Seven Deadly Sins

      Мелкие снежинки падают с тёмного неба, но тают, едва касаясь отсыревшего асфальта, что только больше угнетает. Радует Хонджуна, разве что, возможность прилипнуть к руке Минги, взяв того под локоть и хоть как-то пригревшись в своей гордо подштопанной, но всё же холодноватой для ноября куртке.       – ... и я вообще не знаю теперь, как быть и чего ожидать! – Дыхалка Хонджуна работает исправно, даже если хихикающему Минги с длинными ногами приходится его чуть ли не тащить за собой. – Она мне мозг выела, мол, куда-а с ночёвкой, а как же за-автра, мы с отцом собираемся на родительский де-ень!       – А ей так-то разве можно туда, после дурки-то? – дружелюбно спрашивает Минги, но тут же в панике спохватывается. – Бля, прости!       Хонджун выдыхает одновременно с отчаянным стоном, вертит головой от бессилия и, наконец, в порыве пытается укусить Минги за предплечье прямо сквозь тёплый плащ. Не получается, и он отцепляется и бодро проходит чуть вперёд по тротуару. Под горячую руку попадается поребрик, а точнее под горячую ногу, которая в сердцах пинает его. Хонджун вздёргивает руку, отведя куда-то за спину, но точно в сторону Минги, и выпаливает:       – Ты не виноват! – Он вновь шумно выдыхает и отдёргивает ставший жарким шарф. – Это у меня семейка... ебанутая.       Хонджун кусает губу, глубоко запихав замёрзшие руки в карманы, до тех пор, пока не вздрагивает от лёгшей на макушку ручищи Минги. Тот ерошит волосы, и от прикосновений пусть и капельку, но приятно.       – Херня это всё, Бэмби, – вздыхает Минги и хмыкает. – У тебя вот родители ебанутые, зато каждый день их видишь. А мои даже на день рождения Мунбёль не приехали, работали. Куда там...       В моменте Хонджуну хочется огрызнуться, что надоел Минги со своими страданиями по родителям среди кучи дорогих подарков. Но он понимает. Потому только разворачивается и бессильно припадает к Минги в объятиях. Которые ответные, и длинные холодные пальцы Минги убирают в сторону его чёлку, чтоб видеть глаза. Хонджун упирается подбородком где-то в районе его груди и странно даже для себя грустно дуется, будто школьница какая из аниме.       – Мне б твой оптимизм... – бормочет он, отводя взгляд, и слизывает упавшую на губы мелкую снежинку.       – Что ж теперь, плакать? – улыбается Минги откуда-то сверху и мягко проводит ладонью по его голове.       И, как ни крути, он прав. Хонджуну стоило бы радоваться, что сил хватает на подобные возмущения и на хоть какое желание выживать. С момента адского Хэллоуина прошло более полумесяца, и с тех пор жизнь постепенно стала напоминать хоть какое-то подобие стабильности. Грустной, порой суровой, когда приходится грызться с какими-то особо языкастыми учениками. Но Хонджуна действительно будто бы оставили в покое.       Он оставил в покое. Чёртов Юнхо, вытрясший из него душу, нынче очень занят. Весь такой важный, особенно когда делает какие-то объявления перед классом, весь такой улыбчивый и холёный, с новой стрижкой и каким-то новым энтузиазмом к происходящему в академии. Будто питается энергией Хонджуна, старающегося лишний раз даже не поднимать на него взгляд. Отстал – и замечательно.       Жаль только, что на прошлой неделе бесяще неунывающий староста объявил о родительском дне в стенах академии.       – Нафига это нужно вообще? – бубнит дующийся Хонджун, не сопротивляясь ласковым поглаживаниям. – Родительский этот день, совету там заняться нечем что ли, квоты закрывают?       – Да придут важные мамки и папки знакомиться друг с другом, директор их будет на пожертвования в фонд школы обхаживать, ничего нового, – умиротворённо вещает Минги.       Хонджун горько хмыкает. Насколько же инороден он в этом высшем обществе. Но у его весёлой семейки и вовсе нет шансов. А мама уже настроилась, и отец, как всегда, блаженно и радостно её поддержал. Остаётся только молиться, чтобы завтра вместо необъявленного концерта иной концерт не закатила его психованная мамаша.       – Поцеловал бы тебя, дурного, – ворчит Хонджун, – только несёт от тебя выпивкой аж сюда.       На этот раз хмурится уже Минги, и рука его замирает, а напряжённый взгляд устремляется куда-то вдаль.       – О, ты сейчас поймёшь, – горько и язвительно проговаривает он. – Прям от души заценишь, почему я трезвым домой не хожу.       – Ладно, ладно... – ворчит Хонджун чуть менее злобно и опускает взгляд.       Минги накануне ему прочитал целую лекцию, прежде чем позвать в гости. О том, как обращаться к его одиозной бабушке, как себя вести, к чему быть готовым, что она любит, что она не любит. От количества правил живот сводит. И Хонджун пропускает момент, когда огромные и холодные руки Минги хватают его за лицо и тянут наверх.       – Ну не-ет! – капризно пищит Хонджун, встав на цыпочки и терпя щедрые поцелуи в щёки, в лоб, в нос и в губы. – Ну Минги, ну фу!       Возмущается он только для виду. Это всё равно приятно, даже если запах алкоголя – уже практически неизменный спутник Сон Минги. Порой Хонджуну кажется, что он почти смирился с таким положением дел. От этого грустно.       – Погнали, мы на месте почти, холодно!       Ещё грустнее Хонджуну оттого, что в глубине души он смирился с очевидным и очевидно регулярным перебарщиванием Минги в плане выпивки лишь потому, что только так его любимый бойфренд преображается на глазах. Шутит, смеётся, расслаблен и теперь тащит его под руку, рассказывая, как вкусно бабушка готовит и как сильно Мунбёль ждёт их двоих.       – ... вот и пришли! Ох, помню я, как на этой самой лавке!..       Минги осекается, вдруг сосредоточенно принимаясь рыться в карманах плаща.       – Что? – сквозь смешок спрашивает Хонджун, привычно задирая голову.       – Да забей, – фыркает Минги.       – Да что? – Хонджун смеётся. – Уён тебя до дома не дотащил, на этой лавке и бросил?       С тяжёлым вздохом Минги открывает дверь и пропихивает его внутрь. Невесело и Хонджуну, вдруг резко осознавшему, чьё имя сдуру брякнул. Он понуро поднимается по лестнице к лифту и спиной чувствует повисшее напряжение.       В их классе нынче самым жизнерадостным действительно является чёртов Чон Юнхо, ведь от Уёна не услышишь больше ни болтовни, ни смеха, ни звяканья украшений. Превратившись в свою исхудавшую и бледную тень, новый Уён, темноволосый и ненакрашенный, зачастую сидит тихо и смотрит в одну точку перед собой. С Хонджуном он не разговаривает толком. Как будто ни с кем и не разговаривает вовсе, только приходит на занятия и сразу же уходит с последним звонком.       – Минги... – чуть нервно заговаривает Хонджун, когда оба заходят в подъехавший лифт. – А ты с Уёном общался? Он... как вообще?       Ответом служит только тяжёлый вздох. Привалившись к стенке, Минги поднимает взгляд к потолку.       – ... это фаза у него, – подытоживает Минги чуть погодя. – Было уже так, в конце средней школы. Переклинит его, ходит чернее тучи, ничё не говорит, огрызается. Пройдёт, Бэмби, не трогай его.       Хонджун ёжится, вспоминая их последнюю нормальную встречу. Если можно назвать таковую нормальной. Уён куда-то собирался, куда-то уехал. А после стал... таким.       Минги несколько раз звонит в дверной звонок, и буквально сразу же дверь со щелчком открывается. Первым делом до ноздрей Хонджуна долетает соблазнительный запах жареной говядины из квартиры, а следом выглядывает светящееся личико Мунбёль. Она с писком кидается на шею засмеявшегося Минги и щедро чмокает старшего брата в обе щеки.       – Приве-ет! – Отлепившись от Минги, девушка теперь крепко обнимает смутившегося Хонджуна.       Они виделись всего раз, и такая тёплая радость ему в новинку. Но он улыбается, тоже здороваясь и приобнимая Мунбёль за спину. А затем через плечо ехидно показывает смешно нахмурившемуся Минги язык и моментально беззвучно чмокает губами воздух.       – Заходите, заходите! – суетится Мунбёль, пуская их в тёплое помещение. – Мы вас ждём уже, стол накрыли!       Озираясь, вошедший Хонджун разувается и неустанно вежливо кланяется этой милой девушке, отбирающей его куртку и цепляющей на вешалку. В доме Минги просторно, светло, тепло и чисто. Хонджун пытается оценить обстановку, но главное – пытается прочувствовать энергию этого дома.       Как будто за этим гостеприимным фасадом спрятано нечто большее. Нечто более страшное.       – Добрый вечер, – слышится грудной, но мелодичный женский голос.       Хонджун встречается взглядом с вышедшей в коридор низенькой дородной тётушкой, с возрастом слегка оплывшей, но не лишённой аристократической гордости в осанке, причёске, макияже, одежде и манере держаться. Хонджуна привлекают маленькие чёрные глаза, моментально насквозь просканировавшие его с головы до пят. На губах женщины вежливая улыбка, но зубы она не показывает.       – З-здравствуйте! – спохватывается Хонджун и сгибается в низком поклоне. – Очень приятно познакомиться, спасибо, что пригласили!

