И тянутся города

Все еще мучимый ощущением вины перед Максом, Олесей и Булькой, едва приехав в Нижний Новгород, Арсений организует динамичную поисковую деятельность и гоняет обалдевшего от такой активности и неожиданных рельефных перепадов Антона по всему городу. Недостаточная информационная насыщенность в вопросах местной географии снова их подводит: они размещаются в прибрежной гостинице в Заречной части Нижнего, из окон которой открывается шикарный вид на площадь перед Нижегородской ярмаркой, Гребневский канал, Александро-Невский собор и длинный Канавинский мост, что ночью переливается всеми оттенками неона. На плоскости карты с экрана телефона все это действительно выглядит соблазнительно благодаря и громким названиям сгруденных в тесном пространстве достопримечательностей, и высоким оценкам от туристов, но стоит им только перебраться через мост на противоположный берег Оки, как к ужасу Антона выясняется, что вторая половина города называется Нагорной не просто ради красивого словца. Чтобы попасть в центр, нужно в самом деле карабкаться в гору. Арсений решительно отвергает жалобный стон о благах цивилизации в виде такси и тащит Антона наверх по разбитой лестнице, на некоторых участках и вовсе превращающейся в тропинку, наверху которой их встречает граффити с осуждающим лицом Максима Горького во всю боковую стену обычной многоэтажки. — Пиздец, — резюмирует Антон, выкашливая последние остатки легких, когда они оказываются наверху. — Я как будто умер, вознесся и увидел, что бог курит крэк. А еще говорят, что Москва на семи холмах стоит. Если бы я знал, что тут такие виражи, отсиделся бы в Ярике сразу до следующего города, а этот скипнул бы. — Это мы еще до Чкаловской лестницы не добрались, — напоминает Арсений, для вида мечтательно закатывая глаза. — Обязательно в другой раз заберемся наверх по ней. Там четыреста сорок две ступени, представляешь, как это полезно для организма?! Антон стонет так громко, что из ближайшего окна обеспокоенно высовывается какая-то женщина и грозно спрашивает, зачем они мучают кошку. Горького в Нижнем вообще много. Помимо того, что он расфорсен тут топографически, встречаясь в названиях площадей, станций метро и улиц, писатель постоянно напоминает о себе на каждом шагу, выпрыгивая из-за угла в виде островка кофейни-антонима «Сладкий» или какой-нибудь пафосной и совершенно комичной в современных реалиях цитаты на стене, вроде «Нет сил, которые могли бы затемнить факел, поднятый Лениным». Впрочем, есть тут и другие цитаты, более уместные. Когда Арсений с Антоном добираются до того сквера, где их родственники снимали последнее видео и безуспешно пытались заставить Бульку принять участие в тренде с руками, Арсений с удовольствием позирует перед объективом на фоне самодовольных фраз «Талант — это вера в себя, в свою силу» и «Человек — это звучит гордо», но отчего-то ужасно стесняется и отказывается фотографироваться, стоит только Антону увидеть мелькавшую в тиктоке цитату про любовь и предложить фото на ее фоне. Они пытаются отыскать следы пребывания беглецов на канатной дороге в маленький город Бор, возле судейской вышки на Гребном канале, где приходится уворачиваться от юрких скейтеров и роллеров, в затерявшемся в центре города коротеньком переулке, стены которого забиты стрит-артом, в очереди рядом с легендарной «Шаурмой на Средном», в ярких арт-кластерах, возле танцующего фонтана в парке «Швейцария» и даже в сувенирной лавке, привлекшей внимание Антона и Арсения на ассоциативном уровне своим громким названием «Молодость». Потому что, ну правда, где еще можно найти молодежь, если не в одноименном месте?.. Результаты поисков, впрочем, по-прежнему остаются нулевыми. Но Арсений почему-то разочарования от этого не испытывает. Вроде как он все, что в его силах, делает, а значит, совесть его автоматически очищается. Антон сдается, как ни странно, не на Чкаловской лестнице, а на кремлевской стене, когда Арсений вознамеривается полностью обойти ее по кругу. — И как это, по-твоему, поможет нам в нашей миссии? — скептически спрашивает Антон, изучая взглядом извивающееся пространство кремля изнутри. — Надеешься где-нибудь на стенах обнаружить надпись «Здесь были М и О» с картой, на которой красными флажками обозначен их маршрут? Достойного ответа Арсений не находит, но назло Антону в одиночестве проползает все два километра крепостного кольца до конца, немного задыхаясь на некоторых отрезках пути от высоты ступеней, составляющей, по ощущениям, треть его немаленького тела. По окончании этого марш-броска он чувствует, как гудят ноги, но не приятной тяжестью, как после хорошей тренировки, а каким-то нервным напряжением, отчего бедра кажутся ватными и онемевшими. На массаж надо бы сходить, конечно. Да и нагрузки в последнее время были хоть и активные, но довольно однообразные, вот мышцы и комплексуют теперь. Антон дожидается его в кафе на Большой Покровской, угощая себя каким-то чайным напитком. — Смотри! — радостно восклицает он, когда заебавшийся Арсений опускается на стул напротив. — Тут к чаю подают печеньки, хотя в меню они не указаны! Попробуй тоже, у каждого коктейля свое название: «Ахматова», «Цветаева», «Маяковский», «Есенин», «Бродский» и «Мандельштам». Я взял «Цветаеву», она с жасмином и грушей, очень вкусно! — Цветаева бросила свою маленькую дочь, — зачем-то мстительно сообщает Арсений и ловит удивленный взгляд напротив. — Забей. Почему тут в составе каждого коктейля есть лимон? Я терпеть не могу лимон. — Ну ты еще возмутись, что в каждом чайном коктейле есть чай. Ну что, как тебе кремлевская стена? Арсений изображает закатыванием глаз что-то, что условно переводится как «я не хочу это обсуждать». Антон, дай ему бог здоровья, не настаивает и не кричит злорадно: «Я же говорил!» — Кстати, пока ты там бегал, от Макса новая весточка пришла. — Что? — встрепенувшись, Арсений откладывает меню и нетерпеливо отмахивается от подскочившего официанта, который решил, что тот уже готов сделать заказ. — Так быстро? Всего ведь пара дней прошла. — Да там, по сути, никакой новой информации. Такое видео может быть снято где угодно. Может, оно даже архивное. Антон запускает на телефоне приложение и поворачивает его экраном к Арсению. Булька в кадре снова крупным планом, но снята сверху, поэтому из окружающего мира виден только потрескавшийся мокрый асфальт. Ее черный с розовыми крапинками нос с любопытством ползет по земле, тыкаясь в отчаянно отступающего дождевого червяка. — Булька? А, Булька? — пытается привлечь ее внимание голос Макса, который, очевидно, держит камеру. — Ты бы любила меня, если бы я был червем? Булька не реагирует на вопрос, продолжая заниматься преследованием. Из-под носа мелькает аккуратный язык, дотрагиваясь до несчастного червяка. — Ты бы съела меня, если бы я был червем, да? — грустно заключает Макс. Булька поднимает морду и выразительно чихает. — Ну и к чему это все? — спрашивает недовольно Арсений, возвращая телефон. — В видео вообще нет никаких опознавательных знаков. Как мы должны из этого понять, где они? Посмотреть прогноз погоды и выяснить, в каких регионах накануне прошел дождь? Антон задумчиво пожимает плечами и отхлебывает свой коктейль. — А с чего ты взял, что это вообще для нас? Да, похоже, что изначально Макс таким образом пытался отчитываться перед тобой о своих передвижениях, поэтому видео выходили примерно раз в неделю и в них всегда мелькали какие-то узнаваемые места, но вдруг сейчас его цель изменилась? У них с Булькой набралось уже приличное число подписчиков, можно это дело развивать и монетизировать. А значит, нужно снимать больше контента. Причем где угодно. Эта мысль звучит логично, но Арсению не нравится. Он нервно стучит пальцами по столу и оглядывается в поисках официанта, но тот, видимо, испугавшись после предыдущей попытки приблизиться, новых не предпринимает и отсиживается где-то в безопасном месте. Это весьма некстати, потому что сейчас Арсений согласился бы даже на чай с лимоном: очень уж пересохло горло, да и перекусить тоже было бы неплохо. Антон, заметив его шевеления, гостеприимно придвигает блюдечко с печеньем и коктейль, но Арсений качает головой. Когда они встречались, он мог всегда без спроса воспользоваться нетронутой соломинкой, чтобы попробовать напиток Антона, но теперь это будет выглядеть странно. — Какой же дурацкий вопрос, — вздыхает Антон, передвигая бокал обратно. — Какой вопрос? — не понимает Арсений. — Да про червя! «Любил бы ты меня, если…» Что за бред! — И что здесь дурацкого? — Ну, — Антон неуютно ерзает на месте, — как вообще можно любить червя? — Условия же в вопросе изначально другие, — Арсений настороженно хмурится. — Не любить червя, а любить человека, если он превратился в червя. Это разные вещи! — Да с хуя ли они разные?! И тут червь, и там червь! Арсений тоже подпрыгивает от негодования на стуле. Не на голодный желудок нужно заводить такие дискуссии. — Не червь, а твой близкий человек, Шаст! Он же не виноват, что стал червем! Господи боже, да почитай ты Кафку! Как можно в таком случае отказаться от любви?! — Какую Кафку?! Я и не говорю, что виноват! Никто, наверное, не виноват. Но за что можно любить червя? Он же утратит все те качества, что были ему присущи, пока