Новые звуки

Они добрались до станции еще засветло. Вокзала в городке не имелось, Сарыголь была конечным пунктом прибытия поезда – дальше следовало брать коляску. Гостиница «Европейская» оказалась довольно скромным местом для ночлега, несмотря на все уверения хозяина, донельзя обрадованного визитом иностранных гостей. Кристина не понимала ни слова, Эрик же изъяснялся на неприятно звучащем чужом языке так непринужденно, как будто все эти годы прожил в Российской империи. До этого она слышала, как легко он говорит по-турецки в Константинополе, как без малейших трудностей общается с хозяином венецианского судна, доставившего их из города зеркал в град святой Софии, а затем и в полуразрушенный город-порт на Черном море, и все же видеть его использующим туземную речь было особенно удивительно: здешние места представлялись Кристине далекими и недосягаемыми, точно колдовская страна гипербореев, а выговор жителей казался бессмысленным набором грубых, шамкающих и присвистывающих звуков. На рассвете она в одной ночной рубашке тихонько вышла на балкон и увидела перед собой ряд низких и пологих серых холмов. В другой стороне ряды небольших домиков прятались в тени высоких башен, и Кристина задумалась было об истории этих построек, но тут дверь спальни скрипнула, и на балконе появился Эрик. Его растрепанные черные волосы топорщились после сна еще больше, чем всегда, глаза хмуро желтели в отверстиях маски. В руках он держал пелерину, которую тут же заботливо накинул ей на плечи, выбранив за неосторожность: на балконе сыро и холодно, разве можно было так выходить? Она только покачала головой со слабой улыбкой; со времени последнего выступления Эрик почти не повышал на нее голоса, но его властное покровительство оставалось неизменной константой их странных отношений. За все недели своего долгого путешествия они ни разу не обсудили переработанный мадригал Монтеверди, не заговорили о Венеции, о масках, о страшном конце Перса и, уж конечно, не вспомнили о прошлом Эрика, которое теперь стало явным. Дестлер как будто был одержим все это время одной-единственной мыслью, одним стремлением – найти лекарство от изувечившей ее болезни; ни в чем не упрекал и не обвинял Кристину, но был замкнут и угрюм; лишь иногда – вот как сейчас – она ловила его взгляд, полный сожаления и чего-то еще, более глубокого и сильного, чему она не решалась дать определение, но что поддерживало ее все эти дни, прошедшие с момента выступления в театре Малибран. Точно человек, страдающий проказой и боящийся заразить ею окружающих, он сторонился своей спутницы, замечая ее только в те минуты, когда, с его точки зрения, она недостаточно о себе заботилась – будь то в корабельной каюте, в гостиничном номере или на турецком базаре. Кристина понимала теперь, отчего он так себя ведет, но все, что она имела сказать ему, было выражено тогда на сцене; обычные слова не приходили; она снова и снова обещала себе обратиться к Эрику, но каждое утро решимость ее рассеивалась, как утренняя дымка над этими холмами. …И все же иногда она получала от него, в виде исключения, сдержанные реплики – чаще пояснительного характера – ибо, очевидно, свое учительское рвение Эрик, несмотря ни на что, обуздать не мог. Вот и теперь он, щурясь еще совсем сонными глазами на лучи восхода, указывал ей на те самые здания, которые только что вызвали ее любопытство: – Обратите внимание, дитя мое. Башни построили генуэзцы в Средние века, когда эти многострадальные земли были их колониями. Что примечательно, башни до сих пор сохраняют свои итальянские названия – Джулиана, Климентина, Костанца. И до сих пор в этом убогом городишке вы можете встретить людей, помнящих годы объединения Италии: тут живут итальянцы, знавшие некогда самого Гарибальди. Так причудливо история этого восточного края соединяется с историей страны, где мы с вами провели столько месяцев… – тут он прервал сам себя, как будто осознав, что сказал слишком много, и резко ушел с балкона, оставив ее любоваться видом на холмы, поросшие довольно унылыми кустарниками. Кристина в очередной раз спросила себя, есть ли в этом мире, даже на самой заброшенной его окраине, хоть что-то, чего Эрик все-таки не знает, но, когда позже они сошли к табльдоту, получила ответ на этот вопрос. За столом, кроме них, почти не было постояльцев; только потягивал белое вино из бокала крепкий мужчина с квадратной челюстью, одетый в простые полотняные брюки и широкую белую рубаху с открытым воротом. Густой седой волос выбивался из-под ее ткани, точно у старого кентавра, примерившего на себя роль обычного сельского жителя. Она была уверена, что Эрик, как всегда, сделает вид, что они за столом одни; однако против ее ожиданий он внезапно обратился к пожилому господину с приветствием, которое она уже успела выучить: «Dobryj den’!» и, дождавшись ответной любезности, задал ему какой-то вопрос, а затем представился сам и представил свою жену. В потоке незнакомых, грубых звуков Кристина разобрала «месье и мадам Дестлер», и, как всегда, когда она слышала от учителя свою новую фамилию, что-то сжалось у нее в груди. Разговор не занял много времени; Эрик обменялся с новым знакомым всего несколькими репликами, а затем кивнул Кристине: – Месье фон Теш хорошо знаком со здешними местами и любезно согласился проводить нас в ту единственную деревню, что, насколько ему известно, находится у подножья Черной горы. …И вот так и вышло, что спустя два часа, когда солнце стояло уже высоко в небе, а воздух становился все суше и горячее, они с Эриком ехали в коляске по пыльной белой дороге, вьющейся меж холмов. Напротив них по-медвежьи неуклюже восседал месье фон Теш, с которым, как вскоре выяснилось, можно было беседовать и по-французски, хотя акцент у него был совершенно чудовищный, и фразы иногда приходилось повторять дважды, чтобы он понял их смысл. Но, несмотря на это неудобство, фон Теш оказался приятным и добродушным собеседником; он явно радовался иностранным гостям и старался произносить свои реплики как можно четче. Kроме того, добряк не расспрашивал их ни о чем, предпочитая рассказывать о себе и нисколько не удивлялся ни глухой маске Эрика, ни густой вуали Кристины, очевидно, полагая, что чужеземцы имеют право на любые причуды. Фон Теш был врач по специальности, работал в столице империи, но страстно любил эту глухую провинцию у моря и часто приезжал сюда в гости к одному своему коллеге. Коллега же, немецкий доктор по фамилии Юнге, перебрался на побережье довольно давно и основал здесь целое хозяйство: ему принадлежали несколько виноградников, оливковая роща, большой огород и стадо коров и коз. – Мой пасынок – я называю его пасынком, хотя с его матерью мы не венчаны, но я считаю ее своей супругой – сейчас находится у него в гостях и, думаю, отлично проводит время. Я привез его сюда на каникулы, показать местное