И тянутся города

— И че, копы так просто дали вам ливнуть?! — Ну мы же с Шастом доказали, что действовали в рамках самообороны. И я бы не сказал, что полтора дня мурыжения в отделении — это «так просто». Твоя переписка с Никитой о выкупе Бульки сильно помогла, кстати. Вопросы к нам теперь остались только как к свидетелям и пострадавшим. — И типа теперь вы можете спокойно валить обратно в Москву? — Ну не совсем так, конечно. До конца следствия будут вызывать в Калининград для дачи показаний. Бог знает, сколько это продлится, учитывая, что пока даже не все фигуранты установлены. — Так, а че, — Макс безуспешно пытается почесать травмированную руку под бандажом. — Оставались бы с Антохой пока здесь, чтоб туда-сюда не дергаться. Мы бы с Олесей и Булькой сами домой вернулись. — Ага, щас, — хмыкает Арсений. — Мы вас втроем больше никуда не пустим без присмотра. Нет уж, пока я тебя лично родителями в руки не вручу, ты от меня не избавишься. Вообразив сладостную встречу с отцом и мамой, Макс нервно сглатывает. Он сидит на стуле у окна, из которого открывается такой пейзаж, что при первом взгляде на него у Арсения едва не подломились колени и он перестал жалеть о потраченных деньгах. Угловой номер выходит на мост через Преголю, по одну сторону которой шумят кроны деревьев острова Кнайпхоф, а на другой будто парит в воздухе над рекой здание бывшей Кенигсбергской биржи. В первый раз взглянув с высоты на облизывающую песочные стены в духе итальянского неоренессанса воду, Арсений невольно подумал, что на мгновение очутился в Венеции. Отрезвила только серая линия десятиэтажек на фоне, выглядывающая строгим конвоем из-за «спины» чудесного дворца. Гостиницу, однако, пришлось сменить не ради подкормки эстетического вкуса, а из-за Бульки: в предыдущем месте с животными разместиться было нельзя. Макс предложил снять на всех пятерых одну квартиру у того же человека, у которого они с Олесей жили до прилета старших братьев, но Арсений наложил на идею строгое вето. Во-первых, после знакомства с Никитой связываться с частными арендодателями как-то не очень хотелось, а во-вторых… Ну, в общем, была еще одна причина, по которой Арсений предпочитал, чтобы до конца пребывания в Калининграде у него был отдельный номер. — Да бля, печалька же, — стенает Макс. — Ну, типа за вас с Антохой печалька, не за меня… Вы, получается, нихуяшеньки тут и не увидели, тупо скипнули всю движуху. Пропиздели почти все время в ментуре, а завтра уже на поезд. Я ж теперь шарю за местную культуру, тут овердофига всякого прикольного. Вот ты видел фейс Чехова на библиотеке через дорогу, например? Он прям типа выглядывает из-за горки, такой хитрожопый. А хомлинов заценил, хотя бы одного? Это такие маленькие человечки, вроде местных барабашек, они здесь сидят на перилах мостов или бордюрах — если не знаешь, сразу и не заметишь. Их в Калининграде всего семь, как и сохранившихся Кенигсбергских ворот, как и доживших до старости детей королевы Луизы… Ладно, забей, это заебешься объяснять. А вот ты шаришь, что в старых немецких кварталах у каждого падика свой номер в адресе, как у отдельного дома? А фонтаны за биржей ты видел? Я хотел дропнуть следующий тикток с Булькой именно оттуда, но не успел… А древние эпитафии на стенах собора на Кнайпхофе читал, бро? Вот, зацени, я сфотал: «Здесь погребена благороднорожденная госпожа Урсула, урожденная цу Грюнберг, супруга достойного и благородного господина Ведиго Реймара Ганса цу Пудлиц, коменданта и ландфогта, почившая последним сном восьмого марта 1612 года, в воскресенье, между двенадцатым и первым часом ночи в Кенигсбергском замке в возрасте двадцати восьми лет и ожидающая вместе со всеми верующими христианами радостного воскрешения из мертвых». Ну жиза же, скажи?! Двадцать восемь было тянке, когда рипнулась! А янтарный браслет ты залутал? А