И тянутся города

Когда он открывает глаза, по телу все еще прокатываются волны лихорадочных спазмов. Спросонья Арсений, не до конца вспомнив исходные данные прошлой ночи, делает первое, что просит вся его сущность, — сладко и глубоко вдыхает, а спустя секунду тихо стонет, когда мозг пробуждается вслед за организмом. Потревоженный этим звуком, Антон хмурится во сне, неуютно жмет плечами, но все же, сочно причмокнув губами, не просыпается и лишь перехватывает Арсения за горячий бок покрепче, вжимая в собственную эрекцию. Интересно, сколько еще он так, с неиспользованным стояком, сможет продержаться, пока не придется его положить под нож? А Арсений сколько так сможет?.. На самом деле он, конечно, по-утреннему и по-течному преувеличивает масштаб бедствия. Все вполне еще терпимо и может обойтись без хирургического вмешательства. Тело, понятное дело, неудовлетворенно и обиженно ноет на его излишнюю принципиальность в одной постели с желанным альфой, но, кажется, понимает, кто тут хозяин и кто диктует правила, поэтому больше не рыпается. Арсений чувствует, что нужно срочно сходить в ванную и поменять чашу, иначе смазка у него скоро за неимением иных выходов польется изо рта, ушей и глаз. Он лениво шевелит ногой — она тяжелая и ватная, и желание вставать с постели регрессирует стремительнее, чем успехи Макса в средней школе. Вспомнить, когда вчера уснул, Арсению не удается. После слез его вскоре опять накрыло возбужденным жаром, так что пришлось неуемно сосать ворот антоновской футболки, чтобы не развыться. Тот нашел в себе силы еще что-то попутно говорить, отвлекая, но Арсений в его текущем состоянии ни за какие деньги не сможет вспомнить темы этих публичных выступлений. Ха, в текущем состоянии. Забавно. Надо будет потом при Антоне как-нибудь это обязательно ввернуть в разговор. Только бы не забыть. Что Арсений помнит из последней ночи, так это поглощающее чувство признательности за заботу и внимание, которыми его вчера укрыли, забив на собственный дискомфорт. И то, что, несмотря на оправдательные с точки зрения некоторых альф обстоятельства, Антон ими не воспользовался и не попытался Арсения трахнуть. Потому что, Арсений это понимает, стоило тому надавить, и он бы сдался. Преодолев все то внутри, что противится любому увеличению расстояния между ним и Антоном, он чуть отодвигается по подушке, чтобы была возможность заглянуть в спящее лицо. Солнце, столкнувшись за окном с истязаемой ветром березой, ложится скользящим решетчатым узором Антону на посмурневшие двухдневной щетиной щеки. Во сне он недовольно морщит нос — этот свой апофеоз назальной красоты, наверное, учуяв, что Арсений отодвинулся. Нежные веки с синими прожилками, подернутые паутиной усталости, беспокойно подрагивают, а порыжевшая за последние дни под пленкой загара кожа в уголках глаз испещрена тонкими белыми прожилками — значит, он щурился на солнце и наверняка улыбался. На губы Арсений старается не смотреть, потому что желание прикоснуться к ним собственными сейчас просто невыносимо. И течкой его оправдать не получается. Не просыпаясь, Антон произносит что-то короткое, протестующее и невнятное, вслепую шарит рукой по подушкам, пока не натыкается на голову Арсения, и, обхватив ее, как дыню, прячет у себя в сгибе локтя. В принципе, думает Арсений, вдыхая концентрат древесного аромата и млея, медико-санитарные нормы уже порядочно устарели и все эти рекомендации менять чаши каждые четыре-шесть часов — это пережитки прошлого с его плохими гигиеническими условиями. Ничего страшного не случится, если подождать еще пару часиков.

***

Острые симптомы течки отступают спустя три дня, а на пятый Арсений в сопровождении Антона впервые вечером идет прогуляться по набережной. На него оглядываются почти все проходящие мимо альфы, чуя остатки запаха, но Антон прижимается ближе, и сократить дистанцию никто из чужаков не решается. Все эти четыре дня Антон бездумно транжирит деньги на оплату своего номера, потому что фактически переезжает к Арсению. Он даже работает, сидя у него в кровати, и постепенно Арсений приходит к выводу, что равномерный стук клавиш действует на его биоритмы седативно. Во время приступов Антон баюкает в объятьях, таскает в номер еду, впускает горничную внутрь, только предварительно с подозрением ее обнюхав, оставляет собственные вещи на кровати, когда вынужденно покидает комнату, а Арсений с содроганием думает, как он будет справляться со следующими течками, когда весь этот комплекс услуг станет недоступным. Ему вообще хочется по-детски заткнуть уши и зажмуриться каждый раз, когда в голову лезут мысли о том, что рано или поздно все это подойдет к концу. Поэтому он, как умеет, открывает чакры, дышит маткой и посылает Олесе сигналы в космос, чтобы они с Максом не смели прекращать свое путешествие. Сам он такими каналами связи обычно не пользуется, но надеется, что Олеся в подобном разбирается. Когда мелькает мимолетная мысль, а не отправить ли Максу денежный перевод на тот случай, если у него средства подходят к концу, Арсений встает с кровати, подходит к двери и трижды стучится в нее лбом. Но, возможно, что-то у него все же получается, потому что новое видео от Макса приходит позже обычного, и все равно настроение начинает вонять мокрой псиной, как только появляется уведомление из ТикТока. В этот раз Арсению с Антоном даже не приходится гуглить или искать в комментариях к ролику местоположение брата и сестры, потому что открыточный пейзаж выглядит чересчур узнаваемо. В видео в первый раз появляется Олеся в полный рост: она изо всех сил тянет поводок, а Булька, не обращая никакого внимания на ее усилия, безмятежно вынюхивает что-то в траве. Сама трава, изумрудная, сочная, убегает вверх, к белокаменным стенам кремля, над которыми четырьмя узкими башенками, окружающими широкий купол с лазурной кровлей, возвышается статная мечеть. Булька почти не шевелится, а Олеся едва ли не ногами роет землю, пытаясь сдвинуть собаку с места. В качестве звукового сопровождения используется ленивый бит, под который мужской голос с наигранным южным акцентом приговаривает: «Щас… секунда, щас… Одна секунда, щас…». — Откуда этот звук? — спрашивает