он был человеком! — То есть, — Арсений начинает свирепеть, — если ты любишь человека, но с ним происходит что-то ужасное или непредвиденное, например, не знаю, болезнь, из-за которой у него выпадают волосы, меняется тело, голос, он становится обузой… Хочешь сказать, в этом случае ты откажешься от него? Два печенья сиротливо лежат между ними, забытые и ненужные. Антон больше не обращает внимания ни на еду, ни на напитки, стискивая в напряжении бумажную салфетку. — Я вообще о другом! Не о физических изменениях! Разлюбить в том случае, который ты описал, — это предательство, потому что сам человек не изменился, он не стал ни червем, ни кем-либо еще! Изменились обстоятельства вокруг него, и он на них никак повлиять не может! И бросить его в этих новых обстоятельствах будет низостью! Я же говорю о том, что, если я, например, стану червем, внутри меня будет уже совершенно другое существо! С другими мыслями, другой мотивацией, другой душой, в конце концов! Вот зачем он спорит? Зачем еще и пытается аргументировать свою глупую позицию? Арсений ведь знал, еще три года назад понял, что на Антона нельзя положиться в сложной ситуации, а сейчас он пытается оправдать свое малодушие какими-то рассуждениями о мотивации?! Все в Антоне резко перестает Арсению нравиться: и его осанка, криво съехавшая по спинке сиденья, и клетчатая рубашка из 2007-го, и преглупо отросшие темные корни волос, и оторванный заусенец на мизинце, и лицо, и одежда, и душа, и мысли. — Не знал, что ты такой червякофоб! — в сердцах выплевывает Арсений. — Да при чем тут черви вообще! — Антон выглядит не менее раздраженным и тем самым бесит лишь сильнее — какое он имеет право быть недовольным?! — Речь не о них! И никакой я не червякофоб, я червей уважаю и хорошо к ним отношусь! Я, наоборот, в Вормс в детстве обожал играть и когда вижу, что они после дождя выползают на проезжую часть или тротуар, всегда стараюсь перенести поближе к земле! А черви молодцы, они часть экосистемы и долбят асфальт или что-то типа того и… Короче, здоровья всем червям, я ничего против не имею! Дело не в том, что в вопросе есть червяк, дело в том, что это вопрос про преображение в совершенно другой организм! Ни вид, ни царство-подцарство там ни при чем! Если бы ты… Если бы кто-нибудь из моих близких спросил меня: «Любил бы ты меня, если бы я стал Инстасамкой?», ответ все равно был бы «нет», потому что с какой стати мне любить Инстасамку?! — Теперь я понимаю, какое у тебя на самом деле отношение к любви, — шипит Арсений, вскакивая с места. Официант, который, судя по всему, сумел набраться за последние минуты мужества, снова робко появляется из-за угла. И снова не вовремя. — Вы определились с заказом? — интересуется он несмело. — Нет! Спасибо, я не голоден. И уже ухожу, извините, — рявкает Арсений без малейших оттенков раскаяния в голосе, и у бедняги волоски на руках встают дыбом. — Мы оба уходим, — Антон тоже поднимается. — Можно меня рассчитать, пожалуйста? Официант выдыхает с облегчением и с радостью смывается, похоже, готовый даже оплатить счет из собственного кармана, лишь бы избавиться от скандальных посетителей. Арсений не ждет, пока Антон расплатится, а выходит из кафе и сразу вызывает такси до ближайшей точки подачи. На улице все еще светло, но настроения продолжать на сегодня расследование или просто изучать город не осталось и в помине. Довольно странно, что сюда, в гору, они пришли пешком, а спускаться будут на транспорте, но сейчас, когда раздражение клокочет внутри, хочется сократить совместное время с Антоном до минимума. Высадившись возле гостиницы после пятнадцати минут поездки, проведенных в неуютном молчании, Арсений грубовато сообщает, что намерен еще зайти в магазин. — Ладно, — глухо отвечает Антон и идет к входной двери. Арсений действительно заходит в круглосуточный супермаркет в пяти шагах от отеля и в течение шести минут немигающе смотрит на полку с чаем, мысленно проходя вместе с Антоном маршрут до двери его номера пошагово и на всякий случай даже воображая неприятный затор в лифте в компании трех тучных немолодых омег, которые просят Антона дотащить клетчатые сумки до их номеров, расположенных этажом ниже. Решив, что истекшего времени тому хватит, чтобы убраться восвояси и не попасться на глаза, Арсений возвращается назад. Разумеется, Антон не принадлежит к тому же отряду хордовых, что и Арсений, потому что его спинной мозг перемещает его не в собственный номер, а к стойке ресепшена. Он стоит, склонившись над стойкой, а по другую сторону от него слишком ярко накрашенная омега что-то объясняет неприятным звонким голосом. Как назло, Антон поднимает голову именно в тот момент, когда Арсений, сумевший было прошмыгнуть к лифту незамеченным, сталкивается с тележкой горничной и та принимается громко извиняться с небольшим акцентом. — Арс! — зовет Антон настойчиво. Арсений сглатывает застрявший в горле комок мата и медленно подходит на ресепшн. — Что такое? — спрашивает он ровным тоном. — Тут просят постояльцев заполнить анкету по оценке обслуживания. Я чего-то застрял на пункте «Что, на ваш взгляд, можно улучшить?» Меня все вроде бы устраивает, но заполнить графу надо. Поможешь? Арсений бросает взгляд вниз: правая рука Антона с зажатой между пальцами ручкой лежит на испещренном пунктами листе, а рука сотрудницы зачем-то подобралась туда слишком близко. Омега натягивает на красивые виниры формальную улыбку, кивает словам Антона и произносит дежурную фразу: — Ваш друг прав, мы стремимся предоставить вам наилучшее качество обслуживания во время пребывания в нашем отеле. Ваше мнение очень важно для нас, поэтому мы будем признательны, если вы уделите несколько минут и заполните данную анкету. «Ваш друг». Вот это интересно. Значит, буквально каждая разумная бактерия считает, что Арсений рядом с Антоном — это воплощение гармонии и красоты, спустившееся на землю, а эта мадам единственная идет против системы?! С чего она взяла, что они друзья, а не любовники?! Арсений недовольно пробегается глазами по списку вопросов. — Я прошу прощения, а что, отель существует не по московскому времени, а по летоисчислению от сотворения мира? — спрашивает он, недобро прищурившись. — Простите?.. — хлопает глазами девушка. Ее явный непрофессионализм даже при идеальном воспитании Арсения не оставляет ему выбора, и он не утруждает себя тем, чтобы взглянуть на имя на бейдже. Антон, явно что-то почувствовав, медленно распрямляется. — Просто пытаюсь разобраться, в каком веке вы живете. Потому что в двадцать первом такого рода анкетирование принято проводить в электронном формате. Вы могли бы оставить в каждом номере куар-код, чтобы у постояльцев была возможность ответить на вопросы в спокойной обстановке и в удобное для них время. Однако вы выбрали отвлекать нас от дел и заставлять писать от руки. А у меня, между прочим, правая рука только что после травмы! — Арс, прекрати, — тихо, но с нажимом произносит Антон. — Ты же сам говорил, что все у тебя уже прошло. — Это было вчера, а сегодня у меня рецидив! В нос ударяет резкий запах чернил. Арсений нервно шарит взглядом по поверхности: ручка в ладони Антона не пачкает бумагу, значит, это у омеги за стойкой что-то сломалось и растеклось. — Мне очень жаль, что у вас возникли такие неудобства, — говорит она невозмутимо, сохраняя вежливую раздражающую улыбку. — И, конечно, вы имеете полное право отказаться принимать участие в опросе. Это все по желанию. Не забудьте, пожалуйста, поставить сегодняшнюю дату. Вот здесь. Последние два предложения обращены уже к Антону, а омега, перегнувшись через разделяющую их поверхность, склоняется возмутительно близко к тому и, что уж совсем неслыханно, кладет пальцы на его кисть, передвигая ее по бумаге. Чернильная вонь становится просто невыносимой. — А дата вам зачем? — немедленно вмешивается Арсений. — Что, у анкеты, как у заявления в суде, есть срок исковой давности? Вы ее в каких целях вообще собрались использовать? Может, там еще и подпись с расшифровкой нужна?! — Арсений, — произносит Антон резко. В его тоне нет ни восклицательной, ни вопросительной интонации, но голос звучит низко и опасно, как звенит воздух перед ураганом. И какая-то мышца в брюшной полости Арсения отзывается на этот звук, будто на камертон. — Я пойду к себе, раз уж в моей помощи тут вроде никто и не нуждается, — давит он сквозь зубы. Антон приоткрывает рот в быстром вдохе, будто хочет его остановить, но медлит, а Арсений не настроен выжидать. Уже развернувшись, он бросает через плечо омеге: — У вас там что-то потекло, — в спину прилетает возмущенное «ах», или это ему уже чудится — он не пытается выяснить. — Ручка, я имею в виду. Арсений доходит до своего номера и, уже закрыв дверь, чувствует ворчание голодного желудка. Какая глупость: проторчал бесполезно в супермаркете столько времени, а еды купить не догадался. Ну, ничего страшного. Он питается в последнее время так бессистемно и неправильно, а все из-за Антона и его дурного влияния. Для желудка наверняка полезен будет пищевой целибат на один день. Может, хотя бы очистится настолько, что в него, как в каналы Венеции, вернутся дельфины. А Арсений потерпит. Все будет нормально. Просто сегодня у него испорченный день. Просто так иногда бывает.