кнопсы попробовал? Это ж ваще база!.. Арсений слушает его с удивлением. — Ты правда все это узнал и посмотрел за несколько дней? — Ну да, а че? — Мы не думали, что вам вообще что-то такое будет интересно… — бормочет Арсений, несколько смутившись. — Мы представляли себе ваше путешествие… Скажем так, более приземленно. Искали, конечно, ваши следы и по разным достопримечательностям тоже, но, честно говоря, без особой надежды… — Обижаешь, бро. Я ж не поридж какой, я самообразованием пытаюсь заниматься, — гордо отвечает Макс. — Угу, — скептично вздыхает Арсений. — Самое время заниматься самообразованием, раз уж на обычное образование вы с Олесей забили. — Ну так получилось, Арс. У нас другого шанса, может, и не появилось бы. — Подождали бы еще хоть пару недель и сбегали себе на здоровье. А вы самый неподходящий момент выбрали — прямо перед экзаменами! Что ты теперь с этим будешь делать, второгодник? — Разве у любви бывают подходящие моменты? — спрашивает Макс удивительно взрослым, будто не своим тоном. — Невозможно определить лучшее время для того, чтобы быть счастливыми. Арсений, готовый было парировать любые его оправдания, замирает с открытым ртом. Все-таки он местами сильно ошибался на счет глупенького мелкого братика. — Что у вас с Олесей случилось? — тихо задает Арсений вопрос, справившись с собой. — Вы почти не разговариваете и даже не смотрите друг на друга. — Да бля, — Макс краснеет, — тупо так посрались… Почти сразу после того, как нас из-за Бульки заскамили. Я, кароч, депру маленько словил, говорю: вот, и без руки, и без собаки остался, че я за петушара такой ваще… А Олеся мне на это: спок, Максик, я тебе ща щит поставлю, все норм типа будет. Ну я и психанул… Говорю: такая ты делулу, нихуя твои щиты не работают, отвали. У Олеси пукан забомбил, конеш, от такого, вот она и перестала со мной общаться… Арсений даже не пытается подобрать слова, чтобы выразить, насколько Макс долбоеб, а пользуется той самой техникой молчаливого осуждения, которой так восхищался Антон еще в Туле. — Да, сука, ну да, я знаю! — прячет Макс глаза. — Тупанул жоско, не спорю… Я ошибся, я могу один раз ошибиться?! — Тебе нужно сильно подумать, перед тем как идти к ней извиняться. Просто цветами и щенячьими глазками тут не отделаешься, — качает головой Арсений. — Знаю, бро. Я готов, если че, год перед ней исключительно на коленях ползать, чтобы заслужить прощение. Я, канеш, и раньше знал, что люблю ее пиздец, но, пока мы путешествовали, понял, что, ну, это прям тру стори. То, что между нами происходит. Я ей песню хочу посвятить. Такую прям, по серьезке. Жаль только, я не умею петь… У Арсения по спине пробегает холодок от мыслей, каким образом, по мнению Макса, может выглядеть песня «по серьезке». Хотя, возможно, зря он так: Макс ведь уже неоднократно доказал, что придурковатости и глубины в нем поровну. — Попробуй для начала хотя бы поговорить с Олесей. Не в эпистолярном жанре, не языком Эзопа, а просто подойди и скажи, как тебе жаль и что был сильно не прав. Возможно, это сработает лучше твоей лирики. Макс задумчиво кивает, а потом бросает на Арсения любопытный взгляд. — Арс… Ну… А у вас с Антохой че происходит? Арсений перекидывает одну ногу на другую, трет затылок и кашляет, надеясь, что ничем не выдает свое волнение. — А что у нас происходит? — строит он дурачка. — Да бля, бро, ну ты чего? — тянет разочарованно Макс. — Колись давай. Типа, думаешь, это не видно со стороны, что вы опять вкрашились друг в друга по самые яйца? Румянец во всю щеку, в конце концов, можно списать на то, что кондиционер в номере выключен. Максу абсолютно не в чем Арсения подозревать. — Не твое дело. Сами разберемся. — Да вы уже разобрались однажды… Вы красивая пара, ты знаешь это? — Да, возникли пару раз такие подозрения, — фыркает Арсений. — Я тебе вот что скажу, бро. Запомни