море, и как раз возвращаюсь к нему, чтобы отвезти обратно в город через неделю. Фон Теш болтал, не умолкая; солнце начало припекать уже довольно сильно, и Кристина под своей вуалью изнывала от жары, но предпочла бы расплавиться вовсе, чем лишиться своей единственной защиты. Эрик же был привычно молчалив и мрачен, рассеянно кивал в ответ на слова их спутника и, казалось, не замечал ничего вокруг. Пейзаж постепенно начинал меняться: холмы становились светлее, их уже покрывали не только выжженные солнцем травы, но и какие-то растения с ярко-коричневыми стручками на торчащих во все стороны острых длинных стеблях; в воздухе запахло полынной горечью и солью, и еще чем-то неуловимым, что показалось Кристине очень родным и близким, но определить источник этого третьего запаха она не смогла. То тут, то там зеленели отдельными мазками раскидистые кряжистые деревья с узловатыми стволами; белая пыль вставала дыбом вокруг коляски, оседая на платье, проникая в ноздри, несмотря на все слои вуали, маску и бинты под ними; в какой-то момент за смычки схватились цикады, и под их мощный хор в знойном мареве она вдруг увидела… …внизу перед ними лежала голубизна в чистом виде – круглая морская чаша, охваченная слева низким и вытянутым мысом, похожим на длинную, греющуюся на солнце ящерицу; справа же – чернела первобытной, пещерной мглой огромная трезубая гора, нависшая над морем, точно древний дракон, что сторожит подходы к заливу. – Юнге любит сравнивать эти места с Испанией, – говорил между тем оживленно доктор фон Теш, – там ведь тоже, по слухам, особенно в Андалусии, встречаются такие нагорья. Но я бы сказал, что они скорее напоминают Грецию, вернее, ту ее часть, что лежит между Дельфами и морем. И в то же время они куда мрачнее и суровее греческих красот. Эти края перевидали немало завоевателей, но ни один из народов не задержался надолго. А какая здесь гремучая смесь языков! Ваш супруг, мадам, прекрасно говорит на языке империи, но здесь в ходу и тюркское, и болгарское наречия. Зимы у Черной горы суровые, море хотя и южное, но с норовом – недаром ведь его тоже зовут Черным, хотя вам оно сейчас наверняка таковым не кажется. Греки прозвали его «Понт Эвксинский»… Теперь на дворе август, но, поверьте, вы не захотели бы находиться здесь в ноябре. На берегу дуют резкие и холодные ветра, в бухтах ходят буруны, в доме от сырости ломит кости … Однако весной, особенно когда цветут акации, лучше этого села ничего нет – а что за превосходные целебные травы собирают некоторые знатоки на предгорьях Черной горы! Кристина разглядывала небольшие крестьянские домики с правой стороны дороги; ничем не примечательные, они невыгодно отличались от нарядных итальянских, да и французских деревенских жилищ с их аккуратными белеными стенами и разноцветными ставенками. Эти же, какого-то бурого цвета, точно поросль на холмах, с покосившимися плетнями, горшками, нацепленными на воткнутые то тут, то там шесты, и бродившими между ними с громким кудахтаньем курицами – производили самое безотрадное впечатление. «Как оперенье жаворонка», отчего-то подумалось Кристине. – Это и есть та самая болгарская деревня, – проследив направление ее взгляда, доброжелательно подтвердил фон Теш с таким видом, будто выносил на суд Кристины дело своих рук. – Как она называется, месье? – спросила молодая женщина без особого любопытства, просто чтобы не показаться невежливой. – На местном наречии ее название означает «страна Голубых теней», либо попросту – «Голубые тени», – отозвался собеседник. – «Ombres azures»! Как поэтично! – воскликнула она, невольно удивившись такому несоответствию между названием и обозначаемым им поселением. Тут Эрик неожиданно прервал свои размышления и велел: – Посмотрите назад, Кристина, и скажите мне, что вы там видите. Она послушно выполнила его указание – и ахнула: по округлым вершинам невысоких предгорий плыли, качаясь в полуденном мареве, темно-голубые тени, отражавшиеся в иссушенной земле, точно диковинные рыбы в идеально прозрачной воде. – Синева, – прошептала она. – Там синева движется на холмах, как на качелях. – Это облака, – пояснил ей Эрик. – Холмы всего лишь отражают тени облаков. Разве вы не наблюдали этого же эффекта в Тоскане? Разумеется, наблюдала, и не раз. Но никакое тосканское нагорье не было так кристально ясно, чтобы с безукоризненной точностью воспроизводить рисунок неба.   Между тем, фон Теш уточнил: – Мы, конечно, не будем останавливаться у болгар, а направимся прямо к Эдуарду Юнге, ибо я уверен, что если кто и может помочь вам с ответом, так это только он, как старожил и первооткрыватель этих мест. В густой пыли скрадывались стук копыт и шорох колес; убогие строения остались позади, и они ехали теперь вдоль полосы пляжа, усыпанного разноцветными камушками. – Море здесь необычайно щедрое, – пояснил их проводник, – чуть дальше, вон за тем длинным мысом, находятся бухты, которые местные окрестили Агатовой и Сердоликовой, ибо волны там и вправду выбрасывают на берег полудрагоценные камни. А вот и поместье моего приятеля! Извозчик остановил коляску, и фон Теш, отдуваясь, медленно вылез из нее, за ним соскочил Эрик и подал руку Кристине. Море тихо шуршало почти у самых их ног, его присутствие ощущалось здесь так же сильно, как и под Римом – только в Риме в отсутствие соперников оно царило полновластно, а тут его ограничивала горная стихия: каменные складки – выступающие наружу древние корни земли – как будто стискивали его с двух сторон. В Неаполе и Венеции море состязалось с людскими, а не природными творениями, и потому одерживало победу; но здесь победителя не было – вода и камень вечно боролись и вечно соединялись друг с другом в грубом объятии. Больше всего этот пляж напоминал ей родной берег Перрос-Гирека, но там ощущалось дыхание севера, а это место считалось в империи южным, но то был юг непривычный, привольный и дикий. От размышлений Кристину, впрочем, быстро отвлекли: навстречу им по пляжу, от пригорка, на котором и высилась усадьба, окруженная большим фруктовым садом, бежал маленький мальчик лет семи-восьми – на голове его была целая шапка курчавых волос, большие глаза блестели от радостного возбуждения. Он тут же оказался на руках у фон Теша, тот приласкал его и что-то ему сказал, а затем спустил вниз, и ребенок сразу устремился к гостям. Он безо всякого испуга поглядел на маску Эрика, схватил его за руку и потянул за собой с непонятным Кристине возгласом. Та инстинктивно дернулась, желая защитить мальчика от своего мужа, но Эрик только с печальной усмешкой взглянул на нее через плечо и неожиданно безропотно последовал за своим маленьким поводырем. Тот что-то взволнованно ему лепетал, щебеча, словно птичка, и вдруг наклонился и, порывшись в груде камней, поднял вроде бы ничем не примечательный камушек и гордо вручил его своему визави, а затем, как ни в чем