Seven Deadly Sins

      Хонджун едва разлепляет глаза под трезвонящий будильник и выключает его почти агрессивно, хватая губами воздух и яростно втягивая его в лёгкие. В комнате пахнет сигаретами, а безмятежно спящий Минги придавил его рукой. И выдох Хонджуна звучит слишком жалобно. Он зажимает себе рот ладонью, не сдержав горячие беззвучные слёзы. Его сердце колотится яростной дробью, по всему его телу проходит волна холодной дрожи и сводит внутренности. Едва проснувшийся мозг не может совладать с панической атакой, более того – Хонджун не видит ничего из-за застеливших глаза слёз от беззвучной истерики.       Он кое-как вылезает из-под руки сладко вздохнувшего Минги и, еле сев, перевешивается через спинку кровати.       Он просто хотел жить счастливо. Хонджуна подташнивает, его бьёт сильная дрожь. День, когда он узнал, что выиграл конкурс на поступление, был самым счастливым в его жизни. Хонджун коротко всхлипывает, зажмурившись до белых точек перед глазами, и задерживает дыхание, чтобы не издать ни звука. Нелогично, на грани. Тревога, паника и острая безысходность нависают над ним именно сейчас. Сердце выпрыгивает из груди, Хонджун сжимается и весь скукоживается, но катящимся слезам плевать. Они не заканчиваются, они льются по щекам, как из водонапорной башни.       Его надежды найти друзей. Его надежды влиться. Его надежды, что справедливость существует. Его надежды бьются, как стекло, и трезвонят в ушах. Хонджун сползает с кровати, прерывисто глотая воздух, и от обиды и наивной жалости к себе только больше давится бесконечным потоком, капающим со щёк и подбородка.       Как вода из ванной с выдернутой пробкой, душевные силы покидают его, а эмоциональное кровотечение не останавливается. Хонджун нащупывает в своей сумке бутылку с водой и делает несколько жадных глотков. Он пытается оттереть слёзы, не замечает, не помнит, закрыл ли бутылку, чтобы не разлить, или же она упала и залила дорогой пол. Он роняет лицо в ладони, не замечая, когда конкретно это произошло. Он не понимает, кто он.       Он хочет услышать хотя бы едкий голос того, другого, по ту сторону зеркала. Но Хонджун в тишине. Он в одиночестве. Он ломается, он крошится, он будто слышит треск собственных костей и более громкий – треск надрыва чего-то более глубокого. Несущей конструкции, не позволяющей ему сдаваться. Её угрожающий хруст эхом проносится в голове. Это – по-настоящему страшно, это, как рыбацкий крючок во внутренностях, дёргает за само естество.       Наступившая тишина оглушает Хонджуна. Он не заметил, как сел на кровать. Он не заметил, на чью кровать сел. Он теперь прикован к ней, вдруг обретшей смысл вместе с обстоятельствами смерти Ли Минхёка. Которого Хонджун даже не знал.       Одинокая холодная слеза медленно стекает по его высохшей щеке. Он никогда не знал Ли Минхёка. Этот парень не был его другом. Хонджун не знал даже его имени до поступления, но в моменте решил, будто это отличная идея – накинуть себе очков авторитета, чтобы понравиться потенциальным друзьям. Хонджун медленно кусает губу. Он не может остановиться врать. Он выдумывает личность за личностью, чтобы вписаться хоть куда-нибудь.       Иногда ему кажется, что он давно не слышит себя. Но теперь он слышит Минхёка. Чувствует его энергию в едва слышном шорохе и скрежете по углам комнаты, тускло освещённой серым поздним рассветом. Дыхание замедляется, а внутренности пронизывает холодом.       Человек, спавший на этой кровати, умер по вине Чон Юнхо. У Хонджуна в том нет сомнений. Как и нет сил противостоять Дьяволу во плоти, явившему себя менее двух суток назад. Он не замечает, как слегка раскачивается на кровати, невидящим взглядом глядя на спину спокойно спящего Минги. Хонджун хочет, чтобы это кончилось.       Острый приступ внутренней боли переходит в оцепенение. Возможно, так и выглядит смерть – серая, как почти зимнее холодное утро. Такая же суровая. Такая же неминуемая. Он медленно сглатывает.       Ему видится полёт с высоты. Как земля стремительно приближается, как глухой громкий удар выворачивает кости. Как после короткой острой боли, ослепляющей сознание, это всё становится незначительным, пугая лишь тех, кто остался жив и в ужасе смотрит в окно первого этажа. Хонджуну видится Минги, оцепеневший от паники с тлеющей сигаретой в руке и глядящий на лужайку перед общежитием.       Минхёк не должен был умереть так рано и так трагично, сойдя перед этим с ума от такого же давления, которое теперь испытывает сам Хонджун. Минхёк хотел творить. Минхёк хотел жить. Даже если Хонджун никогда в жизни не видел его, но он уверен в этом.       Они не были друзьями. Но теперь они стали друзьями по несчастью, молчащими и боящимися. Он подтягивает к себе сумку носком ботинка и достаёт карты.       Их даже перемешивать не нужно. На стол ложатся Маг и Дьявол, влезшие под руку чуть ли не сами собой. Хонджун сосредотачивается на своём амулете лучезарной дельты, прилипшем к груди под рубашкой, когда лезет пальцами внутрь колоды. Он выкладывает старший аркан Башня поверх рогатого чудовища и совершенного творца с жезлом в руке. Корона на изображении поражённого молнией здания падает вниз, символизируя всю ложь фундамента, на который была воздвигнута. Хонджун медленно выдыхает.       Безупречная политика секретаря президента Чон Юнхо построена на лжи. Вся личность Ким Хонджуна построена на лжи. Вся чинность и всё небожительство академии построено на лжи. Башня будет беспощадна ко всему, что не имеет шансов выстоять.       И этот знак – недобрый для всех них.       Хонджун машинально шмыгает носом и немного возвращается в реальность. Очень хочется забраться под одеяло снова, прилипнуть к большому и тёплому Минги... Он поднимает взгляд на спину того, и воспоминания о вчерашнем вечере отзываются режущей болью в измученной голове. Медленно сглатывая, Хонджун старается выровнять дыхание. Подъём вышел не самым удачным, заставив его позабыть об их... близости. Щёки Хонджуна краснеют до ушей. У него так много вопросов. И ни один из них не хочется задавать самому Минги, потому, того Хонджун лишь настойчиво будит, и спешит покинуть общежитие.       Спустя некоторое время, он всё пытается запихнуть в себя булку из столовой и запить кофе, а сверхгениальная идея ночевать в общаге на практике являет свои минусы. Серое промозглое утро проливает безжалостный тусклый свет на всё. Даже повариха в столовой смотрела на него косо, чего уж говорить о прибывающих учениках. Кому-то нет дела до Хонджуна, прибившегося под козырёк у входа в столовую, но взгляды и смешки сыпятся почти от каждого из появившихся. Хонджун старается храбриться.       Он старается думать только об учёбе, ведь раз до сих пор никто из администрации не вызвал его на ковёр, то и позорное дело осталось без внимания руководства. Он прерывисто выдыхает, впервые в жизни жалея, что не курит. В голове всплывает давний перформанс, когда пришлось притворяться, что умеет, дабы отпугнуть Юнхо от Минги на вечеринке Пак Сонхва. Мог бы в тот вечер Минги стать жертвой вместо Хонджуна?..       Хонджун погружается в горькие и безрадостные мысли всё больше. Одиночество давит его не так сильно, как безысходность, которую таит за собой аркан Таро с разрушенной башней. Всё, что он так упрямо выстраивал, либо разрушено, либо висит на волоске.       – Я не говорю, что не переживу ещё один удар... – тихо бормочет он себе под нос, склонив голову под всё новыми и новыми издевательскими взглядами. – Я просто не хочу этого. Слышишь?       Не зная, к кому конкретно обращается, он только ещё тяжелее вздыхает. Даже долбанное отражение приходит его кошмарить только тогда, когда жизнь пытается наладиться. На руинах же Ким Хонджун один испокон веков.       Не первый раз это происходит. Но от мыслей о Минги, о друзьях, о будущем сердце обидно колет, не желая расставаться. Хонджуну не жаль себя, ему жаль свои старания, осыпающиеся по щелчку чужих пальцев. Возможно, ему не стоит злить Юнхо. Никогда в жизни. Ни при каких обстоятельствах – пока Хонджун всё ещё имеет право носить свою любимую серо-голубую форму.       Он вздыхает ещё тяжелее. Скорее всего, в том план Дьявола и заключался. И раз Башня лежит на двоих, то и тонуть будут оба.       Скоро начнутся занятия, и ученики прибывают всё больше, цепочкой потянувшись по главной аллее. Хонджун замечает даже Минги, каким-то неведомым образом проснувшегося и притворяющегося одним из только что зашедших на территорию. От него Хонджун прячется за колонной, вновь ощущая только подстёгивающий безрадостные мысли непонятный стыд. Ему сложно признаться даже себе в причине, разрушающей весь его неунывающий уверенный образ. То, что они делали... было очень приятным, но...       Он вновь жалеет, что не курит. Очень хочется вернуться в общий ритм, думать об оценках, быть кем угодно из бредущей толпы, но вычеркнуть из своей жизни невычёркиваемые последние несколько дней, после которых ничего не может быть прежним.       Хонджун устал до изнеможения. Но у него совсем нет выбора, кроме как стиснуть зубы и терпеть.       Он замечает Уёна, вошедшего через ворота, и мигом выскакивает из своего укрытия в надежде наконец-то напитаться чем-то положительным. Но чем ближе он подходит, тем более тревожно внутри от всё так же идеально накрашенного, но непривычно каменного лица Чон Уёна, идущего поодаль от стайки гогочущих младшегодок.       – Доброе утро! – Хонджун пытается улыбнуться, подскакивая и поровнявшись, но видит только слегка нервную короткую улыбку, после чего Уён отводит взгляд. – Как спалось, как настроение?       Он не привык говорить столько слов при Уёне, забивающем эфир самостоятельно бесконечной болтовнёй и шумом, от которого теперь осталось только знакомое звяканье серёжек.       – Нормально, – бросает Уён, не сбавляя шагу, отчего Хонджуну приходится его догонять. – Как сам?       Тревога вновь пытается охватить Хонджуна, возвращая во вчерашний день. Неужели и Уён узнал о нём нечто, что могло бы оттолкнуть?       – Н-нормально тоже, я... – Хонджун раздражается на собственный дрогнувший голос и прибавляет шагу, – Дома не ночевал, представляешь, и...       – А где ж ты был тогда? – в голосе Уёна слышится уже более знакомая добрая усмешка, но они уже поднимаются по лестнице к главному входу, и скоро шум холла и толпа разделит их.       И потому Хонджун, издав непонятные для себя звуки в попытках окликнуть Уёна по имени, хватает того за руку и резко оттаскивает в сторону на крыльце.       – Да что?! – привычно вскидывается Уён, на глазах немного оживая.       – Полегче, Уён, он дорого берёт! – на ходу издевательски бросает прошедший мимо парень, получая молниеносное «да завались» через плечо.       Хонджун сбивается в дыхании, чувствуя, как от обиды на фразу и от накатывающего смущения краснеет всё лицо. Пусть он и пытается уцепиться вообще за любой разговор буквально с кем угодно, но на один очень волнующий вопрос ответить ему может только Чон Уён.       – М-мне очень... нужно твоё мнение, – никак не уймёт дрожь в голосе Хонджун, вдруг вновь ощутив себя едва ли не голым под кровожадными взглядами подходящих ко входу старшеклассников.       – Что случилось? – серьёзнеет Уён.       – Э-эй, подружки, работаете? – под зазывающий свист выкрикивает один из старшеклассников, но не задерживается, и Уён лишь закатывает глаза, вполголоса риторически вопрошая, что за обострение сегодня.       – А-а... а что делать... – Хонджун вдруг нервно убирает чёлку за уши и старается контролировать дыхание, – Что делать, если член не встал?       Последние слова он почти смазывает в невнятную речь, но брови Уёна молниеносно ползут вверх, а на красивое лицо лезет ехидная гримаса.       – Чей, твой? – оживляется он, едва сдерживая смех, и уже вовсю напоминает привычного себя, с азартом придвигаясь и вызывая ещё большую панику. – Ты что там и где вчера делал, котик, м?       – Нет, не мой...       Хонджун тяжело вдыхает и осознаёт, что все моральные силы на этом этапе кончились, что психика попросту не выдерживает таких скачков эмоций, и затем он молниеносно закрывает пунцовое лицо руками.       – Другой член не встал? – безжалостно и азартно допрашивает Уён, схватив его за плечи. – Так у тебя там секс был?       – М-мы с Минги... – Хонджун не договаривает в немом крике паники и смущения, вдруг вспоминая большие тёплые руки, но Уён уже не сдерживает ехидный смех.       Прыснув, он рассыпается на хихиканье, отчего становится только хуже, и Хонджун предпринимает отчаянную попытку ещё раз набраться смелости, сдвигает руки с полных позорного стыда глаз, и жалобно выдавливает из себя:       – Я что, такой уродливый?..       Оттого смех Уёна становится ещё громче, но в том не чувствуется ни капли злобы или издевательства, будто он услышал ну очень смешной анекдот.       – Дай угадаю... – еле выдыхает Уён, артистично стирая несуществующую слезинку с нижних длинных ресниц. – Он был пьяным, как и всегда?       Ответом служит только тяжкий громкий выдох, и Хонджун вновь прячет лицо, окунаясь в благодатные крепкие объятия.       – Никакой ты не уродливый, – назидательно вещает Уён и, не имея возможности дотянуться до щёк Хонджуна, треплет того за оба уха. – Выдумал себе! Минги придурок и пить не умеет, пошёл он в жопу! В твою, естественно, если только...       Хонджун прерывает его отчаянным писком, теперь умоляя умолкнуть, и Уён вновь задорно смеётся, обнимая его за плечи и поглаживая по голове.       – Очень аккуратно совмещай секс и алкоголь, мой милый, – продолжает сквозь смех читать нотации Уён, стискивая его покрепче. – Крайне аккуратно, потому что член действительно может не встать.       Он вновь смеётся, почувствовав панические попытки выбраться и убежать, но Хонджуну и самому не хочется выскользать из тёплых объятий. Поглубже вдохнув знакомый сладкий аромат духов, он выпрямляется и чувствует на себе короткий злой взгляд. Замерев, Хонджун провожает глазами прошедшего мимо Чхве Сана, которого Уён со спины даже не заметил, и машинально задаётся вопросом: был ли этот колючий взгляд адресован ему или заливисто хихикающему Уёну, который уже беззаботно зовёт купить газировки перед началом уроков.