* * *

      Невероятно медленно Сонхва ощупывает своё лицо, приблизившись к зеркалу и рассматривая каждую деталь абсолютно идеального образа. Сколько он этим занимается? Пять минут, двадцать, час? Всю жизнь? Пальцы на щеке вздрагивают от очередного уведомления, и Сонхва косит взгляд на телефон, оставленный на полу. Ничего интересного.       Он пытается успокоиться, осознавая всё бедствие собственного положения: давно закончил одеваться и наносить макияж, даже стул себе поставил перед ростовым зеркалом, чтоб спина лишний раз не болела. Сидит. Идеальный, как фарфоровая кукла. Сонхва продолжает рассматривать себя, аккуратно вертеть лицо, убеждаясь, убеждаясь, что ничего лишнего нет. Что идеально – абсолютно всё.       Его взгляд через мгновение пустеет. Очередное уведомление, сообщение от Джису. Спрашивает, собрался ли он. Она даже не в городе, она не собирается идти с ним. Она всего лишь интересуется, достаточно мило, чтобы просто отмахнуться и сослаться на нехватку времени. Сонхва пытается. Он вновь смотрит на собственное абсолютно идеальное лицо и задаётся лишь одним вопросом.       Он ли это?       У Джису очень приятная улыбка, у неё исключительные манеры девушки из самого высшего общества. Она никогда не поднимает голос выше нужного, не говорит ни единого лишнего слова, кроме необходимого. Её пронзительный взгляд сканирует Сонхва насквозь, будто неустанно выискивая малейшие неточности, и оттого он облегчает ей задачу – неустанно ищет их сам в бесконечном страхе наконец-то отыскать.       От нового уведомления Сонхва почти подпрыгивает на стуле и на секунду закрывает глаза, задерживая дыхание и мысленно повторяя лишь бесконечное «только не ты». Но это снова Джису. Всего лишь она, для которой ему не так уж и сложно быть всего лишь идеальным бойфрендом. Это всего лишь она, это не Юнхо.       Сонхва отгоняет назревающую головную боль. Тяжело выдыхает – и откидывается на спинку стула, прикрыв руками живот, который болезненно сводит тревога. Он чёртов канатоходец. Он попал в высшее общество, в круг новых знакомых – друзей Джису. Таких же старших, таких же статусных и богатых, которые не склоняются перед ним. Это ему нужно заслужить их внимание и одобрение. Даже сегодня, когда сама Джису уехала, когда по всем правилам Сонхва просто собирается в клуб отдохнуть – он собирается на расстрел.       «Наконец-то на человека стал похож, – непрошено звучит в голове фраза отца, сказанная по поводу разлетевшейся новости о его официальной паре. – Научит тебя разуму, прекрасная девушка из прекрасной семьи. Хорошо жениться крайне важно, уж поверь моему опыту с твоей матерью.»       Невольно Сонхва горько усмехается. Ему даже из своей комнаты, со второго этажа слышно, как родители громко ругаются на первом. Мелодия, ставшая привычной, не заглушаемая ни наушниками, ни скрипкой, ни отрицанием в собственных мыслях. Идеальная пара вовне, они бесконечно ссорятся, сколько Сонхва себя помнит. Невольно он крепче сжимает руки, себя же заключая в полуобъятия. Они не любят друг друга, и он это знает. Они и его не любят. Это он... тоже знает.       Сонхва медленно сглатывает. Как же, чёрт возьми, неистово, не вовремя, невыносимо срочно ему нужен его лучший друг Чон Юнхо. Который поговорил бы с ним, послушал, поддержал, быть может, и вовсе собрался бы да и пошёл вместе с ним для моральной поддержки. Сонхва вновь нервно улыбается, отчаянно фыркая. Юнхо ничего не стоит это сделать. Он за Сонхва и не в такие мероприятия впрягался, помогая преодолевать путь к вершине. Его чёртов друг превратился в чудовище.       Чудовище, терроризирующее его своими чёртовыми чувствами. Следующее по пятам, не реагирующее на отказы, требующее его внимание всеми способами. Но не сегодня.       От нового уведомления душа на секунду уходит в пятки, ведь имя Юнхо там мелькает – но это чат ученического совета поздравляет секретаря. С днём рождения. Именно сегодня.       Не сдержавшись, Сонхва измученно стонет на всю комнату. Он прекрасно помнит об этой дате, но ровно с полуночи никак не решится поздравить. Он не знает, не может подобрать ни действий, ни слов, ни подарков, разрываясь между желанием поскорее хоть как-то избавиться от этой душащей задачи и невозможностью отмахнуться от столь значимого человека.       Они праздновали все свои дни рождения вместе, с тех самых пор, как познакомились. Сначала день рождения Сонхва, потом – спустя полгода – Юнхо, всегда приходившийся на самый разгар учёбы и на самую противную осеннюю погоду. Господин Чон, отец Юнхо, всегда покупал гору сладостей и оставлял их ночевать. Казалось, так будет всегда. Сонхва выдыхает слишком уж тяжело, пустым взглядом уставившись на потолок.       Позже. Он сделает это позже, обязательно. У него совсем нет времени, нет сил, нет никакого настроения. И нет, чёрт возьми, друга, который мог бы исправить ситуацию.       Только это чудовище. Которое именно сегодня решило замолчать, никак не подавая знаков о своём настроении. Незаметно, мимолётно Сонхва начинает думать о том, что Юнхо может прямо сейчас замечательно проводить время. С каким-нибудь своим дружочком Чхвэ Саном, с которым постоянно трётся, с Сон Минги, с Чон Уёном, с кем угодно ещё, но не со своим лучшим другом, который теперь всегда виноват.       Сонхва выпрямляется, теперь осматривая собственное хмурое лицо. Ряды вокруг Юнхо стремительно редеют. За собственными проблемами он никак не запомнит окончательно, что по воле Юнхо раздражающий Уён стёрт с лица земли практически буквально. Что Минги едва ли не уговаривал его переменить мнение о Юнхо. Что Сана лично Юнхо бил, защищая Сонхва от него.       И теперь поболее того, что Юнхо не с кем проводить свой день рождения, Сонхва думает о том, что многое стал забывать. Юнхо всегда был ласков с ним. Но Юнхо никогда не был ласков с кем-либо ещё. До поступления в чёртову академию.       Сонхва всматривается в собственное лицо, раз за разом задавая один и тот же вопрос.       Боится ли он Чон Юнхо?       Его идеальное лицо остаётся идеально беспристрастным.       Стоит ли ему бояться?       – Блядь! – подскакивает Сонхва от нового уведомления и хватается за телефон.       Но там всего лишь сообщения от Ёсана. Всматриваясь, Сонхва переваривает увиденное.       «Сонхва, ты сейчас занят?»       «Мы можем кое-что обсудить?»       На идеальном лице Сонхва отражается, пожалуй, хоть что-то истинное, и это ему самому не нравится – всё то же желание почувствовать вкус крови. Он хватает телефон с пола, желая устроить казнь на месте. Ёсан опять подвернулся. Ёсан всегда подворачивается под руку в самый неподходящий для себя момент. Сонхва набирает его напрямую.       – О чём ты хотел поговорить?       В голосе его сталь и холод тысячи ледников, и он слышит испуганное дыхание на той стороне, почти видит, как несчастное тельце Ёсана сжимается в страхе, даже будучи за километры в отдалении.       – С-Сонхва, я просто... – заикается Ёсан. – Я просто... ну...       – Ну? – давит Сонхва, немигающе глядя на собственное отражение.       Змея, готовящаяся к броску. В его ледяном взгляде чрезмерно много кровожадности. Неужели он действительно так смотрит каждый раз, когда Кан Ёсан пытается говорить о своих несчастных чувствах?       – Мы же ученический совет, и... – голос Ёсана неожиданно крепнет, и он говорит более складно. – И мы должны заботиться об учениках. Это наш долг, мы против буллинга, и... Я хотел поговорить об Уёне.       Сонхва оценивает собственное лицо. В мельчайших деталях хочет запомнить, как лёд во взгляде, в мимике, позорно трескается. Как вылезает его отвратительная суть – ошеломление, необъяснимый мимолётный страх, ещё более странная боль.       – Его буллит вся школа, – продолжает осмелевший Ёсан на том конце, вдруг ставший звучать слишком настойчиво. – Ты сам видел, какой он, думаю, знаешь, что о нём говорят. Нам нужно что-то сделать с этим, как совету... Не знаю, что именно, потому хочу поговорить. – Похоже, мысль его кончается, а пауза со стороны Сонхва только больше растягивается. – Просто... не хочу очередного... происшествия.       Не о нём. Ёсан говорит не о нём. Сонхва, разом растерявший свою силу, молча приоткрывает рот. Его охватывает раздражение, быстро перерастающее в холодную ярость. Конечно же.       Сучий Чон Уён.       – Значит, слушай сюда. – Сонхва лихо перегибается и опирается локтями на колени, продолжая глядеть на самого себя зло исподлобья. – Твой... друг, – Он коротко втягивает воздух сквозь зубы, изо всех сил бравируя тоном, чтобы тот оставался холодным и невозмутимым, – Чон Уён, имеет ту славу, которую имеет. Согласись, глупо это отрицать. Его не буллят незаслуженно. Его не буллят вовсе, ты вообще знаешь, что такое буллинг, тупица?       Он срывается, не дотягивает, спешит в речи. Вот-вот выдаст себя, перекошенного от злости и агрессивно трущего переносицу.       – Мы должны ему помочь... – потерянно говорит Ёсан со знакомой дрожью в голосе.       – Буллинг, Кан Ёсан, – это когда ты не сделал ничего, чтобы привлечь к себе такое внимание. Когда что бы ты ни делал, но ты всё равно изгой. Когда тебя за человека не держат, просто потому что ты есть. А всему, что постигло Уёна, есть причина. Я её знаю, ты её знаешь.       Сонхва на грани.       – Разговор окончен, – почти рычит он в трубку и сбрасывает вызов.       Поднимается на ноги. Делает несколько шагов по комнате, несколько глубоких вдохов, отбрасывает волосы с лица. Он знает, что это такое.       Он, чёрт возьми, знает.       Чёртов Кан Ёсан выбрал лучшее время для лучшей темы с самым лучшим фигурантом. Сонхва всего трясёт – от злости, от накативших воспоминаний, от чёртовой несправедливости. Его никто не защищал. Никто не бегал, не ныл, не жаловался старшим на откровенную травлю одного из учеников средней школы, бесконечно гонимого, задираемого, насмерть запуганного и ненавидящего это место всей душой.       Никто не защищал. Кроме Юнхо.       Сонхва замирает около зеркала и вновь медленно поворачивает лицо. Он ненавидит самого себя за эту слабость, за это жалкое беспомощное выражение. За невыразимую обиду и за не менее угнетающую тоску по чёртовому Юнхо, который исчез навсегда.       Монстр, пришедший вместо него, принёс Уёна в жертву. И Сонхва это понравилось. Он не собирается это отрицать, узнавая в собственном лице того самого терпящего насмешки мальчика, который впервые познал триумф.       Тогда это была заслуженная месть. Но чем его задел конкретно Чон Уён? Почему Сонхва чувствует удовлетворение теперь? Не потому ли, что знает, что больше никогда не увидит Чон Уёна рядом с Чон Юнхо?       В его голове слишком много мыслей. А до выхода из дома остаётся катастрофически мало времени, чтобы предаваться им.