жизненную мудрость: не перди под одеяло, которым тебя накрывают. У Арсения от такого фольклора глаза ползут на лоб: — Это ты подцепил откуда-то из рилсов? Когда ты рассуждал про подходящие для любви моменты, честно говоря, это больше впечатления производило… — Нет, сам допер, — значительно произносит брат. — Не ты один советы по отношениям раздавать можешь. Я это к тому, что ты мне сам говорил про Олесю, еще до нашего отъезда: не профакапь. Вот и ты тоже сейчас — не профакапь. А то вернетесь в Москву и опять хуй друг на друга забьете. — Ну, это вряд ли получится, — Арсений искренне надеется, что Макс в своих прогнозах не прав, и тем не менее все равно ежится от такой перспективы. — Нам же еще сюда вдвоем летать ради следствия… Даже если захотим, не сумеем разойтись в разные стороны, пока тут со всей этой собачьей историей разбираться будут. — А че, а че, — оживляется сразу Макс, мигом забывая про мелодраматичный тон семейной беседы. — Всех песиков уже вернули хозяевам? Арсений вздыхает и качает головой. — Нет, вроде только одного из девяти сразу отдали, выйдя на хозяина через те же контакты, по которым и требование выкупа отправлялось. Остальных пока отдали в местный приют, чтобы за ними там следили. Только… Я вообще не уверен, что полиция собирается искать этих хозяев. В этой истории ее гораздо больше похищения собак заинтересовало наличие у преступников электрошокового оружия, оборот которого запрещен в России. Макс на этих словах мрачнеет ровно так же, как и Антон, когда Арсений ему сообщил о том, что собак в ангаре держали уже давно. — Эй, не грусти, — треплет его по плечу Арсений, подсаживаясь ближе. — Всего два дня прошло с тех пор, как мы их обнаружили. Все еще может наладиться. Я, знаешь ли, дал себе обещание больше не торопиться. И с печальными выводами в том числе. Макс снова задумчиво кивает и вдруг тянется обвить руками шею Арсения. — Спасибо за все, бро. Я тебя люблю. Тот удивленно встречает его объятия, но не задумывается ни на секунду перед тем, как ответить на них. — Да это взаимно, пиздюк. На пару минут в номере воцаряется молчание, и Арсений, вопреки своим последним словам, начинает нетерпеливо ерзать на месте, похлопывать Макса по спине, намекая на то, что сентиментальная сцена затянулась, и недовольно поглядывать над чужим плечом на настенные часы. Макс же, судя по всему, настроен меланхолически и не стремится заканчивать этот теплый братский момент. — Может, сходишь Бульку погладишь? — не выдержав, Арсений пробует разорвать семейные узы в фигуральном плане и надавить на самое незащищенное место. — А то что она там у тебя одна в номере лежит, скучает, бедная… — Да она дрыхнет почти все время с тех пор, как вернулась, — Макс все же расцепляет руки за спиной Арсения. — Сука, такой стресс пережила! — Сука действительно пережила стресс, поэтому тебе и стоит сейчас побольше времени проводить с ней. Давай-ка, иди к себе. — А че это ты меня прогоняешь? — хлопает Макс глазами. — У тебя планы еще какие-то на сегодня? — Да ну какие там планы, — с деланным безразличием отмахивается Арсений. — Вещи собрать, выспаться на нормальной постели, как следует, прежде чем в поезд почти на сутки забраться… Макс с подозрением прищуривается и переводит взгляд на уже закрытый набитый чемодан, стоящий ближе к двери из номера. — Ааа, вещи собрать, — протягивает он якобы понимающе. — Ладно. Ладно. Пон, бро, не вопрос. — Ну, раз не вопрос, вот и пиздуй. Арсений решительно поднимается с места и подходит к окну, не растрачивая внимание на то, как Макс, хихикая, покидает помещение. В конце концов, ему всего одну ночь осталось провести в номере с таким видом, грех терять время зря.

