своим видом давая понять, что, в общем-то, не его это, Тохино, собачье дело. – Да, могу. Давай минут через десять тогда на остановке? Я только за курткой сбегаю и выхожу. Ханемиев недовольно брови вскидывает. Костя машет ему рукой, чтобы замолчал и не гундел раньше времени, и Казик запускает даже не докуренный хабарик в форточку вслед за Костиным, игнорируя одиноко стоящую на полу притащенную особо щедрыми пепельницу – банку бондюэля – и тянущуюся за сигаретой руку Антохи. – Кость, а я? – Все, хорошо, – едва уловимо улыбается Костя в трубку. – Да, давай. Ну чего ты, Казь? – Баджиев прячет телефон в карман и цокает. – Приду и покрашу тебя, ты додерживай и смывайся пока иди. – Ты прикалываешься? Я все волосы сожгу. Шуджин опасливо замолкает, наблюдая за товарищами, и Костя отмахивается. – Двадцать минут, и я вернусь. Ну, может, полчаса. – Ты с Ваньком на полчаса никогда не зависаешь. Ты же поспать собирался! Я тебя перед Маринкой тоже тогда выгораживать не буду. Че за подстава вообще, Кость? – Казь, – резко одергивает его Костя. – Не ори. Сказал же, приду и покрашу. Все, если что, я на связи. Он разворачивается и выходит в коридор так резво, что уже и не слышит, как Ханемиев кричит вслед, что через час ему на пару. Как он пойдет – загадка, голова только осветляется, а без краски он будет цыплячье-рыжим – тоже не вариант. Смотрит на Антоху недовольно, тяжело буравит уставшим взглядом и прерывает на полуслове. – Давай только без своих придурочных комментариев. Антоха послушано замолкает, и Казик раздумывает еще с минуту, исподлобья рассматривая пергидрольную челку Шуджина. – Ты сам себя красишь?