* * *

      – Зря ты так, Юнхо, – звучит в тишине гостиной грустный голос отца.       Юнхо и сам не знает, зачем продолжает сидеть на другом краю дивана, вдавившись спиной в мягкую обивку. Отец уважает его желания, и потому прислушался ко всему – даже к намерению сделать этот день самым обычным. Он поправляет очки, вчитываясь в книгу на коленях, прикрытых пледом, и он такой же, как и всегда. Невозмутимый, но с учительским терпением усердно подталкивающий к разговору. Юнхо смахивает в телефоне очередное уведомление с поздравлением и на тяжёлом выдохе утыкает экран в диван подле себя.       Он любит свои дни рождения. Пожалуй, это – первый, который он не захотел праздновать, предпочитая игнорировать присутствие праздника и отсутствие Сонхва. От этих мыслей горько, но лучше удавиться, чем хотя бы пытаться обсудить это с отцом.       Внешне они и правда как две капли воды. Юнхо имеет счастье полюбоваться на себя в старости, и не хочет думать о том, что может стать настолько чахлым и слабым. Бодриться, молодиться, игнорировать боль в лёгких, читать книги с таким упоением, будто ничего страшного не происходит. Думать и заботиться о других, а не о себе. Остаться беспомощным и одиноким на закате жизни.       Когда-то Юнхо хотел, чтобы его отец стал директором академии вместо господина Пака. Это было так давно, что и не упомнить. Время для него растянулось вширь, превратилось в бесконечную вереницу изнуряющих дней, в которых потерялся даже тот, который Юнхо всегда ждал.       Они могли бы быть здесь, на этом самом месте. Смотреть фильмы допоздна под благостное разрешение отца, делиться мыслями, спорить и болтать, пока слова не кончатся и Юнхо не потащит сонного друга в комнату спать.       Они могли бы быть где угодно ещё, если бы Сонхва счёл эти развлечения слишком детскими. Они могли бы быть вместе прямо сейчас.       – Ты, случаем, не влюбился, сынок?       Дыхание Юнхо на секунду замирает. Он не зол на любопытный тон отца, но слова смогли больно уколоть где-то внутри и натолкнуть на желание разделить чёртов бесконечный поток мыслей хоть с кем-нибудь. Хоть так, зная, что отец не будет много расспрашивать.       Словно читая мысли Юнхо, тот продолжает:       – Никогда ты со мной ничем не делишься, всё сам, умный да взрослый. – Отец беззлобно хмыкает и шелестит страницей книги. – Так есть какая-то девушка, верно?       – Всё... сложно, – на выдохе подаёт голос Юнхо и проваливает все попытки сделать тон менее обречённым.       Он очень устал. От мыслей, от безуспешных попыток настигнуть Сонхва, от диалогов с ним в собственной голове, от отчаянных попыток выровнять всё хотя бы до того уровня, какой был. Отец понимающе кивает.       – Мой сын, самый замечательный, – посмеивается он. – Отец у тебя тоже не герой-любовник, чтоб сильно советовать. Но что могу сказать точно...       Юнхо поднимает мрачный взгляд и складывает руки на груди.       – ... так это, что не всегда нужно быть самым замечательным, Юнхо. Однажды и я набрался смелости поступить плохо для всех, но стал счастливым. Пусть и ненадолго, но...       – Отец... – тяжёлым тоном перебивает Юнхо, потирая переносицу.       – Да-да, не буду портить тебе этот день тяжёлыми разговорами. У меня для тебя, кстати, подарок есть. Посмотришь?       Юнхо отрывается от тягостных размышлений и утыкается взглядом в протянутую папку. Похоже, отец прятал её всё это время, выжидая момент, и любопытство быстро берёт верх над желанием возмутиться, что подарки Юнхо не нужны.       Он разворачивает папку, и на колени первым делом падает красная книжечка с золотым гербом и надписями на французском. Это паспорт гражданина Франции, и глаза Юнхо расширяются от удивления и восторга, когда он обнаруживает внутри своё фото, имя, рост, цвет глаз. Регистрацию в Париже.       – Это... – едва проговаривает он. – Настоящий? Как?       – По законам Франции ты с сегодняшнего дня совершеннолетний, – с улыбкой проговаривает отец. – Совершеннолетний собственник недвижимости.       Юнхо перебирает остальные документы, подтверждающие владение апартаментами на набережной Сены, вложенную сумму на банковский счёт, выданное на основании этого гражданство.       – ... оформил всё задним числом и без меня. – Юнхо усмехается. – Это же незаконно.       – Порой стоит поступать плохо, – говорит отец чуть тише. – Если ты делаешь это ради того, кого любишь.       Улыбка медленно сползает с лица Юнхо. Постепенно до него начинает доходить весь смысл столь сложного подарка. Все эти манипуляции были не ради того, чтобы его обрадовать. Юнхо всматривается в переведённую сумму, формулируя мысль и пытаясь игнорировать растекающееся по животу липкое холодное чувство.       – Все свои деньги мне перевёл, – констатирует он, поджимая губы. – Наследство, получается?       – Сам знаешь, как семья к тебе относится, они не...       – Помирать собрался?       Юнхо не повышает тон, но говорит так резко и так пристально смотрит в глаза своему постаревшему отражению, что без слов считывает, как попал в точку. Что сделал заодно больно, и собственная навязчивая боль от этого не утихает. Он небрежно бросает паспорт поверх отложенной папки и отводит взгляд, вновь скрещивая руки. Смотрит в другую сторону, в то время как внутренности сжимает осознание собственной беспомощности.       – Совсем как она, – вздыхает отец, будто вовсе не расстроенный, и вновь листает книгу. – Такой же резкий, но бьющий в яблочко. Значит, точно не пропадёшь.       Юнхо покусывает губу, силясь сдержать ещё более ядовитые реплики. Что она всё же пропала, едва Юнхо появился на свет. Что все, от мачехи до самых дальних родственников, желали Юнхо смерти всю его сознательную жизнь. Что отец никогда не был для него авторитетом, чтобы теперь так нагло продавливать свою волю. Что отец слишком слаб и никогда не хотел по-настоящему бороться ни со своей сумасшедшей семьёй, ни со своей сумасшедше прогрессирующей болезнью, выбирая только ложь и притворство.       Вместо этого он вновь берёт телефон в руки и видит уведомления о новых историях в профиле Пак Сонхва. Наверняка, будь тот здесь, то точно обрадовался бы такому подарку для Юнхо. Начал бы пуще прежнего агитировать поступать во Францию, вслух рисовать картины их счастливой студенческой жизни, и полночи они бы провели в творческих спорах по поводу дизайна нового жилища Юнхо. Сонхва бы всеми силами украсил эту новость, заталкивая поглубже все остальные, неприятные, а потом подолгу обнимал бы его при любом удобном случае, давая понять, что Юнхо не остался один на один с нависшей потерей.       У него плохое предчувствие касаемо содержания новых уведомлений. Он открывает.       Пак Сонхва неотразим, как и всегда. Самый красивый в компании незнакомых Юнхо, но отмеченных на фото людей, идеально подобравший ракурс и позу. Отдыхает в «Лилии», узнаваемой по барной стойке с цветами на фоне ряда цветных коктейлей. Веселится, улыбается и выглядит счастливым.       Юнхо так и не получил от него поздравлений.       – Мне пора, – металлическим тоном говорит Юнхо, поднимаясь с места и упреждая все вопросы и возражения отца.       Он хочет испортить праздник не только себе. Это его первая мысль, первичное желание, толкающее одеваться, собираться, вызывать такси, покидать дом в полном молчании и непрерывной злости. Которая сходит на нет только в середине пути, когда Юнхо обессиленно припадает головой к стеклу автомобиля и наблюдает, как волшебно сыпящий в свете фонарей мелкий снег отвратительно тает на мокром асфальте.       Его не покидает ощущение, что всё, что он делает, абсолютно бессмысленно. Что Сонхва может даже и не быть в этом клубе, что он мог уехать, что даже если не уехал, то в очередной раз будет сторониться Юнхо и стремиться избегать возможности оставаться с ним наедине. Что максимум, чего Юнхо добьётся – это прилюдной сцены, окончательно стерев между ними остатки хрупкой связи.       Он знает, что не хотел бы этого. А ещё он знает, что в этот день хочет увидеть Сонхва, не переставая думать о нём с самого момента безрадостного пробуждения.       Огни клуба, опутанного искусственными цветами изнутри и неоновыми снаружи, ослепляют, а громкая музыка с непривычки бьёт по ушам. Вечеринка в самом разгаре, и в выходной день толпа народу крадёт в себе лица, а пары алкоголя намекают, что без допинга истерзанный и преступно трезвый мозг не разберётся.       Юнхо добирается до стойки, не привлекая внимания. Без сопутствующего настроения он слишком инородный в общем веселье и с каждой секундой всё более уверен, что приехал не на тот адрес.       Бармен ставит перед ним заказанный шот, который Юнхо опрокидывает моментально. Почти не чувствует вкус, но обжёгшее горло тепло, растекающееся по груди, притупляет резкость окружения. Притупляет всё, кроме музыки, в которой Юнхо узнаёт знакомый ритм и с удивлением оборачивается на толпу.       Которая будто специально слегка расступается, и Юнхо видит... его. Ещё более красивого, чем на фото из клуба, в мигающем освещении ещё более прекрасного. Самозабвенно танцующего в непривычном одиночестве, откидывая отросшие волосы и будто бы в кои-то веки забывшего, что на него смотрят. Юнхо делает шаг. Он протискивается сквозь толпу под музыку, которую, кажется, слушает только он, но теперь и весь клуб.       Сонхва, не прекращая танца, оборачивается к нему и едва не подпрыгивает. Его лицо... озаряется улыбкой, полной неприкрытого счастья, и в следующий миг он почти сбивает Юнхо с ног, обнимая за шею. Машинально Юнхо хватает его в ответ, и точно так же неосознанно улыбается, за всем шумом слыша только грохот собственного сердца.       «You loose your heart and sell your soul», – звучит из многочисленных динамиков припев.       – Юнхо, с днём рождения! – едва перекрикивает музыку абсолютно счастливый Сонхва над его ухом.       «I loose control in the heat of the night.»       У них и правда всё сложно.       Улыбаясь шире, Юнхо подхватывает ритм танца и не выпускает Сонхва из рук.       «It's much too late to leave this trade.»       – «But I can't stand it anymore», – от души подпевает Сонхва одними губами.       Он прекрасен. Он продолжает танцевать, его тело выгибается под руками, а поднятые руки и упавшие на опущенное лицо волосы только больше наталкивают Юнхо на мысли спустить ладони ниже. Вновь прижать к себе, на этот раз не дать уйти. Сонхва абсолютно прекрасен, веселый и расслабленный он так далёк от привычного, что Юнхо кажется, будто это сон.       Но он слишком быстро понимает, что Сонхва настолько пьян, что без его помощи точно упадёт на пол. Мозг Юнхо трезвеет так же быстро, как и опьянел от малой дозы алкоголя. Он уже думает о том, что, должно быть, славная у Сонхва компания новых друзей, раз тому настолько хорошо и весело.       Юнхо мрачнеет вновь.       – Нам пора идти, – проговаривает он прямо в ухо Сонхва и получает полный показного возмущения взгляд.       Но Юнхо это не волнует. Он почти оттаскивает Сонхва в сторону примерного выхода, лавируя между людьми, и вновь не очень понимает, что творит. Попросту крадёт, без предупреждения, без верхней одежды. Вытаскивает на воздух, отчего и голос Сонхва, и тело незамедлительно пробирает дрожь.       – Юнхо, ты охренел?! – пьяно возмущается Сонхва, пытаясь выпутаться из его рук.       – Спокойно. – Тон Юнхо действительно убийственно спокоен, ведь не первый раз он имеет дело с нежелающим прекращать пить другом. – Ты пьяный уже, поехали отсюда.       – Юнхо! – вскидывается Сонхва. – Ты не понимаешь...       – Что происходит у вас? – раздаётся сбоку мужской голос, и Юнхо успевает краем глаза выцепить рослый силуэт. – Сонхва, это кто?       Пожалуй, Юнхо смотрит слишком пристально. Лицо его теряет эмоции, а взгляд угрожающе холодеет при виде незнакомого парня примерно его роста, но шире в плечах.       – А ты кто? – вкрадчиво спрашивает Юнхо.       И не хочет думать лишнего, но мысли лезут сами, нелогичные, злостные, ревностные, а руки крепче сжимают трепыхающегося Сонхва за пояс.       – Пиздец... – очевидно тоже немало выпивший парень встряхивает головой и угрожающе расправляет плечи ещё больше. – Чел, ты его охрана что ли?       – Да, охрана, – почти рычит сквозь зубы Юнхо. – Проблемы какие-то?       Он пытается задвинуть Сонхва за себя, но тот вовремя выкручивается и тянет руку к незнакомцу.       – Нормально, нормально всё... – Сонхва хлопает парня по груди, второй всё же сумев отпихнуться от Юнхо. – Мне и правда пора, выпил много, ты прости. Принесёшь мне пальто?       Так и оставшись стоять, Юнхо скрепя сердце наблюдает, как на глазах Сонхва меняется. Как исчезает жёсткость из его тона, как он прощается с незнакомцем едва ли не ласковыми объятиями. Мозг отказывается это рационализировать, а разум утопает в концентрированно горьком послевкусии от столь желанной встречи. Сонхва отдалился. Юнхо понятия не имеет, что происходит в его жизни. Юнхо ревнует его к каждому с того фото, понимая, что Сонхва скрывает от него всё, что только можно.       Юнхо сохраняет молчание всю дорогу. В его голове наконец-то практически нет мыслей.       Объявивший бойкот Сонхва тоже не торопится выяснять отношения, уткнувшись в телефон. Юнхо не понимает, что он делает. Он просто заново везёт Сонхва в отель, как приказывает пробудившийся злобный внутренний голос, обещающий изничтожить его, если поступит иначе.       Отец всегда учил его, что нельзя из жадности присваивать себе живых людей.       Сегодня отец подтвердил ему, что действительно – иногда стоит поступать плохо ради тех, кого действительно любишь.       – А-ах, воспомина-ания! – иронично тянет Сонхва, пройдя вглубь номера, и раскидывает руки, падая на кровать. – Юнхо, только у меня чувство дежавю? А, Чон Юнхо?       Он не в силах даже голову повернуть. Его грудь под полурасстёгнутой рубашкой вздымается глубоко и часто. Юнхо наблюдает за этим, подпирая плечом дверной косяк, и его, в свою очередь, не покидает чувство, что он – охотник, сторожащий единственный выход из клетки, куда загнал добычу. Его не покидает чувство, будто он здесь – единственный ненормальный, охваченный с ног до головы нелогичным горячечным пламенем. Будто от него ждут привычных вменяемых действий, но Юнхо может вновь закоротить на гнев в абсолютно любую секунду.       Нехорошо ведь настолько обижаться за отсутствие поздравления. Юнхо ищет причину среди массы, огромного вороха причин, по которым способен разозлиться на Пак Сонхва. Юнхо смотрит на то, как с уставшим стоном Сонхва проводит ладонью по лицу, и понимает, что невыносимо сильно хочет придавить того собой. Прямо сейчас. И слышит трель звонка.       – Телефон мне дай, – мрачно проговаривает Сонхва, и Юнхо повинуется.       Его передёргивает от подписи «Любимая» на весь экран, но он так же послушно вкладывает телефон в поднятую руку Сонхва и через секунду слышит абсолютно другой тон.       – Да, любимая? – ласково здоровается Сонхва. – Да, да, хорошо всё, просто устал. Нет, я с другом, он меня увёз. Да, с ним, с Юнхо. Ты лучше расскажи, как ты там, соскучилась уже?       Юнхо откровенно тошнит. Отойдя подальше, он опускается в кресло и откидывает голову на спинку, прикрывая глаза. Ни единого слова он не хочет слышать, но каждое вонзается стрелой, поднимая всё большую злость. Ни с одной из своих девушек Сонхва не общался... так. На полусогнутых, осторожничая, неуместно бахвалясь, будто выжимая из себя радостные эмоции.       Или же Юнхо попросту из последних сил хочется так думать. Он уже ничего не понимает. Ни черта, всё больше погружаясь в раздражающе горькие обиду и злость. Сонхва отдалился настолько, что Юнхо перестал его узнавать.       А, может, Сонхва и правда лучше живётся без него?       – ... очень устал, правда, спокойной ночи, – почти мурлычет Сонхва. – Люблю тебя.       Юнхо молча распахивает глаза, продолжая смотреть в потолок пустым взглядом. Фраза не сразу до него доходит, боль от неё сигнальная система организма глушит намертво, но от возникшего давления Юнхо почти слышит треск внутри себя. Весь его холодный разум твердит, что это не может быть правдой. Вся его иррациональная боль обездвиживает тело.       – Ты там дуйся, именинник, – тягостно проговаривает Сонхва, поднимаясь с кровати, – а я в душ.       Спустя пару секунд он топает мимо. Юнхо слышит, как дверь в ванную закрывается, но не до щелчка. Как почти сразу же шумит вода.       Это всё нереально. Это всё – неправда.       Но он искренне понятия не имеет, как нынче поступать правильно. Юнхо понятия не имеет, как дальше жить, осознавая сразу всё. Что нет смысла в его новом гражданстве и месте жительства, если там не будет Сонхва. Что нет смысла в его празднике, если Сонхва нет рядом.       Что нет смысла в их чёртовой дружбе, если теперь Сонхва нет – его Сонхва нет.       А вместе с ним нет и Юнхо. Весь его образ самого лучшего в мире друга истекает кровью на этом самом кресле, а из развороченной груди вылезает нечто иное. То самое, заговорившее злыми приказами. То самое, что сидело на привязи в самом дальнем углу, с тех самых пор, когда Чон Юнхо имел неосторожность поверить, что достоин человеческих отношений. Что способен на них. Что всему способен научиться.       Чудовище, которым нарекла его семья, родилось в этот день. Оно оскаливалось, оно кусало, отбивалось, выживало в фамильном доме среди ненависти и гонений. Оно не способно умереть. Даже если абсолютно всё в Юнхо умрёт – не умрёт оно, первобытное и злое. И теперь оно требует.       