ни бывало, помчался дальше по пляжу с воинственным гиканьем, очевидно, воображая себя новым Робинзоном или Колумбом. – Это «хал-це-дон», – по слогам проговорил Эрик, переводя слова ребенка; впрочем, название камня ни о чем не говорило Кристине ни на одном языке. Но ей очень понравился его цвет: зеленый, как просвеченная солнцем морская волна. И, спустя мгновенье ощутив ладную теплую плотность в своей ладони, она благодарно взглянула на Дестлера. – Да зачем он вам, выбросьте, – отмахнулся фон Теш. – В нем нет никакой ценности, это вам не сердолик. Но Кристина только покачала головой: именно сейчас этот камень был ей дороже любого алмаза. Огромный сад, обступивший плотной стеной дом доктора-крестьянина, был поистине примечателен: множество плодовых деревьев раскинуло здесь свои шатры, изящными шпалерами вдоль изгороди тянулись виноградники, а посреди ржаво-красных грядок притаился даже маленький пруд с белыми водяными лилиями. Все элементы сада были пропорциональны друг другу, все здесь взаимодействовало в кудрявом порядке, точно лоза перекликалась с персиковым деревом, а подсолнух тянулся к жасмину. Однако интереснее всего был сам доктор Юнге: в прошлом важный чиновник, чуть ли не тайный советник, и одновременно искусный врач, специалист по глазным болезням, он переехал в эти места несколько лет назад и поставил своей целью создать оазис в пустыне – ибо страна Голубых теней, выжженная солнцем, выскобленная морским ветром и выдубленная солью, действительно казалась пустыней, ждавшей своего возрождения. Притулившаяся под сенью погасшего вулкана – Черной горы – эта область не порождала ничего, кроме горных и степных трав да колючих кустарников; в растрескавшейся от жестокого зноя земле облюбовали себе норы ящерицы и скорпионы; помимо них, ее обитателями были только цикады да кучка болгарских переселенцев из далекой колонии Бараколь. Но суровая и печальная природа, так отличавшаяся от ярких соблазнов южной Италии, обладала особой дикой красотой, которая в свое время и очаровала доктора Юнге. Тот выстроил запруду на арыке, маленьком канале, благодаря чему получил доступ к довольно большому количеству пресной воды, что питала зеленое пространство, сотворенное им посреди пустоты. Юнге умело использовал все, что оказывалось у него под рукой, и очень скоро соорудил ток для молотьбы зерна, винодельню с обширным погребом, а также и большой каменный ледник, в котором хранились все его многочисленные припасы. Он экспериментировал с различными сортами винограда, растил крупные, сладкие, лопающиеся от сочной спелости помидоры и мечтал открыть настоящую ферму. Он не ограничился одной запрудой, а начал строить и другие запрудные сооружения, чтобы земли долины Голубых теней наконец оросились живительной влагой не только на его территории. В конце концов, думала Кристина, то, что делал Юнге, было очень похоже на работу Эрика: создавать все из ничего. Но в пустыне возник не мираж, а настоящий сад. Едва ли можно было отыскать более противоположное Венеции место, чем эта страна, где сами камни отражали небо яснее зеркал. Приветливо встретивший их на веранде своего дома невысокий немец с тонкими чертами лица, острой бородкой, в золотом пенсне, с изящным (в отличие от фон Теша!) французским выговором казался совершенно не приспособленным к работе вне кабинета, однако же проводил большую часть своих дней копая, выпалывая, подрезая и подвязывая все, что только можно было спасти от безжалостного солнца между камнями и морем. При этом Юнге вовсе не кичился своими заслугами перед болгарской деревней. – Я делал все это не один, – покачал он головой в ответ на комплименты Кристины. – У меня был помощник, который растолковал мне азы искусства планировки сада. Я неплохо разбираюсь в сельском хозяйстве, даже руководил в прошлом сельскохозяйственной академией, однако польза пользой, а красота красотой. Гармонии пространства я не ведал, а мой друг как раз хорошо знаком с принципами организации разрозненных частей… – Где же теперь ваш друг? – осторожно осведомилась Кристина и робко взглянула на Эрика, который, поздоровавшись с Юнге, вновь о чем-то глубоко задумался и, кажется, упускал нить разговора. – Уже давно я выделил ему отдельный участок недалеко отсюда, чуть выше по склону, где находится роща оливковых деревьев. Он уже пожилой человек и нуждается в одиночестве и покое; к тому же, ему хотелось беспрепятственно заниматься своими учеными изысканиями, а здесь, – Юнге извиняющимся жестом показал на двери комнаты, из которой вовсю раздавались воинственные крики, очевидно, его собственных детей, – это, как вы сами видите, невозможно. – Разве удобно проводить научные исследования в заброшенной деревне? – спросил вдруг резко Эрик, выйдя из своего оцепенения. – Почему он не мог остаться в городе? Кристина вздрогнула от его грубости, но Юнге, казалось, ничего не заметил или учтиво сделал вид, что не заметил. – Он тоже врач, как и я, – развел руками хозяин дома, – однако несколько иного рода. У нас таких людей называют знахарями. Собственно, он и приехал сюда издалека в поисках определенных трав для своих снадобий, и его эксперименты поначалу не внушали доверия нам с коллегой, – он любезно поклонился фон Тешу, удобно расположившемуся в плетеном кресле в углу веранды, – однако позже, когда ему с их помощью удалось вылечить мою супругу от жестоко мучившей ее многолетней мигрени, мы не могли не изменить своего о нем мнения. Кристина ахнула, когда Эрик внезапно стиснул ее кисть так, что ее пальцы хрустнули в его жесткой хватке. Не слыша ее стона, он подался вперед, по-прежнему изо всех сил сжимая ее руку, и тихо, необычайно тихо проговорил: – Как зовут вашего друга, герр Юнге? – Его зовут Камиль. Камиль Ширази, – ответил тот. _________________________________________ Эрик смотрел прямо на своего собеседника, не видя его лица. Он не замечал с некоторых пор ни лиц, ни деревьев, и не различал цветов. А видел перед собой только умный, твердый профиль и внимал голосу, горькому, как полынь, сухому, как пыль на дороге, ведущей в страну Голубых теней. – Камиль Ширази, – повторил Призрак медленно. – Где он? – Не очень далеко отсюда, – с удивлением проговорил Юнге. – А почему вас это интересует, месье Дестлер? – Проводите меня к нему, – приказал Эрик голосом, не допускающим возражений. – Увы, это невозможно, – покачал головой Юнге. Морок, галлюцинация, очередной фантом, выплеснувшийся вовне из зеркал. Не так ли, наш старый, напрасно утонувший друг? Ты предупреждал меня, но я тебя не слушал. Почему мир расширился до такой пустоты, почему, полагая, что нахожусь на восточном краю света, я обречен просыпаться снова и снова под внимательным и сочувственным взглядом другого врача? Мои руки связаны за спиной, мое воображение посажено на толстую железную цепь. Но, увы, мера предосторожности эта