Арсений, останавливая закольцевавшееся видео. — Из какого-то шоу, — отвечает Антон. Его ладонь помогает ладони Арсения придерживать смартфон. Нужды в этом объективно нет никакой: рука давным-давно выздоровела, доводящая до дрожи течка прошла, а вес телефона не представляет угрозы для якобы хрупкой (по некоторым средневековым представлениям) омежьей мускулатуры. Тем не менее Арсений не стремится терять ощущение теплого прикосновения и не высвобождает собственные пальцы. — Фу, какой противный голос. Что это за мужик? — Да не знаю, — зевает Антон. — Какой-нибудь невезучий лошара. В свой последний день в Нижнем, уже с билетами на вечерний поезд, они прогуливаются по полюбившейся Покровке, когда Антон вдруг замирает возле драматического театра и странным остекленевшим взглядом рассматривает памятник Евстигнееву на площади перед зданием. Арсений, убежавший было по привычке вперед, — он старается осаждать в себе такие порывы в последние дни — оглядывается и возвращается назад. Памятник как памятник, они уже несколько раз за время пребывания в городе мимо него ходили: бронзовая фигура устало приземлившегося на городскую скамейку старика в обычный человеческий рост с натертым до блеска менее статичными гражданами носом. У Арсения в телефоне уже есть несколько фото с этой статуей. — Ты чего? — он мягко дергает тоже застывшего изваянием Антона за рукав. — Я… — тот медленно моргает, а потом будто выплывает из транса, встряхиваясь. — Нет, ничего. Просто я так подумал… Да нет, ерунда. Арсений смотрит на него с подозрением: — Сфоткать тебя с ним? — Сфоткать… Да, сфоткать, пожалуй, надо. Но вместо того, чтобы самому встать перед объективом, Антон только направляет камеру на бронзового актера и делает несколько быстрых снимков с разных ракурсов. — Идем? — спрашивает он, закончив. По его стандартному благожелательному выражению на физиономии понять ничего невозможно. — Идем… — хмурится Арсений, но вопросов никаких больше не задает — опыт подсказывает, что, когда Антон созреет, все расскажет сам. Следующим утром Арсений уже просыпается под ставший таким родным более чем за три недели ритм «тудух-тудух, тудух-тудух». Солнце в окно проскальзывает мягким, нежно-розовым светом; сверившись с часами, Арсений понимает, что сейчас пять утра и в Казань они прибудут примерно через час. Соседи на верхних полках еще посапывают, а место напротив пустует, только сбитое в изножье одеяло выдает, что из-под него недавно выбралось теплое полусонное тело. Дверь купе отъезжает в сторону, обнажая нишу, в которую сначала въезжает правая рука, зажавшая меж пальцев тонкие изогнутые ручки эржэдэшных подстаканников. Густой пряный аромат моментально ерошит нервные окончания. Следом в купе протискивается уже весь Антон, прижимающий второй ладонью к груди два пакета с выпечкой. Заметив выглядывающий из-под кромки простыни вопросительный взгляд, он мягко улыбается и шепчет: — Доброе утро, — ставит свою добычу на стол и продолжает. — Не бузи только, я помню наш разговор про то, что не нужно тебе покупать вторую порцию, когда что-то беру для себя. Но, во-первых, я сейчас так хочу пить и такой голодный, что даже буду рад, если ты откажешься, и выдую этот кофе и сожру эти круассаны в одну харю. Во-вторых, ну ты серьезно будешь ебать мне мозги и скажешь, что не хочешь кофе с утра? — Не буду, — Арсений выползает из-под грубого, царапающего кожу хлопка и тянет руку к источающему аромат подстаканнику. — Еще чего, сиди давай полуголодным. К казанской гостинице у них обоих впервые за все время путешествия нет никаких претензий. Она расположена в центре города, на набережной худенькой речки Булак, и из окон номера Арсения открывается шикарный вид на город, справа подпираемый толстыми стенами православного собора, а слева — острыми башнями-зубцами мечети. Единственным минусом становится то, что, едва покинув отель для первой прогулки и собираясь перейти мост, Арсений с Антоном принимают регулируемый переход за нерегулируемый и не замечают горящий красным светофор на противоположной стороне, в итоге оставшись облаянными чередой проезжающих мимо машин. Но такое первичное унижение не портит впечатление от города. Казань ласкает новоприбывших солнечной и теплой погодой, мягким ухабистым ландшафтом и яркими фасадами каменной и деревянной застройки. — События «Слова пацана» точно тут происходят? — с сомнением спрашивает Антон, разомлевший от пахучего чая вприкуску с чак-чаком в музее татарской слободы. — Пока ощущение, что это вообще другая вселенная. — Город контрастов, — хмыкает Арсений. Так оно и есть: днем они наблюдают со смотровой площадки кремля за фотосессией маленького мальчика в национальном татарском костюме, аппетитно уминающего элеш, а вечером на местном Арбате — улице Баумана — слушают, как солистка уличной группы молоденьких омег звонко поет про то, как любила Еву и слушала ее пластинки. Улыбка почти не сходит с лица Антона. Арсению приходится усомниться в достоверности своих воспоминаний: еще совсем недавно, когда он впервые увидел того после трехгодичной разлуки, Антон все время хмурился, выглядел уставшим и расстроенным, но эта картинка сейчас кажется обморочной галлюцинацией. Спустя два дня после приезда Арсений, с наслаждением потягивая в теньке айс-латте, дожидается Антона, застрявшего на кассе соседнего магазина. Когда он выходит оттуда с высоким стаканом в руке, Арсений одаривает его скептическим взглядом. — Бабл-ти? Молодишься, что ли? — Ну, а почему нет, — пожимает плечами Антон, воюя с трубочкой. — Чтобы поймать преступника, нужно думать, как преступник. Может, у нас потому и не получается отыскать семнадцатилетних, что мы ведем себя как тридцатилетние. Пора начинать мимикрировать, Арс. — Угу. Сегодня ты пьешь бабл-ти, а завтра прицепишь себе кошачий хвост, начнешь мяукать и бегать на четвереньках вместе с детьми? Хотя Арсений озвучивает это с насмешкой, какой-то нехороший голосок в голове подсказывает, что в определенных обстоятельствах такая идея может оказаться по-своему привлекательной. Только участия в этом детей она никак не предполагает. — Не, настолько глубоко в жизнь молодежи я погружаться не планирую. Не хватало еще выглядеть, как Бушеми