Юнхо срывает с себя одежду. Резко вскакивает, не жалея ни ткани, ни пуговиц, остервенело выбирается и отшвыривает в сторону. Идёт следом, вламывается в незакрытую ванную и лишь успевает заметить размытый силуэт обернувшегося в кабинке Сонхва, как тут же отодвигает дверцу и с грохотом захлопывает обратно уже за собой. Он не ищет взглядом глаза отшатнувшегося к стене Сонхва, очевидно потерявшего дар речи, но грубо вжимает того в стену всем собственным голым телом – и целует. Зло, размазано, сжимая губами и прикусывая гладкую и влажную кожу на плече и на шее.       Вода из закреплённой лейки ударяет по спине Юнхо, но ему плевать, дорвавшемуся до желанного тела, не обременённому лишней одеждой, отчего разум попросту... выключается. Сонхва пытается сопротивляться, и его попытки упереться в Юнхо ладонями терпят поражение. Юнхо слышит его голос – короткий стон от чрезмерного давления, и попросту звереет.       – «Любимая», значит... – Его руки впиваются в скользкое влажное и горячее тело, сгребают в тесные жадные объятия. – Не смей. – Он несёт полную чушь, не подбирая слов. – Не смей. Никому не смей этого говорить. Я запрещаю.       – Юнхо, нет... зачем, Юнхо... – еле выдыхает Сонхва и злит окончательно.       – Трахайся с кем угодно, сука, но не смей говорить о любви! – рычит Юнхо и моментально находит губы Сонхва, сразу же ревностно углубляя поцелуй.       Он это чувствует. Плевать, что скажет сам Пак Сонхва, что подумает, как решит – его тело не сопротивляется, отдаваясь в руки Юнхо, его тело выгибается и сбивается в тяжёлом от пара дыхании, а влажный язык с отдачей скользит по языку Юнхо. Юнхо вжимает его бёдрами, заставляя тереться спиной о влажную плитку, и собственное тело пробирает от неожиданно остервенелых царапин на собственной спине. Сонхва снова, заново сдавленно стонет в поцелуй под ним, вжимаясь ответно и с отчаянной злостью царапая его, будто из последних сил трепыхаясь в своей размазанной по стене гордости.       – Я тебя не отдам, – сквозь зубы проговаривает Юнхо просевшим от возбуждения голосом. – Не выпущу. Никогда.       Он не ждёт ответов. В новом поцелуе Сонхва отвечает ему всё охотнее, распаляясь под руками, почти двигая бёдрами навстречу. Способность к человеческой речи теряют будто сразу двое, их сбившиеся вдохи перемешиваются с шумом льющейся воды, с паром на запотевших стенках кабинки, с высказываемым жаром в сторону друг друга. Юнхо беспрепятственно захватывает контроль, и их непрерывные поцелуи становятся всё более плавными и чувственными.       Он может сколько угодно злиться на Пак Сонхва, но никогда не причинит ему вред. Юнхо пытается сказать это через всё своё тело. Он неспособен одновременно быть нежным и быть собой. Чудовище в нём не приспособлено к ласкам, но тянется, отчаянно цепляется в попытках забрать себе всё, что только сможет.       Самого прекрасного. Самого желанного. Самого близкого.       Юнхо не хочет, чтобы это происходило так. В тесной для двоих кабинке, едва различая лицо Сонхва. Он прекрасно чувствует, как и у того член стоит слишком крепко, чтобы заново не начать отрицать происходящее, и Юнхо не теряет времени – вытаскивает их двоих наружу.       Обдаваемый будоражащей прохладой, он тянет Сонхва на кровать, слыша только весьма странное хихиканье. Пьяное от всего и сразу, такое знакомое, что сердце невольно щемит. Его Сонхва с ним. Его Сонхва – под ним, улёгшийся на постель, но продолжающий закрывать раскрасневшееся лицо руками и локтями.       – Я не могу так, Юнхо... – еле выговаривает он, неосознанно выгибаясь под давящими поглаживаниями по талии и бёдрам. – Не могу... так...       – У тебя член стоит, Пак Сонхва, – сквозь тяжёлое дыхание иронично и почти ласково говорит Юнхо. – Член стоит, колени разводятся... ноги побриты?       Он с издевательской улыбкой в удивлении ощупывает идеально гладкую кожу на тонкой голени и моментально получает резкий пинок коленом по рёбрам.       – Юнхо! – Сонхва пытается злиться, всё так же прикрывая глаза предплечьем, но густой румянец выдаёт его смущение. – Я так не могу! Я не...       – Замолчи.       Тон Юнхо меняется резко. Злость вновь берёт над ним верх, уверяя, убеждая, что другого момента не будет. Что он убедит Сонхва сейчас, окончательно прекратит все упрямые отрицания. Приложит для этого абсолютно все усилия. Он мягко целует замершего от резкого тона Сонхва, а мозг на пределе возможностей в секунду генерирует идеальный план. Юнхо окидывает взглядом полутёмный номер и поднимается.       Наконец-то он знает, что делать. Наконец-то он понимает, чего хочет, наконец-то решился, и остановить его попросту невозможно.       – Убери руки, – говорит Юнхо, спустя десяток секунд вновь нависая над Сонхва и из последних сил стараясь игнорировать по бокам от себя разведённые ноги. – Я завяжу тебе глаза. Можешь представить, что это не я. Какая угодно из... твоих девушек...       Ему больно говорить это, но Юнхо мужественно игнорирует причиняемую себе же боль. Как и мысли, что кроме девушек там были и парни, и чёртов Кан Ёсан тоже был здесь, и невесть кто ещё. Сонхва медленно убирает дрожащие руки, держа глаза и губы плотно сомкнутыми. Он повинуется, приподнимает голову, и Юнхо плотно завязывает на его глазах выдернутую ленту, держащую шторы в номере. Так нужно для дела.       Он вкладывает в свои поцелуи всю страсть и нежность, но непрекращающаяся боль делает все движения более резкими. Затихший Сонхва постепенно вновь дышит глубже, когда Юнхо касается губами его шеи, давяще гладит непозволительно тонкую для парня талию. Сонхва вдруг издаёт тихий жалобный стон, когда губы касаются одного из сосков, и Юнхо задерживается. Это его шанс вдоволь изучить реакции, водя теперь уже языком и сжимая второй сосок между пальцев. Реакция превосходит все ожидания – Сонхва приоткрывает рот, дыша глубже, и бёдра его выгибаются сами, а колени прижимаются к бёдрам Юнхо.       Это невыносимо. Это откровенная пытка, и в ответ Юнхо испытывает Сонхва, доводя ласками всё больше. Он спускается ниже, стараясь будто бы зацеловать каждый сантиметр кожи на теле Сонхва, и берётся за пульсирующий член, вызывая лишь новые стоны. Он касается головки языком, и в тот же миг собственное тело коротит по всем фронтам, собственный член только крепнет, а движения срывает на более резкие и давящие. Юнхо с рвением берёт член глубже в рот, демонстрируя всю отдачу, какой-то чёртов пик собственного мастерства, незамедлительно получая громкие реакции – рука Сонхва зарывается в его волосы, будто пытаясь остановить или хотя бы схватить покрепче, но слабеет и дрожит, стоит Юнхо сильнее сдавить его член в плотной влаге рта и ускорить движения. Сонхва выгибается под ним, не стесняясь громких стонов. Юнхо уже и сам жалеет, что не может видеть его глаза, но видит, как сильно Сонхва кусает губы. Чувствует, как ноги Сонхва раздвигаются шире, а бёдра невзначай движутся навстречу.       Это его шанс. Юнхо крайне сложно соображать здраво. Он едва нащупывает оставленный рядом тюбик смазки, которую Сонхва так и не увидел, и одной рукой раскрывает, щедро выдавливает на пальцы, стараясь не сбиться в ритме и не потонуть в усилившемся запахе – запахе идеального тела идеального Пак Сонхва, которого теперь он хочет больше всего в жизни.       Юнхо проталкивает пальцы между ягодиц, чувствуя усилившееся напряжение. Сонхва пытается свести ноги, вцепиться в него, но Юнхо настойчивее. Он изо всех сил жмурится, изо всех сил расслабляет горло и проталкивает член ещё глубже в глотку, вместе с тем вводя палец внутрь. Сознание уплывает вместе с реальностью, оставляя только громкие стоны Сонхва – пытающегося сопротивляться, но ломающегося под собственным возбуждением.       С будоражаще влажным звуком Юнхо выпускает член изо рта и облизывает припухшие от трения губы. Он настойчиво вводит палец глубже, наблюдая за тем, как голова Сонхва мечется по подушке.       – Нет... – слабо выдыхает Сонхва, и по телу его проходит крупная дрожь.       Юнхо чувствует это даже изнутри, через палец, размазывающий густую жидкость. Сонхва отрицает, Сонхва врёт.       – Ты даже сжать меня не можешь как следует, – хрипло от раздражённой глотки проговаривает Юнхо, и его рука крепче прижимает бедро Сонхва к себе. – Только послушно расслабляешься, даже просить не надо. Хватит врать.       Он не остановится. Не теперь, готовый пойти на всё. Разозлившийся настолько, что без раздумий закидывает ноги Сонхва на свои плечи, вытащив палец прочь, и приподнимает того за бёдра. Юнхо проводит языком по горячему пульсирующему проходу и иронично, совсем в отдалении, со скепсисом уже к самому себе, осознаёт, что шутки злопыхателей оказались правдой – секретарь президента действительно готов языком залезть в задницу к этому самому президенту. И Юнхо этого действительно хочет, вжимая бёдра Сонхва в себя и настойчиво плотно вылизывая тугой проход.       Сонхва с силой сжимает его голову между ног, но тут же разжимает, заходясь в прорвавшихся стонах, стоило только Юнхо протолкнуть язык внутрь. Он очевидно не хочет это прекращать, настойчиво двигая бёдрами навстречу. Он очевидно не сможет смотреть на Юнхо, как и прежде, да и сам Юнхо открывает в себе новую грань – за которой пути обратно никогда не будет.       Он отрывается и вновь опускает Сонхва на кровать. Вновь с силой выдавливает побольше смазки, ловя момент, когда потерявшийся в ощущениях Сонхва не успевает опомниться. Юнхо настойчиво проталкивает теперь уже два пальца, давит, вводя их глубже, давит самого изнывающего Сонхва ладонью в грудь, не позволяя дёргаться.       – Как же ты прекрасен... – почти потерянно вырывается из Юнхо от очередного осознания, что ничего больше он и не думает желать.       Только его – разгорячённого, мягкого, гибкого и гладкого Сонхва, повинующегося его движениям и сладко стонущего от удовольствия, когда пальцы погружаются глубже. Обхватившего его спину рукой, стоило Юнхо опуститься и вжать его грудью в постель. Скребущего и царапающего между лопаток, дрожа, выгибаясь и практически насаживаясь в ответ.       – Юнхо... – слабо стонет Сонхва и вдруг срывается на более громкий стон. – В-вот так, ещё!..       Юнхо моментально запоминает положение и давит сильнее. Отпустив себя и отдав Сонхва на растерзание собственным желаниям, он ускоряет движения и прицельно бьёт в одну точку, напрягая пальцы и из-за критического обилия смазки делая хлюпающие звуки всё более громкими. Сонхва заходится под ним, вцепляется в плечи обеими руками, неосознанно двигается навстречу, но с коротким стоном вдруг тянется к повязке на глазах, пытаясь её снять.       Чего не хочет теперь сам Юнхо. Он быстро хватает Сонхва за одну руку, за вторую, поражаясь собственной ловкости. Вжимает оба запястья над головой Сонхва под жалобные и почти обиженные стоны.       – Нет, теперь будь так, – шипит Юнхо, чья злость идеально вплетается в общее желание и только усиливает его. – Я хочу, чтобы ты понял. Чтоб знал, что это всё равно я.       – Пожалуйста... – почти умоляет Сонхва, слабо дёргая локтями.       – Чтоб знал, что захотел этого именно со мной, чтоб не смел больше отрицать! – перекрывает его Юнхо, и сбой даёт уже собственное дыхание. – Блядь... как же я тебя хочу.       Это сильнее его. Юнхо держится из последних сил лишь на желании, что всё должно быть не так. Когда он войдёт сам, когда Сонхва раскроется перед ним полностью, всё должно быть не так. Без отрицаний, без непоняток, без чёртовой внутренней боли, которая всё равно не отпускает и мучает сердце. Он сам двигает бёдрами, вжимается в Сонхва, вставляя пальцы размашисто, резко и глубоко. Его собственный член скользит рядом с членом Сонхва, и тот выгибается изо всех сил, откровенно разводя ноги, откровенно подставляясь, двигаясь навстречу и пытаясь потереться о Юнхо всем, чем сможет достать.       Сонхва почти вскрикивает, пробиваясь крупной дрожью, и в тот же миг Юнхо вбивается и замирает, вдавив пальцы в нужную точку. Он хочет это прочувствовать. Как Сонхва ловит волны дрожи от удовольствия, как сжимает его собой, как подрагивает его член, выплеснувший сперму на их животы. Юнхо не кончил, но внутри ощущает вновь, как мир неизбежно схлопывается на одной точке. На чёртовом Пак Сонхва.       Он играет с огнём. Последний слабый сигнал разума твердит ему, что так нельзя. Что будет очень больно. Что эта абсолютно неправильная и абсолютно проклятая любовь может его убить. Что именно она, и только она – способна его убить.       Сонхва улыбается. Юнхо медленно выпускает его руки, всё так же аккуратно снимая с глаз повязку. Сонхва не торопится открывать глаза, и Юнхо невольно любуется вблизи его непозволительно длинными для парня ресницами. Мокрыми от выступивших слёз, и Юнхо вскоре замечает остывающие влажные дорожки на покрасневших щеках. Он любуется приоткрытыми искусанными губами. Он любуется всем, и собственный член оттого болезненно сводит в который раз.       Сонхва улыбается и посмеивается, ненавязчиво, но настойчиво подпихивая Юнхо ладонями в грудь. Должно быть, Юнхо вдавил его слишком сильно, потому отодвигается, но в тот же миг в Пак Сонхва берутся какие-то силы. Он переворачивает Юнхо на спину, давя своим телом, и выбирается поверх. Его рука нащупывает член Юнхо и ласково гладит, отчего стоило бы кончить на месте – но Юнхо внутренне напряжён в ожидании дальнейших действий.       – Ну ты и сволочь, Юнхо... – усмехается Сонхва и вдруг прогибается в пояснице, опускаясь ниже. – Так много говорил, как хочешь меня... – Он делает шумный вдох, сжимая член крепче, и дразняще проводит по нему кончиком языка, – ... но даже не дал увидеть своё лицо.       Он приоткрывает глаза, и сердце Юнхо пропускает удар, а после оглушает громогласным гулом. Он никогда не видел Сонхва таким. Даже в самых смелых фантазиях он не представлял этот расслабленный и даже игривый, но доверху забитый похотью взгляд. Сонхва смотрит на него неотрывно, продолжая сжимать в руке и медленно облизывать его член, и Юнхо не смог бы, даже если бы захотел, сдержать ответное желание на собственном лице.       – Что ты... – хрипло заговаривает он, но яростно прикусывает губу, когда Сонхва берёт головку в рот.       Тот ни черта не умеет, но с большим интересом пытается, и одних только влажных горячих касаний губ и языка для Юнхо достаточно, чтобы растерять все мысли. Тепло собирается в его бёдрах, придавленных мягким весом Сонхва. Оргазм подбирается сам, но Юнхо, опираясь на локоть, тянет руку и запускает пальцы в спутанные волосы. И давит.       По привычке он начинает учить Сонхва всему, что тот не умеет. Похоже, научит и этому.       – Ты зубы спрячь и языком больше двигай, – проговаривает Юнхо и сбивается в дыхании, когда Сонхва незамедлительно повинуется. – Вот так, и губы прямо сожми плотно.       Он прерывается на громкий выдох и сжимает зубы, когда влажный рот Сонхва превращается в плотные и жаркие тиски. Его гипнотизирует этот внимательный, игривый, но послушный пристальный взгляд из-под длинных ресниц. Сонхва часто за ним повторяет, порой точь в точь, и теперь тоже старается ускорить движения. На пару мгновений он отбирает контроль у Юнхо и давится, стараясь взять член глубже. Юнхо пытается его остановить, перехватить, но упрямство Сонхва сильнее, и на секунду Юнхо ослепляет первая вспышка удовольствия, когда головку сжимает узкое тесное горло.       Он отдёргивает Сонхва обратно. Достаточно сильно, за волосы на макушке, преследуя мысль, что его прекрасный принц не достоин такой грязи. Оргазм прокатывается по телу Юнхо давящей волной, унося прочь всё лишнее, расслабляя тело, изгоняя злость, уничтожая боль. Он распахивает глаза, первые мгновения не соображая даже попросту, где находится. А после натыкается взглядом на лицо Сонхва.       Всё так же схваченный за волосы, с задранной головой, он всё так же испытующе смотрит на Юнхо сверху вниз.       – Да что ж такое... – ухмыляется Сонхва и медленно облизывает губы. – Ничего мне не разрешаешь.       Юнхо выпускает его из захвата и отчасти отрешённо, отчасти в полной оторванности от реальности наблюдает, как Сонхва с интересом слизывает его сперму со своей руки, как пробует на вкус и плавно проглатывает, комментируя всё едва слышными неразборчивыми звуками и интонациями. В нём воедино собрались и манерный президент Пак Сонхва, и ласковый Сонхва из далёких воспоминаний, и прекрасный принц Сонхва, коим он был только для Юнхо. В нём критическое количество алкоголя, смешавшего все эти ипостаси воедино и делающего движения слишком плавными, а взгляд размытым.       Он прекрасен.       – Что ж ты будешь делать с этим Чон Юнхо... – насмешливо, но беззлобно проговаривает Сонхва и вползает поверх.       Укладывается рядом с упавшим на подушку Юнхо. Крепко обнимает за грудь, закидывает ногу поверх, даёт обнять себя, когда устраивает голову на плече. Коротко жмётся всем телом и расслабляется, умиротворённо выдыхая.       – С днём рождения, – почти мило вполголоса мурлычет Сонхва в его шею и коротко трётся кончиком носа.       Юнхо продолжает смотреть в потолок абсолютно пустым взглядом. Он боится спугнуть. Боится дышать лишний раз, боится проснуться. Боится поверить вновь.       Поверить в то, что это реально. Что с утра Сонхва всё ещё будет рядом. Что он пробил эту стену, сломал, доказал. Что самый родной, самый дорогой человек разделил его чувства, ответил такой же страстью и больше не убежит.       Это всё не может быть правдой. Это всё нереально.       Но критический разум Юнхо спит так же сладко, как моментально отключившийся в его объятиях Пак Сонхва. А сердце его бьётся слишком часто и слишком громко, полное искренних чувств и заполонившего все уголки души счастья.