глупая, ведь, не создавая миражей для других, я тщательно кую их для самого себя… – Отчего же, месье? – прозвенел в белой тишине вопрос Кристины. И Эрик услышал, разлепляя тяжелые веки: – Оттого что мой друг Камиль не желает ни с кем встречаться. Он живет как отшельник и не принимает гостей. Мир качнулся и вновь, слегка пошатываясь, встал на ноги. Эрик оперся ладонями о дубовый стол, стоявший посреди веранды, и громко произнес принятые в обществе слова: – Мы проделали долгую дорогу в поисках этого человека. Вы не можете препятствовать нам в этом деле. Врач пожал плечами: – Прошу прощения, месье Дестлер, но в таком случае я тем более вынужден вам отказать. И лицо его бесстрастно улыбалось в ярком полуденном свете. Кристина посмотрела на Эрика с тревогой; рука его уже нащупывала лассо, но под ее взглядом пальцы тут же безвольно разжались, а губы пробормотали: – «Тем более»? Что это значит? И что я могу сделать, чтобы увидеть его? – Для начала, полагаю, снять маску, – заметил Юнге резонно. – Признаюсь, мой друг кое-что рассказывал мне о преследованиях у себя на родине, и в свете его речей ваше появление здесь в таком виде, да еще и после длительных поисков, выглядит в высшей степени подозрительно. Я слишком дорожу его благополучием, чтобы подвергать риску. Фон Теш с искренним любопытством наблюдал за этой сценой из своего кресла. Эрик скрестил руки на груди, пытаясь сохранять спокойствие: – Я понимаю ваши опасения, но, увы, никак не могу удовлетворить это требование: маска – вынужденная мера, и Камиль, мой старый знакомый, конечно, никогда не попросил бы меня ее снять. – Тогда, боюсь, я ничем не смогу вам помочь, – развел руками хозяин усадьбы. – Не желаете ли подкрепиться? Эрик мог бы ответить ему многое, но спасительного гнева в нем уже не было, а остальные чувства разбивались о холодную приветливость Юнге, как волны о гладкую скалу, и беспомощными потоками стекали вниз. Поэтому ему ничего не оставалось, как так же учтиво поблагодарить землевладельца и усесться за стол вместе с его домочадцами, Кристиной, фон Тешем и возвратившимся с пляжа Максом – тем самым мальчиком, что дал Призраку халцедон. Время замерло и не двигалось дальше, увязнув в зыбучих песках сожалений, страхов и заботы. Эрик ни на пядь не приблизился к разгадке, и, что хуже всего, не имел мужества настаивать на встрече. На самом деле, он с ужасом ловил себя на мысли, что почти благодарен Юнге за отказ, и не стремился искать Камиля, несмотря на то, что проделал тысячи лье именно ради встречи с ним. Но каждый взгляд на Кристину, с которой они остановились на неопределенный срок в доме гостеприимного немца, отзывался в нем таким стыдом, равного которому он не испытывал никогда прежде. --------------------------------------------------------------- Дни катились по берегу медленно и неторопливо, точно тяжелые бочки, вроде тех, что стояли в винном погребе доктора Юнге. Эрик с Кристиной вставали рано, завтракали и шли на берег моря собирать камушки. Нередко с ними играл Макс, и Кристина удивлялась снисходительности к нему Эрика и против воли немного ревновала учителя к этому мальчику, который нисколько не боялся мрачного вида постояльцев. В угловой комнате, которую занимала Кристина (в усадьбе им выделили отдельные спальни), пахло свежей краской и почему-то уксусом, стены были белые, а окно выходило на высокий тополь, свечкой вытянувшийся к небу. В его ветвях свила гнездо маленькая серая птичка, утром она часто прилетала на подоконник и свиристела что-то нежное и неприхотливое, будя Кристину. После небольшой прогулки они возвращались в дом, где Эрик работал до полудня – к его услугам была вся обширная библиотека Юнге – а затем часами сидел, погруженный в меланхолию – это было вовсе ему не свойственно, и он неприятно напоминал Кристине ее отца в его худшие минуты. Затем обедали, отдыхали; в пять на террасе подавали чай, а после чая гуляли в саду, беседуя главным образом о винограде, различных способах его выращивания и выведении новых сортов. Иногда к ним захаживали болгарские крестьяне и живо участвовали в этих «виноградных» обсуждениях. Размеренная, спокойная жизнь – иногда Кристине казалось, что все прошлое, с его трагическими потрясениями, отречениями, кошмарами и музыкой было лишь далеким, смутным сном, а настоящее всегда царило вот здесь, в этой пустынной и дикой долине. В один прекрасный момент Эрик прервал свое унылое бездействие и с самого утра начал куда-то уходить, а незадолго до заката возвращался с пучками трав: он раскладывал их на широком столе террасы, придирчиво изучал, сверялся со своими записями, а потом, ругаясь сквозь зубы, с остервенением рвал и выбрасывал все, что собрал. Доктора ему не мешали: фон Теш добродушно посмеивался над его опытами, а Юнге был все так же безукоризненно вежлив, но как будто избегал общества своих постояльцев. _________________________________________ – Посмотрите, месье! Эрик с досадой оглянулся. Он шагал по берегу в привычном направлении – к невысокому холму, густо поросшему дроком – чтобы вновь попытать удачу со сбором растений, и промедлений не хотел. – Месье! Ребенок подбежал к нему и сильно дернул за рукав рубашки, вынуждая остановиться. Эрик высвободил руку и строго посмотрел на мальчика. Одного такого взгляда было бы достаточно и для Хоссейна, и для Кристины, чтобы заставить их отступить и смущенно понурить голову, но для этого вольного жителя предгорий закон придворного зодчего или Ангела музыки был не писан. – Хотите, покажу вам кое-что, что я нашел? – прозвенел дерзкий голосок. – Кое-что, что ты нашел? – обреченно повторил Эрик, с трудом выговаривая шипящие на местном змеином языке. – Ну да, – кивнул мальчик. – Секрет! Прямо рядом с этим лицом. – Каким лицом? – спросил Эрик с недоумением. – А вон, в скале, видите? Как будто лицо выглядывает. – Что за вздор, – хотел было сказать бывший Призрак – но, присмотревшись, осекся. Край горы, уходивший в море, действительно представлял собой четкий профиль, выточенный в скале. Курчавые волосы, топорщащиеся над упрямым лбом; глубоко посаженный глаз; выступающий вперед нос; линия рта и бородка под ним… Красивые, благородные черты – открытые всем ветрам, выставленные напоказ, под дождь и ведро, под ясное небо, точно в насмешку над всеми венецианскими масками на свете. «Глядите, люди, – будто бы говорила гора, – вы прячетесь, а мне стыдиться нечего, я такая, какая есть, была и пребуду до скончания века. Лик, лицо или личина – ваши слова, былинки, гонимые ветром; они прейдут, а я остаюсь навсегда и принимаю то, чем награждает меня природа». – Дядя Павел говорит, это не лицо, а выдумки, – огорченно признался ребенок. – А по-моему, лицо. Как у царевича из сказки. – Как у царевича, – повторил Эрик задумчиво и невольным, ласковым жестом взъерошил буйные кудри на голове своего маленького проводника. – Конечно