в том самом меме. Я вообще в своих попытках понять поколение помладше сдался еще где-то на скибиди-туалетах. — Ты ушел дальше моего. Я сдался на этом, как его, дрочембере. Предыдущее выражение сползает с лица Антона, сменяясь изумлением. — Каком дрочембере?! — Ну этом, как его… Я забыл! — паникуя, как и всегда, от страха показаться нелепым, Арсений пищит на высоких нотах и помогает себе пальцами, имитируя движение игрушки. — Спиннер, что ли?! — Ну точно, спиннер! — Дрочембером ты его называешь?! — Ну нахер мне это знать надо?! — все еще верещит Арсений на всю улицу и по этой же улице нервно бегает глазами. Антон вдруг запрокидывает голову и высоко смеется, только не так, будто смеется над Арсением, а так, будто смеется вместе с ним. — Какой же ты… — фраза построена, как что-то оскорбительное, но произносящий ее голос не позволяет мысли развернуться в этом направлении. Арсений ловит себя на том, что тоже начинает хихикать, больше не нервно. Спустя несколько секунд, правда, желание смеяться исчезает: он бросает неосторожный взгляд на Антона, который сосредоточенно втягивает щеки, пытаясь высосать через трубочку три слипшихся жирных черных шарика тапиоки. Ассоциации, которые рождает этот вид, еще хуже, чем фантазия об Антоне на четвереньках с кошачьим хвостом. Арсению с его образным мышлением, определенно, нужно держаться подальше от веяний молодежной культуры. — Ну вот, я даже распробовать толком еще ничего не успел, а у меня уже рот устал, — жалуется Антон. Поймав на себе чужой лукавый взгляд, он закатывает глаза. — Да-да-да, если бы я говорил такое пореже, у меня карьера складывалась бы гораздо успешнее. — Заметь, не я это сказал. В этот момент они идут по косой дорожке небольшого парка, собираясь пересечь его наискосок, но Антон снова резко замирает на месте, как и пару дней назад в Нижнем. Останавливается он опять перед памятником, изображающим на этот раз присевшую на лавочку усталого вида пожилую женщину с добродушным лицом. Арсений, выглядывая из-за его спины, читает надпись на невысоком гранитном постаменте: «Бабушка Аняня». — Антон? — спрашивает он настороженно, второй раз за неделю столкнувшись с неоднозначной реакцией на неодушевленного человека. — Ты ничего не хочешь рассказать? Ты понял, что испытываешь странное влечение к памятникам? Знай, что до тех пор, пока ты готов сдерживать это в себе и прорабатывать с психологом свою проблему, я тебя осуждать не буду… Проигнорировав эти слова, Антон поворачивается к нему с не поддающейся трактовке эмоцией на лице. — Слушай, по поводу моей карьеры и того, как она складывается… Ты только не смейся, пожалуйста, если тебе это покажется полным бредом. Я, в общем, думал про твои слова насчет обывательского подхода к тому, о чем другие пишут серьезно. И заметил одну особенность, пока мы путешествуем. В каждом городе, наверное, есть вот такие скульптуры, — Антон машет рукой в сторону бабушки, — сидящие на скамейках, рядом с которыми можно самому присесть. Я не уверен, может, у этого жанра даже название есть — я в таком не разбираюсь. Я обратил внимание еще в Ярике, когда мы гуляли по этой их красивой пешеходной улице: там на одной из скамеек вокруг дерева сидел медведь с секирой и яблоком в лапах. А потом вспомнил, как в Питере ты фоткался на скамейке в парке возле какого-то театра, на спинке которой сидел маленький читающий книжку ангел под зонтиком. И еще, не знаю, помнишь ли, когда мы с тобой лет пять назад в Прагу катались, там на одной из улочек на вытертой деревянной скамье развалился босоногий бронзовый бродяга. И вот в Нижнем, увидев Евстигнеева, я как будто пазл в голове сложил из всех этих скульптур. У каждой ведь своя поза, свое настроение, своя история, но их объединяет то, как они все отличаются от этих пафосных изваяний верхом на конях или вон, на постаментах, — он кивает головой назад, в сторону памятника Державину в античных одеждах на высоком пьедестале, который встретил их у входа в парк. — Тем памятникам будто бы нужно поклоняться, а этим… С этими ты словно можешь пообщаться. Они с нами на одном уровне, понимаешь? — Понимаю. Но к чему ты это? Антон вздыхает, заметно начиная волноваться. — Что, если мне написать текст про такую городскую скульптуру и отнести ее в мой архитектурный журнал? Понятное дело, я не смогу описать это, как сделал бы профессиональный скульптор, я не разбираюсь в материалах, техниках и формах, но зато могу передать впечатление. Могу разглядеть настроение фигуры и попробовать угадать ее личную историю. Я даже название для статьи придумал: «Кто на лавочке сидел». У меня еще рабочий вариант был — «Куда сам сядешь, куда мать посадишь», но я его, хе-хе, быстро отмел… Нет, Арс, это все, наверное, по-детски звучит, но я на самом деле серьезно… Что думаешь? Глаза у него такие огромные и напуганные, будто перед ним стоит не Арсений, а уже главред его издания, готовый выносить вердикт. — Я думаю, — медленно и взвешенно произносит Арсений, — что глаза боятся, а руки делают. Что тебе нужно просто садиться и писать. И только тогда ты сам поймешь, стоит ли продолжать двигаться в этом направлении или нет. Потому что ведь от потенциала идеи зависит на самом деле не очень много. Есть гениальные идеи, которые были провалены на этапе исполнения. И есть так себе проекты, которые превратились в феноменальный результат. Ты просто начни. А время покажет, правильно ты поступаешь или нет. Антон задумчиво кивает, пока его слушает, а потом достает телефон и делает несколько прицельных снимков бабушки: ее лица, рук, сумки и татарских тапочек крупным планом, а также всей фигуры с расстояния нескольких шагов. — И имей в виду, — добавляет Арсений, развернувшись в сторону выхода из парка, когда тот заканчивает эту геронтологическую фотосессию. — Я, конечно, не имею права давить на тебя и не собираюсь этого делать, но если ты вдруг снова испугаешься, загонишься и вздумаешь забить на эту статью, я куплю тебе двадцать стаканов бабл-ти и заставлю выловить все черные шарики до одного языком без помощи рук, а потом сложить пирамидкой. О двойной подоплеке и визуальной составляющей такого испытания Арсений собирается подумать как-нибудь в другой раз.