* * *

      Ёсан крайне сосредоточенно пьёт свою колу через трубочку и бесцельно, крайне бессмысленно тычет пальцем в телефон, не находя ни собеседников, но хоть что-нибудь, способное увлечь внимание и отвадить себя от мыслей о Пак Сонхва.        А точнее, об умении того из раза в раз заставлять Ёсана думать, что он слишком ненормальный. Вечно тупой, постоянно ничего не понимающий, не соображающий очевидных вещей. Ёсан не может назвать Сонхва каким-то абсолютным злом – этот момент ушёл из его жизни так же незаметно, как и появился. Просто Пак Сонхва перестал быть тем, кто бесконечно повергает Ёсана в страх и отчаяние. Остаётся на периферии, общается с ним каждый день по делам совета и своим собственным задачам, даже сегодня будто бы раскрылся чуть больше, сказав вещи, очевидно крайне важные для него самого. Но внимание Пак Сонхва ускользает от Ёсана, как песок сквозь пальцы.       День за днём, из раза в раз. Пак Сонхва усердно делает вид, что ничего не было. Что Ёсану приснились его поцелуи, что болезненная искра между ними, в которую он так хотел верить, погасла навсегда. Боль Ёсана перестала быть такой острой. Он даже может вернуться к обыденным вещам, на днях он даже пролистывал обновления вышедших комиксов, и даже... улыбался.        Удивляясь, что ещё способен на это. Его изломанное худое тело и дотла выженная душа всё ещё живы, когда он запирается дома в бывшей комнате Сана, которую обставил на свой вкус, когда надевает наушники и включает музыку, когда погружается в любимые истории и переживает за судьбы героев больше, чем за свою. Ёсан бежит от реальности.        Реальность больше не станет такой же красочной, какой была тогда. Далеко-далеко, когда листья ещё не опали, когда Пак Сонхва впервые заговорил с ним о личном, когда Пак Сонхва для него был самым красивым, самым интересным, самым желанным. Когда Ёсан готов был делать всё, что тот прикажет, готов был как угодно одеваться, как угодно стричься, закрасить свой цвет, если Сонхва так скажет, забыть про всех своих друзей, забыть про все свои желания и принципы, делать то, чего никогда не делал... если Сонхва так скажет. Упасть в его ноги, если потребуется.        Лишь бы посмотрел. Но он даже не смотрит.        Ёсан вдыхает чуть глубже, чаще моргая и сдерживая подступающие слёзы. Он вновь забыл, где находится, и шум позднего вечера выходного дня возвращает его в гнетущую реальность. Где даже огни гирлянд и отдалённые весёлые крики не дают атмосферы праздника. Он в парке аттракционов, среди прогуливающихся людей, грохота проносящихся над головой кабинок и вагончиков, шума автоматов и повсеместно громко играющей музыки... снова смотрит профиль Пак Сонхва, одиноко сидя на лавке и скрючившись так, чтобы единственному видеть экран.        Он даже забыл, что не один здесь. Все селфи Пак Сонхва безупречны. В нём всё безупречно, и слишком далёк исхудавший и посеревший Кан Ёсан от этой прекрасной картинки. У него даже сил нет отползти подальше. Сказать Сонхва, что не готов исполнять дальше свои обязанности, отдать булавку совета и уползти в свою комнату навсегда. У Ёсана нет сил даже на это, и его будущая жизнь даже в таком случае никогда не будет напоминать прошлую.        Его лучший друг ненавидит его и избегает, и Ёсан ничем не может помочь. Ёсан никчёмный для всех. Ким Хонджуну помочь он не смог, и тот исчез из поля зрения, но и более близкому Уёну он и сам по себе противен. Всегда был, и наконец-то Уён перестал притворяться, теперь не удостаивая его даже взглядом. Ёсан не может двигаться дальше, но и нынешняя жизнь становится невыносимой за пределами его комнаты.        Его жизнь могла бы быть лучше. Если бы он был умным, как Чон Юнхо, красивым, как Чон Уён, болтливым, как Ким Хонджун, даже будь он таким же непрошибаемо наглым и сильным, как Сан. Он был бы лучше. Всё было бы лучше, чем его едва живое серое существование в мольбах на фото того, кого он никогда не получит.        – На, держи, – раздаётся над головой знакомый голос, и Ёсан поднимает голову, а затем едва успевает убрать руки, отставляя стакан в сторону.       На его колени приземляется большой плюшевый заяц, которого Чонхо по-охотничьи держит за такие же плюшевые длинные уши. В каком состоянии был Ёсан, когда согласился пойти с ним гулять? Он этого даже не помнит.       – И что мне, таскаться теперь с ним везде? – мрачно бормочет Ёсан, отводя взгляд.        – Как хочешь, – невозмутимо отвечает Чонхо и присаживается рядом. – Приз надо было выбрать, а мне стрелять только нравится. На тебя похож.       С упавшими отпущенными ушами заяц делается заметно грустнее, и Ёсан горько хмыкает. Хмурится. Он понятия не имеет, что здесь делает, но точно в моменте пожелал не остаться один в выходной вечер. Своеобразный и не очень эмоциональный Чхве Чонхо точно ему не навредит. Правда, настроения кататься на аттракционах у Ёсана так и не появилось.        Оставшись без опоры, игрушка сползает с его колен, но Ёсан ловит и с грустным вздохом прижимает зайца к себе.        – Такой я, конечно, весёлый компаньон... – тихо проговаривает он, утыкаясь в заячью макушку подбородком.       Объятия с подарком получаются мягкими и неожиданно приятными, отчего Ёсан не торопится отпускать. Чонхо хмыкает, раскидывая уставшие от стрельбы руки по спинке лавки. Ёсан косится на него, откинувшегося и глядящего в тёмное, почти зимнее небо.        Похоже, у Чонхо дела налаживаются. Неизвестно, что тому служит причиной, но замкнутый и нелюдимый одноклассник... такой же молчаливый, но смотреть на него хочется подольше. Неизвестно, что таится в его безэмоциональных глазах, и какие мысли крутятся в голове, когда Чонхо смотрит на небо, будто мечтая о чём-то.        – Меня в начале года Хонджун сюда привёл, – заговаривает Чонхо. – Я и не знал тогда, что здесь бывает так весело. Подумал, что и тебе понравится.       – Мне нравится, но!.. – Ёсан не сдерживает прерывистый вдох, не готовый к своему же всплеску эмоций, и теперь хочет себя же отпинать за неожиданно навернувшиеся слёзы. – ... неважно. Прости. Спасибо.       Даже атмосфера бесконечного веселья не может принять его в себя и напитать. В любой другой ситуации он бы поспешил уйти, но с Чонхо не хочет этого даже из вежливости. Чонхо из тех комфортных, который сам напоминает плюшевую игрушку, которую Ёсан машинально сжимает покрепче.       – Ты меня порадовать хотел, наверное... – тихо проговаривает он, не поднимая головы. – Прости, что так. Нет сил радоваться. И говорить об этом я, если что, не хо...       Он прерывается, когда лежащая позади рука Чонхо сжимает его за плечо поверх куртки и сдвигает в сторону. Чонхо его обнимает, придавив к себе, и теперь Ёсан осознаёт, как нелепо выглядит в коконе из собственной объёмной куртки, схваченного зайца и этих полуобъятий одной рукой. Но это приятно. Будто его тщедушное тело, чувствительное, будто без кожи вовсе, завернули во что-то мягкое и безопасное.        Чонхо сохраняет молчание, и Ёсан не видит его лица. Но в тот же миг неизбежно осознаёт, что никуда не может деться от всплывших воспоминаний. Чонхо, укладывающий его спать, Чонхо, обнимающий его, Чонхо, целующий его на глазах у всех, танцующий с ним, разговаривающий о личном, выслушивающий, заботящийся. Чонхо к нему тянется, и этот интерес совсем не дружеский.       Отчего Ёсану становится только хуже. Он – ужасный человек. Он готов заплакать на месте от понимания, насколько отвратительно себя ведёт, игнорируя весь этот интерес, игнорируя самого Чонхо на этой прогулке и бесконечно, бессмысленно утопая в несбыточных мечтах о другом. Он даже не может понять, что чувствует в ответ.        Ему просто нужны эти объятия прямо сейчас.       – Я на колесе не был, кстати, – всё так же невозмутимо говорит Чонхо. – Не хочешь туда?       Ёсан открывает глаза и поднимает грустный взгляд на край светящегося гигантского круга из кажущихся мелкими кабинок. Он хочет ответить, что в принципе уже не знает, чего хочет.        – Там внутри тепло, они не раскачиваются, и вид красивый, – будто зазывает Чонхо своим уже до смешного ровным тоном. – Если только высоты не боишься.        – Нет, – проговаривает Ёсан и медленно улыбается одними уголками губ. – Не боюсь высоты. Пойдём.