* * *

      В идеальном мире Пак Сонхва ничего не происходит без разрешения. В его идеальном мире всегда требуется лишь масса терпения и упорства, ритма и стёртых пальцев, усидчивости и концентрации, контроля и подчинения – чтобы достичь чего угодно. Он верит в то, что может добиться чего угодно. Он может всё.       Он чрезвычайно строг к себе и никогда не отметит своих достижений, потому что их всегда недостаточно. Неидеальность в мелочах выводит его из себя, и это каждый раз больно – сталкиваться с собственным несовершенством, являющимся самым верным признаком слабости.       В идеальном мире Пак Сонхва бесконечно идёт война с самим собой. Для всего остального у него есть Юнхо.       В идеальном мире Пак Сонхва ничего не произошло. Он убеждает себя в этом, когда едет в полупустой машине и наблюдает холодный сереющий рассвет. Он ведь просто решил сегодня побыть один. Он убеждает себя, что всё хорошо, когда Юнхо делает ему большой подарок и ни разу не оборачивается за время всех занятий, привычно сидя за партой ровно перед ним. Ведь Сонхва надо сосредоточиться. Но не получается. Ничего не произошло.       Ничего не произошло за вчерашний день. Ничего в их жизни не поменялось. Сонхва чувствует, как обжигает сухие веки при каждом моргании, и капли для глаз – это то, что скорее найдётся у Юнхо, на которого всегда можно положиться.       Ведь Сонхва знает, что Юнхо всегда его защитит и прикроет. Всегда позаботится, решит все вопросы и всегда будет рядом. Юнхо – его лучший друг.       И теперь Сонхва так хочет, но не может и никогда не расскажет, почему не спал полночи. Юнхо, должно быть, и не знает, как это может быть больно – терять лучших друзей. Строки конспекта то и дело пытаются расплыться, но Сонхва делает очередное волевое усилие над собой.       Он хочет отвлечься на что угодно, но чувствует полное бессилие, понимая, что его не развлекут ни сообщения в телефоне от новой девушки, ни какие-то бессмысленные, но очень веселые чаты с лучшим другом. Ведь Сонхва не позволял, не планировал даже, не хочет, но никуда не может деться от ужасного понимания, что им с Юнхо придётся разойтись в разные стороны.       Сонхва не боится, что скоро всё зайдёт слишком далеко, ведь это уже случилось. Но полночи он позорно лил слёзы в подушку. Не от боли, и даже не от невыносимого одиночества без возможности набрать извечно первый номер в списке вызовов. Сонхва лил слёзы, потому что в его идеальном мире действуют слишком строгие законы. Он может дать себе погоревать заранее, но если ему придётся выбирать между Юнхо и собой – он выберет себя.       Себя, годами выстроенного и годами выстраданного. Идеального человека в идеальном мире, без которого первый ученик, президент и принц школы Пак Сонхва не может существовать. В его идеальном мире нет права на ошибку.       Он слышит, как немного осипший от долгого молчания голос Юнхо окликает его в коридоре, и решительно прибавляет шагу. У Сонхва нет сил даже злиться на то, что упёртый Юнхо никак не может сам понять, что себя же и закапывает. Сонхва устал умолять его остановиться.       – Сонхва! – Юнхо пытается схватить его за локоть, но Сонхва резко вырывается.       – Не смей. – Он и правда устал умолять, но только это и делает, не имея возможности сказать в ином тоне, кроме как в давяще ледяном.       На что Юнхо, конечно же, злится. И от его неоправданно сильной пугающей злости Сонхва устал, лишь оглядываясь по сторонам, чтобы убедиться, что у назревающей сцены нет свидетелей.       – Что происходит? – Юнхо не оставляет попытки его схватить.       – Отпусти. – Сонхва замирает, побледнев от злости, и прямо смотрит в такое же злое лицо Юнхо.       И сердце Сонхва неприятно колет понимание, что Юнхо действительно ослабляет хватку, будто не желая ему навредить. Но тон Юнхо всё такой же нарастающий, когда он вновь заговаривает:       – Только не смей снова...       – Нет, это ты не смей, – вдруг рычит Сонхва, пугаясь собственного неистовства. – Не смей делать вид, что ничего не случилось, а потом снова браться за своё. Я устал от этого, Юнхо, поверь, давным давно! – Он уже не может остановиться, будто решившись наконец-то разогнаться до максимума и покончить с этим. – Ты словами не понимаешь. Ты всегда такой, вобьёшь себе в голову, и ничем не выбить, но Юнхо! Этого не будет!       Как ни странно, но под взглядом Юнхо голос не хочет быть твёрже, и вместо крика выходит нечто жалобное. Не потому, что в ответ веет опасностью, а потому что глаза Юнхо раскрываются шире, выдавая внутреннюю боль от услышанного. Но боль Сонхва сильнее.       – Я говорю тебе: остановись, – почти отчаянно, но так же зло продолжает он. – Я не знаю, как ещё тебе донести, что...       Что Сонхва не вступает в отношения со своими друзьями. Что Юнхо роет себе могилу, навсегда выписывая себя из близких людей перед тем, как Сонхва явит ему того самого. От которого Юнхо всегда был защищён, но от которого уже пострадал Кан Ёсан. В моменте Сонхва особенно остро осознаёт, что ему жаль Юнхо, который попросту не выдержит правил идеального мира.       Но Юнхо уже целует его, резко притянув к себе, и оттого трагический круг внутри Пак Сонхва приходит к своему завершению.       Ему невыносимо больно понимать, что скоро Юнхо исчезнет из его жизни. Но как же приятно от этих чувственных губ. Острая душевная боль только подчёркивает это удовольствие. На секунду ему даже плевать, что они посреди школы.       – Пойми, что я не хочу тебя отпускать, – говорит Юнхо в его губы, оторвавшись только для этого, и его удивительно проникновенный голос окутывает Сонхва вместе с новым поцелуем.       В том даже сексуального подтекста нет, новое чувство парализует уставшее и измученное тело, вынуждает заново слезиться глаза и волнует – так сильно, что дыхание сбивается, а в груди рождается странная жажда, заставляя невольно прижаться в ответ.       Как же Сонхва хочет, чтобы Юнхо с ним поспорил. Он и правда ужасно устал. Устал от самого себя и этого чёртового идеального мира.       Но он всё равно настойчиво отстраняется, находя в себе силы поднять глаза и постараться в последний раз объяснить что-то, что и сам едва ли способен озвучить прямо.       – Ты пожалеешь об этом... – на выдохе проговаривает Сонхва и вдруг еле сдерживается, чтобы не сжаться от собственной странной удушающей никчёмности, так некстати попытавшейся вырваться наружу вместе с дрогнувшим тоном.       Это так странно – чуть ли не прямым текстом говорить своему лучшему другу, что тому лучше остановиться сейчас. Иначе Сонхва его уничтожит. Не из внутренней злобы, но из последних крох задавленной искренней детской любви к своему единственному непоколебимому защитнику он пытается воззвать, прежде чем нарастающая тьма поглотит его и призовёт к порядку.       – Ты, видно, хочешь ещё больше крови?       И сама фраза, и неожиданно сменившаяся речь Юнхо сбивают Сонхва с толку. Он смотрит на, по своей памяти, добрейшего и терпеливейшего человека с неугасающей улыбкой, но больше не видит его. На Сонхва вновь смотрит нечто звериное, нечеловеческое, смотрящее непривычно прямым угрожающим взглядом, но давящим тоном внушающее, что злить его не стоит.       – Ты ведь очень любишь широкие жесты. – Юнхо поднимает подбородок выше. – Скоро ты всё увидишь.       – Я просто прошу тебя остановиться... – жалобно проговаривает Сонхва и медленно, но отчаянно мотает головой. – Нет, Юнхо. Я сказал тебе, что нет. Почему ты перестал меня слушать...       Во всё большем отчаянии он отворачивается.       – Потому что ты врёшь, – продолжает давить Юнхо, но даже в его непоколебимом голосе вдруг прослеживается лёгкая неуверенность. – Хотя бы мне не ври, Пак Сонхва, что ты не хочешь этого так же, как и я.       Горестно вздохнув, Сонхва трогается с места, но оборачивается на новую фразу.       – Ведь я и правда... – Юнхо не сводит с него глаз, но больше не двигается с места, – ... не хочу тебя отпускать.       Вновь отвернувшись, Сонхва идёт дальше. В какой-то момент ему кажется, что Юнхо его снова нагонит. Но этого не происходит, и Сонхва продолжает свой путь, чувствуя, будто за спиной когда-то пугающая пропасть между ними превращается в настоящую бездну. К сожалению, Юнхо действительно обречён.       К сожалению, Пак Сонхва не может иначе. Он вновь сделал что-то непоправимое, а его бывший лучший друг Чон Юнхо утонет в чувствах, от которых ослабнет и которым не сможет противостоять. Сердце его сжимается от боли и жалости, а ноги несут куда-то коридорами сами по себе.       Полночи он лил слёзы, вдруг осознав, что пустота на месте Юнхо не заменится никем другим. Сонхва ненавидит быть правым в своих подобных предчувствиях. Он знает, что у него не хватит сил прогнать Юнхо самостоятельно, но также он знает, что Юнхо уйдёт сам. Потому что его бешеные чувства отравят его и убьют, не найдя ответного отклика.       Потому что в этом весь Пак Сонхва, почуявший запах крови.       В последний момент он слышит звуки топота множества ног в коридоре перед собой и успевает отшатнуться за угол. Мимо пролетают несколько учеников с хохотом и похабными выкриками, и Сонхва уже собирается выйти на свет вновь, как вдруг замирает в своём ситуативном укрытии, услышав новый грохот и шумную возню нескольких тел вместе со звуками борьбы.       – Держи его!       – Лежать, сучка!       Старшеклассники издевательски хохочут.       – Будешь сильно дёргаться, пуговицы поотрываешь, – продолжает чей-то ехидный голос. – Хочешь проблем с администрацией, а, сучка?       Слышится громкий шум множества падающих предметов из выпотрошенной сумки, и со звоном мимо ботинка Сонхва по гладкому полу на скорости прокатывается конус флакончика с духами, источая до отвращения знакомый запах.       – Отъебитесь! – развеивает все сомнения полный ярости и отчётливой паники голос Чон Уёна, который умеет быть до раздражения пронзительным.       И который прерывается на вскрик боли от звука нескольких пинков, заглушаемых весёлым гоготом.       – Ты не переживай, мы-то теперь не отъебёмся ни за что, – сквозь зубы растягивает один из неизвестных парней. – Некому тебя больше прикрыть, шлюха! Кончилась твоя крыша!       – Да пошёл ты! – задыхаясь, взвинчивается Уён, но на этот раз заглушается звуками многочисленных пощёчин и новыми шумными выкриками.       У Сонхва колотится сердце. Настолько сильно, что заглушает половину фраз. Ему ведь надо выйти.       Он ведь президент этой школы, в первую очередь гарантирующий безопасность и дисциплину.       Но он остаётся стоять на месте, скрытый от любых посторонних глаз.       – Что это у нас тут, помада? Какой же ты пидор, Уён, и не стыдно? – под новые смешки доносится из коридора.       – Стыдно только, что сразу не понял, какой крошечный у тебя член! – яростно огрызается Уён.       – Ну-ка держите его, – моментально звереет говорящий. – Крепче держите, руки, ноги, голову тоже!       Сонхва замирает от паники. И его пугают не столько становящиеся всё более отчаянными звуки борьбы и сопротивляющегося голоса Чон Уёна. Его пугает, что сделать что-то он попросту... не хочет.       Вместо того вспоминая тёплый осенний вечер в одиночестве у окна музыкального класса, когда он провожал взглядом спину Юнхо, к которому быстро присоединился Чон Уён. Вместо того он вспоминает все разы, когда Юнхо отвлекался на телефонные разговоры посреди беседы. Все разы, когда это визгливое недоразумение повисало на Юнхо едва ли не при самом Сонхва, стоящем рядом. Он думает обо всём, чего, в силу обстоятельств, не знал и не видел.       Он думает о словах Юнхо, сказанных ранее. И его пугает собственная кровожадность. А также злость, раздражение, ярость, скопившиеся в сторону Уёна, однажды не пойми откуда взявшегося подле Юнхо и всё испортившего.       Сонхва отчаянно выдыхает, вдруг ощутив весьма отчётливый укол жгучей ревности, а за ним – невероятно пугающее облегчение. Они сказали, что Уёна больше некому защищать, а значит...       – Ай, сука! Держите его, блядь!       Потасовка становится всё жарче, и в какой-то момент Сонхва едва успевает метнуться подальше от вылетевшего растрёпанного Уёна, моментально помчавшегося на лестницу. Следом вылетают и его преследователи, не сбавляя шагу. Никто не успевает заметить Пак Сонхва, вжавшегося в стену и едва переводящего дыхание.       Он еле сдерживается, чтобы не запустить руки в укладку, и старается дышать глубже. Конечно же именно Юнхо защищал Уёна от школьного буллинга. Как когда-то делал с Сонхва, защищая его в средней школе. И это обидно.       Наверное, Юнхо пытался строить личную жизнь, и наверняка он не ко всем подряд питал настолько сильную заботу. И Сонхва это злит. Его вдруг очень сильно злит быть не единственным.       Ему вдруг очень сильно льстит стать единственным вновь.       Обхватив себя руками, он сжимается и горестно вздыхает, наконец-то оставшись наедине с собой. Ещё с десяток минут назад он поставил крест на Юнхо, полностью смирившись, что никогда не сможет ответить на его чувства. Но теперь сердце Сонхва стучит очень громко. Методы Юнхо его пугают. Сам Юнхо его пугает.       Но слишком глубоко внутри Пак Сонхва откликается нечто задавленное, злое и неконтролируемое. Кровожадное. Давно упрятанное подальше, но когда-то действительно потянувшееся к похожему зверю в теле щуплого, но очень злого мальчика, проявившего к нему заботу и давшего свою защиту.       И Сонхва совсем не знает, что с этим делать.

