That's the way our life should be

Дин не может думать. Ни часом позже, ни двумя, и даже крепкий чёрный кофе совсем не помогает. Он слишком устал, слишком разбит и подавлен, чтобы пытаться анализировать мотивы поступков — своих ли, чужих ли — не важно. Всё тело точно сковано ледяными оковами. Такие не увидеть, не разбить. Никаких мыслей, никаких эмоций и чувств. Всё вдруг обратилось в тлен и прах и отошло куда-то на второй-третий план. Не осталось ничего, кроме сжигающей изнутри боли. Листает материалы дела, чтобы хоть как-то отвлечься, но в голове только пустота звенящая. Все его мысли где-то далеко. Они то и дело скатываются к тому, кого он меньше всего ожидал увидеть здесь, в Чайнатауне, в Чикаго, улицы которого за последние пять лет успели стать ему домом. — Дииин? — до боли знакомый голос вынуждает замереть на полушаге. Не оборачивается на источник звука, не верит в то, что всё это реально. Вот сейчас он откроет глаза, окажется на старом продавленном диване в чужой квартире, и можно будет вдоволь посмеяться над собственным подсознанием, что подбрасывает ему такие сны. — Дин! — но голос не исчезает никуда, становится лишь чуть более настойчивым и громким. Настолько, что режет по ушам, вызывая только одно желание: зажать их руками, дабы не слышать, не поддаваться на эти провокации памяти. Проходит секунда-другая, и перед ним предстаёт тот, кому голос этот принадлежит. Тот, которого Дин уже и не надеялся встретить никогда на своём жизненном пути. Всё та же очаровательная улыбка, от которой на щеках появляются ямочки. Всё тот же блеск в тёплом карем с зелёными прожилками, только теперь едва заметные морщинки-лучики бегут от уголков глаз. Всё та же чёлка, что так нахально лезет в глаза. И Дин едва справляется с порывом внезапным протянуть руку и убрать эту выбившуюся из идеальной причёски прядь. Дин прячет руки в карманы брюк, чтобы скрыть дрожь, чтобы не выдать никак, насколько эта встреча внезапная выбила почву из-под ног и лишила напрочь возможности рассуждать здраво. — Сэмми… — на выдохе, непослушными губами, пытаясь вспомнить, как складывать буквы в слова. Тут же отмечает, как морщится слегка Сэм от такого обращения. Дин никогда не любил это официальное «Сэм», предпочитая более неформальное и личное «Сэмми». И плевать он хотел, что тот ворчал и фыркал точно разъярённый кот в ответ, это лишь улыбку вызывало. — Что… ты тут делаешь? — отмирает наконец Дин, возвращая себе контроль над ситуацией. — Я… мы… только недавно переехали и… — Сэм сам себя прерывает на половине фразе, когда глаза цепляются за значок на ремне Дина: — Вообще-то иду в полицейский участок, детектив, — голос невольно подлетает на пару тонов, и Сэм, сам того не замечая, слегка присвистывает, произнося «детектив». — Рад за тебя. — На плечо Дина, обтянутое кипенно-белой рубашкой, опускается горячая ладонь. — Правда. От внимания Дина не ускользает это «мы», которое Сэм почти выплюнул, словно боялся, что это слово обожжёт его, а потом взгляд падает на тонкую золотую полоску на безымянном пальце, и все кусочки мозаики складываются воедино. Вымученная улыбка лишь слегка растягивает пухлые губы, а зубы по привычке смыкаются на нижней губе, когда Дин кивает в знак благодарности. — Кстати, — Сэм продолжает как ни в чём не бывало, словно и не замечает ничего, — мне нужен детектив… Боги, забыл совсем… Странное такое имя, наградили же родители бедолагу, — отчаянно пытается вспомнить он, ища нужную информацию в телефоне. — Только не говори, что тебе нужен Кроули… Детектив Кроули, — добавляет Дин, не в силах скрыть нотки раздражения в голосе. И он сам бы вряд ли сказать мог, что именно его так задело: тот факт, что Сэм будет иметь дело с его напарником, или же то, что потом не отделаешься от пристального внимания Кроули, который, кажется, каким-то шестым чувством всегда умудрялся понять, когда в его, Дина Винчестера, жизни наступал полнейший кошмар. Сэм, услышав