***

Просто так иногда бывает. Тебе едва исполнилось восемнадцать, но этот мир тебе уже абсолютно понятен. С начала года прошло всего лишь три месяца, но ты уже осознаешь, что индейцы Майя ошиблись и никакого конца света не наступит. Ты ведь успешно справился со своей первой сессией, которая казалась жизненным рубиконом и которую, как ты думал весь первый семестр, ты точно не переживешь. Ты теперь с усмешкой смотришь на лупоглазых одиннадцатиклассников, которые приходят в твой вуз на день открытых дверей, и поражаешься — неужели ты сам был таким же маленьким и ограниченным всего лишь год назад? Родители по-прежнему недовольны тем, что ты все-таки выбрал театральный, но ты достиг совершенного дзена и при каждом уместном и неуместном случае загадочно бросаешь: «Любите искусство в себе, а не себя в искусстве», не особо на самом деле задумываясь о том, что это значит. Ты уже знаешь, что ты — часть богемы, а студенты всех других специальностей — жалкие обыватели, которым никогда не достичь твоего уровня одухотворенности. И вот такого, преисполнившегося и познавшего жизнь, редкие оставшиеся на периферии социального взаимодействия школьные друзья все же уговаривают тебя зайти на какую-то студенческую вписку, обещая много выпивки. К алкоголю, как и ко всем другим возбудителям сознания, которые не имеют прямого отношения к театру и искусству, ты сейчас относишься с презрением, хотя пьешь его с удовольствием и ограничиваешься в употреблении лишь страхом все еще быть пойманным мамой. На незнакомой квартире ты полвечера придерживаешься одного сорта темного пива (потому что пить все подряд — моветон) и компании знакомых сценаристов-первокурсников, взирающих на окружающих с тем же уровнем презрения и снисходительности, что и ты. Вы с неодобрением качаете головами, пока все вокруг дергаются под рваный дабстеп, а ты даже закатываешь глаза и громко недовольно интересуешься, нельзя ли включить «ну хотя бы The Glitch Mob». И вот где-то в этот момент в тебя сбоку вдруг резко врезается чужое незнакомое тело, так, что ты, как в самых дешевых фильмах, расплескиваешь пиво — к счастью, хотя бы не на себя, а на обои. Ты с возмущением оборачиваешься и остаешься крайне озадачен, когда выясняется, что, чтобы установить зрительный контакт с нахалом, приходится еще и задрать голову. Он всклокоченный, немного пьяный, как и все здесь, и очень-очень сильно румяный, и ты даже на секунду забываешь про свое возмущение, потому что впервые видишь, чтобы цвет щек и губ совпадал до одного пигмента. Очень яркого пигмента. — Ого, — говорит он и шумно втягивает воздух рядом с твоими волосами. — Впервые встречаю омегу, который пахнет корюшкой. От шока ты теряешь дар речи. Ты только недавно окончательно избавился от подростковых комплексов по поводу того, что пахнешь огурцами — не самый характерный и изысканный для омеги аромат, хотя появившиеся за последние полгода многочисленные воздыхатели уверяют тебя, что ты пахнешь свежестью и нежностью, как Kenzo. А тут — корюшка. Отхлопав глазами свое осуждение, ты бросаешь в неловкого придурка какое-то оскорбление и плещешь остатки из своей бутылки ему в лицо, но безбожно промахиваешься и снова попадаешь на обои, а затем позорно скрываешься на кухне. Как назло, пиво той же марки, что ты пил, закончилось, поэтому ты переходишь на блевотное мохито — не смешанный заботливыми руками в шейкере ром с содовой, а жуткое химозное пойло прямиком из одноименной бутылки, которое зачем-то еще и окрашено зеленым пищевым красителем. Устроившись на подоконнике, ты позволяешь себе крайне оригинальную и поэтичную мысль — этот вечер на вкус такой же, как и твоя выпивка, и тебе на несколько секунд становится чуть лучше от осознания, что ты хотя бы не похож на всех этих плебеев. Длится это ощущение, к сожалению, недолго, потому что тот альфа-грубиян находит тебя в этом углу и с той же неловкостью, с которой врезался в тебя, принимается приносить извинения. К этому моменту ты успеваешь придумать достойный ответ и, перебив его, заявляешь, что корюшка хотя бы не плавает в тине, которой он воняет, а он, удивившись, но совершенно не обидевшись, утверждает, что до сих пор ему говорили, что он пахнет сандалом. Ты пытаешь скрыться от него в комнате, но там выясняется, что хозяин тусовки обнаружил пятна на светлых обоях и уже чинит разбирательство в поисках виновника, поэтому ты в спешке ретируешься на лестничную клетку, украв по дороге чей-то ягуар. И то, что ты этим не самым достойным поступком переступил через свою обычную грань брезгливости, отчетливо кричит об уровне твоего опьянения и отчаяния. Возможно, даже одиночества, но о таком ты не задумываешься никогда. В этот же вечер вы с грубияном успеваете еще раз поругаться — очень яростно и жарко, но о какой-то совершенной ерунде; что-то вроде того, как правильно писать — «типа» или «типо». И все твои аргументы бьются, как о стенку горох, потому что его контраргументы не выдерживают никакой критики и это бесит. Бесит до белого каления, до слепой вспышки в голове, стирающей какую-то часть воспоминаний, и потом ты никак не можешь понять, каким же образом все привело к тому, что его язык оказался у тебя во рту и ты посасывал его, как леденец, хотя вообще-то терпеть не можешь сладкое. В течение двух следующих недель ты с отвращением вспоминаешь эту ситуацию. С таким отвращением, что на занятиях мастер делает тебе замечание: что-то ты слишком витаешь в облаках, Попов, соберись. И ты, как прилежный студент, конечно, собираешься. Потому что нет лучшего способа избавиться от объекта своих мыслей, чем досконально изучить информацию о нем в Интернете. Для этого тебе приходится просмотреть целую цепочку страничек в небезызвестной социальной сети, начиная со своих школьных друзей, благодаря которым ты оказался в той квартире, и убедиться в том, что теория пяти рукопожатий не всегда работает: ты выходишь на грубияна, пролистав до конца, наверное, лишь девятый список чьих-то там друзей. С торжеством ты убеждаешься, что был прав во всех своих выводах относительно этого субъекта: он глупый, поверхностный и тривиальный, а чего стоят хотя бы те факты, что учится он на менеджера и до сих пор время от времени пишет в своем микроблоге «дуров верни стену». Ты внимательно просматриваешь все его альбомы с банальнейшими названиями «я я я я», «мои друзья», «выпускной 2011», окончательно ставишь на нем крест и, вернувшись к профилю, с ужасом обнаруживаешь, что у него день рождения почти через месяц после твоего, то есть там, на вечеринке, ты целовался с несовершеннолетним. Ты тут же падаешь в пучину самобичевания, вспоминая, что, кажется, успел потереться о его член сквозь штаны, и уже воображаешь, как придется объясняться перед родителями и в деканате, когда этот, по сути, ребенок понесет на тебя заявление о растлении в органы. Следующей волной ужаса тебя обдает, когда через один день ты находишь у себя одну новую заявку на добавление в друзья и сообщение от него: «привет! прикинь, я голову сломал как тебя тут найти, уже всех своих опросил, но тебяя ваще никто не знает оказываетться. а тут увидел через прогу что ты ко мне в профиль сам зашел, и просто пиздец как обрадовался. ты на выхах че делаешь??? ты очень красивый, я говорил тебе? не помню» Ты трижды закрываешь и открываешь это сообщение, перечитывая его заново и выискивая между строк какой-нибудь подвох или намек, в какой-то момент доходишь до идеи полностью удалить аккаунт в этой сети, заучиваешь наизусть текст 134-й статьи УК РФ, неубедительно пытаясь заставить себя поверить, что ничего страшного не сделал, и все же осторожно отвечаешь ему, что не занят, прядя к выводу, что беду нужно встречать лицом к лицу, а не бежать от нее. Он приглашает тебя на свидание, и ты на всякий случай еще раз проверяешь дату и год его рождения, чтобы быть уверенным, что на встречу идут уже два совершеннолетних человека, и только после этого отвечаешь согласием. Ты долго репетируешь перед зеркалом речь, в которой стараешься максимально корректно объяснить, почему произошедший между вами на вечеринке инцидент с участием рук, губ, языков и, возможно, опосредованно пары других органов был ошибкой и больше никогда не повторится. Утверждаешь один весьма проникновенный вариант, в котором глаза твои подергиваются слезами, и остаешься вполне доволен