***

— А что это там? — спрашивает Антон, когда они подходят ближе к Казану — странноватому дворцу недавней постройки в форме огромного котла для плова на берегу Казанки, выполняющему одновременно функции и ЗАГСа, и смотровой площадки. Арсения с Антоном интересует, разумеется, только второе его назначение. Рядом с дворцом, ближе к набережной, раскинулся почти что палаточный городок: множество тентов, под которыми снуют люди с различной аппаратурой и реквизитом, а невдалеке припаркованы толстые фургончики. Арсений замечает пару человек с профессиональными камерами и микрофонами-пушками, а также женщину, спешащую куда-то с девичьим национальным костюмом в руках. — Похоже на съемочную площадку, — тоном эксперта отвечает Арсений. Любопытство и чувство приверженности творческой среде толкают его подойти поближе к тентам и разузнать, что же именно тут происходит, но становится неудобно перед Антоном — это было его желание взглянуть на кремль, башню Сююмбике, мечеть Кул Шариф и Дворец Земледельцев с противоположного берега, и Арсений не видит причин менять первоначальные планы. Такие причины неожиданно находятся у третьей стороны, когда они вдвоем, поднявшись по ступеням Казана, видят на входе послание на альбомном листе: «Уважаемые посетители! Сегодня смотровая площадка закрыта для посещения по техническим обстоятельствам. Приносим извинения за доставленные неудобства и ждем вас в гости завтра!» — Да что тут снимают-то? — Антон поворачивается в сторону разношерстной толпы, и, как ни странно, любопытства в его голосе гораздо больше, чем разочарования. Арсений предлагает подойти поближе, и Антон соглашается, только застревает возле одной из окружающих Казан устрашающих статуй в виде каких-то мифологических созданий, похожих на драконов. Арсений же осторожно, по шажочку, придвигается ближе к тентам — территория возле них не ограничена и никто не отгоняет зевак, но посторонним тут вряд ли будут рады. В чем бы ни заключался рабочий процесс, сразу становится очевидным, что что-то идет не по плану. Внимание Арсения привлекает нервно снующий туда-сюда худощавый бета с приложенным к уху телефоном. Довольно высокий, хотя и не выше Арсения и уж тем более Антона. — И Дима Сенатов не может?.. Да твою мать, а Озеров? Уехал? Да что ему нужно в этих Челнах?! — выкрикивает он в трубку. Голос у него порядком шепелявый, но при этом высокий и громкий. — Нет, Нуризянова не предлагай, нужна славянская внешность… Да не расист я, Ванечка! И не сексист! Ну что я могу поделать, если мне в задании четко определено: мужчина-альфа и мужчина-омега европейской наружности! — Саша! — вопит вооруженная толстой кистью в руке девушка, когда человек с телефоном протискивается в проход между двумя гримерными столиками, срезая себе путь. — Ты мне сейчас чуть румяна жопой не снес! Смотри, куда лезешь! — Ничего страшного, я узкий! — заверяет ее Саша и возвращается к разговору с невидимым собеседником. — Ванечка, умоляю, скажи, что хоть один актер в городе сегодня свободен! Мы горим, Ваня! Всего один съемочный день выделен на эту хуйню!.. Прислушивающемуся Арсению вдруг кто-то кладет ладонь на плечо, и он вздрагивает, испугавшись, что сейчас его погонят прочь. — Арсений? — сзади раздается удивленный голос. — Это ты? Обернувшись, Арсений сталкивается с огромными изумленно распахнутыми карими глазами, и вряд ли так смотрит человек, готовый экстренно дать пизды. Темные гладкие густые волосы, влажный олений взгляд, длинная шея на стройном гибком теле — все эти элементы соединяются в голове Арсения в общую узнаваемую картину и он, ахнув, сам спрашивает: — Эдик?.. Эдик учился на актерском на курс младше Арсения, и в институтские годы они часто пересекались на репетициях и капустниках. Можно было бы даже сказать — приятельствовали, но после окончания вуза Арсений потерял связь почти со всеми студенческими товарищами, которые попали в другие труппы. — Ох, это правда ты? — Эдик обрадованно поднимается на цыпочки — он ниже Арсения примерно на полголовы — и тянется чмокнуть в щеку. — Чудесно выглядишь! И совсем не изменился! Какими судьбами здесь? — Ты тоже прекрасно… Я… — Арсений, не особо являясь фанатом громких фамильярных сцен, чувствует себя сбитым с толку неожиданной встречей. Объяснять про побег брата с его девушкой, про Бульку — восходящую звезду ТикТока сейчас совсем не хочется. — Да мы тут… отдыхаем просто… А ты здесь работаешь, что ли? — Да, — Эдик энергично кивает, и его объемная шевелюра забавно трясется, — я в Казани уже шестой год, служу в театре на Булаке, не слыхал?.. Ну, ладно… Ой, Антон тоже здесь?! Он высовывает голову из-за плеча Арсения и радостно машет приближающемуся к ним с явной опаской Антону. Арсений вообще не помнит, что когда-то их знакомил, но, судя по реакции Эдика, такое имело место быть. — Привет! — Эдик бросается Антону на шею, понятия не имея, что тем самым вызывает в Арсении мгновенный порыв острой сиюминутной неприязни к себе. — Ой, как здорово, что вы до сих пор вместе! А я знал! Я всех, кто вам тогда завидовал и говорил, что это ненадолго и вы скоро разбежитесь, посылал куда подальше! Так и чувствовал, что вы проверку временем точно выдержите! Ну такая вы красивая пара, конечно! Даже еще лучше с годами стали! Антон, сдавленный объятиями, лишь невразумительно мычит что-то приветственное, а Арсений уже слишком устал бороться с этими обвинениями в собственной эстетической непревзойденности в союзе с Антоном, поэтому просто молчит. Да и разочаровывать жестокой правдой столь воодушевленного Эдика неохота. — А что вы снимаете? — интересуется Антон, как только его выпускают из рук. — Ой, — Эдик закатывает глаза. — Да уже, возможно, ничего и не снимаем. Если сейчас Саша никого не найдет… Саша — это наш режиссер. Правительство Татарстана заказало ему десятиминутный ролик к году семьи. Сюжет максимально простой — двенадцать традиционных пар разных национальностей, по числу месяцев в году, красиво шатаются в интерьерах дворца бракосочетания. Любовь, семейный очаг, классическая музыка, шикарные виды — ну, можете себе представить. А у нас тут внезапная катастрофа. Актер, который должен был изображать моего партнера, сегодня отписался, что у него начался гон. Придурок, не мог уследить за циклом, что ли? Мне он никогда не нравился. В общем, я остался один. А у Марка, — на этих словах Эдик показывает на одиноко стоящего в отдалении невысокого кучерявого молодого человека байронического вида, у которого почему-то поверх белой рубашки с галстуком надето худи, — тоже партнер сорвался: тот с утра позвонил и сказал, что сын заболел. Ну, делать нечего, меня Саша спешно в одну пару к Марку поставил. По типажу мы с ним все равно совпадаем, а сценарий от этого не пострадает. Только все равно ведь недобор по одной паре остается, а пока найти подходящих по условиям альфу и омегу на замену не удается. В