знакомое имя, тут же начинает светиться точно рождественская ёлка с сотней огоньков. И Дин, как бы ни старался, не может глаз отвести от этой улыбки, что расцветает на губах Сэма. Она всегда действовала на него точно магнит. Одно движение руки, и папки с делами, мелкая канцелярии и отдельные листы бумаги веером летят на пол. И плевать совершенно, что подумают об этом все те, кто стал свидетелями невольными этой сцены. Пусть катятся ко всем чертям. И Кроули с собой заодно прихватят, что так некстати возник на пороге их общего кабинета. — Это как-то связано с… — никаких тебе расшаркиваний. Кроули сразу бил не в бровь, а в глаз. Но Дин грубо обрывает его, не давая возможности закончить: — Заткнись. Будь добр, а, — смягчается он мгновение спустя, понимая, что перегнул палку. Возможно. В конце концов Кроули не виноват в превратностях судьбы и её хитросплетениях. — Понял, молчу, — тон слишком уж вежливый и услужливый, и Дин понимает, что напарник теперь точно не оставит его в покое. Он словно хищник, напавший на след добычи. Игра началась. И усмешка на чужих губах и вспыхнувшая искра азарта в карем лишь подтверждают это. — Проклятье, — едва слышным шёпотом вырывается у Дина, а потом он сгребает в охапку кожаную куртку с вешалки и почти вылетает из кабинета, бросая на ходу через плечо: — Ты идёшь? Или тебе приглашение особое нужно? — Угощаешь, Белка, — отзывается Кроули и — Дин уверен в этом абсолютно, ему даже оборачиваться нет нужды — прячет усмешку в уголках рта.

***

— Ты во мне так дыру просверлишь, — Дин поворачивает голову к сидящему рядом Кроули и сразу же натыкается на внимательно изучающий его взгляд, в котором неподдельное любопытством вперемешку с осторожностью плещется. Их разделяют сейчас лишь ничтожные дюймы, а локти едва не соприкасаются каждый раз, когда кто-нибудь поднимает стакан и делает глоток. И Дин почти ощущает, как наэлектризован воздух между ними, как с каждым мгновением всё сильнее сгущается молчание, что давит на плечи, становясь настолько плотным, что к нему, кажется, прикоснуться можно. Кроули молчит в ответ, просто смотрит, не отводя глаз. И его молчание красноречивее любых витиеватых речей, которыми так славился напарник на весь участок. Уж лучше бы выспрашивал скабрезные подробности, лучше бы под кожу лез со своими вопросами, но не сверлил взглядом, который в самую душу проникал, находя там ответы на так и незаданные вопросы. Они молчат не потому вовсе, что им сказать нечего. Просто за годы работы бок о бок научились понимать друг друга практически без слов. Зачастую хватало лишь взглядов, каких-то жестов, что были понятны только им двоим, и лёгких касаний. — Крепко же тебя зацепило, — отмирает наконец Кроули, сделав свой вывод из этого молчаливого диалога. — И, знаешь, я прекрасно понимаю почему. Лиза, конечно, роскошная женщина, — Кроули вряд ли осознаёт, на какую запретную территорию сейчас ступает. Он не замечает или же напрочь игнорирует, что вероятнее всего, лёд, что застит сейчас глаза цвета летней листвы, не видит, как сильно пальцы сдавливают стакан, что чудом каким-то не трескается под их напором, как стискивает Дин челюсти до выступающих желваков, — но это, Дин… это же ходячий секс и разврат. Как… — он осекается, глотая окончание фразы, когда всё же соизваливает повернуться к Дину и встретиться с ним глазами. — Кроули, — Дин не шипит котом взбешённым, не повышает голоса. Тот звучит почти патокой, мёдом в уши льётся и обволакивает мягкостью своей. И Кроули только теперь понимает, что давно уже перешёл черту. Когда Дин становился вот таким обманчиво спокойным, точно глас бури в эпицентре стихии, самое время было просить политического убежище в стране, откуда не выдают беглых. — Сложно делать вид, Белка, что ничего не знаешь, когда тебе известно даже больше, чем надо, — бурчит он себе под нос, делая слишком большой глоток виски, от которого горло дерёт моментально, а на глаза наворачиваются