прогрессом своей актерской импровизации, но, к сожалению, не успеваешь эту сцену ему продемонстрировать. Потому что вы оба, попав под дождь, опаздываете к месту встречи и он впопыхах тащит тебя удивительно теплой под холодной водой рукой в ближайший кинотеатр. Уже во время сеанса ты инстинктивно жмешься к нему ближе, пытаясь согреться, и в результате еще несколько месяцев, вплоть до выхода фильма на DVD, живешь в неведении, удалось ли все-таки Мстителям отобрать у Локи Тессеракт, потому что процесс обмена теплом плавно перетекает в сессию поцелуев и поглаживания твоего бедра. Примерно во время сентиментального эпизода, в котором Фьюри мотивирует команду сплотиться, вам и вовсе приходится покинуть зал, потому что недовольные зрители шикают на вас за шум и распутное поведение. Ты перестаешь переживать о потенциально вменяемой тебе уголовной ответственности, но твердо обещаешь себе, что все объяснишь ему в ходе следующей встречи — не отшивать же парня в переписке. Ты все еще уверен, что он совершенно тебе не подходит и тебя тянет только к его телу, что объясняется обычной физиологией, которую при должной тренировке силы воли можно легко приструнить. Но на второе свидание он приходит пунцовым от смущения, сжимая в руке четыре гвоздики, и с кучей путаных извинений объясняет: покупал пять, но одну нечаянно сломал по пути, а выкидывать четвертую, чтобы довести число цветов до нечетного, было жалко. И ты находишь все это одновременно и дико смешным, и удушающе милым и совершенно не понимаешь, как можно ответить отказом кому-то настолько трогательному, поэтому снова откладываешь объяснение. Потом вы идете на третье свидание, потом на четвертое, а где-то между пятым и шестым ты понимаешь, что сумасшедше, бесповоротно, опьяняюще влюблен и тебе на самом деле алмазно поебать и на скучную специальность, и глупые названия альбомов, и даже неспособность отличить запах огурцов от запаха корюшки. Ты с замиранием сердца меняешь статус на «встречаюсь с Антоном Шастуном» и напрочь забываешь о том, что еще недавно считал заполнение этой графы в профиле образцом звенящей пошлости. Для тебя это первые отношения, которые длятся дольше двух недель, для него — первые, которые длятся дольше двух использованных презервативов, и вы оба с интересом, методом проб и ошибок погружаетесь в этот не исследованный доселе мир. Он приводит тебя домой, и ты знакомишься с его родными: мечтательной сестренкой — ровесницей твоего брата, сумасбродным отцом и суетливым папой. И ты сначала ужасно волнуешься и хочешь сразу показать себя в выгодном свете, чтобы доказать им: их сын привел в дом не абы кого, а человека умного, воспитанного и талантливого, но быстро выясняется, что это все совсем не обязательно и ты уже нравишься им всем один тем фактом, что понравился ему. Со своей стороны, он сталкивается с бо́льшими сложностями, оказавшись лицом к лицу с твоими родителями, и ты впервые за пару месяцев осознаешь, что, оказывается, не весь мир смотрит на него слезящимися от его очарования глазами. Холодность твоих мамы и отца, впрочем, его не отпугивает, и он лишь делает себе пометку не заходить к вам в гости, когда дома есть кто-нибудь, кроме тебя и младшего брата. Для тебя не становится большим откровением то обстоятельство, что он не самый радивый студент и готов срываться к тебе на встречи практически в любое время суток, забывая про лекции, семинары и долги, но ты сам все же стараешься держаться за землю хотя бы мизинцами обеих ног и продолжаешь прилежно учиться. Вы встречаетесь, в основном, по выходным, и то не всегда, потому что оба пытаетесь найти какую-нибудь подработку, в которой нуждаетесь из-за необходимости снимать номера в недорогих отелях — вашей единственной возможности остаться наедине, ведь проситься на пару часов к его друзьям ты, стесняясь, ему запрещаешь. В отелях, при регистрации, тебе тоже ужасно стыдно, но ты все еще очень молод и очень влюблен, и этого достаточно, чтобы притупить нежелательные чувства. Твоя прилежность дает плоды, и ты заканчиваешь институт с красным дипломом. Родители милостиво вручают тебе ключи от новой-старой квартиры, а он притаскивает туда одну сумку с вещами и надувной матрас, с которого в следующие две недели вы оба слезаете только для того, чтобы подкачать воздуха, наконец-то отключившись от внешнего мира в своем бессовестном юном счастье. Эта хоть и короткая, но все-таки отсрочка дает о себе знать: ему — угрозой отчисления перед последним курсом, тебе — щелчком по носу в виде трех квитанций в почтовом ящике, чтобы оплатить которые, нужно искать какую-то работу. Он спешно возвращается к учебе, все-таки умудряясь к концу года наскрести усердия и обаяния для получения троечного диплома, а ты к к тому моменту благодаря протекции мастера уже служишь в одном из лучших государственных театров столицы, пусть и добираться из ваших ебеней до Арбата не слишком удобно, а твой личный послужной список пока состоит из пары безымянных героев массовых сцен. Он устраивается работать в фирму, занимающуюся продажей электрики, и сидит в офисе с девяти до шести. И хотя ты не слишком доволен отсутствием у него амбиций искать что-нибудь более перспективное, стараешься это слишком открыто не демонстрировать. Вы потихоньку начинаете обустраивать свой совместный быт, находя надувному матрасу компанию в виде других предметов мебели и техники, купленных по уценке или с рук, и уже вскоре не вынуждены делить пищу с воробьями из-за того, что в отсутствие холодильника ее приходится хранить за окном (ладно, это преувеличение). Вы делитесь планами на будущее. Он заявляет, что хочет двоих детей, но ты быстро ставишь его на место: нужны тебе двое — сам их и вынашивай, а я обойдусь одним. Он не спорит и беспрекословно поднимает вверх руки, а потом просто выслушивает твой план действий, согласно которому ты хочешь родить до тридцати, чтобы обойтись без осложнений и риска не восстановить фигуру; соответственно, пожениться вам будет лучше где-нибудь за год до этого, то есть в 2023-м. Он улыбается и с готовностью кивает, хотя в эти времена единственное кольцо, которое он может надеть тебе на палец — это кольцо краковской. Вообще жить с ним оказывается очень легко, потому что он бесконфликтный и почти всегда готов поддержать любые идеи, если только они не касаются походов в кино на ужастики. Хочешь съездить в отпуск на море, а не опять в деревню к бабушке? Можно попробовать, давай пару месяцев сэкономим на ужинах, так даже больше времени на поспать останется. Хочешь организовать брату на день рождения какой-нибудь оригинальный подарок? Я возьму это на себя, кстати, хаски очень милые, не находишь? Хочешь научиться получше водить, потому что переживаешь, что этого навыка нет в резюме? Не вопрос, я продам плойку и выкуплю у друга старую «копейку», чтобы ты мог тренироваться без боязни угробить отцовскую машину. Хочешь узнать, какого это — быть сверху? Класс, я всегда за эксперименты. Не понравилось и хочешь вернуть все назад? Без пизды, классика всегда в моде. Понемногу ваше финансовое состояние выправляется: тебе начинают давать сначала второстепенные, а потом даже главные роли, а его медленно, но все же повышают в должности, увеличивая оклад. Ты счастлив за себя, но все чаще задерживаешься на репетициях и приходишь оттуда выжатым лимоном, а он, исчерпав за день сидения на телефоне весь коммуникативный запас интроверта, тоже не склонен делиться эмоциями. Ты несколько раз намекаешь ему, что стоит уже задуматься о смене рода деятельности, тем более что она не приносит удовольствия, но он, как правило, пожимает на это плечами. Родственники омежьего пола то и дело спрашивают, когда им уже предстоит погулять на вашей свадьбе, а твои ответы становятся все более туманными, и вообще ты думаешь, что поторопился, когда ставил себе срок родить до тридцати, а 2023-й приближается со странной для нормального течения времени скоростью. Вы с ним разговариваете все реже, и он реже появляется на твоих спектаклях, а ты реже начинаешь это замечать. Потом в Ухани кто-то пробует суп из летучей мыши, и в результате вы оба, сбитые с толку, оказываетесь заперты в одном помещении на несколько месяцев, но почему-то потребность в общении не восстанавливаете. Возможно, потому что этой потребности больше нет. Ты замечаешь, что тебе совсем перестала нравиться