итоге мыкаемся все здесь без дела и какой-либо уверенности, что съемки все-таки состоятся. Еще ведь и не заплатят небось, если результата не будет… Теперь становится понятным и нервное напряжение в рабочих рядах, и почему узкий Саша так визжал, разговаривая по телефону. — Ой, ребята, — речь Эдика вдруг как-то странно по-опасному замедляется, а сам он снова хватает и Арсения, и Антона за руки, — а может, вы нам поможете? Вы вообще-то оба подходите по типажу! Арсений, пожалуйста, вы нас всех спасете! Тут сниматься-то недолго, на два-три часа, еще и покормят! Умоляю, выручите!.. — Нет, Эдя, мы тут вообще не… — начинает было вертеть головой Арсений, поймав панический взгляд Антона и уже делая стратегический шаг назад в отступлении, но Эдик его перебивает, вытягивая свою и без того длинную шею и крича на всю площадь перед Казаном: — Саша! Са-ша! Беги срочно сюда, я нашел нам актеров! — Что?.. Да я не умею даже… — Антон, не поспевая за стремительно развивающимися событиями, беспомощно моргает, но пресловутый Саша уже возникает рядом, въедливо заглядывая и ему, и Арсению в глаза. — Каких актеров? Где нашел? Этих, что ли? — Да, это мои старые друзья, Арсений и Антон. Смотри, им даже изображать ничего не будет нужно, они и так двенадцать лет вместе! Тем более что Арсений сам актер! Конечно, не в принципах Арсения отвечать что-то протестующее, когда речь заходит о его профессионализме и предложении работы, но сейчас все немного сложнее. Он только открывает рот для возражений, как Саша хищным придирчивым взором окидывает его, цепляясь за каждую черту. Это знакомое до волнительных мурашек на коже въедливое критическое изучение неожиданно для самого Арсения вдруг будит в нем старый инстинкт понравиться режиссеру и подать себя с выгодной стороны. И несмотря на безумную и непредвиденную ситуацию, под этим оценивающим взглядом Арсений неосознанно расправляет плечи, поворачивается рабочей стороной и вскидывает подбородок, по привычке внутренне замирая в испуге столкнуться с отказом. — Идеально! — выносит вердикт Саша, подпрыгивая от нетерпения, когда заканчивает ту же процедуру визуального осмотра и с Антоном. — Ну, то есть нихрена не идеально, конечно: один слишком черный, другой вообще крашеный, но смотрятся рядом отлично! Еще и высокие оба, а нам как раз такого не хватает для контраста! Марина, ну-ка их быстро на грим и переодеваться! Успеем уложиться по времени, пока солнце высоко! — Нет-нет! — еще пробует сопротивляться Антон, хотя к нему уже подбегают люди, хватают под руки, будто сумасшедшего, и тянут куда-то под тент. — Это если только Арс захочет! А я вообще не актер! И не люблю публичные выступления! — Ничего страшного, — подталкивает его в спину Саша. — Самое главное, что санитарная книжка от вас не требуется, а остальное все решаемо. Мы заплатим за полный съемочный день, не переживайте. — Антон, у тебя сценическая внешность, а все прочее не важно! А так тебе даже текст никакой не нужно будет произносить, — поддакивает семенящий сбоку Эдик. — Все, что от тебя требуется, — это улыбаться и постоянно смотреть на Арсения! — Я как раз стараюсь изо всех сил делать это поменьше… — возможно, эту фразу додумывает мозг Арсения, потому что его уже сажают за гримерный столик, а Антона отводят в другую сторону и за всеобщим возбужденным гвалтом звук его голоса становится плохо различим. Саша снова уносится решать какие-то свои вопросы и заниматься последними приготовлениями, Эдик тоже исчезает, а больше спросить, в чем конкретно заключаются актерские задачи, Арсению не у кого. Гримерша сосредоточенно возит кисточкой ему по кончику носа, лишь пожимая плечами на возникающие вопросы. Потом его ведут переодеваться. Точнее, не ведут, а просто выдвигают из-под задницы стул и пихают в руки обычный синий классический костюм, ставя перед фактом — менять одежду придется на глазах у всех, потому что даже наличие ширмы тут не предусмотрено. Негодующе возопить Арсению не удается: во-первых, актерский опыт давно приучил к мыслям об обнажении без стеснения, а во-вторых, его просто никто не слушает. Да и, честно говоря, до его наготы тут абсолютно никому нет дела, что в некотором роде даже обидно. Тот, кому до голого Арсения дело точно было по крайней мере лет двенадцать назад, появляется перед ним вскоре совершенно пунцовый даже под слоем грима. — Пиздец, Арс, я стоял в одних трусах там, а вокруг все бегали, бегали, бегали… Думал, умру со стыда. — Потерпи немного, самое страшное позади. Арсений, конечно, понятия не имеет, что ему обещает. Сам лишь надеется, что их не заманили обманом в групповое порно: в юности ему приходилось пару раз сбегать в последний момент, осознав, чем обернулся сомнительный кастинг. Антону о таких случаях он даже не рассказывал, не хотел волновать. Костюм Арсению почти впору, только брюки оказываются коротковаты, но он своими лодыжками всегда гордился, так что комплексов по этому поводу не испытывает. Он вообще, когда услышал словосочетание «славянская внешность», представил себе косоворотку, лапти и картуз, поэтому смысла жаловаться сейчас не видит. Антон же в новом облачении явно чувствует себя неуютно: пиджак ощутимо жмет ему в плечах и он инстинктивно все время пытается присесть, чтобы из-под коротких узких штанин не торчали носки с пончиками. — Прекрати, — шипит Арсений, когда их с другими одиннадцатью парами сгоняют на солнцепек перед Казаном и выстраивают в шеренгу. — Все у тебя нормально, ты больше внимания к своему внешнему виду привлекаешь тем, что двигаешься так, словно тебя энцефалитный клещ укусил. — Да какое нормально, это жесть полная! Я даже ходить боюсь, мне кажется, у меня штаны на жопе сейчас треснут. — На чем, на чем треснут? — насмешливо интересуется Арсений и даже демонстративно заглядывает ему за спину в попытке рассмотреть якобы не существующую жопу. Там он имеет честь убедиться, что Антон не преувеличивает — как бы ни выглядел тот самый альфа, непредусмотрительно забывший о наступающем гоне, которому изначально предназначался этот костюм, он точно посубтильнее Антона. Брюки облепляют его филейную часть второй кожей, и, ну, надо признать, что Арсений был к ней явно несправедлив. Или же ему стоит уже как-то озаботиться отсутствием у себя личной жизни. Приняв вертикальное положение, он продолжает уже серьезнее: — Прекрати переживать, ты замечательно выглядишь. Антон в ответ на это вполне адекватное заявление почему-то смотрит на Арсения так, будто он пытается научить голубя летать. — Ага, давай, еще и ты поиздевайся надо мной. Арсений не успевает открыть рот, чтобы спросить, не идиот ли Антон, раз делает такие выводы, потому что его прерывает резкий голос Саши, усиленный мегафоном, который призывает всех актеров собраться на исходной точке. Внутри Казана их встречает приятная прохлада, поэтому Арсений, отвлекшись от постоянных обмахивания