***

Выйдя из душа, Арсений сталкивается с дилеммой: оставаться ли во вполне симпатичном, хоть и неоригинальном белом гостиничном халате, который выгодно подчеркивает его ноги, или же переодеться во что-нибудь более цивильное. С одной стороны, лаконичность халата сразу настраивает на нужный лад, с другой, Арсений, конечно, не пытается строить из себя святую невинность, тем более перед Антоном, и у него вполне себе однозначные цели на этот вечер, но все-таки хоть какое-то подобие готовности если не к серьезному разговору, то хотя бы к приблизительному обозначению точек пересечения их планов на ближайшее будущее, хотелось бы сохранить. Он проводит за решением этой проблемы несуразно много времени, и за его прекрасным окном все больше темнеет, что грозит риском полностью лишиться возможности увидеться с Антоном сегодня, если он банально уснет перед трудным днем. И все-таки каждый раз, когда Арсений уже делает шаг по направлению к двери, его останавливает робкий внутренний вопрос: «а может, все-таки шорты?», и он снова возвращается к размышлениям. Или, что больше смахивает на правду, он просто волнуется, и внешний вид тут совсем ни при чем. Можно было бы, конечно, отложить решение всех взаимных неопределенностей до прибытия в Москву, но и тут Арсения многое останавливает. Во-первых, намеки Макса на то, что по возвращении все между ним и Антоном может вернуться на круги своя и поездная романтика утратит свое влияние, его несколько напугали. С учетом того, что завтра они все сядут в одно купе (решение, что даже ради экономии времени Бульку нельзя запихивать в багажное отделение самолета, было принято единогласно и без обсуждения), а в Москве формальных поводов встретиться у них с Антоном не найдется, Арсений понимает, что возможность остаться наедине и нормально все обсудить может представиться еще не скоро. Во-вторых, и он сам не до конца может себе это объяснить, Арсений сердцем чувствует, что своеобразную точку в этом приключении нужно поставить именно здесь, в последнем городе их спонтанного путешествия, а не в пункте прибытия. Что-то вроде закрытия гештальта. Побарахтаться еще дольше в пучине собственных сомнений Арсению не позволяет стук в дверь. Внутри вспыхивает робкий огонек надежды, что за порогом стоит именно тот, кого Арсений и хочет сейчас видеть, но он не дает ему разгореться до стабильного пламени, одергивая себя тем, что это наверняка Макс вернулся приставать с какой-нибудь ерундой типа необходимости проверить, сколько маршмеллоу он сможет запихнуть себе в рот за одну минуту, или невероятного факта про беременность морской свинки. Но на этот раз реальность оказывается к нему милосердна. Снаружи стоит Антон, нервно покусывающий нижнюю губу. Не в парном халате (что, откровенно говоря, большое упущение), а в обычной футболке и шортах. — Ты разве не сидишь в этот час под дверью Олесиного номера, карауля, чтобы Макс не проскочил внутрь? — спрашивает Арсений, пропуская его в комнату и закрывая дверь. — А толку-то? — пожимает Антон одним плечом. — Если захочет, он заберется через окно или сделает подкоп. Практика показывает, что при всем желании у меня не получится его остановить. Да, наверное, и не стоит. Антон нерешительно застывает в узкой прихожей, и Арсений вопросительно заглядывает ему в глаза. — Чего-то хотел? — спрашивает он невинным тоном, который не обманет ни Антона, ни его самого. Подпрыгнувшие уголки Антоновых губ тоже на это намекают. — Я пришел поговорить с тобой, но правда в том, что мне нечего сказать, — начинает он смущенно. — Видишь, зря ты меня пытался переубедить, что из меня хороший рассказчик обыденного. Мне нечего предложить тебе, Арс. Нечего, правда, было и в восемнадцать лет, но тогда это было нормально, а в тридцать уже хочется какой-то определенности. А мы оба как будто откатились до момента, когда все, что остается, — это бегать и орать: ура-ура, в жопе дыра. Я пытаюсь сменить род деятельности и, возможно, обосрусь в этом, ты тоже остался без работы. Не