слёзы. Сказано это было достаточно тихо, но слова достигли того, кому предназначались. — Не сегодня, — отзывается Дин. И Кроули понимает: момент упущен, но напарник обязательно расскажет всё, нужно только терпением запастись. — Сегодня я хочу просто выпить и… забыться, — выдыхает он. — И к этой теме мы больше не возвращаемся. Кроули лишь кивает в ответ, но где-то в глубине чёрных провалов загорается огонёк, а губы растягиваются в усмешку такую приторно-сладкую, что Дину аж воды глотнуть захотелось. Он едва успевает подумать о том, что ему совсем не по душе выражение лица напарника, как за спиной раздаётся такой знакомый голос: — Детективы? — Второй раз в случайность подобной встречи Дин вряд ли готов поверить. И если бы взглядом можно было убивать, то Кроули, что маслится сейчас точно кот, объевшийся сливок, давно был бы хладным трупом. — Мистер Вессон, — патокой льётся из его уст, — какая неожиданная встреча. Мне казалось, что мы с вами решили всё в участке и договорились на завтра. Хотя… — Опустившийся рядом на барную стойку стакан не даёт ему закончить. — Твоих рук дело, сукин ты сын? — шипит Дин. В его глазах сейчас адово пламя плещется, а губы сжаты в тонкую линию. — Не благодари, — едва различимым шёпотом на ухо. И у Дина мурашки бегут по шее от горячего дыхания, что обжигает чувствительную кожу. — И домой сегодня не жду, лапуля, — не вопросом, но утверждением звучит. Дину в этот момент сквозь землю провалиться хочется. Мало того, что этот мудак, по какой-то злой насмешке судьбы являющийся его напарником и другом, устроил ему эту встречу с прошлым, так и ведёт себя при этом так, словно… — Так… вы с ним, что… вместе? — врывается в сознание голос с нотками озадаченности, что вторит сейчас его мыслям буквально. Карие глаза бегают от лица Дина, на котором сейчас нет ничего, кроме замешательства, к спине Кроули, что мелькает уже возле двери. — Что?! — голос Дина подскакивает на несколько тонов, а сам он почти давится тем глотком виски, что сделать успел. — Я и Кроули? — Он большей нелепицы в жизни своей не слышал, разве что бредни старушки-соседки про вселенские заговоры. — Нет, — приходит наконец в себя, вытирая губы ладонью, — мы просто напарники. — Но живёте вместе, — никак не унимается Сэм. — Прости, я просто услышал его последние слова и… — Ещё бы ты не услышал, — фыркает Дин. Такие фразочки были вполне в духе Кроули, к ним давным-давно уже все привыкли и не обращали на них внимания, разве что Сэм был исключением. — Он просто мудак, возомнивший себя то ли Богом, то ли Дьяволом-искусителем. Непонимание и озадаченность в тёплом карем сменяется явным любопытством и желанием узнать нечто большее, чем эти жалкие крохи информации. — Всё сложно, Сэмми, — сдаётся в конце концов Дин, решив, что лучше Сэму всё узнать от него самого, чем от этого горе-сводника. — Пару месяцев назад я расстался с девушкой… Мы долго были вместе, строили планы на будущее, но потом всё лопнуло точно мыльный пузырь, а я оказался на улице. Вот Кроули и приютил меня. Ненавижу его старый диван в гостиной — от него жутко всё болит по утрам, — Дин не может сдержать улыбку и замечает краем глаза, что Сэм слегка фыркает на его исповедь. — Выпьешь со мной, раз уж ты всё равно здесь? Или спешишь? — Дин кивает едва головой на левую руку Сэма. Щёки Сэма моментально заливаются ярким румянцем, а сам он не знает, куда деть глаза от смущения. — Да ладно тебе, Сэмми, столько лет прошло. Два двойных виски, — просит он бармена и улыбается Сэму, бросая на того взгляд через плечо, словно понять давая, что прошлое осталось в прошлом, и теперь у каждого из них своя жизнь. И это могло бы быть правдой, если бы до сих пор что-то не кололо внутри и не отзывалось болью тянущей за грудиной каждый раз, когда в памяти всплывали непрошенные картинки. Капля пота на виске, взмокшая прядь, выбившаяся из вечно лезущей на глаза чёлки, яркий румянец на щеках с очаровательными