* * *

      В парадигме Юнхо, всегда работающей, никогда не дающей осечки, щедрыми полосами идут трещины. Будто он не знает Сонхва. Будто не знает, насколько метко и часто тот любит говорить одно, а делать совершенно другое. Но Юнхо неизвестно сколько времени сидит в одной позе, присев на край подоконника и обхватив локоть выпрямленной руки другой рукой. Ему вдруг стало тяжело.       Он не заметил, когда это случилось. Началось ли, когда удущаюшее чувство болезненной привязанности стало толкать его на слом порядка между ним и Сонхва, или же прямо сейчас какое-то из многочисленных слов Сонхва попало в какую-то из слабых точек? Или же виной тому он сам, слишком долго запертый в этом порядке?        Ему невыносимо. Юнхо старается найти если не причину, то хотя бы место внутри себя, где затаилась эта ноющая боль, отдающая слабостью во всём теле. У него слишком плохое предчувствие. Он хочет злиться на это, но внутренние тиски не дают даже пошевелиться. Раньше он всегда мог опереться на рутину, раскачаться, развеяться от успешного выполнения какой-то задачи, но теперь погружён в нечто вязкое и убивающее.       Порой Юнхо кажется, что он до бесконечности долго стоит перед бездной и вглядывается до тех пор, пока бездна не начинает тягостно всматриваться в ответ. Неожиданно даже для себя он думает о том, что было бы, не встреться они с Сонхва.       Какой бы правильной была его жизнь. Какой же она была бы пресной.        Он бесшумно сглатывает и медленно закрывает глаза. Как на зло, время снаружи будто бы замерло, и низко висящие серые тучи никак не разразятся дождём, диссонируя с теплотой воздуха и безветренностью. В академии слишком спокойно. На её территории не шелохнётся ни веточка давно опавших ив, а гладь озера останется зеркальной поверхностью. Оттого Юнхо особенно одиноко наедине с безжалостной бурей и раскатами грома внутри себя.       Он сам это выбрал. Это был его путь, долгий и изматывающий, а под конец этого пути его лучший друг покинул его. Его единственный друг. Настоящий. И вместо его друга пришёл закрытый, недостижимый и откровенно безжалостный человек, к которому невыносимо тянет. Чьи поцелуи отравлены, взгляд холоден, а слова режут по живому. Перед которым нет шанса у Чон Юнхо, понадеявшегося, что достаточно хорошо его знает и сможет обуздать и свою страсть, и его строптивый нрав.       Но теперь вязкая безысходность подбирается к нему со всех сторон. Ему хочется верить, что это минутная слабость. Он хочет сам себе доказать, что сильнее этого. В моменте ему тяжело даже просто вдохнуть, но он должен идти.       По пути, который выбрал.       И злость возвращается к нему, разливаясь по артериям и венам жгучим теплом, приводя в чувства и разжигая холодный злой огонь. Внутри вновь зажигается свет, не суля ничего хорошего, и приводит этот механизм в действие. У Юнхо получается подняться. По его телу вместо жара расползается леденящий холод, и голова не трезвеет – но проясняется, прогоняя прочь тягостные чувства и давая им новые обещания. Возможно, невыполнимые.       Судьба милостива к нему сегодня, и никто на пути не пытается остановить или окликнуть. Юнхо, что правда, идёт, куда ноги несут – в музыкальные классы, нарушая собственное расписание и рискуя опоздать на послеобеденные занятия. Он чувствует эту необходимость, ему нужно хоть на двадцать минут прикоснуться к клавишам. Мелодия звучит в его голове, вытесняя всё болезненное и ненужное. Мелодия ведёт его за собой, увлекая подальше из ситуации, которую он вряд ли сможет контролировать прямо сейчас.       Чон Юнхо слишком упёртый, и здесь Сонхва не соврал. Пак Сонхва знает о нём действительно слишком много, но почему-то не заметил, что на этот раз Юнхо не вбил себе в голову чувства, которые разъедают его из-за неразделённости.       Он не вбил, он мучается этим. Его мучает жажда. Её ничем не утолить.       Идя по коридору, Юнхо замирает, слыша громкие шаги на противоположной стороне. Кто-то срывается на бег, выскакивает из-за угла, мчится, знакомо позвякивая украшениями... Прямо на него бежит Уён, оборачиваясь через плечо и мотая растрепавшимися волосами, без сумки, в расстёгнутом пиджаке и выдернутой из-под жилета рубашке.       Он тормозит слишком резко, заметив Юнхо, и его глаза распахиваются в нечитаемых эмоциях. Словно загнанный зверь, он едва может совладать с паникой, будто не знает, чего ожидать.       – Юнхо! – восклицает Уён жалобно дрогнувшим голосом.       Чувствуя лёгкий неприятный укол под рёбрами, Юнхо остаётся спокоен. Он всматривается в буквы, криво и размашисто нарисованные малиновой помадой прямо поверх лица Уёна, и те легко складываются в одно слово. «Шлюха». Тот быстро понимает, куда смотрит Юнхо, и рвано размашисто трёт лицо и глаза рукавом пиджака, размазывая макияж.       – Юнхо, пожалуйста!.. – всё так же громко повторяет Уён, отдёрнув руку. – Останови это!       – Нет.       Спокойно сказанное слово повисает в тишине, и сам Уён на несколько секунд перестаёт дышать, в неверии вглядываясь в непроницаемое лицо Юнхо. А затем он медленно опускает голову, и красивые светлые волосы падают следом, закрывая лицо. Его плечи трясутся от беззвучных слёз, а Юнхо только сильнее пригвождает его к полу прямым безучастным взглядом. Уён безвольно и по-детски обнимает себя за плечи, выдавливая жалобный стон. Он будто уменьшается под давлением пустого коридора, холодного света ламп и безжалостной фигуры напротив себя.       – Пожалуйста... – почти шепчет Уён ломающимся голосом и коротко всхлипывает. – Ты меня пугаешь, не будь таким...       – Ты думаешь, я не знал про твой список? – давит Юнхо каждым словом, вызывая всё большее поскуливание. – Уён, твоей наглости нет предела. Я не для того тебя с Саном знакомил, ты в курсе?       Давясь рыданиями, Уён съёживается ещё сильнее и будто не в силах сдвинуться с места. Юнхо знает, что попадает по всем болевым точкам. Он знает, что Уёна сжирает стыд, ведь маска Юнхо для него безупречна – святого Юнхо, искренне оскорбившегося за отношения со своим лучшим другом.       – Юнхо, но ты же сам...       – Что? – перебивает Юнхо, стискивая зубы. – Любезно разрешил тебе трахаться со всей школой? Пригласил тебя трахаться со своим другом? Ты это хочешь сказать? – Слова вылетают одно за другим из-за нарастающей злости. – Ты себя слышишь вообще?       На Уёна страшно смотреть, но Юнхо не отводит взгляд. Он чувствует злость, но отнюдь не от сказанного. В нём, не сдержавшемся, чтоб не выместить и увидеть ответные страдания, кипит злость на все слова Сонхва. На все его чёртовы обвинения, на все упрёки, на его секс из всех парней с чёртовым Кан Ёсаном, на его чёртовы слащавые и отвратительно фальшивые любовные фото в инстаграме.       – И всё, что я получил в ответ – это твои бесконечные истерики, – шипит Юнхо и слегка сужает глаза. – Неблагодарная обнаглевшая дрянь.       Он говорит это не Уёну. Уён лишь подвернулся под руку. И Уён вскидывает голову, напряжённо всматриваясь в лицо Юнхо заплаканными покрасневшими глазами.       – Чёрт возьми, кто ты такой?! – выпаливает он, отчего сердце Юнхо само по себе начинает биться быстрее. – Я... – Уён в истерике хватает ртом воздух. – Я, блядь, никогда не знал, кто ты такой! Я не знаю, кто ты!       Его вновь громкий голос звенит от боли и ярости, но глаза полны невыразимого звериного ужаса.       – ... и я не понимаю! Не понимаю! – Уёна трясёт, и на секунду Юнхо кажется, что этот парень сумел каким-то образом увидеть его насквозь. – Что не так с тобой? Кто ты, твою мать?!.. Да блядь... Похуй! – Он вновь почти задыхается от боли и злости. – Сука, подавись!       В аффекте он срывает с запястья подаренный браслет и швыряет его в замершего Юнхо, после чего срывается с места, но голос продолжает звенеть в голове, а сердце – биться очень громко. Болезненно. Юнхо с трудом делает прерывистый вдох и медленно сглатывает на выдохе.       Невольно он вспоминает тот миг, когда говорливый очаровательный новый одноклассник Чон Уён пристал к нему на этом самом этаже с музыкальными классами. Как были сладки его речи. Как он всё расспрашивал Юнхо о Пак Сонхва и расписании Пак Сонхва. Как Юнхо здесь же крепко взял его за плечи и доходчиво объяснил, что отношений с Пак Сонхва у того никогда не будет. Как восторженный энтузиазм Уёна в сторону будущего президента школы мигом сменился и оказался направленным... на него.       И Юнхо это понравилось. Потому что этот восторженный взгляд напомнил ему другой. Который он не видел так долго, что успел позабыть, как же это было прекрасно.       Нестройным движением Юнхо слегка ослабляет галстук. Его не покидает ощущение чьего-то присутствия в пустом коридоре. Возможно, Уён не сбежал далеко.       Возможно, Уён мог бы дать ему желанное, но Уён был другим. Он оказался замечательным, он вливал в Юнхо реки поддержки, заботы, лёгкости и вкуса к жизни во всех её мелочах. Но он был не тем. Юнхо медленно проводит ладонью по лицу.       Уён был чудесным. Но он не смог подменить собой Пак Сонхва.       Юнхо волевым усилием душит невнятные порывы совести. Уён был замечательным, но все обвинения от Юнхо оттого и болезненны, что правдивы. Он сделал то, что должен был сделать давно. Он не делал этого, потому что действительно слишком долго жалел летящего на огонь мотылька по имени Чон Уён. И, к сожалению, Уёну слишком не повезло оказаться идеальным жертвоприношением во имя борьбы Юнхо за ответные чувства.