с таким багажом нужно пытаться что-то начинать в нашем возрасте. И уж тем более возвращаться назад. Какой-то путь для совсем отчаянных придурков. Это Олесе с Максом море по колено, и даже пропущенные ЕГЭ и возможное непоступление их не пугают. А нам с тобой как будто стыдно быть легкомысленными. Особенно мне, учитывая, как я сильно уже однажды тебя подвел. — «Пора, пора мне быть умней»? — улыбается Арсений, с замиранием сердца вспоминая, что за этими строчками идет признание в любви. — Что?.. — хмурится сбитый с мысли Антон. — Ничего, не важно, продолжай. — Так нечего продолжать. Это все, Арс. Мы не там и не вовремя. И оба это знаем. Только вот… — Антон вздыхает так глубоко, что Арсений инстинктивно выставляет руки вперед: вдруг у него от переизбытка кислорода закружится голова и он упадет. — Я это все когда произношу, в голове на самом деле только одно: я без тебя не могу. И оно глупое, избитое и неправильное, потому что — конечно, могу. Три года же смог. А еще оно ужасно манипулятивное — как будто если я дал тебе знать, что не могу без тебя, то с этой минуты только от тебя зависит мое нормальное состояние. И если ты меня отвергнешь, это якобы останется на твоей совести. Это ужасная хуйня, и я так не хочу. Я взрослый человек, сам несу за себя ответственность и — объективно — я без тебя могу. Но то, как я могу без тебя, — это могу тошно, могу плохо, могу отвратительно. Могу, но не хочу. И это «не могу» разбивает вдребезги все, что я тут только что наговорил. Я знаю, что сам себе противоречу, но зато я искренен перед тобой. Мне нечего тебе предложить, Арс, кроме разве что одного: давай попробуем? Не знаю, что именно, но — попробуем? Как же хорошо, думает Арсений, что Антон не пошел по пути Пушкина до конца и не стал признаваться в любви. Как бы это было несвоевременно, пусть даже и правдиво. — Я в этом плане богаче тебя, — отвечает он, облизнув губы и сделав крошечный шажок вперед, — у меня есть, помимо того, что ты сказал, второе предложение: давай не торопиться. Что бы это ни было между нами — разберемся потом. А сейчас давай просто… Он не договаривает. Антон встречает его потянувшееся вперед лицо на полпути, и Арсений чувствует, что количество экстрасистол в его сердечном ритме превышает допустимые нормы. Антон целует его не так, как на смотровой площадке Казана — полуиспуганно, нервно, отчаянно, и не так, как возле ангара — нежно, трепетно, долгожданно. Он целует, сразу прижимая к стене, толкаясь в рот языком и просовывая колено между предательски распахнувшимися полами халата. Так многообещающе, что у Арсения дрожат ресницы. Ему кажется, что между поцелуями он успевает вдохнуть всего лишь дважды, а выдохнуть — и того меньше, но каким-то волшебным образом этого промежутка времени оказывается достаточно, чтобы они оба оказались голыми на грубом хлопке гостиничных простыней, рядом с разорванной фольгой от презерватива. А может, и вовсе не кажется, и он действительно все это время не дышал. Арсений с трудом справляется с этой нехитрой жизнеобеспечительной задачей и тогда, когда его, поцеловав в последний раз, разворачивают лицом к изголовью и мягко давят ему на щиколотки, вынуждая процарапать коленями вперед по постельному белью и замереть на четвереньках почти у кромки подушки. И он ведь знает заранее, интуитивно угадывает, что произойдет в следующее мгновение и как ему самому стоит на это отреагировать, но ничего не может с собой поделать — молчит и ждет в предвкушении. Правого бедра касается нежный поцелуй, и острый нос чертит никому не понятные символы по коже. Потом Антон укладывает ладони плашмя ему на ягодицы и неторопливо тянет их в противоположные стороны, из-за чего слышится звук, похожий на тот, что возникает при погружении ладони в банку с маринованными маслятами, а Арсений от смущения кусает губу до боли. — Я