эта квартира, но не потому что она устарела по всем параметрам и находится далеко от центра, а потому, что в ней всего одна комната, и укрыться от его раздражающего шмыганья носом не удается ни в одной ее части. Когда театрам наконец разрешают восстановить показы с заполнением зала на треть, на работу ты возвращаешься, полный энтузиазма. Вам обоим уже не нужно экономить, чтобы позволить себе отпуск, например, в Анталии, но почему-то ты замечаешь, что из гастролей в какой-нибудь Ижевск возвращаешься более окрыленным и полным энергии, чем из такого вот отпуска олл-инклюзив на двоих. И вот в этот момент, когда вам обоим уже по двадцать семь лет и, чтобы доказать уже всем свою гениальность, нужно либо выстрелить себе в лицо из дробовика, либо хотя бы заслужить «Золотую маску», ты узнаешь, что ждешь ребенка. Ты смотришь на положительный тест, нахмурившись, несколько минут, а потом, вздохнув, прикрываешь глаза и по привычке возвращаешься к расчетам — финансовым и календарным, перекраивая все намеченные планы и заменяя одни цифры другими. Все это, конечно, ужасно не вовремя, но другого выхода у тебя нет: если сделать аборт в двадцать семь, то другой возможности для аборта уже может и не представиться. Вечером ты объявляешь ему эту новость, пока он моет руки, и он понимает тебя не с первой попытки: пару раз бессмысленно угукает, и тебе приходится напрячь связки и нервы, чтобы сосредоточить его внимание на главном. На лице его вместе с осознанием застывает паническая маска, вымывая мигом и усталость, и голод, и остается там на следующие несколько часов. Ты озвучиваешь все то, что успел обдумать за день: когда вам теперь нужно расписаться, где лучше организовать церемонию, когда ему стоит подать заявление по собственному и начинать искать новую работу, потому что его нынешней зарплаты не хватит, чтобы покрыть и содержание ребенка, и ипотеку, в каком районе лучше брать квартиру, чтобы и не слишком влететь в копеечку, и оказаться поближе к родителям… Он слушает тебя молча и больше не кивает, как обычно. Следующие пару недель ты обстоятельно мониторишь все аспекты тех областей жизни, которых раньше без надобности не касался, и все больше раздражаешься из-за его абсолютной индифферентности к скорым переменам. Он как будто уходит в режим энергосбережения — говорит еще меньше, чем раньше, и вроде бы слушает тебя, но сам не проявляет никакой инициативы. Каждый вечер ты спрашиваешь, начал ли он присматривать себе вакансии, но получаешь только задумчивое качание головой. Ты потихоньку начинаешь закипать: случайности, конечно, случаются, и нет его прямой вины в том, что вы попали в эти два несчастливых процента, не застрахованных от наступления беременности даже при правильном использовании контрацепции, но все-таки как будто ответственности больше лежит на том, кто не вытащил, да?.. Ты и сам не в восторге от всех этих новостей, но все же делаешь то, что должен, тем более что вы когда-то все это уже обсуждали, пусть и воображали такие события в других обстоятельствах. Однажды за ужином, вновь получив отрицательный ответ на вопросы касательно работы, ты не выдерживаешь, срываешься на него и говоришь, что у него есть последний шанс поговорить завтра с начальником, а если он этого не сделает, то ты сам уже позвонишь тому и будешь настаивать на его увольнении. Он принимает твой ультиматум без возражений, но и яркого согласия не выказывает. А на следующий день, когда ты приходишь в омежью консультацию, твоя врач виновато разводит руками и сообщает, что твой организм тебя обманул и никакой беременности изначально не было. Что псевдоциез на фоне стресса — штука сложная и малоизученная, проявляющаяся в каждом индивидуальном случае по-разному, а гормоны вообще никого не спрашивают, как им правильно себя вести. Что нестабильный психоэмоциональный фон творит и не такие вещи и ложноположительным тестом тут никого не удивишь. Что это не сулит тебе никаких рисков в дальнейшем и при желании ты спокойно сможешь забеременеть. Она, кажется, пытается оправдать тебя и оправдаться перед тобой, потому что в тоне ее слышатся сочувствие и желание успокоить, но все, что ты испытываешь — это несказанное облегчение и ощущение вновь обретенной свободы. И когда ты сообщаешь ему, что тревога оказалась ложной, то же самое облегчение ты видишь на его лице, но чувствуешь к нему не симпатию за то, что он разделяет твои эмоции, а наоборот — снова накатившее раздражение. Ты интересуешься, поговорил ли он с начальником, и, конечно, получаешь в ответ радостное «слава богу, нет». Вы живете вместе еще примерно месяц, и ты все ждешь, что раздражение пройдет, рассосется, как с каждым днем тебя отпускают мысли, связанные с беременностью, но все яснее понимаешь, что, кажется, раздражение — это единственное, что осталось в фундаменте ваших отношений. И когда ты, в конце концов, однажды утром так и говоришь ему: «Я думаю, нас с тобой уже почти ничего не связывает», то получаешь в ответ хмурый взгляд, в котором читаешь страх больших перемен, общее недовольство ситуацией, но уж точно не сожаление о твоих словах. А следом раздается тихим приговором: «Похоже, что так». Он съезжает почти сразу, и общее имущество вы делите, в основном, в переписке и за глаза — без скандалов и упреков. В последний приезд он оставляет тебе свою связку ключей и на прощание даже приобнимает, а ты находишь в себе силы криво улыбнуться. Зачем ругаться, если можно не ругаться. Взрослые же люди. Сами друг друга и воспитали. Еще через два года ты уже сам, перегруппировавшись, продаешь эту квартиру, переезжаешь в новую, еще не отделанную, в другом районе, и больше тебе об этих отношениях ничего уже не напоминает. Просто так иногда бывает.

***

Арсений просыпается ночью из-за того, что подушка слишком мокрая. Он недовольно елозит щекой по наволочке, пытаясь найти сухой участок, и, когда осознает, что эта идея провальна, открывает один глаз и подключает к ощупыванию ткани руку. Подушка пропиталась не насквозь, но примерно девяносто процентов ее поверхности липко пристает к пальцам. Вздохнув, Арсений открывает и второй глаз, а потом старается найти причину этого наводнения. Причина обнаруживается довольно быстро — это он сам. Лоб и волосы влажные, а еще на груди и в подмышках повлажнела спальная футболка. Арсений вытягивает ноги — оказывается, все это время он лежал зародышем — и тут же чувствует, как остро натягиваются все мышцы внизу живота. Приехали. Да у него же течка. Он нерешительно и поверженно стонет, и вместе с этим звуком организм, окончательно спихивая с себя видоизмененное мироощущение сна, дает осознать всю картину. Живот ноет, умоляя тело снова свернуться клубком, член, слишком горячий, оттягивает потемневшую ткань трусов, сзади все саднит, будто неделю садился на кактусы, а бедра онемели почти до колен. Арсений снова прикрывает глаза и начинает глубоко дышать, обманывая себя надеждой, что это может помочь заснуть. Вместо этого в голову лезут самоуничижительные мысли: дурак, господи прости, какой же идиот. Да, не ожидал так рано, не подготовился, потому что скачков цикла не было уже давно, а ты, как и все представители цивилизованного мира, давно отказался от подавителей и блокаторов как травящих организм пережитков лженауки, но днем ведь тело намекало тебе на приближение течки изо всех сил, разве что флагом не махало, а ты все пропустил, отвлекаясь на внешние раздражители. Раздражители. Точно. Ну конечно. Арсений стонет второй раз: и из-за кольнувшего изнутри спазма, и из-за осознания. Когда они с Антоном только начали встречаться, организм, быстро сообразив, что вместо неловких зажиманий по углам ему наконец-то предоставили долгосрочные отношения с настоящим альфой, пришел от Антона в полный восторг и в первые несколько течек награждал Арсения феерической аквадискотекой. Потом тело, видимо, сообразив, что оплодотворять его пока никто не торопится, подуспокоилось, а критические дни стали проходить стабильно и слаженно. Сейчас же, после нескольких недель бок о бок с тем, кого оно так хорошо знало на гормональном уровне, тело наверняка вспомнило чужой запах и обрадовалось: ну наконец-то. Мы вернулись. Арсений заводит руку назад, трогает белье, проверяя, насколько там все промокло, и давит импульс скользнуть пальцами под ткань и дальше — все равно бессмысленно, только