* * *

      Ёсан хмуро смотрит в телефон, перелистывая анонимные паблики академии, и то и дело обновляет страницу в ожидании новых сообщений. Ему осточертел чат совета, где на беззвучном идёт активное обсуждение грядущего общественного мероприятия, ему не хочется даже прикасаться к любимым ресурсам по комиксам, где скопилось непрочитанных новостей, и даже лента Инстаграма – где всё ещё есть это чёртово обновление на странице Пак Сонхва – не вызывает прежней боли.       Его не покидает тревожное предчувствие.       «Ну и где ты? Сегодня в силе всё?»       Он отправляет сообщение к десятке недошедших в чате Уёна. Которого не было в сети несколько часов, что средь бела дня почти и не случается. Уён всегда на связи. Уён писал ему ещё утром.       – Кан Ёсан, телефон на стол! – Ёсан вздрагивает от громкого голоса учителя литературы и громко роняет телефон на парту под тихие смешки. – Прямо перед моим носом, ну не наглость ли?!       – Простите, учитель... – бормочет Ёсан и хочет встать, чтоб поклониться, но мешкает и почти ударяется лбом о столешницу.       – Записываем домашнее задание, на следующей неделе жду ваши новые сочинения. – Учитель вновь не обращает на него внимание, отходя к своему столу. – И если встретите Чон Уёна, то передайте, что я хочу видеть его у себя в самое ближайшее время.       Бегло облизывая губы, Ёсан сглатывает. В их академии к пропускам занятий относятся крайне серьёзно, потому прогуливать не принято даже среди отстающих. Но Уён так и не появился на последних двух уроках, не отвечает на сообщения и...       Трель звонка заставляет Ёсана вздрогнуть вновь. Он заново хватается за телефон и обновляет страницу, тут же холодея внутри. Об Уёне злые языки постоянно пишут гадости, прикрываясь анонимностью, но в последнее время тенденция набирает обороты. Записей всё больше, они становятся более агрессивными. Кто-то даже обвиняет его в исключении Ву Ифаня, памятуя хеллоуинскую публичную разборку между Уёном и исключённым, «трахнувшим эту шлюху, которой опять всё сошло с рук». Этих постов всё больше.       «Шлюхе пиздец!» – гласит самый залайканный комментарий, и Ёсан с раздражением отбрасывает телефон снова.       Он едва замечает проходящих на выход одноклассников, даже привычно не шарахается от Сонхва и не стремится бежать за ним, игнорирует лёгкий подзатыльник от Сана, и думает. Думает, что же делать.       Импульсивно Ёсан вертит головой в поисках Минги и, не найдя того в пустеющем классе, агрессивно набирает сообщение за сообщением. Минги не в сети – лучший друг Уёна отпал, и Ёсану уже не слишком и важно, что Уён обещал после занятий раскрыть ему тайны отвоёвания Пак Сонхва у всяких швабр. Его охватывает тревога.       С Уёном что-то случилось. С ним точно что-то случилось, и Ёсан чует это, хоть объяснить не может.       – Хонджун! – выпаливает он и хватает за запястье застывшего перепуганного одноклассника. – Где Уён?       – Понятия не имею, – оторопело проговаривает Хонджун, чуть прояснив взгляд и будто стряхнув с себя лишние мысли.       Ёсан вспоминает, сколько всего на анонимных ресурсах было наговорено о самом Хонджуне, и морщится. Слишком много всего в его голове. Слишком много обрывков странных тревожных мыслей, обязанностей перед Пак Сонхва, как его ассистента, обязанностей перед Хонджуном, как члена совета, обязанностей перед Уёном... как друга, судя по всему.       Ёсан выругивается, заставляя Хонджуна ещё больше округлить глаза от неожиданности, а после вскакивает и так и не выпускает чужую руку. Он тащит Хонджуна к окну сквозь опустевший класс и отдёргивает занавеску.       – Акулу видишь? – Ёсан и сам пристально всматривается в парковку, едва виднеющуюся за облезшими ивами и забором академии вдалеке.       – Нет... – Хонджун приближается к стеклу, запотевающему от его дыхания. – Её точно нет, я утром видел, где он парковался!       – Сука... – Ёсана от нервов начинает трясти, и оттого он только сильнее сжимает запястье Хонджуна. – Пиздец. Собирай вещи, мы едем к нему.       – Что... Погоди, зачем? – совсем пугается Хонджун, но Ёсан перебивает, неожиданно даже для себя срываясь на крик.       – Блядь, потому что мне страшно!       Их путь проходит преимущественно в молчании. На такси до ближайшего метро. В метро, где Ёсан решил ускорить путь, ведь центр города к вечеру забивается машинами. Он игнорирует любопытные взгляды, иногда косящиеся на их странный вид в расстёгнутых куртках поверх формы элитной академии. Ёсан предчувствует нечто страшное и не хочет думать о самом плохом.        Никто ведь не заподозрит, что самый жизнерадостный на свете Чон Уён может что-то с собой сделать. Никто ведь не жил с ним год в одной комнате и не знает...       Не знает, каким пугающим может быть Уён, если эмоции возьмут над ним верх. Никто не знает, каким он может быть решительным и насколько жестоким к самому себе. Ёсан видел, как тот выдирал себе волосы расчёской, как почти до крови царапал себе щёки...       Уён точно любит эту жизнь и не хочет умирать, но в приступах самоненависти он может и не остановиться. Мало кто знает эту его тёмную сторону. Порой Ёсану кажется, что таким Уёна не знает даже Минги.       И уж тем более не знает Ким Хонджун, с которым Уён теперь крутится большую часть времени. Под стук колёс вагона Ёсан зло косится на одноклассника, сосредоточенно уткнувшегося в телефон. Ёсан уже жалеет, что потащил за собой именно его, но вариантов больше не было. Одному ему страшно. Всегда было страшно, ведь от вспышек негативных эмоций Уёна он попросту теряется.       Как и всегда. Ёсан вжимается поглубже, прикрываясь воротником объёмной куртки, и хочет спрятаться. Как только начинает орать брат, как только начинает орать Сонхва, как только начинает орать Уён... Ёсану хочется только спрятаться подальше. Но он не может стоять в стороне.       Знакомый холл с зеркалами встречает их едва слышной ненавязчивой музыкой, и Ёсан внаглую ускоряет шаг, стремясь избежать встречи с администратором. Хонджун едва поспевает за ним, но Ёсану и правда некогда. Проще объясниться с администрацией уже на выходе, а сейчас Ёсан в лифте и лишь морщится от сводящей живот судороги. Он не знает, чего ждать. Он, возможно, накрутился. Возможно, Уён сейчас обсмеёт его, а потом напоит кофе с молоком и корицей, а потом не будет отпускать до тех пор, пока все не поедят заказанной пиццы, ведь «это же такой отличный повод заказать пиццу!»...       Ёсан нервно усмехается и готов молиться. Молиться кому угодно, чтоб ему просто показалась страшной вся эта ситуация.       На ватных ногах он едва доходит до нужной двери и делает судорожный выдох.       – Звони, – едва слышно кивает он насторожившемуся Хонджуну и, не выдержав, прижимает ладонь к животу.       По ту сторону двери слышится трель звонка. Ещё одна, и ещё. Мысленно Ёсан ругается на чёртов подземный паркинг, отчего не смог увидеть Акулу сразу. Уёна даже может дома не быть. И тогда Ёсан понятия не имеет, где его искать.       От новой волны накатившей тревоги он резко разворачивается к двери и принимается непрерывно долбить в неё кулаком.       – Уён, открывай, это я! – через усилия Ёсан пытается сделать голос громче.        – Да, Уён, это мы, открывай! – подхватывает и тоже начинает стучать Хонджун, и на секунду бесит.       Бесит так сильно, что Ёсан почти звереет, вдруг разом ощутив всю злость на то, как легко этот новенький набился Уёну в друзья и теперь в праве считать, что...       Ёсан замирает и прикладывает палец к губам. Он прижимается ухом к щели в двери и точно слышит. Слышит медленные шаги, которые легко могут быть плодом бурной фантазии. Но, шаг за шагом, слух его всё больше напрягается. И наконец его прорезает громкий скрежет открывающегося замка.        Отшатнувшись от двери, Ёсан замирает. Он ждёт, когда та откроется. Но она не открывается. Замерший рядом Хонджун не решается точно так же. Никто из них не может решиться открыть эту дверь и увидеть, что за ней.       Что-то случилось уже наверняка. Медленно Ёсан тянет руку и кладёт на ручку двери, отрезая чёртовому Хонджуну возможную инициативу. Ёсан не хочет видеть, что там. Но Уёну может понадобиться скорая помощь. Ёсан должен это сделать. Зажмурившись, он нажимает на ручку и медленно открывает.       На улице, как всегда по-ноябрьски резко, успело стемнеть, и потому в лофте тоже темно. Пучок света из коридора постепенно выхватывает из темноты едва стоящего в коридоре Уёна. На том из одежды только нижнее бельё, но это помогает сразу уловить, что тот себя не ранил. Но голова Уёна плотно покрыта и измазана чёрной краской. И пшенично-светлые волосы, и половина опущенного лица с отпечатками рук, и сами руки.       – Боже, Уён!.. – первым подаёт голос Хонджун и сразу же кидается к нему через порог.       Сердце Ёсана колотится от увиденного и сжимается до боли, когда в объятиях Хонджуна Уён едва слышно всхлипывает и мотает головой. У Ёсана от шока кружится голова, и все силы он бросает на то, чтобы просто остаться в сознании. Он так и стоит, в то время как Хонджун уже сбрасывает куртку и сумку на пол, выпрыгивает из обуви, включает свет и суетится. Суетится и суетится, как самый замечательный и заботливый друг, уводит Уёна вглубь квартиры, говорит и говорит, в то время как Ёсан до болезненного попросту не в силах выбраться из собственного ахуя.       Через силу он всё же делает пару шагов и закрывает дверь.       – Это смывать надо, Уён, она же въестся! Сколько ты ее уже держишь? – продолжает сетовать Хонджун, усадив Уёна на подлокотник дивана. – Что тебе принести? Воды? Уён, воды?       Ёсан тяжело выдыхает, вдруг понимая, что Уён всё же уничтожил один из предметов своей гордости – свои волосы, свой цвет волос, которого долго добивался и которым неиронично гордился. В чёрной токсичной грязи на голове его и не узнать. И не вытащить из него ни слова, что пугает больше всего.        – Он узнал про мой блокнот... – жалобно и гнусаво вдруг проговаривает Уён и смотрит красными опухшими глазами прямо на Ёсана. – Он узнал... и все теперь знают... и...       Он сбивается на икоту и новые беззвучные рыдания, а по телу Ёсана холодной водой растекается понимание. Сан узнал. Живот скручивает с новой силой. Сан узнал и сто процентов впал в ярость. И что-то сделал.       Руки сами собой сжимаются в кулаки. На место тревоги вдруг приходит незамутнённая ярость, и Ёсан больше не может молчать.       – А я говорил! – выпаливает он, не в силах с собой совладать. – Я говорил тебе, на этом самом месте, что это опасно – мутить с моим ебанутым братом! От него всегда, сука, одни только проблемы, но ты ведь у нас умнее всех!       – То есть, это я виноват?..       Голос Уёна совсем не похож на привычный. Теперь это будто рык раненного зверя, загнанного до полусмерти, но оттого ставшего только опаснее и отчаяннее в попытках уцепиться за жизнь.       – Я тебя, сука, с колен поднял, всё тебе дал, возился с тобой, терпел твоё сраное нытьё... – рычит Уён, исподлобья глядя на него, а Хонджун лишь хватает его за плечи, оторопело переводя взгляд с одного на другого. – И это моя благодарность, сука?!       Ёсан раскрывает рот, собираясь второпях извиниться, но злость не отпускает его. Чёртов Уён его бросил, блядский Уён нашёл себе новую подружку и понятия не имеет о почти заживших порезах на руке, которые вновь – вновь – начинают зудеть особенно неистово от каждого услышанного слова. Ёсан еле сдерживает слёзы, но злится он не менее сильно.       – Да ты... – Ёсан храбрится, но не находит слов. – Ты!..       – Пошёл вон!       И вновь Уён кричит. Да так громко, что внутри что-то крайне болезненно обрывается, да так зло, что Хонджуну приходится держать его, чтобы Уён не кинулся.       – Проваливай! – надрывает горло Уён, пытаясь выпутаться из чужих рук. – Вон из моего дома! Нахуй иди!       Ёсану хочется что-то крикнуть в ответ, но он лишь послушно разворачивается и вылетает прочь, громко хлопнув дверью. Ярко освещенный коридор покачивается перед глазами, и Ёсан еле держится от обморока, ибо болит всё. Голова, сердце, изрезанная рука, которую он уже привычно крепко прижимает к себе. Болит сама душа, от обиды, жалости, несправедливости, и в следующую секунду в неё ножом вонзается хоть и приглушённый дверью, но прекрасно слышный протяжный крик отчаяния и безысходности, от которого пробирает с головы до пят.