не вижу твоего лица, но все равно вижу, как ты краснеешь, — лукаво произносит Антон, и Арсений жалеет, что не родился сороконожкой, потому что ему явно не хватает конечностей, чтобы прикрыть все полыхающие румянцем части тела. Антон его добивает: гладит большими пальцами внутреннюю сторону ягодиц, у самой складки, давит, натягивая кожу, и еще больше раскрывает Арсения под жадным взглядом. Он чувствует, как сильно течет — смазка щекочет кожу, норовя побыстрее добраться вниз и испачкать простыни, и Антон ловит ее губами где-то у сгиба между ягодицей и бедром, а следом прочерчивает языком ее путь в обратную сторону и замирает, добравшись до отправной точки. — Ты пахнешь тут просто невероятно… Арсения выгибает, когда Антон лижет его — без предупреждения в виде коротких дразнящих мазков, а сразу с нажимом, мокро и тягуче. Арсений дает ему минуту форы лишь для того, чтобы успеть за это время собрать слова в голове в протест. Именно так он себя и убеждает: он не прерывает Антона сразу только ради возможности сформулироваться. — Шаст, не надо, — наконец просит он слабым голосом и сжимает подушку в кулаках, чтобы не податься назад, на ввинчивающийся в тело язык. — Давай оставим это на другой раз. — Почему? — вопрос тыкается ему в ложбинку разочарованным и обиженным выдохом. — Потому что я всегда слишком быстро кончал от твоего языка, — как хорошо, что он сейчас спиной к Антону, потому что говорить это в лицо было бы невыносимо. — Не думаю, что что-то изменилось. — И что? Кончай на здоровье, раньше это никогда не было проблемой. — Раньше мне не было тридцати, — подушка все-таки — отличный собеседник. — Вы, альфы, напрасно думаете, что возрастные изменения омег в этом плане не касаются. Не хочу потратить сейчас все силы на один отлиз и уснуть. Хочу вместе с тобой. Ему никто не отвечает. Ну, точнее, не отвечает Антон, потому что, кроме него, в комнате больше никого нет. Арсений напряженно ждет, замерев на месте: вот копчика касается легкое прикосновение губ, а следом вдоль позвоночника волной прокатывает жаркое ощущение чужой горячей кожи и Антон уже осторожно целует его в ухо: — Я понял. Волна мягких поцелуев ласкает ему плечи, а по животу скользит чужая рука, добираясь до прижавшегося члена. Арсений, задыхаясь от этих ощущений, запаха и близости накрывшего его тела, хочет закинуть руку назад, чтобы хотя бы погладить Антона по щеке или волосам — желание подарить ему тепло в ответ соперничает с необходимостью его получать, но боится отрывать руку от постели, неуверенный, что вторая тотчас же не подломится. Эта тихая ласка продолжается еще какое-то время, пока Арсений не чувствует пальцы у себя между ног и с готовностью и нетерпением расставляет бедра шире, пропуская те внутрь. — Ого. — Что ого? — У вас тут… просторненько, — Антон быстрым, но безболезненным движением немного проворачивает запястье. Вспышка острого смущения пополам с возбуждением разливается по щекам алым цветом, и Арсений чувствует это, даже не смотря в зеркало. Ну да, он был в сильном предвкушении и не просто так тратил воду в душе. Но, сука, «просторненько»?! У него там жопа, а не съемная однушка в Алтуфьево. — Еще, блин, скажи — уютненько, — ворчит он нетвердым голосом. — Не без этого. Арсению хочется шлепнуть его по руке, но действия этой самой руки, которые она совершает с его телом, не оставляют ему выбора. А дальше Антон вдруг тянет его наверх — Арсений бездумно подчиняется и зависает в пространстве в странной позе. Одной рукой Антон удерживает его поперек груди, пальцы другой вкручивает между ягодиц, а сам Арсений замирает под неудобным углом: слишком высоко от постели, чтобы достать до нее руками, но недостаточно прямо, чтобы удерживать собственный вес позвоночником. Ощущение полной зависимости от хватки Антона стекает из головы прямиком в пах, пульсирует там до