же, это лицо, тут сомнений быть не может. Но, mon cher enfant, никуда я пойти с тобой сейчас не смогу. Мне нужно работать. – Месье, ну пожалуйста! Совсем ненадолго! – мальчик уже канючил, а Эрик такого терпеть не мог и никогда не позволял – ни Хоссейну, ни Кристине в детстве; однако сейчас что-то удерживало его от жесткой отповеди. В конце концов, он сдался и покорно последовал за Максом. Тот уверенно ступал по мелким камушкам босыми ногами, то и дело оборачиваясь и хихикая; должно быть, Эрик в своем черном жилете, белоснежной манишке и вычищенных до блеска черных туфлях выглядел слишком нелепо в этом простом и диком месте. Вскоре мальчик свернул на тропку, ведущую к предгорьям, и Эрик забеспокоился: они все дальше отходили и от поместья Юнге, и от болгарской деревни. – Не слишком ли затянулась игра? – спросил он у ребенка, но тот лишь покачал головой и хитро приложил палец к губам, продолжая подъем. Эрик ожидал, что Макс потащит его на самый верх, но в какой-то момент тот   устремился вправо по тропе, которая, обтекая горные валы, привела их к небольшой уютной ложбине. Она была полна оливковых деревьев; под ними журчали два ручья, а меж ручьями высился деревянный двухэтажный дом с совершенно плоской кровлей. – Видите? Видите, какой у меня секрет? – воскликнул Макс. – Я сам его нашел! – Конечно же, сам, – машинально подтвердил Эрик, уставившись на дом. Что-то тревожно екнуло у него внутри, и он захотел поскорее уйти отсюда. Спуститься обратно к морю, подняться выше, к причудливым каменным божествам, поджидающим его на отрогах горы, или искать покоя в виноградниках, где гуляла его черная Суламифь, его Кристина… …Но двери уже распахнулись, и неясная, размывающаяся в потоке солнечного света фигура показалась на пороге. ----------------------------------------------------------------- – Месье Дестлер интересуется ботаникой? – осведомился доктор Юнге, пуская колечки дыма из своей любимой сигары. Кристина пожала плечами: – Месье Дестлер интересуется всем на свете. – Вы знаете, где собирает он свои травы? – Разве сторож я супругу своему? – ответила она шутливой цитатой, а затем уже серьезно пояснила: – Месье Дестлер редко делится со мной своими планами. Я знаю о них столько же, сколько и вы. – Однако вы не побоялись отправиться с ним в такой долгий путь. – Я была с ним рядом, сколько себя помню. – Ваш супруг, – внезапно заметил доктор Юнге, – необычайно подходит этому месту. Эта его вечная суровость, и черная одежда, и молчаливость… – Разве подобный вид сочетается с морским курортом? – возразила Кристина, слегка улыбнувшись. – С курортом, вероятно, нет. На южных берегах нашего полуострова, безусловно, он был бы смешон. Яркая, крикливая праздничность тех мест не для него, мадам. Белые шляпы, избалованные бездельем пухлые лица, купальные кабинки и досужие сплетни и пересуды… Но здесь – здесь совсем иное дело. – Отчего же? – спросила Кристина; разговор неожиданно принял интересный оборот. ----------------------------------------------------------------- …И в световом потоке начало прорисовываться лицо. Он знал эти черты старой, мудрой ящерицы. Знал их, как свои собственные, ибо, если бы не каприз природы, они наверняка принадлежали бы и ему – как принадлежали ему те же янтарные глаза – цвета солнечного полудня, выдержанного меда, не выловленного речного золота, про которое толковала Кристина когда-то. Ведь бывает же и такое, что на разных концах земли, в разных городах и разных семьях рождаются близнецы – бывает гораздо чаще, чем встреча таких близнецов, случающаяся раз в сто лет. Он шел к Эрику, а тот не мог сделать и шагу навстречу – ступни как будто прилипли к земле, ноги превратились в две тяжелые колонны. На нем была какая-то длинная, грязновато-белая хламида, кажется, из льна, подпоясанная простой веревкой. Белый цвет оттенял его темный загар; он был бос и слегка прихрамывал на одну ногу – прежде Эрик не замечал, чтобы он хромал. Морщины на его высоком лбу углубились; пергаментная кожа, обтягивавшая острые скулы, почти просвечивала; губы стали еще тоньше – если такое вообще мыслимо себе представить. Однако взгляд был все столь же острым и пытливым, и сейчас он был направлен прямо на Эрика. И Эрик не выдержал – опустил голову и сцепил пальцы, точь-в-точь как Кристина перед ним самим, когда приходила неподготовленной на урок. Стискивал их до боли, до хруста, пока мальчик, стоявший рядом, в недоумении не потеребил его за рукав, принуждая вернуться в явь. – Господин Эрик, друг мой, – тихо прошелестел голос – точно веточка одного из росших здесь оливковых деревьев шевельнулась на легком ветру. – Камиль… Камиль Ширази, – сдавленно отозвался Эрик. --------------------------------------------------------------- – Здесь, – пояснил их хозяин, – по преданиям находился когда-то вход в обитель мертвых. Это сиротливая, немая земля, ожидающая своего менестреля. Вы не встретите здесь ни развесистых пальм, ни пышных магнолий. Виды этого места не прельстят художников, рисующих открытки. Безрадостные асфодели, жесткий терн, скорбные чобр и полынь – вот что порождают эти края, преддверие Аида. Ах, знаете, все эти древние легенды, донесенные до нас Гомером. Кристина вздрогнула. Слишком свежи были в ней воспоминания. – Но ведь вы, месье доктор, приложили все усилия, чтобы превратить в оазис этот лимб? – возразила она почти с надеждой. Юнге снисходительно улыбнулся: – Мадам, первое, что должен усвоить всякий садовод – это то, что вмешиваться в работу природы можно лишь до определенного предела. Когда-то я был полон иллюзий о том, как преображу долину, но мой восточный друг научил меня некоторому смирению. И теперь я просто стараюсь взаимодействовать со стихией, не пытаясь перекроить ее под себя. Скажем так, между нами – осторожное, но взаимовыгодное сотрудничество. – Что же вы нашли в этой долине? – спросила она с недоумением. – Если тут так грустно и печально, и природа вам не поддается? – Дорогая мадам Дестлер, я люблю, когда и люди, и вещи со мною откровенны. Никогда не терпел лукавых пациентов. А большей правдивости, чем в этих угрюмых холмах, отыскать трудно. Кроме того, мне приятно изучать тело земли, как раньше я изучал человеческое тело. А здесь вы буквально видите, как ее мышцы и суставы, кости и хрящи выступают на поверхность – корчатся, сжимаются, изгибаются в потугах, точно рождают на свет нечто небывалое… – Страшное? – Скорее, интересное и живое. -------------------------------------------------------------- Сухие пальцы коснулись тыльной стороны его ладони. – Посмотрите на меня, господин Эрик, – повторил неумолимо спокойный голос. – Посмотрите на меня. Но Эрик не мог принудить себя выполнить его просьбу. – На каком языке вы говорите, месье? – живо поинтересовался ребенок, которому, вероятно, наскучило слушать незнакомую речь. – Это персидский, дитя