распалишь себя еще мучительнее. Он в жалком и беспомощном положении — когда отправлялся в поездку, не предполагал, что она так затянется, поэтому не брал с собой ничего для таких случаев, а потом уже было не до покупок. Да и кто же мог знать, что все так сложится? Ты мог, ругает он себя. Ты специально давил в себе все эти звоночки, делал вид, что между вами ничего не происходит. Молодец, разбирайся теперь с последствиями сам. Он медленно садится на постели, спуская вниз ноги. Голова не кружится, и на том спасибо, но все тело бьет дрожь, будто оно барабан перед чьей-нибудь казнью. До аптеки он так не дойдет. Да и чревато в этот час. Тоскливо скосив взгляд на два телефона на тумбочке — собственный мобильный и стационарный гостиничный, Арсений мнется. У него, конечно, есть беспроигрышный вариант: позвонить на ресепшн и попросить сотрудника о помощи, там точно не откажут. Но перед глазами тут же всплывает тонкая фигура, перекинувшаяся через стойку, чтобы дотянуться до Антона, и желание звонить вниз быстро тухнет, как сосиски в пакете в вагоне поезда Ростов — Адлер. Снова ругая себя, Арсений тянется к смартфону и нажимает на первый контакт в списке последних вызовов. — …лё? — слышится чмокающий сонный звук в трубке спустя четыре гудка. — Антон, — Арсений сглатывает дрожь в голосе. — Пожалуйста. Подойди сюда. Мне очень нужна твоя помощь. — Арс?.. — голос набирает осмысленности с каждой произнесенной буквой. — Что слу… Ты где? — У себя в номере. Шаст, пожалуйста, побыстрее. Пауза длится не долее трех секунд. — Я сейчас. Арсений успевает набрать и отправить сообщение, но не сменить нижнее белье, когда раздается встревоженный стук в дверь. Да и хрен с ним, с бельем. Кого бы оно спасло. Ноги трясутся, но до двери он добирается без эксцессов. За нею обнаруживается Антон — помятый и напуганный, натянувший джинсы, но то ли забывший впопыхах, то ли не успевший застегнуть ширинку, и взгляд самонаводящимся прицелом падает прямиком в белеющий треугольник ткани в прорези. Какой же ебаный пиздец. — Что у тебя… — блестящие черным в неверном свете прикроватной лампы глаза дергаются пару раз зигзагом по телу Арсения и облучаются пониманием. — Ох, блядь. — Ага. Антон втискивается внутрь, отодвигая Арсения с порога своим телом, и захлопывает дверь. — Я там тебе сообщение уже скинул, — Арсений с трудом ворочает языком слова во рту, поднимая голову. — Написал все, что мне сейчас необходимо. Умоляю, Шаст, сходи в аптеку. Смотреть в его испещренное полутенями лицо еще хуже, чем на ширинку, и Арсений прикрывает глаза, договаривая. Это становится ошибкой пострашнее: организм, когда ему больше не требуется тратить резервы сил на зрение, сосредотачивается на обонянии, и от запаха Антона, в котором сейчас бегущей строкой читается «как-я-могу-тебе-помочь-как-я-хочу-тебе-помочь», подгибаются колени. Приходится снова поднять веки. — Я постараюсь очень быстро, — Антон сглатывает и на автомате после этого движения делает глубокий вдох, чуть дергаясь вперед. — Блядь, да… Да, быстро. Никому только не открывай, Арс, слышишь?.. Не отрывая взгляда от Арсения, он качается всем телом назад и дверь открывает, наверное, задом, вываливаясь в коридор. С его уходом становится одновременно легче и тяжелее. Запах и внешний вид больше не тревожат инстинкты, но тело снова воет каждой мышцей об утрате контакта, которого и так не случилось. Арсений сосредотачивается на выполнении простых механических действий: налить в стакан воды, выпить, налить еще один, открыть шкаф, достать с полки чистые трусы и отнести их в ванную, умыться, взглянуть на собственное отражение и отшатнуться в ужасе, увидев там нахохленное чудовище с безумными глазами. Нетвердой рукой он пытается причесать спутавшиеся мокрые волосы, когда стук повторяется. — Вот, тут почти все, — сбитым от спешки до состояния шепота голосом отчитывается Антон. — Фармацевт не нашла того болеутоляющего, что ты написал, поэтому положила аналог, посмотри. Если не подойдет, я сбегаю до другой аптеки. Арсений воровато скользит взглядом вниз: он все-таки застегнул ширинку. Жалость-то какая. — Спасибо. Я думаю, аналог подойдет, — он забирает пакет и заходит в ванную. На самом деле болеутоляющее он принимает только для очистки совести, будучи уверен, что ни одно сейчас не сработает. Силиконовая чаша входит в тело с противным хлюпаньем, и Арсений брезгливо подсовывает испачканную липким и терпким руку под струю воды. Он сводит и расслабляет мышцы таза, ощущая, как медицинский силикон расправляется внутри. Никакого облегчения он не приносит — слишком тонкий и эластичный, чтобы что-то там почувствовать, но хотя бы перед горничной не нужно будет краснеть за облитые смазкой простыни. Отражение в зеркале все еще далеко от идеала и вдобавок отлично демонстрирует, что футболка коротковата — выпирающие спереди трусы скрыть не удалось. Да, впрочем, какая разница, едва ли Антон удивится тому, что в первую ночь течки у Арсения стоит железобетоном. Антон торчит на том же месте в середине комнаты, где Арсений его и оставил, — растерянный и нервный. А еще наверняка теплый, тяжелый, восхитительный на ощупь. Такой, сука, соблазнительный, даже с застегнутой ширинкой, что можно лезть на стену. — Я могу что-то еще сделать для тебя? — спрашивает он голосом и глазами. «Разденься и повали меня на пол», — хочет ответить Арсений, но вместо этого произносит: — Полежи со мной, пожалуйста. Антон вздрагивает, быстро кивает и перемещается ближе к кровати, двигая при этом руками неестественно и бессмысленно, похоже на персонажей Симс. Сам Арсений укладывается, отшвырнув одеяло в ноги, лицом к окну и спиной ко второй половине кровати, теряя Антона из вида. — Я в уличной одежде… — произносит тот в замешательстве. — Да ложись уже, — рявкает Арсений. Сзади слышится шорох, потом матрас чуть подбрасывает Арсения, сгибаясь под весом чужого тела. Его тепло, все еще такое далекое и такое необходимое, дразнит до мурашек по позвоночнику. — Мне лучше?.. — Антон вопросительно замирает. — Я просто не уверен… — Поближе, Шаст, ради бога. Запах подкрадывается по подушке первым, потом его догоняет долгожданное прикосновение: Антон касается грудью позвонков и осторожно перекидывает руку через бок Арсения. По виску снова течет. — Вот так? — Да. Сожми меня крепче. И ногами тоже прижмись. — Арс, я думаю, ты не понимаешь… — Да все я, блядь, понимаю, Антон, меня сейчас переебет, сделай ты, что просят! В ухо скользит чужой раздавленный выдох, а следом Антон наконец-то прижимает к себе — всем телом, втираясь носом в затылок и бедрами в ягодицы. Сразу становится очевидным, чего он там так долго мялся. Либо у Антона очевидный стояк, либо он по пути из аптеки успел забежать в караоке, исполнить там Богемскую рапсодию на «вы поете великолепно» и забрать в качестве трофея микрофон, который за неимением ручной клади поместил в собственный карман. И хотя Антон, в целом, поет довольно приятно, второй вариант Арсению все же кажется маловероятным. Собственное тело от контакта с альфой — тем самым альфой — вибрирует нетерпением. Боль потихоньку отступает, но желание разрастается до максимальной отметки. — Пиздец, Арс, как меня кроет. Ты пахнешь так, что перед глазами темно. Не представляю, что ты сейчас испытываешь… Арсений прикрывает глаза, стараясь не слишком очевидно тереться о него задом. Сейчас самое главное — пережить это, сдержаться. Уж лучше этот жар возбуждения, чем выворачивающая наизнанку боль. Несколько часов агонии без возможности выпустить сжирающую похоть, и отпустит. Всего-то. Под веками, как это обычно бывает, вспыхивают горячие картинки. Ничего нового в этом нет — Арсений в принципе не обделен воображением и во время одиноких течек позволяет ему разгуляться на полную, размещая в голове филиал порностудии. Вот только если раньше в таких фантазиях рядом вырисовывался безликий силуэт, в котором единственной четко проработанной чертой был член, то сейчас, закрывая глаза, Арсений в первую очередь видит лицо. Остроносое, зеленоглазое, пухлогубое лицо. Это все тоже, конечно, можно объяснить. Это из-за Антона началась течка, это Антон лежит рядом, обнимая, — разумеется, мозг будет использовать его как объект для удовлетворения желаний, а не какого-то рандомного альфу. Только и всего. Он дышит учащенно и чахоточно, но рук не разжимает, и ему