дрожи и резким прыжком возвращается наверх, врываясь в окружающий мир низким коротким охом. — Тебе хорошо? — спрашивает Антон, касаясь губами затылка, и только сейчас Арсений замечает, что он тоже дрожит. — Мне замечательно… Лишенный возможности видеть Антона, Арсений сейчас впитывает его через осязание, слух и обоняние, и все ощущения обостряются на максимум. Ноготь на мизинце Антона, что лежит у него на груди, случайно царапает сосок, заставляя взвыть от контраста неожиданности и удовольствия, а в следующую секунду, когда ощущение повторяется, Арсений понимает, что очень даже не случайно, а еще через одну — что внутри него уже не пальцы. Растянутые по постели бедра шатаются, как молочные зубы. В этой позе Антон делает один толчок, другой — и с тихим раздосадованным стоном выскальзывает из него, осознав, что так ничего не получится. Заботливо укладывает почти уже не способного на какие-либо самостоятельные усилия Арсения на постель и снова прижимается сверху всем телом, теперь уже начиная двигаться в спокойном глубоком ритме. Возбуждение с негой бьют Арсения по нервам с каждым движением чужих бедер, вынуждая прикрывать глаза и сжимать зубами подушку. Наволочка пахнет кондиционерной отдушкой, чем-то вроде лаванды. Ну да, логично, аромат лаванды же должен убаюкивать, чтобы постояльцы побыстрее вырубались и не доставали персонал своими капризами. — Антон?.. — Арсений поворачивает голову и еле выталкивает изо рта ткань и слипшиеся буквы. — Да? — слышится сверху запыхавшееся и горячее. — Хочу тебя видеть. Гораздо проще было бы выразить свою мысль другой фразой, куда прямее в своей информативности: «переверни меня», но Арсений произносит то, что произносит. Потому что хочет, чтобы Антон не получил распоряжение к действию, а узнал, чем его желание продиктовано. Тот выполняет его немедленно — снова выходит и, мягко обняв Арсения за плечи, приподнимает над постелью, позволяя распутать тяжелые ноги и перевернуться. И вот теперь все наконец так, как нужно: Антон, взмокший, раскрасневшийся, взлохмаченный, тяжело дышащий, нависает над ним сверху и смотрит так, как на Арсения не смотрел ни один человек за всю его жизнь. Разве что он сам когда-то. Плечи у Антона такие широкие, что на них с легкостью можно разместить некстати приехавших родственников из Омска, и Арсений хватается за них — за плечи, не за родственников — чтобы вновь притянуть его к себе. — Какой же ты красивый, — шепчет он в распухшие губы. Реакция удивляет: Антон нервно шмыгает носом, прячет глаза и поджимает рот. — Я в зеркало, что ли, превратился?.. — неловко возвращает он комплимент. Арсений непонимающе хмурится: яркое визуальное впечатление, видимо, притупляет скорость мысли. Кончики ушей Антона темнеют еще на полтона алого, и до Арсения наконец доходит. Он же никогда ему раньше не говорил ничего подобного. Ни в постели, ни в любых других обстоятельствах. И это так глупо и смешно, ведь Антон — непростительно красивый, и это такой же объективный факт, как и то, что Булька — собака. Почему же Арсений ему никогда об этом не сообщал? Только потому, что альфам в принципе не принято такое слышать о себе, а омегам произносить что-то подобное в их адрес? А давно ли Арсению не плевать на то, что у кого-то там принято?.. — Самый, самый красивый, лучше не сыскать, я в стольких городах был, и ни одного такого не видел, — спешно убеждает Арсений, будто наверстывая упущенное за долгие годы, и целует протянутые ему губы. — Арс… — всхлипывает Антон, жмурясь и вслепую подталкивая его колени вверх. — Да. Да-да-да-да-да… — своим ответом Арсений формирует самый бессвязный диалог в мире, но ему сейчас не до того, чтобы разбираться с собственной афазией, он занят тем, что уже тянет Антона на себя, к себе, в себя. Тот пихает вниз то ли подушку, то ли свернутое одеяло — Арсения, честно говоря, слабо