* * *

      Поёжившись под противным и совсем неожиданным порывом ветра, Сан втягивает голову поглубже в воротник куртки и с завистью смотрит на Лорда, которому в шубе вся холодная погода нипочём. Пёс с интересом бегает по парковой аллее, вынюхивая что-то, и только иногда фыркает на поводок, нынче это повторив с громогласным воем, свойственным хаски.        – Разнылся, – живо отвечает Сан и дразняще подёргивает ленту. – Давай выбирай себе место, холодно.        Лорд отвечает ему что-то на собачьем, продолжая ворчать, но вновь быстро отвлекается на нечто в облысевшей земле. Так они и общаются. Сану разговаривать больше не с кем, и Лорд однозначно рад участившейся компании хозяина, который быстро возвращается домой после школы и уделяет всё больше времени играм и дрессировкам.        Иногда Сану кажется, что без Лорда было бы совсем тяжко. Он вернулся в привычную колею, посвящая всё свободное время усиленным тренировкам, он осваивает взрослую жизнь всё больше, обучаясь навыкам готовки самых простых блюд, и даже его оценки стали подтягиваться, когда Сан постарался ввести привычку подольше сидеть над параграфами по истории и старательнее выполнять задания по английскому. Всё он делает правильно. Только не очень от того радостно.        Сан прогуливается дальше, погружённый в собственные мысли. За прошедшие полмесяца во многом он пересмотрел своё отношение к людям. Он никогда не искал их общества, не рвался вникать в их проблемы, не стремился занимать авторитетные позиции – он оказывался там естественным образом, как самый сильный. Но Сан перебирает людьми всю жизнь. И Сан не верит людям слишком давно.       С тех самых пор, когда Ёсан его предал. Чем больше Сан думает об этом, отгораживаясь от лишней болтовни и отягощающего общества, тем больше понимает, какой невообразимой хуйнёй занимается. Он привык терпеть боль с детства, в большом спорте и вовсе прекратил обращать на неё внимание, но его подход совсем не работает с людьми.        Сколько ни говори с Ёсаном, а тот всё равно будет ныть, прятаться в страхе и считать себя жертвой, прикрываясь возрастом и обидами. Ему нет дела до того, что для Сана в один миг он стал частью одной души, самым родным, единственным нужным. Ёсан завидует ему всю жизнь.        Ёсан считает, что Сану не может быть больно. И Ёсан стал первопричиной болезненного недоверия Сана ко всем людям, стремящимся найти его внимание в будущем.        Он быстро перестал верить Юнхо. Хоть доказать Сан не может, но его не покидает вязкое и гнетущее ощущение, что Чон Юнхо было плевать на своего бойфренда едва ли не с начала их отношений, и весь этот цирк Юнхо устроил... просто потому что скрывает за маской добродетели нечто, что прорывается на глазах Сана только в долгом и ожесточённом спарринге. В Юнхо больше злости, чем кажется на первый взгляд. В нём больше тьмы, непостижимой и недоступной для Сана, которому невероятно обидно.       Обидно, что Юнхо, которого он считает лучшим другом, которому простил даже прилёты по собственному лицу, чью логику он улавливает, чьим словам о дружбе верит, чью крайне жестокую, но справедливую заботу смиренно принял... не до конца честен с самим Саном.       Сан ничего не понимает в атмосфере, в человеческих контактах, в проявлении чувств, но он не тупой. Он видит, как Юнхо смотрит на Пак Сонхва. Наблюдая со стороны, отгородившись от всего ненужного, он наконец-то наблюдает, в какой откровенный пиздец закручивается этот кривой любовный треугольник из президента, брата и друга.       И Сан не собирается выбирать, за кого болеть. В его видении разбалованный властью Пак Сонхва, не будучи для Сана истинным авторитетом, не отдаёт себе отчёт, что творит, издеваясь над близкими Сану людьми. А эти самые люди... пожалуй, выбирают искать общества президента сильнее, чем интересоваться мнением Сана по этому поводу.       Он отдалился от Ёсана. Он отдалился от Юнхо, более даже не приглашая того тренироваться и закономерно не получая ответные предложения. Но Юнхо, как ни крути, остаётся для него авторитетом.        Как бы сильно ни было больно Сану, но он прекрасно понимает, что зря связался с Чон Уёном. Юнхо сделал это жёстко, но показал Сану, напомнил со стороны... кем является Уён. Насколько сильно и насколько беспощадно его желанный Уён способен предавать.        Сан понимает, что уже некоторое время стоит на месте, а Лорд, кажется, пытается повязать его поводком, взволнованно крутясь под ногами. Сан коротко шмыгает носом, позволяя себе пару секунд слабости.        Их переписки, их разговоры, их прогулки и свидания, их перебранки, их жаркие поцелуи, их секс – это всё было лучшим. Единственным, чего бы Сан хотел желать. Это и есть причина, почему он хочет загрузить себя делами, вымотать настолько, чтоб вырубаться, едва касаясь головой подушки. Ему невыносимо думать о том, как прекрасна могла быть их жизнь, их любовь, о том, как много он бы мог отдать ради этого. Как много уже отдал. Свои принципы, свои установки, даже лучшего друга своего в моменте отдал, оказавшегося умнее и чудом решившего не убить Сана на месте, а пусть и жестоко, но оградить от большей боли.        Сану некого винить. Шлюха Уён всегда был шлюхой, и Сан это знал. И он может лишь себя ненавидеть, только за то, что как дурак пошёл на поводу у чувств. Что дал им возникнуть. Что сам себя обманул и теперь мучается.        Это мог бы быть лучший человек в его жизни. Как же невыносимо больно, что Сан сам его выдумал.       Замерший Лорд вдруг начинает рычать и тут же срывается на беспрерывный, агрессивный и громкий лай. Очнувшийся от мыслей Сан оглядывается, дёргается вместе с поводком, едва удерживает беснующегося пса, рвущегося куда-то прочь с аллеи.       – Лорд, сидеть! – угрожающе понижает голос Сан, и трясущийся от злости пёс нехотя повинуется.        Вдалеке действительно происходит нечто, привлекающее внимание, и в другой, отдалённой части пустынного вечернего парка какая-то парочка очевидно ссорится. Отсюда не слышно их голосов, но они размахивают руками. Сан напрягается, когда фигура поменьше разворачивается, чтобы уйти, но второй человек грубо хватает её за локоть и дёргает обратно. Он сам срывается с места, когда схваченная фигура в новом броске падает на лавку и скрывается из виду, а схвативший нависает поверх.       – Э! – окликает Сан, в какие-то считанные мгновения добираясь до зоны слышимости и не сбавляя быстрый шаг. – Эй, ты, хуй, отвали от девушки!       Очевидно подвыпивший и с красным лицом мужчина отрывается и агрессивно выпрямляется, явно не желая, чтоб ему мешали.       – А ты кто тако...       Он не договаривает – буквально в ту же секунду отшатывается от сходу уверенной оплеухи подошедшего Сана, второй рукой хватающего мужчину за воротник. Тот пьяно рычит, пытаясь отбиться, но от следующего удара рефлекторно ноет и слабеет. Удар у Сана сильный, прилетает прямо в глаз, и он надеялся втащить поувесистей, чтоб сразу отбить желание спорить. Но Сану нравится поднявшаяся агрессия. Она даёт ему сил, она освобождает, и он бьёт снова и снова, вцепившись, как бешеный дикий зверь, и хруст зубов, кровь на кулаке из-за рассечённой скулы, ощущение того, как под его сильными и невероятно крепкими ударами сминается, ломается и крошится абсолютно всё... оживляет.       – Я полицию позову! – в страхе скулит выпущенный из захвата мужчина, отшатываясь, разом скукоживаясь до жалких размеров.       – Съебался, – низко рычит Сан и вдруг угрожающе быстро идёт на пятящегося мужчину, вновь до хруста сжимая кулаки. – Или ещё хочешь? Сюда иди, сука!        Впечатлившись его видом, мужчина молча срывается с места и убегает будто бы вовсе без оглядки. Сан тяжело дышит, продолжая крепко и совсем привычно сжимать кулаки, напрягать мышцы и желая продолжить драку. Ему хочется выместить это, выплюнуть, выжечь, уничтожить этим гневом всё вокруг.       Чтобы стало хоть самую малость легче.        Тяжело дыша, он оборачивается к лавке, только сейчас замечая, что не дал никаких команд Лорду, но и в драке тот не участвовал. Лорд залез передними лапами на лавку и старательно облизывает абсолютно охуевшее лицо Чон Уёна. 