* * *

      – Чё надо? – отвечает Сан на телефонный звонок от того, кто концепцию телефонных звонков отрицает испокон веков.       – Ты... – еле выговаривает на том конце Ёсан и очевидно разводит сопли, раз так громко шмыгает носом.       – Что «ты»? – хмурится Сан и нервно стряхивает пепел с сигареты.       По привычке он осматривается, будто кто может его засечь за курением, но вне пределов академии даже охране в паре десятках шагов абсолютно плевать.       – Ты, скотина! – почти взвизгивает Ёсан, на что у Сана непроизвольно дёргается лицо, а в животе неуютно ворочается нечто раздражающее, но до уныния привычное. – Мне стыдно, что ты мой брат!       – Слышишь, ты! – заводится Сан за секунду, даже быстрее обычного. – Чё тебе нужно, ещё раз спрашиваю?       Он коротко, но плотно затягивается и тут же нервно выдыхает густой дым.       – Блядь... – Ёсан на том конце всхлипывает и ноет настолько жалко, что на мгновение раздражение даже действительно сменяется на жалость. – Как ты можешь с ним так поступать?!       – Как? С кем? – рычит Сан, но знает ответ, который закрадывается непрошенной навязчивой мухой и заново невероятно злит. – Пиздец, Ёсан.       На секунду Сан отнимает телефон от уха и смотрит на экран, чтобы убедиться, что брат его слышит, и заново прикладывает телефон обратно уже с воинственной готовностью.       – Услышь меня, долбоёб. Значит так: ничего я не делал, только указал шлюхе на её место, потому что... Сука! Иди нахуй!       Последние слова он уже орёт просто так, услышав звук сброшенного вызова, и готов разъебать телефон об асфальт сию секунду. Вместо того Сан прячет его в карман куртки и медленно выдыхает. И достаёт новую сигарету, раздавив старую толстой подошвой ботинка. Он часто моргает, но держится. Уголки его рта нервно растягиваются и дёргаются, но Сан держится. Он не будет реветь снова. Даже если очень больно.       Непонятная, иллюзорная вина накидывается на него заново, только подпитанная древней виной перед самим Ёсаном, которую Сан никогда не загладит. Слышать упрёки именно от него будто больнее вдвойне. Как знать, что ему успела наговорить эта шлюха...       Он присаживается на сиденье припаркованного байка и продолжает затягиваться – будто рот себе затыкает, чтобы не начать орать и беситься прямо посреди улицы. Он прекрасно слышал, как Уёна обсуждали старшеклассники в курилке. Он с ними даже смеялся над тем, как здорово отделали эту шлюху, но оттого будто злился ещё больше. На них, авторитетных, кто смеет раскрывать свой рот. На них, посмевших Уёна трогать. На Уёна, который такая невыносимая тварь, что Сан продолжает мысленный срач с ним в своей голове, не прекращая, со вчерашнего дня, до изнеможения, ведь Уён другой.       Мать его, Уён не такой, как все эти шлюхи. Он под кожу влез, и Сан мечется от вины до гнева и обратно. Его эмоции слишком сильны, они не находят выхода. Они не кончаются, от них противно и тошно. Сан проверяет онлайн Уёна, проверяет его соцсети, делает это каждые полчаса, даже сейчас это делает. Без изменений. Такой же красивый, так же замечательно улыбается на милых селфи. Сан ненавидит его примерно так же сильно, как и любит. И примерно так же, как сильна его ненависть, настолько ему и больно.       Всё же, попал выстрел. В самое сердце попал.       А Сану нужно возвращаться домой. Там его ждёт Лорд, с которым нужно погулять, там его ждут тренировки и домашние задания, и Сану тошно. Ничего из этого он делать не хочет, но должен. Потому он вновь бросает окурок под ноги и через мгновение заводит байк.       Погода лётная и дорога не мокрая, потому Сан спокойно набирает скорость и вскоре понимает, что даже не включил музыку. Теперь в ушах только приглушённый шлемом рокот двигателя, а в голове – никуда не девшиеся мысли, вольготно растекающиеся, ведь выученный путь домой Сан преодолевает по инерции.       Он выезжает на магистраль и даёт больше скорости, позволяя зверю под собой рычать громче и показывать всю свою мощность. Он обгоняет машины, даже не думая об опасности таких маневров.       Сан думает лишь о том, что так жить нельзя. Что он наделал абсолютный миллион сраных ошибок, а главной первопричиной была лишь его идиотская доверчивость в сторону самого очевидного обманщика, который легко может превратить его жизнь в сущий ад. Уён справился. На мгновение Сан думает о том, что если сейчас не впишется в поворот, то даже в шлеме разобьётся мгновенно и летально. Он набрал огромную скорость, и теперь автомобили проносятся мимо размытыми пятнами. Жаль, что Сан управляет байком слишком хорошо.       Жаль, что он настолько сильный, раз не может себе позволить подобно Ёсану самозабвенно убиваться и упиваться страданиями. Жаль, что боль его от этого не становится меньше. Жаль, что никому нет дела до этого. И только Сан может справиться со своими страданиями и найти в себе силы пойти дальше.       Он плавно сбавляет скорость, когда впереди показывается его район с уютными невысотными домиками и прогуливающимися семьями с детьми. Сан абсолютно уверен, что сможет пойти дальше. Вернуться к привычной жизни, забыть Уёна, как страшный сон, ведь Сан сделал всё, что мог. Сделал больно в ответ настолько, насколько смог. От всей души, на которой противно скребут кошки и гнездится неугомонное сожаление, которое перекрыть не может даже злость.       Сан паркуется около дома, раздумывая над тем, что суке теперь в разы хуже. Если даже Ёсан осмелился закатить ему истерику, то Уён наверняка страдает изо всех сил и хочет, чтобы все об этом знали. Наверняка он хочет, чтобы Сану было стыдно. Но Сану не стыдно. Ему по-прежнему очень больно.       Привычно он игнорирует лифт, поднимаясь на верхний этаж пешком, однако теперь это даётся в разы хуже. Виной ли тому количество выкуренного, или же на душе настолько тяжело, но всё тело становится неподъёмным и неповоротливым. Он думает о том, что хорошо вышло, раз они не провстречались толком никакого времени. Он избежал куда большей боли, отделался малой кровью. Он может вернуться к привычному себе куда быстрее.       Не выдержав, Сан останавливается на лестничном пролёте и приваливается к подоконнику, чтобы отдышаться. Бесконечные мысли об Уёне выпили из него все соки, да так, что дыхание становится тяжёлым и рваным.       К сожалению, он слишком сильно хотел поверить, что не станет именем в списке. Что Уён не всем так улыбается, не ко всем так тянется, что блеск в его глазах и интерес к Сану были продиктованы чем-то большим, чем желанием потрахаться. Уён признался ему в любви, но кто знает, не признавался ли всем в этом проклятом списке. Легко поверить, что мог. Уён даже сам мог в это верить, что тоже легко представляется. И оттого не легче, ведь Сан не знает, чем или кем это заменить. Он без понятия, кто ещё будет обливаться самыми противными духами, доставать его самыми противными фразочками, иметь самый раздражающий на свете голос, но иметь самые красивые глаза, самую красивую улыбку, самые мягкие губы и руки. Сан не знает, как заменить Уёна, чтобы угомонить внутреннюю тягу почувствовать это всё снова.       Но сам Сан заменяется слишком легко, а потому у этой истории нет будущего без его страданий, таких же бесконечных и бесконечно выматывающих. Делающих его ведомым и беспомощным, запутавшимся и вынужденным самостоятельно справляться с огромным количеством боли, которую причинить может только человек, подпущенный слишком близко.       Он достаёт ключи и проворачивает их в замке, слыша знакомое неугомонное цоканье отросших когтей и шумное собачье дыхание. Лорд выбегает в коридор, стоит только двери приоткрыться, делает несколько кругов вокруг хозяина и всё пытается встать на него передними лапами. Кое-как Сан проходит в квартиру, включает свет, но скучавший целый день пёс агрессивно подпихивает головой его руку, не позволяя ничего сделать. Собираясь привычно прикрикнуть, Сан останавливает взгляд на ликующей морде с высунутым языком и вместо того приседает на корточки. Радостный Лорд быстро облизывает его лицо и переминается с лапы на лапу, срываясь на короткий радостный лай.       – Что, даже поесть мне не дашь? – с усмешкой спрашивает Сан и треплет пса по густой холке. – Чудовище моё, ну да, ну да, гулять!       Он смеётся на полный энтузиазма лай, удивляясь тому, как неестественно прорывается смех сквозь толщу безрадостных мыслей. Но Лорд в полном восторге от всего и сразу, а самое главное – от того, что снова видит хозяина, в своём собачьем сознании готовый умереть от счастья. Сан притягивает его к себе и крепко обнимает, продолжая трепать тёплую мягкую шерсть. Понемногу боль его отступает в сторону, давая дышать.