мое, – откликнулся Камиль по-русски с чудовищным произношением. – Вы… владеете их языком? – спросил наконец Дестлер, небо которого уже горело от непреодолимого молчания. – Как видите, господин Эрик, – усмехнулся Камиль. – Живя здесь и довольно тесно общаясь с доктором Юнге и его знакомыми, было бы глупо не попытаться хотя бы частично овладеть местным наречием. Хотя, конечно, – вежливо прибавил он, – мне далеко до той легкости, с какой говорите на русском вы. А ты, должно быть, сын одного из постояльцев доктора Юнге? – обратился он к ребенку. – Нет, месье, – ответил тот, решив, видимо, что всех иностранцев следует именовать этим французским словом. – Я приехал с дядей Павлом фон Тешем; мы живем вместе, но он мне не отец, а только друг моей матушки. – Вот как! А доктор фон Теш знает, что ты гуляешь так далеко от дома? – дружелюбно уточнил Камиль. Эрику казалось, что он спит и видит абсурдный сон: Камиль и он, между горой и морем, на краю земли, и между ними – этот мальчик, питомец русского врача, равнодушный свидетель драмы, начавшейся десятилетия назад в далеком восточном царстве. Камиль больше не заговаривал с Эриком, а занимался исключительно Максом, непринужденно болтавшим обо всем на свете, и Дестлер, буквально мечтавший всего несколько минут назад исчезнуть отсюда, поймал себя на странноватом чувстве, более всего напоминающем… разочарование? – Хочешь, я покажу тебе свое жилище? – спросил старый лекарь, и мальчик с готовностью закивал, точно только и ждал приглашения. В отличие от него, Эрик на приглашение рассчитывать не мог, и все же покорно двинулся за Камилем, когда тот в итоге предложил им – обоим! – подняться на крышу-террасу. С плоской кровли, на которую вела винтовая лестница, открывался удивительный вид: внизу расстилалась влажная парча моря, наверху пылало солнце в львиной гриве лучей, ржавые вершины холмов вокруг полыхали огненными отсветами – отражениями горячих облаков, а справа от них грозными стражами высились изваяния Черной горы. Эрику вдруг подумалось, что Камиль – не ящерица, а древний ящер, страж сокровищ, сокрытых во чреве бывшего вулкана. – Солнце, вода, облака и огонь, – заметил Камиль по-русски, – все, что есть прекрасного в мире, вы найдете здесь, друзья мои. Стоило столько путешествовать, чтобы обнаружить все это в одной маленькой долине. Мальчик слушал завороженно, вряд ли понимая, что имеет в виду старик, но явно наслаждаясь и пейзажем, и его описанием. Легкий, чуть надтреснутый голос лекаря почти сливался с воздухом – растворялся в полынной сухости августовского дня. – Когда вырасту, построю себе недалеко отсюда такой же дом, и непременно чтоб лазить на крышу! – воскликнул вдруг Макс, задорно блестя глазами. – А можно попробовать алычу? Он кивнул на корзину с фруктами, стоявшую тут же на крыше, и Камиль широко улыбнулся, отчего лицо его сморщилось, точно печеное яблоко: – Возьми, только смотри не объедайся, чтобы не заболел живот. Мальчик ринулся к желтым сливам, а бывший Призрак отвернулся, делая вид, что любуется далеким вытянутым мысом, замкнувшим бухту слева. Но Макс не спешил заканчивать с фруктами, а молчать до бесконечности было нельзя, и Дестлер заставил себя поднять глаза на Камиля. Теперь, когда между ними больше не стоял ребенок, Эрик боялся увидеть другое выражение, но взгляд лекаря был все тем же ­– спокойным и одновременно пронизывающим, препарирующим клубы мрака, сгустившиеся в груди. __________________________________________ – Я… – начинает Дестлер и осекается; дыханье в горле перехватывает. – Господин Эрик, – произносит Камиль уже на персидском, но все с той же ровной и доброжелательной интонацией, будто по-прежнему беседует с Максом, – вы же знаете, почему наши музыканты не ограничиваются семью нотами, а используют множество полутонов? Эрик вздрагивает. Он ожидает чего угодно, но не этого вопроса, однако слова лекаря открывают шлюзы. Он взлохмачивает и без того торчком стоящие волосы и жалобно спрашивает: – Камиль… Ты ли говорил мне про макамы? – Я отвечу господину Эрику, когда он ответит мне, – хитро улыбнувшись, пожимает плечами лекарь. – Они… они используют полутона, так как в природе существует бесконечное множество нот, – тихо говорит Дестлер. – Нельзя ограничиваться лишь семью – за черным и белым есть риск не заметить всего радужного спектра. – А господину Эрику удалось разложить белый луч на спектр? «Это была иллюзия. Образ, вызванный моим дьявольским устройством, моим гнусным искусством». – Удалось, – признает он – и сердце его сматывается в колючий шерстяной клубок. – Тогда господин Эрик, вероятно, наконец-то проник в смысл макама Нава? – шелестит второй голос, аккуратно распуская запутавшиеся нити. __________________________________________ «Ибо каждый звук господина Эрика превращается в семьдесят звуков, которые очаровывают не только людей, но и птиц, точно пение царя Дауда», вновь отражаются слова от сияющих зеркал в подземелье шахского дворца. Здесь, на горе, днем столько же сокрушающего света – но он причиняет боль только глазам Призрака. – Как вы сумели выбраться, Камиль? – наконец выдавливает Эрик; слова – точно горячие бусины, обжигающие губы на каждом звуке. Глаза напротив уже откровенно смеются: – Это было совсем несложно. Я уже имел удовольствие рассказывать об этом другому человеку, который напоминал мне вас своим стремлением к знаниям. Вашему соотечественнику. – Я думал, они убили вас. Я думал, они скрыли от меня тело… – шепчет второй, вновь опуская взгляд. – Разве после того, как меня посетил сам ангел Рока, должно было остаться что-то для других палачей? – неожиданно жестко спрашивает старый врач, и Эрик отшатывается, пряча маску в ладонях. – Посмотрите на меня, – тихо повторяет Камиль. – Посмотрите на меня, господин Эрик! Отчего вы признаете богатство звуков в природе, но отказываете в нем самому себе? Разве маленькая госпожа все еще властна над вашей судьбой? Разве можно свести всю палитру к черному и белому тонам? – Вы не знаете всего, Камиль. Вы не знаете всего… – Так расскажите мне, – предлагает лекарь. И Эрик сам не понимает, каким образом выплескивается из него, словно из ручья, освобожденного от плотины, вся грязь и вся боль, весь сор и вся вода живая, что заполняли его навечно проклятые дни с самого побега из Мазендерана. Ему кажется, что прошла вечность, но на самом деле проходит лишь час – и за этот час Камиль узнает о помощи Перса, о Константинополе, о знакомстве с Шарлем Гарнье, о строительстве нового Театра, о затворничестве под землей, о работе в Опере… Эрик забывает обо всем: о своей чудовищной вине, о чудесном спасении Камиля, подробностей которого так и не услышал, о наевшемся слив и убежавшем куда-то ребенке… Но удивительнее всего, что об этом забывает и Камиль, устроившийся на полу, привычно скрестив ноги. Дестлер вышагивает перед ним взад-вперед, размахивая