и утирания лба, может сосредоточиться на окружении. Довольно быстро он осознает, что рановато обрадовался классической скучности их с Антоном парных костюмов. Шесть из двенадцати пар, в число которых они вдвоем входят, вероятно, по какой-то одобренной свыше квоте обязаны выглядеть по-европейски и сильно не выделяются из толпы. Например, Эдик с доставшимся ему по наследству Марком одеты в белые рубашки и черные жилетки, создавая своеобразный еврейский колорит, а пара из женщины-альфы и женщины-омеги облачена в вишневые платья-футляры, отличающиеся лишь по длине: у омеги подол короче. Арсений же жадным взором цепляется за тяжелые ткани, изящные силуэты и яркие декоративные элементы национальных костюмов: трех татарских, марийского, чувашского и башкирского. В грудь колет позорная зависть, и Арсений моментально забывает о жаре, которой подвергался еще минуту назад, мечтая по-сорочьи примерить и женскую шапочку с кожаными ремешками, расшитую бисером и серебряными монетами, и приталенный жилет, отороченный соболем, и парчовый кафтан, и коралловые бусы, и бархатный елян — роскошный длиннополый халат с нашивками из разноцветного сукна, и похожую на кольчугу рубаху, сотканную золотным шитьем, и шелковые шаровары. Правда, вскоре выясняется, что богатство костюмов — это единственное, к чему съемочная группа подошла со всей серьезностью. В остальном программа мероприятия представляет собой скучные экспозиции, в которых пары должны стоять, сидеть, вставать, кружиться, подниматься по лестнице в интерьерах дворца и влюбленно улыбаться друг другу. Статисты, подчиняясь указаниям Саши, таскают их из одного из трех залов для бракосочетаний в другой — Золотой, Серебряный и Восточный, различающиеся лишь цветом обивки стульев для гостей и пышностью массивных люстр. Арсений с трудом представляет, насколько же должно быть нечего делать тому человеку, что по собственной воле досмотрит все десять минут этого действа до конца. Саша, впрочем, однозначно придерживается иного мнения. Из нервного суетливого человека он преображается во вдохновленного экзальтированного служителя муз, с той только разницей, что все равно продолжает суетиться. — Почувствуйте силу любви! — восклицает он, порхая между парами и едва не сбивая с ног осветителя. — Отдайтесь ей! Ощутите ее стержень, пронизывающий вас насквозь, огладьте его своими мыслями и позвольте ему погрузиться в глубину вашего нутра! Найдите в себе животное начало, подкрепите его каплей похоти, раскройте вздымающуюся в направлении вашего партнера диафрагму, но не дайте инстинктам разгуляться на полную! Пусть зритель ощутит легкий озноб от напряжения между вами и вашей парой! Подразните его фантазию! Дозвольте ему вообразить колыхание чресел под одеждой, капельку пота в ложбинке промеж грудей, но не пересекайте черту пристойности! Все должно оставаться в рамках «двенадцать плюс», но так, чтобы ваш внутренний жар пылал и передавался через экраны! Позвольте другим разглядеть силу вашей чувственной натуры через один только взгляд!.. Диляра, мать твою, смотри Марьям в глаза, а не на сиськи! С удивлением Арсений осознает, что весь этот фарс доставляет ему удовольствие. Он ощущает себя придурковатым персонажем какого-нибудь дешевого сюжета комедии дель арте, которому позволительно кривляться и переигрывать, даром что на лице нет маски. У Антона же потеют ладони, и Арсений чувствует это каждый раз, когда им приходится держаться за руки или касаться друг друга, а это занимает девяносто девять процентов времени, что они находятся перед камерами. — У меня рот больше не может улыбаться, — выдавливает сквозь зубы Антон спустя час, когда они стоят во втором ряду на фоне наклонных окон. Уголок его губ действительно начинает эпилептически подрагивать от напряжения. — Ты зря недооцениваешь свой рот, — Арсений, на которого идиотские Сашины аффирмации однозначно плохо влияют, сейчас с трудом фильтрует речь, допуская в нее скабрезностей вдвое больше обычного. — Открой его навстречу всепроникающей энергии любви, ощути ее толстый луч, задевающий десны и небо, позволь пролиться внутрь… Антон мученически стонет, за что тут же получает нагоняй от режиссера. Некоторые актеры начинают капризно просить о перерыве, но Саша, выглянув в окно, обрывает их просьбы и гонит всю группу наверх, на самый высокий уровень смотровой площадки, переживая за то, что солнце может опуститься слишком низко. Поднявшись на высоту, над головой Арсений слышит жужжание дрона, а под ногами видит кучу монет, рассыпанных туристами на центр круглой площадки в виде компаса, вокруг которой монтировщики сейчас быстро устанавливают рельсы для камеры. Непокрытую голову снова начинает припекать, и он довольно быстро возвращается к скептическому взгляду на действительность, забывая, что еще недавно находил происходящее по-хорошему глупым и забавным. Саша неожиданно появляется на площадке весь благоухающий, потому что держит в руках охапки живых цветов. — Каждая пара олицетворяет очаг любви и семьи, а центром семьи, конечно же, являются дети, зреющие во чреве омеги. Символами наших деточек в фильме станут цветы — у каждой пары свои. Саша пролетает по кругу, раздавая всем актерам по венику. Арсений замечает, что Эдику с Марком достаются белые лилии — на фоне их черных жилетов смотрится красиво. — Вы — каллы, — торжественно и с придыханием произносит Саша, останавливаясь возле Арсения с Антоном и протягивая им по два белоснежных цветка с длинными желтыми язычками. — Да кто бы сомневался… — бурчит Арсений и чувствует рукой, как трясется в сдерживаемом смехе живот Антона. Надо же, теперь он развеселился. Представление окончательно сваливается в какой-то гротеск. Сначала Саша снимает крупные планы вручения букетов каждым альфой «своей» омеге или бете, потом прогоняет всех омег перед камерой «ручейком», потом заставляет пары собраться в кучу и колосить руками с зажатыми в них цветами над головами, потом организует стихийный хоровод. — Приложи цветы ко чреву! — почти орет он Арсению в лицо и отодвигается, только когда оператор просит его убрать голову из кадра. — Ты — открытый сосуд любви! Сосуд с каллами! — из-за Сашиных дефектов речи Арсений отчетливо слышит «сосуд с калом». — Пусть цветы напитаются твоим внутренним светом! А ты встань рядом на колени и гладь его по руке с букетом, благодарный за то, что он раскрыл для тебя свой сосуд и подарил это чудо! — это уже достается Антону. Сосуд с калом — пиздец докатился. Актер! Играет ебланизм! Даже в первый год в театре роли были получше. — Снимаем тут последнюю сцену и сворачиваемся, — переводит тем временем Саша дух, вставая в центр площадки и распределяя все пары равномерно по периметру. — Камера медленно едет по кругу, пока вы совершаете страстное лобызание, увековечивая свое чувство в жерле нашего Казана! Поехали! На этих словах внутренние органы