* * *

      Зажмурившись, Минги терпит. Жёстко унизительное действо, которое не исправляет ни регулярная уборка в туалетах, ни чистота самого ободка унитаза. Это стало привычным – то, как дёргающие позывы отбирают у него волю, заставляя скорее бежать и закрываться в кабинке, чтобы вина стала чуточку меньше.       Минги давно не делает этого из-за лишнего веса. Он уже и так ходит на честном слове, тощая длинная палка без жира и без мышц. Он уже и не помнит, ради чего это делает. Это привычка, как большой сильный монстр разросшаяся в нём и жаждущая отключить мозг хотя бы на пару секунд. Плата за это, жаль, очень страшная.       Шумно и тяжко выдохнув, Минги нащупывает кнопку слива вслепую и заваливается на бок. Ему в кабинке неудобно, ступни согнутых ног всё равно высовываются в соседнюю, но как же Минги похуй. Он стирает рефлекторно выступившие слёзы и приваливается затылком к стенке. Он смотрит в потолок горячечно сухими глазами и оттирает рот, даже не заботясь о том, чтоб отхлебнуть воды из бутылки. Которую не взял с собой всё равно.       Всё равно. Минги в целом всё равно, и всё, что он хочет – это заново напиться. Тогда день станет лучше. А может и не станет. Тогда что-то само собой решится. Но не решится. Только все вокруг будут злиться, сочувствовать, расспрашивать, пытаться вытянуть. Минги не замечает, сколько времени уже постукивает затылком по стенке.       Ему плохо. Он мечется от агрессии до истерики, но не имеет сил даже подняться на ноги и отойти от самого верного товарища. Фарфорового, который даже пачкать было особо нечем, кроме вязкой прозрачной жидкости из ноющего пустого желудка.       Он хочет выпить. Хоть как-то, даже не пытаясь облагородить себя компанией, приятной обстановкой, поводом и даже окружением получше туалетной кабинки. С трудом делая вдох за вдохом, Минги закрывает глаза вновь, пытаясь утихомирить ноющую головную боль. Его бросает в холод. Его бросает в жар. Он готов заснуть прямо здесь, и только стыд не угомонится, подталкивая его хотя бы выйти из школы.       В телефоне пропущенные сообщения от Ёсана. Минги просматривает уведомления и рефлекторно тушит экран, отворачиваясь. Добрался. И до Уёна, мразь, добрался, и не нужно быть великого ума, чтоб понять, куда ведёт ниточка. Минги болезненно морщится. Вина и стыд настолько мучительны, что выжигают насквозь. У него совсем нет сил.       Ни на что. Только под алкоголем Минги способен разговаривать, строить отношения, трахаться, жить. Под алкоголем он ни о чём больше не думает, кроме сиюминутной цели. Под алкоголем он сильный и смелый. Под алкоголем он – душа компании. А без – ничтожный человек, отвратительный сын и внук, разочаровавший бойфренд и предавший друг.       Минги слушает гудки вызова, с силой приложив телефон к уху, и облизывает пекущие губы.       – Да, – раздаётся с той стороны нежный голосок сестры.       – Привет, красавица, – сдавленно и хрипло говорит Минги. – Как ты там?       Он уже давно не извиняется за пропущенные и неотвеченные. Как будто нет смысла в извинениях, если всё равно повторишь ошибку вновь и вновь.       – Братик, приходи домой, – чуть жалобно говорит Мунбёль и приглушает тон. – Я бабушке сказала, что дозвонилась до тебя, и что ты у друзей, она мне поверила.       – Умничка... – усмехается Минги, не зная, что делать со вставшим комом в горле. – Спасибо. Такая взрослая у меня уже.       От её смеха немного теплеет на душе, и Минги старается поддерживать веселье своими смешками. Совсем грустными и вымученными. До тех пор, пока двое не затихают, оставаясь на линии. Они и помолчать могут. Не так это и страшно.       – Братик... – как-то по-особенному осторожно заговаривает Мунбёль. – Я по тебе скучаю. Но! Пожалуйста, не вини себя во всём, я уже взрослая! Меня не надо... – Она набирает воздуха от волнения. – Не надо больше защищать.       – Правда?       Минги говорит сквозь снисходительную улыбку. Он привык слышать эти речи за последние пару лет.       – Правда. – Мунбёль даже не злится на его снисхождение, продолжая очень мило и спокойно серьёзничать. – Ты меня всегда защищал и был сильным, но я тоже могу быть сильной. И я тоже тебя защищу. Блин! Бабушка идёт, пока-пока, приходи домой!       Вызов обрывается – а вместе с тем и что-то внутри Минги отваливается, как обветшавшая часть рухляди. Единственный лучик света падает на свалку эмоций и мыслей внутри него, освещая все. От ненависти до любви. От желания жить до желания уничтожиться. Огромная свалка внутри, за которой не видно будущего – только завалы из невысказанного, непрожитого, нерешённого и так и не понятого.       Он не заслужил ни Хонджуна, ни Уёна, ни Мунбёль. Он слишком часто всех подводит.       Минги не знает, что будет дальше. Но всё, что он хочет сейчас – это облить бензином всю кучу мусора внутри себя. Бросить туда спичку. Сжечь.       Пусть сгорит его вина. Минги берётся руками за голову. Пусть сгорит стыд. Он вжимает сгибы кистей в закрытые глаза. Пусть сгорят сожаления и надежды. Огонь внутри почти осязаемо печёт. Но Минги больше не хочет этого чувствовать. Никогда.       Он не хочет никого слушать, не хочет сомневаться, не хочет валить на себя. Не хочет мечтать об иллюзорном будущем, тешиться сказками и уверять себя, что завтра всё будет хорошо.       Кроме троих, которых он не заслужил, никому нет дела до Сон Минги. Нет дела до его чёртовых чувств.       Он поднимается на ноги. Не сразу, пару попыток соскользнув обратно на пол, но встаёт и вываливается наружу. Кое-как добирается до умывальников и включает самую ледяную воду. Умывается, обжигая руки и лицо, уши и шею. Тело периодически пробивают судороги, и голова проясняется с огромным трудом. В ушах Минги тонкий писк.       Ему очень плохо. И действительно надо домой.       Он поднимает голову и моментально шарахается от самого неожиданного соседа по раковинам, сосредоточенно моющего руки. Из-под идеально уложенной чёлки на него бросает вопрошающий взгляд Пак Сонхва.       Минги оглядывается, вырубив воду, и проводит рукой по лицу.       – Фух... – тяжело выдыхает он. – Хоть в туалет вы вместе не ходите. Эм, ну, в смысле... – Минги насторожено косится на хмурого президента. – В смысле, ну, я...       – Сон Минги. – Коротко закрыв свой кран, Сонхва привычно выпрямляется и уж слишком агрессивно вытирает руки бумажной салфеткой. – Сегодня я не обращу внимание, как ты все десять минут, что я здесь, провалялся на полу.       – Прости. – Минги нервно улыбается и виновато кланяется с поднятыми руками. – Прости-прости!       – И приведи себя в надлежащий вид, – продолжает президент, отчего у Минги едва не дёргается глаз. – Ты либо в чёрный волосы закрась, либо красный обнови. Некрасиво смотрится уже, цвет вымылся, и корни отросли. Рекомендую чёрный, всё же, в приличном обществе находишься.       Странно слышать от Пак Сонхва столько назиданий, но и смотрится он в этот момент не менее странно. Будто за фасадом президента прорезался обычный человек с задетым чувством прекрасного, который реально хочет посоветовать.       – Что же касается твоих непрошенных замечаний про, так понимаю, Чон Юнхо, то...       – Стой! – Минги поднимает ладонь и вдруг начинает посмеиваться. – Стой-стой, прошу...       У него действительно очень нервный смех, да и вся ситуация комичная: Сонхва его ниже, весь такой важный и со скрещенными на груди руками, а Минги здоровый лоб ломается, как бы так пройтись по тонкому льду.       – Послушай, пожалуйста... – Впрочем, на тонкий лёд Минги плевать. – Вот хочешь, хоть исключай меня после этого, но послушай...       Выпав в абсолютный осадок, Минги кладёт руки на его плечи, и он точно вылетит из школы. Брезгливо Сонхва косится на его ладони, но по его взгляду видна лёгкая... растерянность?       – Ты, я знаю, хороший парень. – Минги никак не угомонит свой идиотский смех, но очень старается. – Потому я тебя умоляю... Будь осторожен с Юнхо.       – Сон Минги, – вновь суровеет Сонхва.       – Блядь, он не тот, кем кажется!       Как же здорово, что Минги орёт на президента школы. Исключение из этой же школы становится всё ближе. Но Сонхва смотрит на него удивительно внимательно. Даже пристально.       – Может, вы и дружите с пелёнок, но...       – Молчать.       Сонхва прерывает его настолько неожиданно властно, что Минги берёт секундная оторопь.       – Ты в шаге от оскорбления, Сон Минги. – Сонхва поджимает губы. – Не зарывайся.       – Ладно...       Сложно описать, сколько же отчаяния и усталости в этом слове, но Минги и правда устал. Наверное, и Юнхо не заслужил такого друга, как Пак Сонхва.

