That's the way our life should be

Стылый воздух окружает со всех сторон, забирается под пальто, вынуждая поднять воротник и спрятать руки в глубоких карманах. Мелкая взвесь, что висит в воздухе сплошной серой промозглой пеленой, оседает на волосах и ресницах мелкими каплями. У этого чёртового дня нет ни начала, ни конца, он словно тянется из ниоткуда в никуда. Ни единого проблеска солнца на сером небе, грязной простынёй накрывшем город. И он вязнет в этой трясине, чувствует, как его всё глубже и глубже затягивает в болото из невысказанных слов и не предпринятых вовремя шагов. Карие глаза скользят по водной глади, что напоминает сейчас расплавленное серебро. Вода с лёгким шипением накатывает на набережную, облачённую в камень, пытается лизнуть носки его ботинок. Кроули слегка раскачивается на пятках, но не в попытках вовсе сохранить ботинки сухими, — это незамысловатое движение привносит покой в царящую в голове сумятицу. Его, циничного, жёсткого и жестокого, с очерствевшей душой, если она вообще у него когда-то была, вдруг накрывает осознанием — он боится того, что несёт завтрашний день. В этой игре он собирался поставить на слишком своенравную и тёмную лошадку. И исход партии не смог бы предугадать никто. Лёгкое покашливание рядом вырывает его из вороха мыслей. — Пора. Тихий, вкрадчивый голос вызывает лишь желание дёрнуть плечом. Это подобострастие и неприкрытый страх уже порядком раздражают и выводят из себя. Он окружён сплошными лизоблюдами, желающими выслужиться и доказать свою верность и готовность пойти ради его одобрения буквально на всё. Его всегда это устраивало — Кроули добивался от своих подчинённых полнейшей преданности и безоговорочного подчинения собственным приказам. Но сейчас он никак не может избавиться от ощущения, что вокруг него сплошные идиоты и неудачники, ничего из себя не представляющие. Все, кроме одного, пожалуй… Чёрное пальто до середины бедра со стоячим воротником, гордо вскинутая голова и лихорадочный блеск в зелёных глазах — образ, что всплывает в голове тут же, стоит только подумать о Дине. И в этих глазах, горящих огнём, было сразу всё: решительность, бравада, вызов, дерзость и нахальство — не было в них лишь покорности и того страха, что Кроули видел всегда в обращённых к нему взглядах. Дин выбивался из привычного окружения. То самое бельмо на глазу, которое Кроули, сам на понимая почему, терпел рядом с собой. Ему даже нравились, пожалуй, те неприкрытые издёвки и насмешки, что так легко считывались в словах Дина. Именно Дин был тем, кто мог ему открыто противостоять, кто не боялся дерзить и подрывать его авторитет в глазах подчинённых. Но Кроули на это лишь глаза закрывал и спускал всё на тормозах — уж слишком огромен был его интерес к этому игроку, появившемуся на улицах его города буквально из ниоткуда. Со временем лёгкий интерес перерос в желание сломать и подчинить своей воле. Он часто ловил себя на том, что залипает на этот широкий разворот плеч, на россыпи золотистых веснушек, на идеально очерченных пухлых губах, по которым то и дело скользил кончик языка. В этом не было никакого сексуального подтекста — Кроули смотрел на Дина как эстет, наслаждающийся красотой и умеющий видеть и ценить прекрасное. Всю жизнь ему казалось, что им двигает лишь злость: на мать, что бросила его на произвол судьбы, на мир, который заставлял его едва ли не вгрызаться зубами в каждую пядь земли, чтобы доказать, что он чего-то стоит. И только потом пришло осознание: то была не злость, а жажда. Жажда власти. Жажда доказать всем и каждому, что его рано списали со счетов и