* * *

      Минги старается изо всех сил, чтобы его глубокий вдох не был слишком шумным. Он уныло ковыряет еду на тарелке под оживлённые разговоры и радуется – в глубине души искренне радуется, что Хонджун, его очаровательный Бэмби, способен заболтать кого угодно. Даже его бабушку, будто оттаявшую, но это слишком обманчиво. Они общаются, Хонджун искренне хвалит вкусную еду на столе, и бабушка даже с лёгким энтузиазмом расспрашивает его о квоте в академию, об оценках, о его простой небогатой семье. Даже Мунбёль улыбается и иногда поддакивает, смелеет, выпаливает что-нибудь и прикрывает рот, если не успела прожевать.       Это всё слишком обманчиво. Минги сидит, как на иголках, самый молчаливый за столом, только иногда вяло жующий, когда Бэмби и его успевает подёргать, подбодрить, будто агитируя поверить, что семья у него вполне функциональная. Жаль только, что этот неуёмный аппетит у сестры, которая выучилась незаметно таскать со стола всё, что лежит поблизости, стоит бабушке отвлечься, и проглатывать со скоростью света, даже не прожёвывая толком, жаль что всё это – до боли знакомо самому Минги. Иногда проскальзывающий страх в её глазах. Минги охота потянуться за чем-нибудь и незаметно подложить в тарелку к Мунбёль, но смысла в том нет. Она так жадно поглощает еду не от голода, она наверняка даже не чувствует вкуса. В точности как сам Минги нынче делает с алкоголем.       Он начинает пить, едва проснётся. Утром, чтобы встать с кровати. Понемногу, чтобы в школе не заметили, но и в стенах школы находит время и место, чтобы сделать пару глотков. После школы он пьёт уже больше, иногда в собравшейся компании из других учеников-старшеклассников, но по большей части – в одиночестве ошиваясь где-нибудь на улице. Домой он приходит неизменно поздно и тоже пьёт, прямо в своей комнате, пряча бутылки под кровать, чтобы рано утром незаметно вынести. Где-то в процессе этого он кое-как делает домашние задания, кое-как отвечает на уроках, как-то общается с Хонджуном и с остальными людьми. Порой Минги кажется, что он отыскал формулу собственной функциональности, что алкоголь – его лекарство от всех проблем, что только так он может двигаться дальше. Порой Минги засыпает прямо на занятиях, не понимает, в какой части города находится, и который нынче час, а голова его раскалывается и тело выворачивает из-за чрезмерного отравления.       Порой он думает, что наконец-то ожил, ведь у него получается жить эту жизнь всего-то с небольшим допингом. Порой он думает, что вся его жизнь крутится вокруг алкоголя, ставшего его секретом и заставляющего стыдливо отгораживаться от людей, прятаться и тонуть во лжи и притворстве.       Мунбёль точно так же одинока, как и он, запертая в этих стенах с медленно пьющим кровь монстром. Она сто процентов ворует еду из холодильника по ночам, хитроумно прячет от бабушки сладости в ящиках стола, иногда терпит невероятные скандалы по этому поводу, но постоянно терпит давление за собственный бесконечный обман в обмен на хоть какую-то быструю радость.       Она ведь только при Минги и радуется, так искренне к нему тянется. Когда через всё это проходил сам Минги, она была ещё совсем маленькой. И если даже внука своего бабушка прессовала, то страшно представить, какие требования у неё ко внучке. К девушке. Мунбёль в этом совсем одна. Её любимый брат не может её спасти, сам едва барахтаясь на поверхности собственного страха перед жизнью. Всё, что может сделать Минги – это просто не давить на неё ещё больше. Закрыть глаза.       – Куда тебе ещё, девочка? – вдруг меняет тон бабушка, и Минги в напряжении замирает. – Встань лучше, посуду убери, не позорь меня перед гостями.       – Отстань от неё, – вырывается из Минги само собой.       – Хорошо, бабушка, – покорно лепечет расстроенная смущённая Мунбёль и собирает свои палочки.       А Минги снова никто не слышит в этом доме. Он резко поднимается сам, собирает со стола опустевшие тарелки, кидает поверх свою, наполовину домученную, и молча относит всё это в раковину.       – Имей совесть, Сон Минги! – моментально наливается злостью бабушка, и тон её моментально смягчается обратно при обращении к Хонджуну. – Прошу прощения, я с ним погово...       – Так это я с ним поговорю, – вдруг отвечает Хонджун, и голос у него совсем странный. – Он мой близкий человек, вообще-то.       Минги смотрит на гору сваленной посуды, не оборачиваясь, не желая видеть выражение лица этой женщины.       – Спасибо Вам большое за угощение, – продолжает Хонджун почти металлическим тоном, – было очень вкусно. Жаль только...       – Всё, мы в комнату, – отмирает Минги и разворачивается.       Берёт Хонджуна под локоть, вытаскивая из-за стола, пока тот не сделал ещё хуже. На лице бабушки, пепелящей их взглядом, лишь предвестие, что так просто она это не оставит. Ни для Мунбёль, в страхе выскочившей из кухни, да так быстро, что только волосы в двери мелькнули. Ни для Минги, который ещё наслушается. Про своего резко недостойного друга, про свой статус, про своё неприемлемое поведение...       Он тащит Хонджуна в коридор и мельком думает о том, что сказала бы бабушка, узнай, что с этим своим другом он встречается. Наверняка выгнала бы из дома.       Но Минги не позволит ей пускать свой яд и в этого человека. Слишком замечательного человека, не испортившего ничего, но вступившегося за всё испортившего Минги.       Силы покидают его на пороге комнаты, и Минги только и может, что вдавить пульт, чтоб включить подсветку, а потом моментально начинает шарить под кроватью. Прикладывается к наполовину пустой бутылке виски, закручивает обратно. Опускается на кровать и обессиленно смотрит вверх, лежа на спине. Тяжело.       Хонджун с любопытством обхаживает его комнату, будучи здесь впервые. Минги постарался, хоть и с боями, с критикой, оборудовать себе логово с современной мебелью тёмных цветов, с плотными жалюзи, не пропускающими свет, с практически отсутствием верхнего света, замененного на кучу малых источников. Большую часть его комнаты занимает техника – огромный стол под его размеры, два больших монитора, звуковой пульт на большую часть столешницы. Покрывающийся пылью, как и всё здесь.       – Охренеть, это сколько такое стоит... – бормочет Хонджун, коснувшись клавиатуры, и мониторы загораются.       Минги нечего скрывать. Бабушка, слава богу, вообще ничего не понимает в технике и сторонится её, потому при всём желании не залезет в его папки и ничего не сделает.       – Не знаю... – уныло отвечает он. – У родителей на праздники просил, долго собирал, они и покупали. Хотел музыку писать, да только...       Да только таланта нет. Сил нет. Собирать семплы не сложно, нарезать тоже, как и сделанные фото ретушировать не так сложно. Но нужно время. Нужно что-то большее, чтобы результат не выходил безликим и вторичным. Иногда Минги со скуки, дожидаясь, когда алкоголь сделает своё дело, ковыряется в редакторе и обрабатывает фотки, но запала в нём не хватает. Искра гасится, душится количеством выпитого, а результат не устраивает.       – Ой! – клацнув мышкой, вдруг смущённо смеётся Хонджун. – Ой, это же я!       Он хихикает, а Минги с тягостным стоном смущённо прикрывает глаза. Точно, он же в последний раз редактировал фото Бэмби с прогулки.       – На рабочий стол хочу поставить, как доделаю, – посмеивается Минги и вдруг чувствует, как нечто приземляется поверх.       Это его Бэмби, миниатюрный настолько, что веса и не чувствуется, запрыгивает поверх с искрами в глазах и довольным выражением на лице. На секунду Минги приятно. Настолько неожиданно эта резкость и пыл его будоражат, что даже алкоголь слегка развеивается.       – Ты чё, нас же застукают сейчас, – говорит он в следующую секунду и берёт Хонджуна за талию, но тот наоборот тянется ближе.       Целует его, быстро и настойчиво, но ласково и задерживая губы, словно стараясь убедить, что любая херня пройдёт. Что он рядом, что ему приятно рядом с Минги. И мысль, что в любую секунду кто-то войдёт, а то и сама бабушка отойдёт от шока и придёт ругаться...       Эта мысль будоражит. Минги улыбается в поцелуй, и довольный собой Бэмби отстраняется. Так необычно видеть его в своей комнате.       – Вот, я своего добился, ты улыбаешься, – гордо провозглашает Хонджун, продолжая валяться прямо на нём и беспечно помахивая согнутыми в коленях ногами, отчего его небольшой вес ещё приятнее вдавливает в постель.       – Ты чё, слезай, – всё пытается сквозь смешки спихнуть его Минги.       – Не-а, – хитро щурится Бэмби, зафиксировав его грудь локтями. – Пусть твоя бабка противная войдёт и удавится, вот же грымза двуличная.       Минги разбирает смех, да так, что сил нет бороться, а вошедший во вкус Хонджун только больше его веселит, пытаясь щекотать шею своими тонкими пальцами. Наконец он сжаливается и укладывается поверх, кое-как обнимая Минги за плечи, и, выравнивая дыхание, оба они затихают.       – Ты чудо, Бэмби, – хмыкает Минги, вдруг понимая, что своим маленьким тельцем чёртов перестрадавший от всего на свете Ким Хонджун пытается его защитить.       И у Хонджуна получается.       – Ты выберешься, Минги, – приглушённо говорит Бэмби.       Лица его теперь не видно, только лежащую на груди макушку, но голос теперь звучит более грустно. С какой-то робкой надеждой, почти мольбой, за которую Минги вновь кроет привычная вина. Хонджун его любит. Говорит с ним на всех чёртовых возможных языках любви, потому что волнуется. Хонджун тоже пытается на него не давить.       И Минги нечего ему ответить в этот самый миг. Он был бы рад выбраться. Но ему остаётся лишь молиться, чтобы сил хватило хотя бы не потонуть в бездне собственного вынужденного существования.