явно тоже нелегко, только вот в Арсении сейчас выключены все очаги сочувствия. Живот так сильно зудит в том месте, где к нему прижимается возбужденный член, что он не удивится, если, оттянув резинку трусов, увидит, что ствол елозит по коже, как дворники по лобовому стеклу в сильный ливень. Арсений чуть шевелит головой — лицо Антона смещается, утыкаясь лбом ему в шею, и, кажется, раздается щелчок сжавшейся в напряжении челюсти. Кожу на сгибе между шеей и плечом мгновенно холодит в обманчивом предвкушении. …запрокинуть руку назад и схватить его за волосы — те, короткие, на загривке, жестко сжать в кулаке, чтобы он в ответ зарычал, обнажил зубы, вдохнул от неожиданности запах поглубже и, ведомый одним только инстинктом, сомкнул их на… — Скажи что-нибудь, — просит Арсений невнятно, жмурясь от образов в голове. — Арс, я еле соображаю. Я вряд ли сейчас способен вести активный диалог. Я и в аптеке-то держался, как идиот. Фармацевт меня спрашивает: «Вам сколько капелек?», а я глазами хлопаю: при чем тут капельки вообще? Сообразил, только когда она мне показала эти упаковки с чашами. Я уже тогда как чумной был, хотя запаха твоего не чувствовал и не трогал тебя… — Ты, давай, — Арсений облизывает пересохшие губы, — свою дремучую неэрудированность моим запахом не оправдывай. Губы Антона дергаются в истеричной улыбке — Арсений чувствует это кожей — а мизинец правой руки, что обвивает его за талию, чуть шевелится, сдвигая мокрую футболку складками. …схватить его тяжелую влажную ладонь и направить вниз, себе в трусы, чтобы пальцы натолкнулись на заждавшийся ласки член, чтобы рефлекторно сжались на нем, чтобы вертелись там, мяли, гладили и размазывали до тех пор, пока Арсению не станет этого мало, и тогда подтолкнуть эти же самые пальцы назад, завести себе за спину, чтобы под тканью, между горячим, мокрым и нежным они нащупали основание медицинского силикона, зацепили его и вытащили наружу, проливая содержимое на простыни, вернулись назад, отпихнули уже насквозь мокрые трусы и наконец быстро, не размениваясь на нежности, скользко, так долгожданно въехали в… Арсений крепко сжимает зубы на наволочке, чтобы предотвратить неконтролируемое оральное звукоизвлечение. Или, проще говоря, чтобы не заскулить позорно вслух. — Совсем плохо, Арс? Может, еще одну таблетку примешь? — беспокойно возится Антон. — Нормально, — поспешно врет Арсений, испугавшись, что тот сейчас выпустит его из рук. — Вполне терпимо. Он вообще удивлен, что все, что сейчас вылетает из его рта, складывается в сколько-нибудь связную речь, а не сплошное «трахни-меня-трахни-меня-трахни-меня…». Нужно просто потерпеть. Они оба взрослые, адекватные люди, они отлично друг друга изучили, они давно переросли тот возраст, в котором инстинкты полностью отключают разум. Они оба знают, что им нельзя. Нельзя объективно, потому что велик риск забеременеть, а если уж они с воображаемым ребенком не смогли справиться, то что говорить о настоящем. Нельзя с этической точки зрения, потому что их желания сейчас вообще не контролируются рассудком. Нельзя субъективно, потому что они — это они. Арсений поджимает колени ближе к груди: от смены позы хотя бы чуть-чуть ослабевает зуд в паху (а еще головка смещается на пару сантиметров ближе к ладони Антона на животе) и из-за краткого растяжения мышц создается мимолетное ощущение, что сзади тоже происходит какая-то активность. Если он может обмануть зрителей в зале, делая вид, что ему весело, когда на самом деле грустно, неужели не сможет обмануть собственное тело?.. Антон, придурок, трактует чужие шевеления не в свою пользу. — Прости, — шепчет он этим своим совершенно несексуальным низким тембром и отводит бедра назад, очевидно, пытаясь поправить член в штанах. — Ничего не могу с этим поделать. Хочется рассмеяться на это заявление, да сил нет. У Арсения в голове сейчас разворачивается целый сценарий, включающий подробные камерные эпизоды с демонстрацией того, как много Антон может с этим сделать: и с собственным членом, и с Арсением. …не глядя, спиной оттеснить его назад, к спинке кровати, чтобы ничего не успел понять, пригвоздить собственным телом к изголовью, усесться сверху, чтобы загривком чувствовать его удивленное дыхание, а лопатками — твердые соски, упереться коленями в матрас, по бокам от его ног, расставить бедра пошире, чтобы в мышцах запекло, чтобы капля смазки сорвалась и упала ему на пах; по-прежнему не оглядываясь, схватиться покрепче за чужой бок, до еще одного изумленного выдоха, прикрыть глаза и резко опуститься вниз, прямо на… Арсений распахивает глаза пошире, беспокойно шаря взглядом по помещению в поисках самого целибатного пейзажа, и останавливает свой выбор на сморщившихся в углу рядом с карнизом обоях — может, так фантазии утихомирятся, столкнувшись с жестокой реальностью. Антон сзади дышит как-то уж совсем нездоро́во: должно быть, подстегнутый возбуждением течный запах перешел в самую яркую фазу и дразнит его рецепторы особенно жестоко. Сейчас бы набраться немного эмпатии, пожалеть его и отпустить к себе. Но вместо этого Арсений выбирает двигаться, двигаться, двигаться на нем, так резко и быстро, чтобы он не успевал даже стонать, чтобы все внизу, растянутое и чувствительное, натирало от волос в паху — он ведь точно не брился, а значит, там все жесткое, колючее, и-де-аль-но-е, обдирающее кожу до вонзающихся в экстазе в его бедра ногтей — и тогда насадиться еще глубже, дать его набухшему узлу протиснуться туда, в горячую тесноту, так, чтобы, развернувшись, поймать губами сорвавшееся с его губ финальное протяжное аааррр… Колени сжимаются до боли; Арсений вздрагивает всем телом, выгибаясь до противного щелчка в шее, которого сам не слышит, а трусы спереди затапливает горячим. — Арс? — всполошившись, Антон щекотно елозит рукой по его боку и плечу и через секунду замирает. — Ты… Ох, блядский боже… Эйфория короткая и рассеивается так же быстро, как обещания начать новую жизнь с понедельника. Она не приносит облегчения или хотя бы спасительной сонливости, а только груз разочарования и стыда. Арсений моментально чувствует себя самым грязным и мерзким человеком в мире — не из-за поллюции, как у школьника, или наличия спермы в белье, а из-за того, как использовал Антона. Выдернул его посреди ночи из кровати, погнал по собственным надобностям, заставил лечь с собой в постель, зная, что тот будет мучиться, и, самое отвратительное, фактически изнасиловал в своей голове. — Арс, ты плачешь?! Что, настолько больно? — услышав всхлип, Антон копошится и пытается поймать руками зарывающееся в подушку лицо. — Мне не больно, мне стыдно. Прости. — За что?! За то, над чем ты не имеешь никакого контроля? За свою природу? Кошка же не извиняется за то, что моется языком. — Она просто говорить не умеет, — бубнит Арсений в подушку. — Арс, прекрати. Даже не думай чего-то такого стесняться. Я сам во время последнего гона был катастрофически близок к тому, чтобы выебать пончик в шоколадной глазури, который принесла Олеся, но я же не парюсь. Арсений переживает сейчас слишком много, но все же находит в своей распухшей голове место для того, чтобы выделить красным цветом эту информацию: Антон явно провел последний гон в одиночестве. Минус один балл теории о бездуховном дипфакинге. — Если кто и должен извиняться, — продолжает Антон, — так это я. Это ведь из-за меня все началось, да? Я тебя спровоцировал? Из-за слез начинает тянуть голову в лобной части, но эта боль — что-то из рутины, знакомое, обыденное и незамысловатое, не связанное с муками души и тела, и Арсению парадоксально от нее становится легче. — Найди мне чистые трусы, пожалуйста, — просит он, игнорируя вопрос. Когда Антон выпускает его из объятий, хочется завыть по-собачьи, но, по крайней мере, пока это единственное, чего хочется по-собачьи, так что Арсений уже и этому рад. — Хочешь, я в ванную или коридор выйду, пока ты переодеваешься? — спрашивает Антон, протягивая отвратительные бабушкины трусы, которые Арсений никому и никогда не хотел демонстрировать. Как он еще и откопал их в общей стопке?.. — Не надо. Ты просто отвернись. Пропитанный семенем комок Арсений неловко отпихивает к ножке кровати. Главное, не забыть утром убрать его оттуда. Вряд ли горничная рассчитывает обнаружить тут чаевые именно в таком эквиваленте. Не спрашивая больше разрешения, Антон сам