* * *

      На взлёт идёт новый ватный диск, смоченный в смывке для краски, и Уён усиленно трёт лицо. Не жалеет ни сил, ни собственной кожи, которая покраснела и готова выступить кровавым потом. Его волосы спутались после сушки, расчёсывание не помогло, и Уён бросает диск на стол – только чтобы сразу схватить спрей для укладки и выпрыскать на себя чуть ли не половину.       Его раздражает этот новый образ. Раздражает собственная слабость, по вине которой это всё случилось. Чёрные пряди падают на лоб – и Уён с острасткой оттягивает волосы назад, после чего хватает диск и трёт. Трёт лоб. Где были написаны треклятые буквы. Где остались чёрные пятна, уже плохо заметные на фоне всеобщей красноты.       – Пиздец, я отмыл там, что мог... – на выдохе говорит Хонджун, выходя из ванной с закатанными рукавами одолженной кофты, чтобы не перепачкать форму. – Ну... где дотянулся, там и на потолке брызги есть, я...       Замерев, Уён тяжело вздыхает. В ванной случился чёртов эпицентр его оперативной покраски, и уж он постарался, чтобы место на финале напоминало последствия взрыва. Жаль, что Хонджун это увидел.       – С зеркалом нормально справился? – бросает Уён через плечо и встречает удивлённый взгляд, после чего отворачивается и возвращается к своему делу. – А, забей. Спасибо.       Ему и правда не хочется разговаривать. Ни с кем. Глаза его высохли, отмытые волосы тоже, а в голове появился план. Абсолютно идиотский, но Уён ревностно оттирает лицо. Этот план дал ему сил, да столько, что нет времени терпеть.       – Одевайся обратно. – Уён бросает посеревший диск на братскую могилу из предыдущих и с тяжким выдохом осматривает в зеркале опухшее красное лицо в чёрных разводах.       Ну и пиздец. Ему уже ничего не поможет.       – То есть? – машинально проговаривает Хонджун и спохватывается. – То есть, я могу остаться! Я не хочу оставлять тебя одного...       – Увы, увы, сегодня придётся домой, мой хороший. – Уён сгребает раскиданную косметику на столе, оценивающе смотрит на блеск для губ и бросает обратно в кучу. – Подвезти не смогу, я на такси и спешу.       Он поднимается и рассеянно осматривается в поисках остальной одежды, до этого успев залезть в оверсайз свитер.       – Куда? – непонимающе спрашивает Хонджун.       Раздражённо фыркая, Уён кое-как залезает в джинсы и отплёвывается от лезущих неуложенных тёмных прядей.       – Я могу тебя дождаться, – не унимается Хонджун, неловко переминаясь с ноги на ногу. – Съездишь, а я пока...       Он осекается. Как раз на моменте, когда одевшийся Уён приближается к нему и очень внимательно смотрит. Он ужасно терпелив к этому мальчику. Жалеет его, воспитывает и взращивает. Как когда-то Ёсана, которого нынче хочет найти и закопать, но даже этот идиот не является целью Уёна. И у Уёна нет времени на уговоры и любезности. Нет времени возиться с Ким Хонджуном, который от угрожающего взгляда попросту съёживается, как будто ожидает удара.       – Уён, но я правда переживаю! – отчасти возмущённо, отчасти испуганно выпаливает тот и не отводит обиженных глаз.       – Одевайся, кому говорю.       Тон Уёна абсолютно спокоен, но это обманчиво. Разговор он не хочет продолжать.       Спустя время, он с горестным вздохом оглядывает себя через фронтальную камеру, сидя на заднем сидении такси, и жалобно отводит взгляд за окно. Надо было постараться настолько себя испортить, загубив заодно такой великолепный цвет. На улице давно стемнело, и иногда Уён видит собственное слабое отражение в стекле. С упавшими на лицо отросшими волосами он похож на призрака. А по ту сторону стекла на замедленной скорости проползают знакомые уютные дома с зажённым светом в окнах. Из-за остаточных рыданий Уён не контролирует прерывистый вдох и машинально обнимает себя под расстёгнутой курткой.       Он, чёрт возьми, не шлюха. Ему плевать на слова Юнхо, плевать на Ёсана, плевать абсолютно на мнение большей половины школы, доставших в директе и благополучно перебаненных. Он готов драться. Уён готов драться. Но не с ними.       Захлопнув дверь, он размашисто топает в сторону знакомого дома и ускоряет шаг, заметив подходящего туда же мужчину. Уён пробегает мимо припаркованного байка, обменивается с входящим спешными любезностями и просачивается внутрь. Сразу на лестницу, чтобы не вызывать лишних вопросов.       Воинственность Уёна поражает даже его самого, но она будто бы прикрыла собой страх. Он будто хочет выжить, быстро взбираясь по ступеням, но будто и летит на смерть, собираясь общаться с чёртовым Саном. Сомнительность таких визитов и правила приличия выдумали те, кому слишком стыдно. Уёну не стыдно. Он знает, зачем несётся наверх, откашливаясь из-за нехватки воздуха.       И, наконец, не теряя времени зря, он вдавливает палец в звонок. Упирается вспотевшим лбом около глазка. Дышит. Слышит по ту сторону бегущего по коридору Лорда. Слышит, как тот царапает лапами дверь и коротко лает. Слышит шаги. Сердце Уёна замирает от страха, но отступать ему некуда. Разогнавшись на всплеске адреналина, он нырнул в это с головой. Он не убежит. Он даже слышит, будто бы, как шелестит глазок.       Но ничего не происходит.       – Сан... – Голос Уёна с непривычки хрипит, и он, поспешно откашлявшись, повторяет громче: – Сан, открой.       Он медленно выдыхает, чувствуя нарастающую тревогу. Тишина пугает его. Молчание пугает его. Отсутствие бурной реакции, к которой Сан приучил его за последние пару месяцев, приводит его в ужас.       – Я знаю, что ты там. – Уён идёт ва-банк, повышая голос. – Нам надо поговорить, открывай.       Тревога догоняет его всё больше, заставляя кулак дрожать на новом стуке.       – Сан! – Уён на крик срывается раньше, чем успевает подумать, и стук его становится всё настойчивее. – Блядь, не беси меня!       Стиснув зубы, он агрессивно упирается лбом в дверь и набирает номер Сана. Слышит, помимо тревожного тявканья Лорда, долгую вибрацию прямо около двери.       – Сука, ты издеваешься?! – вспыхивает Уён и прицельно сначала бьёт по двери кулаком, а после пинает коленом и носком ботинка. – Неженка ёбаная, не ломай драму, это просто разговор!       Он в бешенстве. Он в панике. Тишина в ответ разрывает его на части и толкает попытаться разнести эту дверь к чертям.       – Ответь мне! – Уён срывается на хрип обратно и рычит сквозь зубы, пытаясь достучаться всеми способами.       Он обрушивает на несчастную дверь целый шквал кривых ударов, представляя, как хотя бы один долетит до Сана, который абсолютно точно стоит по ту сторону. Но силы покидают Уёна, запал утихает вместе с голосом Сана, звучащего не наяву, но прямо в голове.       Конечно же. Уён притащился к последней надежде на защиту своей блядской шкуры. Уён вцепится в него зубами, если надо, но не упустит возможность сыграть на чувствах и спастись. Уён же тупая шлюха, а не человек.       Он устало приваливается к двери спиной и баюкает у груди сбитые болящие кулаки. Зажмурившись, Уён сползает вниз. Его не волнует, что на шум могут выглянуть соседи. Его больше ничего не волнует.       – Я правда люблю тебя, идиот! – сквозь слёзы смазано восклицает Уён. – Правда люблю!       От отчаяния он больно бьётся о дверь затылком, но намеренно повторяет это действие снова и снова. Он скулит от боли, обливается вновь хлынувшими слезами. Он надеется получить сотрясение, что-то сломать, скинуться с лестницы, кричать изо всех сил, лишь бы эта чёртова дверь открылась. Пусть Сан не оставит от него живого места, если хочет, лишь бы только не слушать жалобный лай Лорда и пугающую тишину.       Уён воет от отчаяния, в ужасе понимая, что это конец. Он теряет контроль над собой, он теряет силы слишком стремительно, и пережитый день наваливается на него, заставляя обнять согнутые колени и... сдаться.       Он жаждет быть переломанным физически, лишь бы не чувствовать заново перелом ментальный. Он с первой секунды знал, чем кончатся игры с любовью. И теперь Уён чувствует смерть – если не всецело, то хотя бы той части, которая способна была мечтать об этой любви и верить в неё.