руками, ероша волосы; черный жилет золотится в шафрановых лучах полудня; черная маска отливает угольным блеском, точно осколок застывшей лавы старого вулкана. Лекарь слушает его, не прерывая, иногда чуть морщась, иногда усмехаясь; никогда не устало; всегда – внимательно и деликатно. А воздух, горячий августовский воздух, уносит прочь все откровения, развеивая их по четырем сторонам света, открывающимся с этой кровли. Но об одном рассказать никак нельзя – попросту невозможно. Как признаться в том, что порвал струну тара, тому, кто предупреждал тебя играть медленнее и мягче? Как объяснить, что сотворил с собственным инструментом? И Эрик глухо начинает: – Помните, Камиль – вы предупреждали меня об опасности, подстерегающей в сердце лабиринта? Тот кивает с самым безмятежным видом. – Чудовище не сожрало Эрика, Камиль. Эрик сам стал этим чудовищем. Но сначала монстр притворился ангелом… …Закончив, Эрик медленно обернулся. Он бормотал свою историю, стоя спиной к Камилю. Солнце склонялось к западу, и голубые тени на холмах удлинились. Цикады замолчали, морская гладь начала медленно покрываться розовой пеленой, мыс вдали, точно хамелеон, тоже поменял свой цвет. – …И вот тогда я вспомнил, что вы говорили мне, Камиль, о своем интересе к скифским землям, бывшим колониям Генуи, а затем Российской империи. И о желании увидеть эти места и исследовать растущие в них, описанные старыми авторами лекарственные растения, когда… когда потеряете все, что можно потерять. Лицо лекаря было все так же непроницаемо. Неужели он ничего не скажет? Неужели откажет в помощи? Что можно ответить на такую исповедь? Что Эрик – монстр? Но он знает об этом и без персидского врача. Что Эрику нельзя находиться рядом с Кристиной? Разумеется, но он не может бросить ее снова. Что Эрик должен покинуть этот дом немедленно? Вполне вероятно, и все же, все же… – Я старый человек, господин Эрик, – промолвил Камиль еле слышно, – и я могу судить о жизни, исходя только из своего небольшого опыта врача. Однако именно он подсказывает мне, что один и тот же дар природы может оказаться и животворным, и губительным одновременно. А кто же может знать, что спасет одного и что уничтожит другого? Помнится, некогда я уже говорил об этом нашему общему, безвременно умершему другу… Он прервался на миг, чуть кашлянул и продолжил: – Свирель жалуется на разлуку и одновременно перебрасывает мост через ее бездну. Дожди заставляют реки выйти из берегов, разрушают целые деревни и одновременно орошают луга и поля. Кроме того, без дождей не бывает радуг… Он помолчал снова. – Не мне объяснять вам, господин Эрик, значение вашей музыки для слуха простых смертных. Музыка также наводит мосты – но для наведения моста необходимо, чтобы под ним была пустота. Дервиши рассказывают, что некогда музыка была прекрасной небесной девой и жила среди богов. Ни один человек не мог похвалиться, что владеет ею. Но вот однажды, выглянув из окна своего заоблачного чертога, она увидела мужчину, которого полюбила. Тогда музыка покинула небо и спустилась на земную твердь. Узнав об этом, остальные боги разгневались и наслали на нее бурю, которая развеяла ее прекрасное, нежное тело по разным частям света. Душа же ее осталась в целости и сохранности и по-прежнему испытывает любовь или горе, тоску или радость. Но чтобы узнать, что она чувствует, и передать эти чувства другим, каждый музыкант должен снова и снова разыскивать по миру кусочки рассеянной плоти… – Уж не хотите ли вы сказать… – начал было Эрик, однако Камиль поднял руку, и бывший Призрак тут же осекся. – Все, что я хочу сказать, господин Эрик, сводится к следующему: если кто-то осудит вас за все, что вы сделали госпоже Кристине, он будет по-своему прав. Если кто-то похвалит вас за все, что вы сделали госпоже Кристине, он будет по-своему прав. И только против одного нельзя будет возразить: если бы небесная дева не влюбилась, и тело ее не разрушилось, у нас не было бы музыки. Но коль скоро вы и обвиняли кого-то в несчастье, случившемся с ее лицом, то все это время обращали свои упреки не к тем людям. Если и есть кто-то, кто стал причиной беды, то сейчас он стоит перед вами, и вы можете излить на него весь свой гнев – ведь он воистину этого заслуживает. Губы Эрика скривились: – Да, я знаю, что это вы дали яд Хамиду – но вы ведь не имели понятия о том, как он его использует! Камиль кивнул: – Да, такой возможности я не предвидел. Признаться, после приговора я потерял всякую надежду отыскать противоядие и решил рискнуть, пойдя против собственных принципов. Я оставил дароге Мазендерана лекарство, ибо вассервия – трава с отрогов Гималаев – что бы ни утверждал господин Низам, была собрана не ради отравления невинных девушек, а ради создания лекарства, которое может оказывать на поврежденные некоторыми болезнями ткани восстанавливающее воздействие. Я решил, что терять нам с вами нечего, а риск в вашем случае не так уж велик. Мог ли я предполагать, что… – Подождите! – перебил его Дестлер, резко дернувшись. – Что значит – «нам с вами»? –  Я годами размышлял над возможностью исцелить ваше врожденное уродство, господин Эрик, – мягко ответил Камиль. – А господин Низам – вероятно, руководствуясь своей привязанностью к вам – спрашивал меня, существует ли хоть какое-то средство, способное вам помочь. И я откровенно поведал ему все, что знал о вассервии, а затем и оставил ему флакончик. Вам же… вам, господин придворный зодчий, я не успел об этом рассказать. Грудь стиснуло так, будто из нее выпустили весь воздух, в глазах почернело. – Так ее отравили лекарством, которое вы приготовили специально для меня? – прошептал Эрик, не веря произносимым им словам. – Судя по всему, так, – безмятежно кивнул лекарь. _________________________________________ Кристина упорно взбиралась вверх по тропинке, несмотря на то, что предгорья уже кутались в сумерки, а она плохо видела в темноте, да и до сих пор боялась ее, как в детстве. К тому же, если в комнате темнота только предположительно прятала в себе чудовищ, то здесь они не таились, а открыто выглядывали из-под ее покрова – горные тролли, о которых так любил рассказывать своей дочери Густав Дайе: вот высокий и худой, точно Чертов Палец, вот изогнутый и ребристый, точно Хребет ящера; вот горделивый, с пышной гривой, точно древний, жестокий Сфинкс… Но, несмотря на то, что каменные тролли подстерегали Кристину на каждом углу, она шагала и шагала вперед, следуя маршруту, указанному ей мальчиком. Эрик не возвращался долго, гораздо дольше, чем обычно; однако, не успела она всерьез забеспокоиться, как Макс, также прибежавший домой довольно поздно, исхитрился связать слова: «Monsieur Eric» (месье Эрик) и «la route» (дорога), и вызвался показать ей начало тропинки, не рискуя, впрочем, отправиться вместе с ней, дабы не накликать столь поздней прогулкой гнев опекуна. И вот теперь Кристина боролась с собой на пути в таинственные, темные места, и то и дело вздрагивала, боясь наступить на тарантула или скорпиона; и то и дело оглядывалась назад, чтобы ни в коем случае не допустить внезапного нападения наблюдавших за нею ночных чудищ. Она крепко сжимала кулачки и хмурилась, стараясь убедить себя, что ей совсем не жутко, и злилась на Эрика, в очередной раз подвергнувшего ее такому испытанию – ибо полагала, что это он послал за нею ребенка – и клялась, что выскажет ему при встрече все, что думает об этом приключении… Впрочем, новое опасение уже овладевало Кристиной: да полноте, а найдет ли она Эрика в конце своего восхождения? Что, если эта тропа ведет в никуда; что, если Макс ошибся, или ее призрачный Ангел не дождался своей маленькой подопечной? Что, если он бродит в неведомых далях – одинокая тень, без труда смешавшаяся с остальными призрачными сущностями, насельниками этих мест? Тень, ушедшая в прошлое, безвозвратно пропавшая, поглощенная Черной горой? ..