забирается на кровать и сразу ползет к центру, укладываясь на бок и приглашающе отводя руку в сторону. Поколебавшись недолго, Арсений придвигается к нему, но ложится на этот раз не спиной, а лицом. Антон же не раздумывает ни секунды: скользит ладонью по его талии к пояснице, а вторую подсовывает под шею и устраивает на затылке. Она наверняка скоро занемеет, прижатая телом Арсения к подушке, да и ему самому в такой позе не то чтобы заебись, но пальцы так ласково и трепетно сейчас ерошат затылок, что последнее, о чем хочется просить, — это перелечь поудобнее. Джинсы Антона все еще вызывающе выпирают в районе паха, задевая бок, и тем не менее в этих новых объятиях сейчас не сквозит та полуобморочная животная похоть, в которой они оба горели еще несколько минут назад. — Как ты узнал, что это из-за тебя меня повело? — все-таки спрашивает Арсений, касаясь губами чужой ключицы и старательно делая вид, что это случайность. — Догадался. Не такой уж я и долбоеб. — Ты вообще не долбоеб. Ты прекрасный человек. Ты столько сделал для меня и сегодня, и вообще, а я… — Арс, — Антон коротко сжимает его чуть крепче, будто заставляя протрезветь, — не смей больше извиняться. Арсений позволяет себе выдохнуть и расслабиться, жмурясь от ощущения теплых нежных пальцев, поглаживающих волосы и поясницу. Член, конечно, снова напрягается, но после недавнего оргазма проходить через это становится проще. — Почему у нас не получилось, Арс? — спрашивает вдруг Антон тихо и серьезно спустя несколько минут. Тело снова деревенеет в чужой хватке. Первый порыв — промолчать, проигнорировать вопрос, притвориться спящим. Вот только они и так молчали три года. А если задуматься, может, и больше. Арсений сглатывает и вновь скользит губами по натянутой на тонкую косточку коже, готовясь что-то произнести, но Антон его опережает, сам себе отвечая: — Я какое-то время думал, что все решил случай. Что, если бы не та ложная беременность, все бы у нас устаканилось, перетерлось, перетерпелось. Что мы бы поженились, как и планировали, и жили бы себе спокойно… А потом понял, что мы изначально не совпадали в общем ритме. Я ленивый, как голубцы, и неповоротливый. Не люблю перемены и боюсь их. А ты гибкий и инициативный. Ты живешь, а не проживаешь. Это я сейчас вижу, что тормозил тебя постоянно, тянул вниз. Рано или поздно, даже если бы мы все-таки поженились, ты бы ушел, не выдержав, что приходится тащить за собой лишний груз. — Антон вздыхает и сжимает пальцы в волосах Арсения чуть сильнее. — Блядь, да я даже сейчас говорю не о том, о чем должен. Как будто пытаюсь разделить вину в провале наших отношений на двоих. Тяну зря резину, хотя должен сказать все проще и прямее: я очень сильно проебался, Арс. И до сих пор так и не извинился перед тобой. Это уже, конечно, ничего не изменит, но мне бы хотелось, чтобы ты знал, как я сожалею. Я тебя так подвел… В момент, когда ты должен был думать только о себе и своем здоровье, я отнимал твои силы и нервы. Это не был намеренный тест на ответственность, но таким он в итоге оказался. И я его завалил. Прости. Слова его, бесхитростные и обезоруживающие, колют под ребра с неожиданной силой, заставляя забыть о превратностях течки. — Ты считаешь, что у нас изначально не было шансов? — с замиранием сердца спрашивает Арсений. — Не знаю. Может, если и были, я все испортил своей трусостью. Ты так старался, а я… — Да нихуя я не старался, — перебивает Арсений со злыми слезами в голосе. — Я струсил точно так же, как и ты. Просто мне нужно было что-то делать, чтобы не слететь с катушек, а тебе, наоборот, нужно было затормозить. А, по сути, мы оба стояли на месте. Не пытайся взвалить всю вину на себя, Антон, я тоже был хорош. Я видел, что ты не справлялся, но вместо того чтобы поддержать или хотя бы поговорить с тобой, только раздражался и ждал, что ты сам со всем разберешься. Решишь свои проблемы и займешься, наконец, нашими общими. — Да не должен ты был еще и меня поддерживать, Арс! Из нас двоих ты оказался гораздо более уязвимым в тот момент. Я же не был твоим ребенком, чтобы еще и со мной нянчиться! — Но ты был моим самым близким человеком. Мы вместе почти девять лет провели, а я только недавно узнал, что у тебя боязнь открытых пространств. Получается, мне хотелось быть с тобой в радости и здравии, но никак не в горе и болезни. Значит, я был не готов к переходу на новый уровень так же, как и ты. Нет тут виноватых, Антон. Весь этот диалог выкорчевывает наружу мысли-изгои, что жили в голове на птичьих правах долгое время где-то на подкорке, забулленные собственным обладателем. Куда он все время торопится? Зачем оставил театр? Не то чтобы ему приходилось играть толокнянку на детских утренниках, были нормальные роли, было твердое положение, но он зацепился за одну скандальную ситуацию и улизнул. Зачем затеял этот бесконечный ремонт? Почему постоянно пытался что-то менять в своей жизни, а она все равно оставалась скучной и предсказуемой, как стандартное выступление Мальты на Евровидении?.. — И ты не прав, я не гибкий, я просто трус, — продолжает Арсений сбивчиво, боясь, что Антон опять перехватит нить разговора и начнет его разубеждать. — Поэтому все время спешу куда-то и суечусь. Боюсь сам себя. Боюсь, что меня сочтут посредственностью. Боюсь превратиться в собственную маму. Боюсь, что, если хоть на секундочку остановлюсь, жизнь моя станет скучна и невыносима. Боюсь выяснить, что я на самом деле — пустышка. Антон выпутывает из-под него руку и, убаюкав чужое лицо в ладонях, приподнимает себе навстречу. В глазах у него тоже стоят слезы. — Ты — пустышка?! Если так, то у всех остальных просто нет шансов в этой жизни, Арс. И вообще я надеюсь, что это либо ты сейчас кокетничаешь, чтобы напроситься на комплименты, либо у тебя временное гормонально-эмоциональное помутнение в связи с течкой, а когда она закончится, ты вернешься к позиции «как же человечеству повезло с тем, что я такой пиздатый». Арсений мотает головой, стряхивая со щек ладони, чтобы прильнуть обратно к плечу Антона и скрыть довольную улыбку. — Я тоже надеюсь, что ты просто чересчур драматизируешь насчет того, что мы в каком-то там ритме не совпадаем. В ином случае это ставит под угрозу все наше предприятие по поиску непутевых родственников. — Ну почему же непутевых, очень даже путевых, — неловко шутит Антон. — Ну, в том смысле, что они сейчас все время в пути… — Шаст, от того, что ты пытаешься объяснить свою шутку, она становится только хуже, а там изначально уровень был — Пчела из Кривого зеркала. — Да, но зато ты язвишь, — Антон возвращается к поглаживанию арсеньевского затылка. — Значит, становишься самим собой. Значит, тебе легче. — Поскорее бы прошло. Дня два еще точно крыть будет. Это истеричное обострение эмоций я ненавижу больше всего, даже больше, чем вечное желание ебаться. Вспомни хотя бы то, что я устроил на стойке ресепшена сегодня. Стыдоба-то какая… Это течка меня спровоцировала. Немного помедлив, Антон замечает: — Арс, не обижайся, но это не течка. Мы оба знаем, что ты бы точно так же прицепился к этой девушке и ее анкете в любой другой день. Ну разве что пропоносил бы ее более изящно и завуалированно, так, чтобы она даже не уловила сарказма. Приходится пихнуть его локтем, чтобы не умничал. Заодно Арсений решает преподать урок по использованию каламбуров в устной речи и наигранно ворчит: — Крайне бестактно с твоей стороны говорить мне такое в моем текущем состоянии, — он дает Антону пару секунд на переваривание услышанного, но тот молчит, поэтому Арсений, прочистив горло, повторяет с нажимом. — В текущем, говорю, состоянии. — Да понял я, понял, король каламбуров, успокойся, очень смешно. — Ты не засмеялся! — Так я в который раз это уже слышу, Арс. Ты шутил про «текущее состояние» в каждую течку, что я провел с тобой когда-то. В шоке Арсений отлипает от уютного плеча и поднимает лицо к Антону, взирающему на него с ласковой шкодливой ухмылкой. — В смысле, в каждую?! Я такого не помню! — Ну да, это ты мне тоже уже говорил. Ай, блядь, прекрати пинаться! Ну что поделать, вот такой у тебя случай избирательной амнезии. — Я тебе не верю, — говорит Арсений, с сомнением прищурившись. — Я не могу быть таким предсказуемым. Антон широко улыбается и вдруг, склонившись, чмокает его в лоб. — Ну а вот теперь я тебя узнаю. Классический Арсений. Я скучал.