ямочками, подёрнутый дымкой желания карий с зелёными прожилками. И каждая такая картинка как шрам, который не свести. Ни тот едва заметный, что так и останется возле колена после неумелых стежков. Ни тот, что под сердцем, от пули, что едва не убила. Ни те многие и многие, коими усеяна спина от самых лопаток и до ямочек на пояснице. То были невидимые шрамы. Те, что внутри. И их не вытаскиваешь на свет, не перебираешь, как старые фотографии в альбоме. Их никому не показываешь, ими не гордишься, они не свидетели твоих заслуг боевых — они кричат о боли, о страданиях, что пришлось пережить. Эти шрамы покрывают душу, перетягивают сердце уродливыми полосами. Они не говорят о прошлом, перебрасываются лишь парой ничего не значащих фраз. Никому не хочется ворошить то, что былём давно поросло да патиной покрылось точно нечищенное столовое серебро. Дин делится какими-то нелепыми историями со службы, слушает внимательно Сэма, наслаждаясь звуками его голоса, этими чарующими интонациями и переливами. Этот голос вновь погружает его туда, где он был счастлив когда-то, в те времена, когда он жил, дышал полной грудью и просто наслаждался каждым мгновением. Но в той жизни был Сэм, в этой же — он растерял всё то, что имел, и мог гордиться лишь своими служебными достижениями. — Ты всё так же ездишь на Детке? — Дин вдруг ясно осознаёт, что это совсем не то, что на самом деле мучит Сэма. Тот о другом совсем хотел спросить. Дин не мог не заметить, как ёрзает весь вечер Сэм на стуле, точно усидеть на месте не может. Видит, как горят глаза напротив, как закусывает Сэм уголок губы нижней. — Серьёзно? — невольно слетает с губ Дина. — Тебя волнует Детка? — он почти срывается на крик, но в последний момент, чудом каким-то, ему удаётся укротить рвущиеся наружу эмоции. — Давай уже, Сэмми, скажи то, что действительно хотел. Я не хрустальный, не рассыплюсь. И Сэм ещё больше губу закусывает, бросает на Дин взгляд, точно решается на что-то. — Дин… — запинается он, а потом выдыхает протяжно и продолжает: — мне жаль безумно, что так получилось. Я виноват перед тобой… — Сэмми, — обрывает его Дин. И в этом «Сэмми» смысла, пожалуй, куда больше, чем во всех тех словах, что готовы ещё сорваться с губ Сэма, — не стоит. Правда. Всё прошло давно. — Дин, пожалуйста, — в голос подмешиваются просительные нотки, — дай мне закончить. Когда ты пропал, весь мой мир перевернулся. Я не знал, как жить дальше, без тебя… А Руби… она просто была рядом, и я… оказался слишком слабым, не смог противостоять её напору. Если можешь, прости меня. Пожалуйста… Дин закусывает щёку изнутри. Больно. Но эта боль отрезвляет, возвращает в действительность. Он делает глоток виски и какое-то время молчит, пытаясь переварить слова Сэма. Сейчас они не причиняют боли, не трогают за душу, просто разбиваются о ту броню, которой успел обрасти Дин с момента того предательства, а потом и ещё с одного. Это всегда давалось ему лучше всего — загонять боль внутрь себя, делать вид, что всё прекрасно в те моменты, когда душа рассыпалась в крошево. Он просто закрывался от внешнего мира, уходил в себя, пил в тишине квартиры неразбавленный виски, горячей волной прокатывающийся по гортани, глотая рвущиеся наружу слова и слёзы, что жгли глаза. Но внешне Дин всегда был оплотом спокойствия, невозмутимый и непоколебимый точно колосс. И мало кому удавалось проникнуть за эту завесу, понять, каким он может быть, когда не прячется. Таких единицы были, кто видел Дина Винчестера настоящим: с искусанными в кровь губами, с мокрыми стрелками ресниц, со сбитыми костяшками и пустым взглядом. — Ты мне ничего не должен, Сэм, — выходит так сухо и почти официально, что Сэм вздрагивает невольно. — Не стоит извиняться, это… — «ничего не изменит» так и хочется добавить следом, но Дин сдерживается. Незачем сейчас тыкать Сэма в его ошибки. — Давай вызовем тебе такси, — улыбается уголком рта. — Не заставляй Руби ждать. — Диииин, — Сэм привычно