Арсения совершают не предусмотренный стандартным человеческим организмом кульбит. — Что?! — вырывается из него протестующе. — Какое еще лобызание?! Вы о таком не предупреждали! Но ни Саша, ни кто-либо другой не обращают на него внимание, увлеченные процессом. Камера начинает движение, и актерские пары привычным отрепетированным жестом одна за другой закидывают руки друг другу на плечи и сближают лица в поцелуе. Конечно, по идее, у Арсения не должно возникать проблем с тем, чтобы следовать их примеру на автомате. Раньше их никогда и не возникало. Ничего такого в сценических поцелуях на самом деле нет — обычная часть рабочего процесса, к тому же не самая сложная. Вот только раньше ему никогда и не приходилось отыгрывать поцелуй со своим бывшим. Он бросает вороватый взгляд на Антона из-под бровей. Тот смотрит в ответ своими гигантскими глазами, но в этом нет ничего странного, глаза у него и так всегда были большие, а вот застывшее в них выражение испуга, ошеломления и какой-то неизъяснимой надежды выворачивает что-то внутри Арсения наизнанку. Объектив камеры неотвратимо ползет по кругу, приближаясь к ним все сильнее. Арсений замечает, как напротив зарывается в кудрявую шевелюру Марка рука Эдика, и сам неосознанно вскидывает ладонь к собственному затылку. — Эй, длинные в синем! — зовет в мегафон искаженный голос Саши, спустившегося пока на нижний уровень площадки. — Вы чего застыли? Давайте соситесь! У Антона дергается кадык; у Арсения дергается сердце. Он ловит краем глаза блик разворачивающегося объектива, выдыхает обреченно и, зажмурившись от страха, вслепую хватает Антона за лацкан пиджака и тянет вниз. Как ни странно, он попадает губами в губы с первой попытки, не промахнувшись ни на миллиметр. Чувствует тонкой кожей чужой нервный выдох и застывает. Ничего, в сущности, не происходит. Земля не вылетает у Арсения из-под ног, он не забывает, зачем они тут находятся, не перестает слышать жужжание приборов, голос Саши, звон монет на груди девушки справа, крики птиц, не прекращает ощущать неприятное жжение солнца на своей не приспособленной по цвету к жаре макушке и щекотное сползание капли пота под рубашкой на спине. Мир не замирает вокруг них и не рассыпается на части. Единственное, что меняется, так это то, что Арсений понимает с абсолютной приговорной ясностью — он так больше не сможет. Что именно не сможет — продолжать ли путешествовать вместе с Антоном, видеть ли его каждый день, узнавать ли с новой стороны, обманывать ли себя в том, что целью этой поездки по-прежнему является только бестолково реализуемое желание отыскать брата и сестру — он сейчас не способен сформулировать. Он лишь знает наверняка, что силы его только что закончились. И тут у Арсения отнимается рука. Не в том смысле, что она перестает работать и виснет плетью, а в другом, гораздо хуже: она прекращает слушаться хозяина. И безо всякого внутреннего сообщения с мозгом и нервной системой бунтовщица вдруг тянется вперед и ложится Антону на щеку мягким касанием. Совершенно своевольно, бесконтрольно и против арсеньевского желания. Практически осуществляет вольную постановку «Носа» Гоголя. Щетина игриво колет подушечки пальцев, но даже она не способна обмануть нервные окончания: под ней существует все то же — нежное, хрупкое и безумно знакомое. Антон издает короткий беспомощный звук, активирующий внутри Арсения что-то страшное, и приоткрывает рот, хватая его одной рукой за талию, а второй обвивая шею. Все, что происходит дальше, Арсений знает наизусть. Говорят, невозможно разучиться кататься на велосипеде, но практический пример доказывает, что разучиться целовать Антона тоже невозможно. Это все знакомое и родное до дрожи: как Антон делает тихий вдох перед тем, как скользнуть языком дальше, как до боли натягиваются губы, как звонко щелкают зубы, стукнувшись друг о дружку, как встают дыбом волоски на затылке, как трется о мягкую щеку нос, как ласково давят на шейные позвонки пальцы, вынуждая повернуть голову в нужную сторону. Как то пробудившееся страшное внутри воет глухо, по-первобытному: «правильно, правильно, правильно». Арсений чувствует себя совершенно жалким и одновременно до беспамятства счастливым. Наркоманом в ремиссии, который спустя много лет сорвался и умер от передоза. Собакой, которую жестокий хозяин сначала бьет, а потом подзывает, чтобы якобы дать ласки, а она все равно преданно идет к нему, не веря своему счастью. Умирающим от голода, которому бросили жирный кусок мяса и который набрасывается на него жадно, даже зная, что из-за этого может остановиться сердце. — Стоп! — кричит Саша откуда-то из другой жизни. — Мы закончили! Спасибо! Усилием воли Арсений заставляет себя открыть глаза и отодвинуться. Антон моргает виновато, дышит пугающе часто и бессмысленно шевелит ртом, не рождая ни одного звука. Губы его блестят совершенно непристойно. Арсений быстро опускает взгляд вниз и обнаруживает, что каллы валяются у них в ногах, чудом не растоптанные. Когда он выпустил их из рук, вспомнить не удается. — Ну бесподо-обно же! — тянет Саша уже не усиленным мегафоном голосом, возникая вдруг сбоку и хлопая обоих по плечам. — Смачно, чувственно, страстно — ух, аж слюнка потекла! Надо будет взять на будущее на заметку, что для таких сцен как раз нужны реальные парочки. Вы тут, кстати, надолго? А то у меня есть еще один проект на примете… — Извините, мне нужно… — Арсений не договаривает, слабо шевеля рукой и отходя в сторону. Он опасно облокачивается локтями на перила — с его ростом велик риск не сохранить равновесие и свалиться вниз, но на такие страхи рассудочных и чувственных ресурсов сейчас просто не остается. Члены съемочной группы фоново шумят со всех сторон, обрадованные завершением процесса. Подбегает Эдик, о чем-то возбужденно трещит — кажется, хочет обменяться контактами, чтобы больше не теряться — и ерошит плечо, но Арсений пока не готов к тому, чтобы снова так резко включиться в старый ритм существования. Удивительное дело — сейчас он не торопится. Арсений поднимает влажный лоб: взгляд, переступив полотно реки, упирается в извилистый белый пояс крепостной стены на другом берегу, маковки башен и куполов и вообще весь город — неровный, живой, экспрессивный. — Как красиво, — говорит Арсений удивленно, вспоминая, что вообще-то именно за этим видом они сюда с Антоном несколько часов назад и пришли. — Красиво, да. Тут тридцать два метра над уровнем реки, — вторит Эдик, не замечая, что его перебили, и продолжает весело щебетать. Разве может, думает Арсений, произойти что-то плохое и неправильное, когда вокруг все так гармонично и совершенно?.. Спустившись вниз, он переодевается в свои вещи и протирает лицо салфеткой на автомате, даже не огрызаясь на то, что в тесноте другие актеры задевают его локтями. Уже собравшийся Антон дожидается его в отдалении, у фургонов с аппаратурой; когда Арсений