с ним нужно считаться. И… жажда простого человеческого тепла и внимания, — того, чего он всегда был лишён. Темнота — вот, что окружало его. Он никогда не боялся её, не сторонился как прочие, она была частью его самого. Его лучшим другом и союзником. Именно в этом чёрно-белом мире, лишённом красок и полутонов, он и пребывал большую часть жизни. Но сейчас этот мир, одинокий и прекрасный в своей неповторимости, запирал перед ним все двери. Не пускал его вовнутрь, лишая того, к чему он так привык: покоя и тишины. Где-то на задворках сознания билась мысль, что это ощущение счастья и безмятежности, которые нёс с собой этот безмолвный покой, утрачено навсегда. И эта потеря ощущалась безумно остро, рвала на части. Он терял, ничего не обретая взамен. Терял твёрдую почву под ногами, каждый день всё больше и больше увязая в зыбкой трясине неизвестности, которую ненавидел больше всего. И виной тому был Дин. Тот, кто перевернул привычный мир с ног на голову, кто заставлял проявлять человечность там, где прежде летели бы головы лишь по одному щелчку пальца. Было в нём что-то такое, что никак не вписывалось в тот образ, который Дин являл миру. Словно за этим фасадом пряталось нечто совсем другое, не имеющее ничего общего с той картинкой, что Кроули наблюдал каждый день. Словно Дин пустышкой был, пряча под этой обёрткой себя настоящего. И чем тщательнее от него прятали это настоящее, чем отчётливее Кроули ощущал подвох. Все эти пиджаки, брюки с идеальными стрелками и кипенно-белые рубашки никак не вязались у него с образом Дина, с теми крупицами, что прорывались порой наружу из-под тщательной маскировки. И чутьё не подвело — однажды на стол опустилась папка с бумагами на одного юриста. Кроули не сомневался: мимо его парней не прошло ни единой детали биографии этого мальчишки, были изучены все его связи и родословная вплоть до десятого колена. И среди вороха всех этих бумаг, выписок, распечаток и фотографий взгляд зацепился за небольшой снимок. Качество оставляло желать лучшего, но Кроули и этого было достаточно. И вот тогда он позволил себе слабость и сорвался. Но эмоции не вырвались наружу — обстановка кабинета ничуть не пострадала. Вихрь закрутился в обратную сторону, ввинтился в него самого, переполняя и грозясь растерзать изнутри. И Кроули ощутил это мерзкое, давно позабытое чувство: предательство. Оно разрасталось внутри, заполняя собой всё нутро, вытесняя все прочие мысли и чувства. И жгло невыносимо в груди, и сдавливало обручем стальным лёгкие, и застило ненавистью глаза. Достаточно было только щёлкнуть пальцами, и Дина Кэмпбелла — Винчестера, если уж быть точным, — никто и никогда бы не нашёл. Но Кроули медлил, принимал решение и передумывал в последний момент. Он не мог лишиться Дина. Не так и не сейчас. Было в этом нечто животное: так хищник ловит в свои лапы добычу, но отнюдь не стремится убить её сразу, его забавляют попытки жертвы из последних сил бороться за свою жалкую жизнь. Вот только Кроули никак не отпускало ощущение, что в этой игре он может быть как хищником, так и той самой жертвой, что ловко попалась в расставленную ловушку. В Бюро постарались на славу, надо признать: придумали для Дина Винчестера новую личность, да такую, что и не подкопаешься. В его легенде не было ни единого изъяна, ни малейшего просчёта, за исключением одного — у Кроули был слишком хороший нюх, или интуиция, кому как больше нравится. Жулика не обжулишь. Он никогда бы не смог подняться так высоко по иерархической лестнице нью-йоркской преступности и не удержался бы на Олимпе, если бы доверял всем и каждому.