А между тем, настоящие тени становились все гуще, и уже не синева, а чернота напитывала иссохшую землю, и желанная свежесть вечера все глубже проникалась тоскливой жалобой ночи. Где-то ухнул филин, и Кристина невольно сжалась и замерла, воображая огромную зловещую птицу, которая налетает на нее, как Рух на Синдбада-морехода из сказок ее Ангела и уносит прочь, за три моря, в своих острых когтях. Но ничего не случилось, и она отважно продолжала подъем, стараясь не обращать внимания на подозрительные шорохи в кустах, на шуршание в высокой степной траве и чьи-то всхлипы, доносящиеся из-за каменных фигур горных троллей. Приободрившись после невольной остановки, теперь она уговаривала саму себя, что ничего плохого произойти с ней не может, что иначе Эрик не послал бы за нею Макса, что дорога не может окончиться пустотой, что движение имеет смысл и что смысл этот оправдывает приносимые ею жертвы. И именно в тот момент, когда она казалась себе более всего уверенной в своей безопасности, столп мрака качнулся ей навстречу – ее больно схватили за руку, и из ее груди вырвался отчаянный крик, эхом разнесшийся по уступам старого вулкана и наверняка напугавший до смерти всех обитающих здесь чудищ. – Молчите, Кристина! – прошипел в ответ знакомый голос с привычной, почти утешительной яростью. – Вы испортите себе связки! Кристина дернулась, пытаясь вырвать запястье из его крепкой хватки, но он не отпустил ее, а резко потянул за собою, точно взрослый – ребенка, застигнутого на краже варенья. – Вы с ума сошли, – продолжал Эрик отчитывать ее – каждое его слово буквально бурлило негодованием, пока она изо всех сил пыталась поспевать за его широким шагом. – Ночью, одна, посреди скал… О чем вы думали? Как вы посмели сюда явиться? Почему не дождались меня дома? А если бы вас ужалила змея? А если бы на вас напали? А если бы вы заблудились, сойдя с тропы? Кристина задохнулась от возмущения: – Вы же сами позвали меня сюда, Эрик! Макс сказал мне… Тут только ей пришло на ум, что Макс на самом-то деле не сказал ничего определенного; что он просто намекнул ей на местонахождение ее мужа, а дальнейшие выводы о том, что Эрик желает видеть ее здесь, сделала уже она сама. Щеки ее загорелись от мучительного, жаркого стыда под липнущими к ним бинтами, и Кристина осеклась, покорно склонив голову перед филиппикой, которой разразился ее ментор, и даже не задумываясь, почему он, несмотря на свое вполне оправданное возмущение, уводит ее все дальше от фермы Юнге. И очнулась она лишь тогда, когда они остановились, а громы и молнии, метаемые Эриком, внезапно утихли, и на смену им пришел деликатный, суховатый голос, не прочнее звездного луча: – Добро пожаловать в мои пенаты, госпожа. Верно ли я понимаю, господин Эрик, что это и есть ваша парижская ученица? Тут только Кристина подняла глаза; прямо перед собой, в ясном свете созвездий, на фоне ряда низких деревьев с пышными кронами, она увидела хрупкую фигуру старого человека, одетого в длинный балахон, точно древние мудрецы, и смотревшего на нее проницательным и мягким взглядом. И от незнакомого зрелища она ощутила хорошо ей знакомое, но давно не посещавшее ее чувство – трепет, не тот, сопряженный с извечным страхом, который столь искусно вызывал на ее струнах Эрик, но набожный и кроткий, что испытывала она в детстве, в часовне, представая перед Ангелом музыки. Взгляд человека был нов для нее: пронзительный без угрозы, проникновенный без боли. Он словно снимал с ее многострадального лица бинт за бинтом, но мягкость его бережно обволакивала кожу, гладила по щекам, ласкала виски, утишала зуд в язвах. В одной руке он держал большой фонарь, другую – в приветственном жесте –прикладывал к сердцу. И Кристина позволила себе отдаться на волю этой мягкости, этой нежности; пальцы ее сурового учителя наконец отпустили ее кисть, и она, потерев онемевшее запястье, безвольно присела перед незнакомцем в глубоком реверансе. – Да, это моя ученица и моя жена, Кристина Дестлер, – прозвучал между тем ледяной голос Эрика. – Совершенно безрассудно отправившаяся меня искать на горе, в темноте… безрассудно и… бессмысленно. Она с изумлением и испугом услышала, как лед его надламывается и трещит; как от трещины разбегаются по обе стороны мелкие паутинки, и сквозь них грозит прорваться темная талая вода, значение которой было ей неведомо, но заранее ужасало. Разве же смысл не состоял изначально именно в этом – встретить его здесь? Но, вспомнила Кристина с горечью, смысл в этом увидела только она, только она одна… – Бессмысленно? – с легким смешливым удивлением повторил меж тем голос-луч. – Но, господин Эрик, ведь даже при некотором имеющемся у меня опыте я никак не мог бы заниматься лечением госпожи Кристины на расстоянии. Мне необходимо наблюдать процесс исцеления, необходимо контролировать каждую его фазу… …Он говорил что-то еще, но она уже не слушала остального. «Заниматься лечением госпожи Кристины…» «Лечением». «Лечением». Нет, этого не может быть. Не может быть, чтобы ключ отыскался в этом заброшенном месте, в этой далекой роще на склоне потухшего вулкана. Не может быть, чтобы горные тролли смилостивились наконец над путницей и вместо смерти предложили ей жизнь и ключ от сокровищницы в придачу. С ней просто не может этого случиться. Не с ней. Никогда не с ней. Но затем до нее, как из-за плотной гущи тумана, донесся странно дрожащий голос Эрика: – Противоядие… Вы… отыскали противоядие? – Вы ведь не дослушали меня, господин Эрик, как часто бывало и прежде, – с легким упреком ответил второй. – Да, здесь, на Черной горе, растут травы, позволившие мне приготовить искомое снадобье. Но на лечение, безусловно, потребуется время… Тем более, на двойной эксперимент. Она прикрыла глаза – за веками взорвалась звездная симфония, распадаясь на тысячи покинутых и вновь заселенных вселенных.