Антология искренности

можешь убить меня, так будет проще. я обещаю тебя оправдать.

Джисон молчал, глядя на сточенные временем кирпичи соседних домов и изогнутые ветром водостоки. На стрелы проводов и сухие редкие листья в густой траве внизу. Иногда на сигарету в собственных пальцах — она мучительно ела сама себя, отплёвывая витые линии дыма в иссушенный воздух. Ещё реже на Минхо, жмущего свою бокастую, в отличие от Джисоновой, вишнёвую тлеющую между средним и указательным.   А Минхо смотрел только на Джисона. На мягкую линию его челюсти и небрежно скрученные в пучок на затылке волосы. На изогнутые ресницы и бледные щёки. Иногда на губы — они чуть приоткрылись, будто собирается что-то сказать.   Но Джисон молчал.   Минхо знал, что он напевает про себя. Беззвучно гоняет по языку строчки, меланхоличные, в верхнем регистре.   Минхо знал: он думает о том, что в этом городе слишком светло для полуночи и слишком ветрено для отсутствия резинки на волосах. О том, что этот июнь неожиданно жаркий для этого города и что пахнет здесь иначе, чем везде, — газовой зажигалкой и древесным парфюмом. Этому городу опасно быть жарким: может вспыхнуть. С этими ветрами пламя размечет всюду, и мир сгорит.   Минхо знал, что Джисон не хотел бы смерти мира — ему это место неоправданно по душе. Он бесконечно смотрит на него глазами-шоколадными каплями, благоговейно дышит и тянет руки. Он трогает его, этот мир, измозоленными гитарой подушечками, изучает, пробует кончиком языка. Он поёт этому миру грустно-весёлые песни с чувством, с отдачей.   Минхо этому миру малость завидует. Несправедливо, блядство. Мир Джисона нисколько не знает, а получает каждый его удар сердца и каждую дрожащую ноту с его губ. А Минхо знает, о чём Джисон думает, и получает только редкие взгляды между прочим и ещё более редкие ноты, да и то по чистой случайности. Джисон не прячет ноты от мира, но прячет от Минхо. Поди разбери, почему.   Минхо бы, пожалуй, чуть порадовался, если бы мир завтра от палящего солнца вспыхнул — маленькое эгоистичное желание. Загорелся до треска черепицы и грохота от рвущихся автомобильных баков, ослепил заревом и исчез. Джисону бы тогда некуда стало больше смотреть и незачем прятать ноты.   Беда в том, что Минхо насквозь пробензиненный чувствами. Если бы мир завтра от жара главной звезды вспыхнул, Минхо занялся бы следом и тоже сгорел, даже, пожалуй, вполовину не так ослепительно.   Интересно, из-за чего Джисон расстроился бы сильнее: из-за смерти мира или из-за глупо-скоропостижной — Минхо? Думается на второе. И думается, что Минхо не дождался бы Джисона на той стороне, если она есть: им в разные двери. Минхо, как минимум, за свои мысли о смерти мира уже выиграл путёвку на прожарку задницы, а Джисон почти ангел — ему там, небось, давно подготовлено место в небесном хоре.   — Ты бы хотел жить в Раю? — вопрос дурацкий, но другие Минхо за свои двадцать с лишним задавать не научился. Да и не очень хочется, вообще-то: Джисон в ответ на дурацкие вопросы долгожданно смотрит.   — Не думаю, — он всегда в ответ на эти вопросы коротко ухмыляется, будто отправляет сообщение с одинокой скобочкой, но исправно отвечает, — вдруг там не продают сигареты?   Минхо дрогнул ухмылкой и поднял тлеющую вишнёвую, как бы чокаясь. Джисон повторил и снова перевёл взгляд на мир. Дым вполз между его губ и приютился ненадолго в лёгких. Минхо тоже затянулся, завистливо поглядывая на сигарету с двумя красочными кнопками в заточенных под гриф пальцах. Несправедливо, блядство. Сигарета эта Джисона тоже не знает, а получает место в его лёгких и шанс поделиться ядом. А Минхо знает, о чём Джисон думает, и получает только шанс ядом захлебнуться в одного.   А тонут ведь всегда в одиночестве. Говорят, это в конечном счёте даже приятно, когда лёгкие наполняются до краёв, но это говорят про воду, а Минхо если и утонет, то в своём ядовитом бензине. Жутко пахучем, легковоспламеняющемся, причудливо узорчатом и смертельном. Приятного, наверное, мало.   Есть два стула, выходит, как в знаменитой загадке, и оба так себе: утонуть или сгореть — жизненный выбор, по уровню сложности не уступающий выбору в алкогольном отделе супермаркета. И за выбор этот, как в магазине, придётся платить, однако ценообразование здесь другое. У Минхо не хватит.   Можно было бы попросить у Джисона в долг до зарплаты, но тот голодранец, вообще-то. Да и он все свои кровные отдаёт миру. А у других Минхо занимать не хочется, потому выбора не осталось.   Выходит, святая случайность — глупо, вообще-то, думать, что со смертью бывает иначе. Умирают всегда до смешного случайно и до жуткого насовсем. Но неизбежно умирают.   Минхо умрёт, глядя только на Джисона, и так и не узнает, вероятно, какие ноты тот прятал. А Джисон будет смотреть на мир, который его совершенно не знает. На мир, который рано или поздно разобьёт ему сердце. Здесь Минхо миру не завидует: он не хотел бы быть тем, кто разобьёт сердце Джисону, и он не будет.   Он будет тем, для кого Джисон — мир.   Несправедливо, блядство.