***

В глубине глаза вспыхивает боль, точно в черепной коробке, пульсируя, включился красный сигнал тревоги. Кроули смежает веки, на мгновение всего, а потом толкает дверь и заходит в кабинет. Замирает на пороге, впивается глазами в неестественно прямую спину, словно пытается запомнить каждый изгиб этого тела. А потом делает несколько шагов и позволяет себе лёгкую слабость: кладёт ладони на плечи Дина, наклоняется чуть ближе, и запах разгорячённой кожи, от которой пахнет соснами, моментально бьёт в нос. По телу тут же прокатывается волна дрожи, что оседает на кончиках пальцев. Но уже мгновение спустя, когда он видит лицо Дина: разбитую губу, рассечённую скулу и множественные ссадины — злость искажает его лицо почти до неузнаваемости, в глазах вспыхивает адское пламя, и хочется моментально стереть в порошок того, кто позволил себе такое. Да, это был его, Кроули, приказ привести Дина и слегка того припугнуть, но он даже мысли не допускал, что всё может зайти так далеко. Видимо, Дин Винчестер был не из тех, кто готов сдаться без боя на милость победителя. Что ж, в этом они похожи. — Прости за это, — вырывается у него. А потом он опускается на корточки рядом со стулом, к которому прикован наручниками Дин. Лёгкое позвякивание ключей, и вот Кроули уже едва подавляет желание прикоснуться к этим израненным, покрытым жуткими кровоподтёками запястьям. И эта секундная слабость почти выдаёт его с головой, и Дин не может сдержать смешок. Но они оба забывают об этом тут же — каждый слишком погружён в мысли собственные. — Как давно? — этот вопрос вырывает его из раздумий и возвращает назад в комнату, в которой с каждой секундой напряжение растёт, густеет точно желе, становится вязким и ощутимым. «Слишком давно»,— но слова так и не слетают с языка, застревают в глотке и раздирают изнутри. Дин был его слабостью, его зависимостью, а Кроули предпочитал прятать от посторонних глаз и то, и другое, дабы не давать лишнего повода надавить на себя и извлечь из этого знания выгоду. Слишком давно для любого другого, кто был бы на месте Дина. Но только не для этого агента ФБР, к которому сам Король Нью-Йорка питал необъяснимую слабость. Замирает за спиной Дина, и снова этот запах сосновой хвои, нагретой летней зноем. Судорожный вдох, и взгляд глаза в глаза в неверном отблеске в окне. И снова ладони опускаются на широкие плечи, слегка сдавливая. И снова эта предательская дрожь, что пронзает их двоих. И бегут мурашки дурные по рукам, и оседает жар внизу живота. И то, что произойдёт потом: щелчок зажигалки и терпкий табачный дым, и горечь виски, что оседает на губах, и лихорадочный блеск в манящей зелени, и адово пламя в карем — всё это канет в Лету и померкнет перед той болью и разочарованием, что застынет в глазах агента Винчестера. Кроули будет впитывать этот взгляд, наслаждаться собственным триумфом, пусть и длиться всё будет считанные мгновения. Он понял, что победил. Понял, что Дин Винчестер в его руках, когда увидел, как дрогнули чужие губы, с которых сорвался рваный выдох, как затуманился взгляд, как прошлась по лицу ладонь, словно стирая всё увиденное. Он, Кроули, нашёл слабое место в броне, которой окружил себя Дин. Нащупал то единственное, чем он дорожил и ради чего был готов на всё. И глупо было этим не воспользоваться. Ему не нужна была месть, не нужна была смерть Дина или этого мальчишки со щенячьим взглядом и ямочками на щеках. Кроули мечтал лишь об одном: свободе. Свобода! Раньше ему казалось, что он живёт так, как хочет, волен поступать так, как ему вздумается, а все вокруг потакают его желаниям и безоговорочно следуют приказам. Но всё это оказалось пшиком, лишь уловкой подсознания, что удерживало его в рамках. И только теперь ему удалось ощутить её по-настоящему, на уровне инстинктов, словно до этого момента он был зверем, запертым в клетке, а теперь у него появилась возможность вырваться из неё. — Доверие, — наклоняется так близко к Дину, что чувствует жар чужого дыхания, к которому примешивается теперь терпкая нотка табака, — единственное, что от тебя требуется. Это ключ, чтобы выбраться отсюда… И запомни, Дин, — в карем вспыхивает огонёк, — если хотя бы попытаешься искать меня, если до меня долетят хоть малейшие слухи об этом — а они долетят, уж поверь мне, — твоему мальчишке несдобровать. И ты прекрасно понимаешь, что я слов на ветер не бросаю.