заботит инвентаризация гостиничного имущества — и, оставив ему на ключице еще один благодарный поцелуй, входит до конца, упираясь набухшим узлом в ягодицы. — Только… ах… без вязки, — запоздало предупреждает Арсений, когда Антон начинает набирать темп. — Я и не… планировал. Арсений весь мокрый. У него вспотел лоб, и, спугнутые резкими движениями, капли трусливо срываются вниз, мерзко щекоча виски. У него влажно под согнутыми и прижатыми ладонями к плечам коленями. У него, взбиваемая чужим членом, в заднице плещется смазка. У него даже на животе волоски, смоченные предэякулятом, собрались сосульками. А еще ему, несмотря на все эти отягчающие обстоятельства, нельзя кричать. Макс с Булькой спят в соседнем номере, Олеся — через один, и Арсений не сильно надеется на непроницаемость стен, поэтому кусает щеку изнутри, чтобы не застонать на очередном глубоком толчке. Антон, кажется, мучается той же проблемой, судя по тому, как напряжены его скулы и как сосредоточенно он смотрит вниз, между их соединенными телами. Он выпрямляется, подхватывает тело под собой под бедра, приподнимая, и толкается под новым углом размашистее и быстрее, ускоряя все процессы внутри Арсения, ведущие его к оргазму. Прикрыв глаза, он представляет ту картину, что видит сейчас Антон: как крепкий, затянутый в латекс, скользкий от его, Арсения, смазки член с поршневой отточенностью вбивается в его тело. На отдельных толчках излишки смазки вытекают наружу, и в принципе — ну, это логично, тело, погруженное в жидкость, закон Архимеда, физика, все дела, но совершенно не отменяет того, что происходящее наверняка выглядит как лихорадочная галлюцинация спермотоксикозника, и у Арсения крыша течет прямо пропорционально этой самой смазке. Собственный член беспомощно подпрыгивает на животе в такт толчкам. Он гибкий и тренированный, но все-таки человек, и от переизбытка эмоций, удовольствия и просто усталости в какой-то момент левая нога выскальзывает из собственных дрожащих пальцев. По инерции она дергается вперед, но Антон успевает поймать ее рукой, сбившись с ритма на пару секунд, а потом продолжает двигаться, удерживая ногу за щиколотку в вертикальном положении. И вот где-то здесь — между фантазией о том, каким уязвимым и возбужденным видит его Антон, и зрелищем собственной щиколотки в крепких, но ласковых пальцах — Арсения и накрывает. Зажмурившись, он нащупывает освободившейся рукой свой член, помогая себе, а потом чувствует, как другая ладонь, более широкая, сжимает его сверху, и дальше уже ничего не запоминает, слыша только, как сердце вместо привычного «бом-бом-бом» выстукивает «мой-мой-мой». Пото́м, сильно пото́м, он с трудом собирает разбросанные в разные стороны по кровати и погребенные под телом Антона ноги в одно направление. Они тяжелые и непослушные, как во сне, в котором нужно срочно бежать от опасности. — Сейчас, Арс, сейчас… — затухающим шепотом Антон щекочет Арсению висок, когда удается наконец выбраться из-под него полностью, залезть сверху и уткнуться носом ему в подбородок. — Что сейчас? — Сейчас я, — он делает паузу, чтобы широко зевнуть, и Арсений давит в себе позыв засунуть ему палец в рот, как коту, — сейчас схожу за полотенцем, а то тебе ж мокро… Он засыпает, кажется, даже не договорив эту фразу до конца: губы еще шевелятся по инерции, а мозг уже отключается, и Арсений, чувствуя, как тяжелеют собственные веки, понимает, что это заразно. В голове вертится какой-то зачаток не до конца сформулированной мысли, отзывающейся внутри небольшим волнением и состоящей примерно из таких слов и выражений, как «утром», «Макс с Олесей», «неловко», «увидят», «выходим из одного номера», но тепло чужих объятий абсорбирует связность мышления, и расставлять все это по местам Арсению слишком лень. Да и зачем? Расставит завтра. Он ведь теперь больше никуда не торопится.