Антология искренности

Минхо изумлённый, будто увидел Бога в полный рост, а тот оказался метр шестьдесят. У него было такое лицо на памяти Хёнджина всего раз: в прошлом году на вечеринке, когда они познакомились. Хёнджин на Бога не был тогда похож совершенно: не седой, не всемогущий, даже не метр шестьдесят, но Минхо так отчаянно хлопал глазами, будто на них пытался взлететь. Хёнджин и сейчас на Бога ни капли ничем, кстати, — просто картину приволок. В подарок. Лучший подарок — сделанный своими руками, или как там говорят бедные и ебанутые на творчество? Минхо, как и Хёнджин, попадает в обе категории, так что, подумалось, ему понравится. — Охуеть, — выдохнул он на ошеломлённом, часто моргая и елозя взглядом по полотну. Ему нравились рисунки в Хёнджиновых альбомах, которые он беспардонно таскал с полки и листал по полчаса каждый; нравились корявые открытки к подаркам, которые Хёнджин разрисовывал; нравились даже глупые наброски на полях тетради, случающиеся время от времени на парах по алгебре, — в общем, вкуса у него не было совершенно. А у Хёнджина не было подходящего образования и прямых рук, чтобы нарисовать что-то стоящее, но рисовать он любил с детства. Минхо у него не с детства, но почему-то отдать ему кусочек своей детской любви хотелось. — Охуеть, — повторил Минхо, уже на возмущённом, и поднял глаза. Они у него похожи на вишнёвые косточки. — Ты… — фраза оборвалась его резким вздохом, а взгляд, возмущённо-растерянный, снова рухнул на картину. — Это просто потрясающе. — Потрясающе хуёво нарисовано, — Хёнджин ухмыльнулся и тут же получил в голову выстрел недовольным взглядом. — Думаешь, я тебя не пиздану? — Минхо сощурился. — Я пиздану. Он ухмыльнулся и снова неверяще уставился на картину, будто до этого не всё там рассмотрел. Да там нечего особо рассматривать, вообще-то. Хёнджин не мастер реалистичной детали, как Ван Эйк, и совсем не гений детальной чертовщины, как Босх. Даже не Ван Гог c его цветами. И всё ещё совершенно не похож на Бога, а Минхо глядит своими глазами-косточками так, будто правда видит эти седые всемогущие метр шестьдесят. — Это правда охуенно, — изумлённо-восторженно, искренне. — Спасибо. Его счастливая искренность тёплая и на вкус приятно сладкая, как только что выпеченный вишнёвый кекс. Хёнджин печь не умеет, да и готовить не особенно, если начистоту, но тут случился как будто почти пекарем. И почти художником. И без «почти» очень счастливым дурачком с улыбкой от уха до уха. — Я переживал, что тебе не понравится, — хихикнул чуть неловко. Когда отдаёшь кому-то кусочек детской любви, всегда не по себе. Пускай и точно знаешь, что другому этот кусочек даже важнее, чем тебе, всё равно страшно. Хёнджин, ко всему прочему, ещё нихуя не похож на психолога, чтобы объяснить, почему это так работает, но просто работает. И так легко потом от чуть сладкого вишнёвого привкуса на языке. Он, наверное, каждый кусочек своей детской любви подарил бы Минхо, если бы тот попросил. Собрал бы все альбомы, обвязал зелёной праздничной лентой и отдал. Изрисовал бы после ещё столько же альбомов, снова обвязал и снова втиснул в руки. Так правильно это ощущается. Так по-настоящему. — Угораешь? — Минхо возмущённо ухмыльнулся и опять уставился на картину. То ли поджечь взглядом пытается, то ли поди разбери. Он, кстати, нисколько не похож на колдуна, а вот ростом к Богу чуть ближе — метр семьдесят с копейкой. И на седину его блондинистые волосы похожи больше. — Это... лучшее. Правда. Хёнджин кивнул, пытаясь не трещать челюстью от улыбки: — Переверни. Минхо бросил быстрый заинтересованный взгляд, чуть помедлил, чёрт знает зачем, а после развернул картину. Пока он вчитывался, Хёнджин краснел школьником-задирой у доски. В сентиментальности, вообще-то, ничего стыдного, тем более, если искренняя, но отчего-то хочется ссутулиться и промычать: «Я читал, поставьте три». Минхо выдохнул восторг на улыбке: — Ты тогда сказал не так, — и глянул в глаза до ужаса озорно. — А как? — Хёнджин округлил глаза и застыл в испуге. Он, конечно, долбаёб с дырой в памяти, через которую регулярно вываливается что-то важное, и не в силах пробоину залатать, но вечер их знакомства он помнил наизусть и в деталях. Там нельзя было не запомнить — отпечатывается, когда на тебя смотрят, как на Бога. Минхо рассмеялся, бережно положил картину на стол и, подойдя вплотную, обнял за шею: — Ты на вкус вишня, — проговорил, глядя в глаза с широченной улыбкой. — Без «как». Хёнджин нахмурился: — Серьёзно? Минхо закивал, хихикая, а Хёнджин состроил самое раздосадованное лицо, на какое способен. Ладно, видимо, даже когда на тебя смотрят, как на Бога, ты не становишься всесильным достаточно, чтобы залатать пробоину в памяти. А когда тебя целуют так, будто от Бога отреклись, становишься всесильным достаточно, чтобы о пробоине в памяти забыть, и Минхо, вероятно, знает, поэтому поцеловал. Привычно медленно, глубоко, настойчиво, сжимая на затылке волосы и блаженно притираясь телом. У Хёнджина привычно из сердечных артерий потянулись ветки с пыльно-розовыми цветами, и он, кажется, правда почти художник. И без «почти» невероятно счастливый. — А ты всё ещё на вкус вишня, — шепнул между поцелуями в губы и поймал тёплую чуть сладкую ухмылку.