подходит к нему, они, не сговариваясь, покидают площадь перед Казаном. Смотреть друг другу в глаза на удивление удается без неловкости, но вот говорить пока не хочется. Только лишь уже переходя мост через Казанку, Арсений осознает, что забыл спросить съемочную группу про гонорар. Редкий случай в его практике, когда он отработал и не удосужился озаботиться получением причитающихся денег. Темнеет очень быстро: они не успевают даже пересечь дамбу, как сумерки густеют до консистенции черничного варенья. Выходит, не зря Саша так подгонял их и беспокоился за низкое солнце. Казань, будто скупой царь, накрывает свои сокровища ночью, желая сберечь от чужих глаз, но во мраке они сияют лишь ярче. Пышный Дворец Земледельцев и высокие холмы у подножия Национальной библиотеки горят изумрудными огнями, когда Арсений с Антоном, все так же не сговариваясь, выходят на набережную. Они идут в своей личной тишине уже около часа, и Арсений задумывается, не стоит ли, наконец, ее прервать, как в ладонь ему пролезают чужие теплые пальцы и осторожно сжимают кожу. Значит, пока не стоит — понимает Арсений и, не поворачивая головы, сгибает собственные фаланги в ответ. А звуков вокруг и так достаточно: это и голоса многочисленных прохожих, и детский смех, и плеск воды, и скрип качелей, и писк телефонов, и шелест колыхающихся на ветру гирлянд под деревянным навесом, и музыка из кафе. Музыки, конечно, тут больше всего. Раздается она не только из динамиков: скользит сочным, мелодичным звуком по набережной, вырываясь из-под быстрых пальцев юноши, что играет на пианино на открытом воздухе, и смычка аккомпанирующей ему на скрипке девушки. Вокруг них уже собралась небольшая публика — человек семь, и Антон тоже замедляет шаг, как только они равняются с музыкантами. Те как раз доигрывают My Way, когда Арсений с Антоном останавливаются у ограды. Мажорные ноты обрываются, и Арсений присоединяется к аплодисментам, для чего приходится расцепить ладони. Обратно пальцы в чужую кисть он не возвращает, но интимность этой тонкой сакральной молчаливой связи между ними от прерывания непосредственного контакта не рушится. Тыльной стороной запястья Арсений все еще чувствует шероховатые грани колец на пальцах Антона, а плечом — мягкие мятость и мятность его футболки. С наступлением темноты раскаленный было асфальт быстро остывает, становится зябко, и на это явление можно безбоязненно списать ползущие к локтю мурашки. Юноша и девушка перелистывают партитуру и снова синхронным изящным движением кладут — он — руки на клавиши, она — подбородок на деку. Мелодия ломается в ритме, становясь плавной и напевной, а Арсений весь подается вперед, беспомощно ведет носом по воздуху, чувствуя, что знает эту песню и, возможно, даже знает слова, но никак не может их подобрать. Не подкрепленный вокалом мотив играет с памятью в кошки-мышки. Это точно песня из фильма — старого, советского, потому что перед глазами разрозненно вспыхивают смазанные кадры зернистой, будто выцветшей пленки со смешными деталями ушедшей поры: круглыми очками в толстой роговой оправе, белыми школьными фартучками, дурацкими усами под носом. Арсений раздирает липкие слои детских воспоминаний, нащупывая между ними знакомые образы, и пытается ассоциативно подобраться к разгадке. Фильм был про любовь, да, точно, про любовь — первую и очень трогательную, а еще ужасно похожую на ту, что у Олеси с Максом, когда кто-то старше вас по неизвестной причине решает, что вы друг другу не подходите. Арсений поворачивается к Антону, чтобы спросить, не помнит ли он название этого фильма, и осекается. Потому что Антон смотрит не на музыкантов, не на разноцветные огни Казани в темной воде, а на Арсения — пронзительно, пристально и так щемяще, будто это их последние мгновения на земле и завтра не будет ничего. Дыхание застревает в горле горьким комком. Арсений пугается, что Антон сейчас обрушит это комфортное молчание и скажет или сделает что-то, что противоречит его новому жизненному кредо — не торопиться. В той же мере, если не в большей, он пугается, что Антон останется безмолвным. Но тот делает лучше, гораздо лучше, чем Арсений когда-либо мог придумать: он медленно приближает свое лицо, тактично давая возможность отстраниться, а когда этого не происходит, тихо вздыхает, прикрывает глаза и упирается лбом в лоб. Как только Арсений ощущает тепло его кожи, в голове сами собой вспыхивают и вплетаются в мелодию слова звучащей песни: «Это не сон, это не сон, это вся правда моя, это истина». — Тебя никогда не интересовало, — произносит вдруг Антон хриплым шепотом, не открывая глаз и дрожа ресницами, — кто вообще придумал целоваться? Люди вот задаются вопросами, кто первым изобрел какие-то простые вещи: колесо или бумагу, но почему-то никого не интересует, кто первым решил ткнуться губами в другого человека. А ведь это так странно: использовать рот для проявления чувств. И это нельзя объяснить инстинктом размножения: животные же не целуются. То есть вот этот первопроходец когда-то подумал: ну, я этим могу есть, а еще могу говорить, так почему бы не заебенить сюда еще одну функцию? Что руководило этим безумцем?!.. Сбивчивая мысль Антона выдает с головой направление его внутреннего монолога, возвращая куда-то на полтора часа назад и на тридцать два метра выше, а Арсений понимает с поразительной ясностью, что тот его сейчас не поцелует. Понимает и то, что не поцелует сам, как бы этого не хотелось. — Я не знаю, — Арсений не выдерживает зрелища его трогательной уязвимости и тоже смежает веки. — Я тебе сейчас только одно могу сказать. То, о чем думаю все последнее время: я очень рад, что мы не сдались где-нибудь в Питере и не вернулись в Москву. Кожу лба чуть задевают сместившиеся волосы — это Антон кивает, не разрывая тактильного контакта. Еще он улыбается — это Арсений с закрытыми глазами никак не может определить по внешним признакам, но почему-то знает наверняка. Бедро вдруг ожигает вибрацией; вздрогнув, Арсений щупает карман, натыкаясь пальцами на пульсирующий телефон. Ждет пару секунд, надеясь, что звонок прекратится, и, разочарованно выдохнув, открывает все-таки глаза, отлипает от Антона и смотрит на экран. Он ожидает увидеть там имя дизайнера по ремонту, сотрудников своего футболочного бизнеса, родителей, друзей, бывших коллег, неизвестный номер — кого угодно, но оказывается совершенно не готовым к тому, что на экране высвечивается «пиздюк». Арсений хлопает непонимающе глазами несколько раз, а потом снимает трубку. — Арс, — раздается оттуда взволнованно и без приветствия. — Очень нужна твоя помощь. Арсений оторопело следит взглядом за тем, как изумленный Антон тоже вынимает трезвонящий стандартной мелодией телефон, на гладкой поверхности которого светится входящий звонок от контакта «Лосенок». — Мы в Калининграде, — продолжает тем временем голос в трубке. — Булька пропала.