* * *

      Чонхо плывёт. Будто ватное, его тело никак не привыкнет к многообразию красок, звуков и ощущений. Утром он пробовал самый вкусный кофе. Днём он слушал разговоры и пересуды о Чон Уёне, даже не стараясь напрягать слух, как привык до сих пор. И теперь его переполняет неведомое доселе счастье – само ощущение, заставляющее парить над землёй. Только ленивый не обсудил, что Уён расстался со своим и так всем известным благодетелем, а потому резко впал в немилость у всех, кто давно точил на него зуб.       Расстался. Чонхо улыбается. И ловит на себе взгляды проходящих мимо учеников, спешащих по лестнице вниз и сетующих на разыгравшуюся непогоду. Весь день серые тучи нависали над городом, но тепло и безветренность делали пребывание снаружи комфортным. Теперь же там льёт дождь, прямыми крупными каплями разбивающийся о землю. Уютный. Чонхо стоит на пролёте большой лестницы, ведущей в холл, и смотрит в тёмное окно, занимающее чуть ли не два этажа своими размерами.       Он никогда не замечал, какая академия красивая. Насколько великолепна её классическая архитектура, насколько загадочными делаются её просторные помещения, пустея к концу дня. Капли дождя блестят с внешней стороны стекла, подсвеченные огромной люстрой под потолком, и сливаются в разнообразные узоры. Собираясь в ручейки, они стекают вниз. Утекают и мысли Чонхо.       Особенно когда сквозь пролёты опустевших коридоров до него доносится музыка. Едва слышные, но знакомые ноты, на которые Чонхо тянется всем сердцем, не раздумывая и ступая по лестнице вверх. Он вспоминает, как сквозь поломанное окно тёплой весной слушал музыку из классов, выходящих на сторону общежития. Он выучил, кто и как играет. Пианистов среди учеников не так много, и лучший из них – это Чон Юнхо, играющий Шуберта.       Сердце Чонхо трепещет от меланхоличных аккордов и тоскливой мелодии, никак не вяжущихся с романтичным названием «Серенада» и с известным текстом к ней. А может, дело в том, как Юнхо решил её играть: зачем-то в два раза медленнее, зачем-то с педалью легато, растягивающей ноты и добавляющей эха. Мелодия оттого звучит совсем заунывно, но в то же время пронзительнее. Трагичнее, смешиваясь со стуком дождя по чёрным стёклам.       Чонхо поднимается всё выше, добираясь до музыкальных классов. Обычно ученики разучивают что-то, долго отрабатывают отдельные куски, превращающиеся в ритмичный набор звуков. Обычно в коридоре за дверьми слышится приглушённый голос учителя, отсчитывающего ритм. Обычно в этом коридоре горит свет.       Но теперь темно, и только тонкая светлая полоска из-под одной двери выдаёт местоположение ученика, решившего поиграть вольную программу.       Чонхо усаживается на подоконник напротив двери. В таком темпе Шуберт делается бесконечным, но это и замечательно. Можно заслушаться, можно услышать каждую пронзительную ноту. Можно задуматься о том, что дождливая пора окончательно вступила в свои права. Что природа умирает, чтобы возродиться нынче далёкой весной. И что на душе Юнхо происходит монотонная бесконечная грусть, если одно и то же он готов повторять и повторять на клавишах.       Мелодия постепенно вьётся, переходит из минора в мажор и обратно. Как зачарованный, Чонхо смотрит на дверь, даже и не думая приближаться. Он лишь мечтает, чтобы Юнхо не прекратил играть. Ноты, украшенные эхом, окутывают полусонную вечернюю академию, из которой впервые не хочется поскорее уйти.       Чонхо в последний момент слышит быстрые шаги – уже когда каблуки начинают чеканить пол в коридоре. Обернувшись, он тут же возвращает настороженный взгляд на дверь. Без этого никак. Сожаления вязкой тиной оплетают грудь, когда вдоль коридора ровной поступью приближается фигура Пак Сонхва с футляром от скрипки в руке.       Должно быть, пока Юнхо его ждал, то решил размяться. Сонхва замедляется, доходя до двери, и останавливается. В молчании, нарушаемом только непрекращающейся и всё такой же тоскливой мелодией, он смотрит на Чонхо. Смеряет говорящим взглядом. Вопрошает молча, какого чёрта Чонхо здесь забыл.       Чонхо смотрит в ответ. В полумраке и против окна его лицо, должно быть, не видно толком. Но Чонхо старается хотя бы не опустить глаза. Неслыханная дерзость, но и Его Высочеству нечего предъявить простому слушателю. Сонхва теперь сам слушает, медленно отвернувшись к двери. Чонхо видит лишь часть его лица и в который раз сожалеет, что не станет таким и с сотней операций. Сонхва красив, но больше всего его украшают следы упорных достижений – идеальная осанка и непоколебимый тяжёлый взгляд, отражающийся на всех заострившихся от тени чертах лица.       Сонхва делает ещё шаг вперёд и на что-то наступает. Он склоняется, чтобы поднять это с пола, на секунду будто забыв о существовании Чонхо, у которого сердце скоро разорвётся от неожиданно аккордовой трагичности произведения. В ладони выпрямившегося Сонхва что-то блестит. Он смотрит на это лишь секунду и сжимает в руке, а затем сходит с места. Чонхо не успевает разглядеть выражение его лица. И с удивлением обнаруживает, что президент шёл не в класс к Юнхо – его ровная спина уже скрывается на пути к залу на втором этаже.       Но где логика, раз он поднялся, чтобы спуститься? Передумал?..       К основной мелодии примешивается точно такая же, но на октаву выше, повторяющая ноты, будто слова. Сказал один – повторил второй. Линии мелодий накладываются друг на друга, но не спорят, а будто ведут диалог без начала и конца. За спиной Чонхо о стекло окна постукивает дождь, иногда выделяясь цокотом особенно крупных капель.       Академия погружается в осеннюю тоску, окутанная безмолвной полутёмной атмосферой. Темнота сглаживает углы и скрывает тайны, окутав каждого по отдельности и оставив наедине с собой. Где-то внизу, должно быть, отточенно работает на скрипке Пак Сонхва. Юнхо, однозначно погружённый в искусство, не собирается останавливаться, круг за кругом повторяя что-то сквозь ноты, говорящие не словами, но чувствами. Одиночество для каждого из них – разное. А Чонхо лишь хочет быть той самой более высокой мелодией, идеально вторящей основной.