* * *

      Пусто. В глазах Уёна пусто, в голове тоже, и он никак не сообразит, реально ли происходящее. Может ли судьба сложиться настолько нелепо, повторяя сценарии сериалов, где именно Сан примчался к нему на помощь. Хотя и помощи не требовалось – Уён смирился бы с любым положением дел.       Даже с сексом на холоде в общественном парке. Он наверняка отвернулся бы, вцепился бы в спинку лавки, не смотрел бы – только чувствовал, старался бы чувствовать. Хоть что-то, даже если потом возненавидел бы себя ещё больше.       Слухи ползут быстро. Будто разом вся академия решила презирать его по факту самого существования. Коситься, обходить, посмеиваться в спину, порой шарахаться, как от прокажённого. Слухи доползли и до вышки, и теперь даже там Уён может удостоиться лишь сожалеющего взгляда. Как на жалкую шлюху, ищущую внимания. Уён не имеет сил с этим бороться.       Он устал. В нём пусто, выжжено. В его доме полный бардак, не меняется постель, не стирается ничего, кроме школьной формы, а лишь плодятся обёртки и пакеты от доставок. Ему плохо.       – Чё за мужик? – бросает Сан, не подходя ближе и нервно облизывая губы.       Какой он, чёрт возьми, красивый. Сильный, спортивный, аккуратно подстриженный. Пышущий гневом, но и пышущий здоровьем, молодостью, жизнью. Уён ощущает себя грязным рядом с ним и неизбежно плодит грязь дальше.       – Не знаю, странный какой-то, – безэмоционально отвечает Уён и переводит взгляд на Лорда, замершего в восторге и ожидающего его внимания. – Познакомились, думал домой меня поведёт, а он...       – Ты долбоёб совсем? – перебивает Сан, повышая голос. – А если это маньяк?!       Уён ощущает себя мёртвым слишком давно, чтобы бояться этого факта. Он протягивает ладонь к Лорду, и тот в энтузиазме тыкается холодным мокрым носом, но даже не это напоминает Уёну о жизни и способности что-то чувствовать. Об этом ему напоминает поднимающаяся боль от понимания, как похожи ситуации.       Этот парк, этот район, куда Уёна занесло в бесконечной тоске. Снова ввязавшийся в драку Чхве Сан, такой же злой, такой невыносимо, до болезненного сексуальный и привлекательный в своих бурных реакциях. Так уже было, когда-то слишком давно.       Уён не ищет чувств. Уён ищет секс, какой угодно, сколько угодно, с кем угодно, лишь бы перестать циклиться. Лишь бы перестать хотеть одного проклятого, невыносимого, до ублюдства упрямого и причиняющего ему боль Сана.       Срываясь с места, Сан подходит к нему и хватает за воротник, дёргает на себя, безвольного и бессильного от гнетущей пустоты внутри.       – Отвечай, – рычит это прекрасное чудовище, едва держащее себя в руках.       – Если ты ударишь меня, это будет заслуженно, – апатично проговаривает Уён, отводя глаза, и в голосе его неожиданно появляется лёгкий надрыв. – Всё же, впервые обратил на меня внимание. Сделай это хоть так.       – Ты охуел?       Он не понимает, отчего Сан так злится. Почему делает это настолько сильно, что даже Лорд без команды убирается подальше. Чего хочет теперь, вышвырнув Уёна прочь и отказавшись принимать обратно.       – Хоть поспорь со мной, где весь твой гонор? – наседает Сан, и в глазах его всё меньше злости и всё больше некоего страха.       – Не хочу... – на тяжёлом выдохе проговаривает Уён и обессиленно пытается убрать его руку, но Сан отдёргивает её самостоятельно, позволив едва коснуться.       От этого больно. Уён сгибается, устало опирается на руку, зарываясь пальцами в почерневшие длинные волосы.       – Какая же ты...       Пусть скажет. Уён мотает головой в каком-то обезумевшем отчаянии, жмурясь, чтобы не заплакать от безысходности.       – ... Уён! – вдруг в странном отчаянии рявкает Сан. – Прекрати это!       – Что прекратить? – глухо спрашивает Уён, глядя себе под ноги.       – Не будь таким! Ты не такой!       – Каким не быть?       Его голос хрипит, а тело выламывает от усталости. Разрастающаяся боль жжёт огнём и без того выгоревшие стены его души.       Или ему кажется, или Сан действительно изо всех сил душится, чтобы сдержать слёзы. Уён медленно поднимает голову и прекрасно видит, с почти обречённым смирением видит, как сгорающего от ярости Сана вновь разрывает. Почти как тогда. После их первой и последней ночи вместе.       И у Уёна больше нет сил с ним спорить. Нет сил доказывать. Внутри него лишь пустота и бесконечная боль. Этого Сан и боится так сильно.       Этого он и добился.       – Сука, шляешься непонятно с кем, ведёшь себя хуй пойми как... – быстро и зло заговаривает Сан, но Уён перебивает его.       – Я не хочу это слушать, – сквозь зубы выдыхает он и устало откидывается на спинку лавки.       – Я не верю тебе! – Сан взрывается, и от его крика не только тело рефлекторно ёжится, но и начинающее заново кровоточить сердце болезненно сжимается. – Ты мне в любви клянёшься, но моментально вешаешься на кого угодно!       Он не понимает.       – Тебе самому не противно? От себя не противно? Логика не ломается?!       Он не понимает, как это невыносимо больно.       – Я хочу тебе верить, Уён, твою мать, хочу, но я тебе не верю!       – Не верь.       Уён улыбается. Легко и невозмутимо, непринуждённо опираясь локтем на спинку и подпирая рукой голову. Разрываясь внутри от боли, но желая поскорее закончить это. Он достаточно наунижался, достаточно натерпелся, и если теперь доведённый до предела и вот-вот взорвущийся гневом Сан его убьёт – это будет закономерный итог.       – ... ясно, блядь.       Уён удивлённо моргает.       – Не с кем здесь говорить, – зло рычит Сан и резко срывается с места на быстрый шаг, утягивая за собой взволнованно вьющегося Лорда.       Он так похож на того, кого Уён преследовал в этом же парке в начале года.       – Сука, как же ты меня бесишь! – рявкает Сан через плечо и удаляется всё больше.       Из Уёна вырывается короткий смешок. Его безумный зверь тогда был таким милым, когда злился и огрызался. Уён всхлипывает. Слёзы выливаются ручьями, он вытирает их слишком быстро и упорно, но они всё равно льются от понимания, что его сердце разбито снова.       Он уже любил однажды. Влюбился запретно, влюбился безумно, и никакие проповеди, никакие кресты и молитвы его средней школы, больше похожей на церковь, не могли остановить его любовь. Его страсть, его желание, его страшный грех.       Он смотрел на свою любовь, как на божество. Ловил каждый вдох, ловил каждый взгляд. Ему было больно. Ему было до безумия хорошо. И его сердце раскололось ещё тогда.       Он подавил невыносимую боль, он поклялся больше никогда не испытывать этого снова, и вместо желаний сердца остались лишь желания тела.       Желания тела привели его к новой любви. Желания тела её же и погубили. Желания тела сжирают его целиком, становятся навязчивыми, и Уёну крайне трудно признавать, что Сан может быть прав.       Но Уён ничего не понимает, вообще не знает, что с этим делать. Он злится точно так же сильно, заливаясь ставшими привычными горькими рыданиями.       Он злится. Если чему Сан и способен его научить, так это злости. И Уён с острасткой, с из ниоткуда пробудившимся рычанием оттирает щёки, и слёзы его наконец-то кончаются.       Ему действительно пора перестать быть таким. Стискивая зубы, он зло втягивает воздух и почти уверенно сжимает кулаки. Ему действительно пора перестать быть таким жалким.

* * *

      Чонхо наблюдает за Ёсаном по первой для того, чтобы убедиться, что тот действительно не боится. Позже он продолжает наблюдать краем глаза не столько за медленно улетающими вниз светящимися змеями улиц города, сколько за потерянным выражением лица Кан Ёсана, сидящего напротив и продолжающего смиренно обнимать плюшевый подарок.       Не слишком Чонхо понимает собственную логику, но нутром чует, что Ёсан балансирует на какой-то грани. Не так страшны его слёзы и истерики, как страшно смирение в этих измученных глазах. Как будто Ёсан проходит ту опасную черту, когда кажется, будто всё у него налаживается. Он хорошо выглядит, ухаживает за собой, у его выкрашенных волос не видно тёмных корней и даже спит он, похоже, нормально, раз под глазами больше не залегли тени. Но надрыв Чонхо чувствует всё равно – понимая, что мыслями Ёсан находится слишком далеко, погружённый куда-то глубоко-глубоко в себя, когда молча смотрит за окно кабинки.       Чонхо хочет ему помочь. Но знает, как важно в этом случае не передушить, не загнать это хрупкое доверие между ними ещё дальше. Не разрушить его. Чонхо старается быть рядом.       Он старается быть рядом с людьми в целом, вдруг ставшими ему интересными. Общаться с ними всё ещё сложно, но Чонхо всё чаще просто слушает разговоры о мечтах, о планах на жизнь. Раздумывает над тем, что хотел бы сделать сам.       Ему сложно понять, как работает эта мотивация, и где истинный интерес отделяется, отличается от просто хобби. Последних он перепробовал много и все бросал, теряя энтузиазм слишком быстро. Кроме стрельбы и охоты, которыми продолжает заниматься. Но было ли это его истинным желанием? В его семье хорошо стреляют все, и детей учат с самого раннего возраста, приучая к пониманию, что из себя представляет оружие, как оно устроено и как можно его усовершенствовать.       Из восприятия разговоров внешнего мира Чонхо понял, что ученики делятся на два типа. Одни мечтают заработать ещё больше денег или же находятся под прессингом требующей семьи, другие – имеют конкретные амбиции.       У Чхве Чонхо уже присутствует какое-то невообразимое количество денег, и семья не требует от него ничего, сосредоточившись на более старших братьях. Но есть ли у него амбиции?       Есть ли у него мечта?       – Я тебе скину потом группу, – заговаривает он, глядя в окно под тихий рокот поднимающейся ввысь кабинки. – Они онлайн много общаются, пару раз в месяц оффлайн собираются. Может, будет тебе интересно, почитай хотя бы. Я чаще всего просто читаю.       Чонхо добавился туда ещё с тех пор, как проходил реабилитацию в прошлом году, но с интересом читает только теперь. Под присмотром модераторов и консультантов подростки делятся своими проблемами, получают поддержку и какие-то советы. Чаще всего Чонхо просто читает, и сопричастность этому обществу приходит к нему даже так.       – Там есть люди, которым очень тяжело пришлось. – Возможно, Чонхо говорит невпопад, но лучшего момента попросту не найдёт. – Может, они тебе что-то подскажут.       – ... что, настолько всё плохо?       Хотелось бы, чтобы Ёсан привычно язвил в своей фразе, но он звучит слишком глухо и грустно. Но хотя бы не отпирается. Чонхо вздыхает, не зная, что ответить. Оба они смотрят на город с огромной высоты, и каждый, похоже, задумался о чём-то своём.       – Знаешь, вряд ли мне можно помочь, – тихо говорит Ёсан, будто преисполнившись откровением момента. – Уж слишком я слабый и отвратительный. Наверное, если б вообще не рождался, то всем было бы легче.       – Ты красивый, – всё так же невпопад говорит Чонхо всё, что приходит на ум первым делом. – Душа у тебя красивая. Добрая, понимающая. Он таких, как ты, съест и не подавится, не заметит даже. Жаль, что пропадёт... такая красота.       За тёмным окном медленно проплывает архипелаг светящихся высоток, а слова повисают в воздухе, так и оставшись без ответа. Ответов Чонхо и не ждёт, задумчиво глядя на город с наивысшей точки колеса.       Ему вспоминаются слова того самого пресловутого Пак Сонхва, сказанные, очевидно, чтоб задеть, но отложившиеся в памяти. Ему стоит выбрать. Юнхо для него безусловный идеал, авторитет, пример для подражания и предел всяческих мечтаний. Но и Ёсан, сидящий так близко, нуждающийся в помощи, тонущий в своей внутренней тьме, совсем не безразличен. Оба поступают с ним жестоко. Оба, пожалуй, даже понятия не имеют о его чувствах.       Чонхо остаётся в выборе без выбора, попросту выбирая делать то, что должно. Он не может стоять в стороне, наблюдая, как на глазах тухнет огонёк прекрасной души Кан Ёсана. Никогда не мог. С тех пор, как они стали общаться ближе, с тех пор, как неподготовленного Ёсана затащило в жернова моральных издевательств от Пак Сонхва, Чонхо не может смотреть спокойно на то, как Ёсана обижают. Не может смотреть спокойно на его попросту бесконечные страдания.       И с удивлением отмечает, что тишина между ними не угнетает. Ёсан смотрит из окна колеса обозрения, покрепче обняв своего зайца и уткнувшись в мягкую макушку почти половиной лица. Похоже, он Чонхо доверяет.       Доверяет эту тишину, где беззвучно говорят только их разные мысли, на вершине мира сподвигаемые мечтать о светлом будущем.       Получасом позже они всё так же немногословно бредут на выход, и Чонхо вновь не покидают сожаления, что веселье кончается слишком быстро. Завтра снова будут уроки, завтра академия заодно наполнится лишней толпой взрослых людей, среди которых не будет его родителей, находящихся в другой части страны. Возможно, завтра Ёсан снова исчезнет из его поля зрения, потонувший под делами совета и прихотями его президента.       – Приедет скоро такси, – заговаривает Ёсан, глядя в телефон.       От этого ещё грустнее. Вспоминается вновь, как Ким Хонджун заставил Чонхо ехать на автобусе, и это было весело. Это была отличная возможность провести ещё немного времени вместе, от чего Чонхо не отказался бы, нынче откровенно не желая отпускать Ёсана домой.       Тот прячет телефон и поворачивается к Чонхо. Встаёт прямо напротив, совсем близко, неловко мнёт игрушку в руках и поднимает взгляд.       – Спасибо тебе, Чонхо, – робко говорит Ёсан, от которого будто одни только большие печальные глаза и остались. – Правда... спасибо.       Он странно мнётся на месте, опуская взгляд. Чонхо собирается ответить, но в этот же миг Ёсан дёргается вперёд и прижимается губами к его губам. Они у него холодные, но быстро теплеют, искусанные, но всё равно мягкие. Будто сама душа, которую описывал Чонхо, касается его души, и губы просто жмутся друг к другу, не развивая этот поцелуй, но и не отстраняясь.       Ёсан поцеловал его сам. Прежде, чем Чонхо успевает это понять, Ёсан отрывается и едва ли не бежит прочь, поскорее спешит к своей машине, оставляя Чонхо наедине с этим слишком чувственным проявлением благодарности. Помедлив от шока, Чонхо осторожно касается своих губ кончиками пальцев, и вся душа его несоразмерно сильно тянется вслед за отъезжающим такси.