тянет «и», — не надо так… Дин вздрагивает от неожиданности, когда Сэм придвигается ближе. Непозволительно близко. И он чувствует запах чужого парфюма — морская свежесть, — что кружит голову похлеще любого алкоголя. А потом Сэм делает то, что выбивает воздух из лёгких и лишает возможности хоть как-то соображать: подносит руку к губам и медленно прикасается к каждой выступающей косточке, не сводя с него карих глаз, в которых плещется сейчас озорство пополам с возбуждением. И вырвать бы руку, но Дин замирает точно кролик перед удавом. Пульс колотится под кожей, сердце бешено бухает о грудную клетку, а в ушах шумит так, что весь мир исчезает моментально. — Дин… я так скучал, — шепчет Сэм на ухо, опаляя жаром дыхания своего, ведёт носом по скуле, касается сухими губами виска. И стоит огромных усилий вывернуться из чужих рук, вынырнуть из этого морока и вернуться в реальность. — Сэмми, — голос хриплый, скатывающийся в едва слышный шёпот, — твоё такси. Они стоят сейчас у тонкой черты. У Сэма в глазах плещется желание, что сжирает тёплый карий, оставляя лишь угольно-чёрную бездну зрачка, у Дина — сонм невысказанных слов и боль застарелых обид. А за дверью бара ждёт такси, что портит всё и вся всегда. Но для них оно сейчас, пожалуй, спасение и шанс не броситься в омут с головой. — Ещё увидимся, Дин. — Горячие губы легко мажут по виску, а длинные пальцы в касании невесомом проходятся по контуру губ. И Сэм отстраняется, чем вызывает лишь одно желание: податься следом за его теплом, наплевать на все доводы здравого смысла и позабыть о собственной гордости. Но он уходит, оставив Дина один на один с мыслями, что сталкиваются в черепной коробке, наскакивают одна на другую, сея хаос. Дин просит у бармена бутылку виски, оставляет щедрые чаевые и исчезает через чёрный ход. Прислоняется спиной к кирпичной стене, холод которой тут же пробирается под куртку, и прикрывает глаза. Под веками пульсирует и жжёт нещадно, в горле комок размером с планету, кажется, застрял, а рёбра стягивает обручем стальным так туго, что ни вдохнуть, ни выдохнуть невозможно. Первый глоток виски прокатывается по гортани, падает в пустой желудок и освобождает чувства, что Дин так долго в себе держал. На глаза наворачиваются слёзы, что туманят взгляд, прокладывают себе обжигающие дорожки по щекам, оставляя следы солёные. За первым глотком следует второй, потом третий. Дин пьёт много, жадно, почти не делая перерывов между глотками, точно это вода, а не виски вовсе. Капли стекают из уголка рта по подбородку, скользят по шее и теряются за воротом рубашки. Пальцы едва слушаются его, когда он достаёт из кармана брюк телефон. Где-то там, в списке контактов, был номер, который так отчаянно хотелось набрать. — Не надо, Дин, — от стены, в нескольких метрах от него, отделяется тень. Дин моргает раз-другой, и тень обретает знакомые черты. — Кроули? — внутри зарождается какое-то смешанное чувство. Дин понять никак не может: рад он видеть друга или нет — алкоголь туманит разум. — Не делай глупостей, — Кроули звучит как голос разума, пытаясь достучаться до напарника. — Давай я отвезу тебя домой, а завтра ты решишь, как жить дальше. Дин поднимает на него глаза и встречается с карим, в котором плещется беспокойство вперемешку с заботой и желанием помочь. Но ему не это лицо вовсе видеть хочется: на внутренней стороне век совсем другой образ выжжен. — Ты не сядешь за руль Детки, — чеканит Дин каждое слово. — Не будь ребёнком, Белка, — фыркает Кроули. — У нас не так много вариантов. Мы можем, — начинает загибать пальцы: — Первое. Провести ночь в этой подворотне в ожидании, пока ты протрезвеешь и будешь способен сесть за руль. Второе. Бросить Детку здесь и вызывать такси, — от внимательного взгляда не укрывается, как морщится Дин на последнее слово. — Или, третье, ты просто дашь мне ключи, и мы поедем домой. Выбор за тобой. Дин устало выдыхает вместо ответа и достаёт ключи от Детки из кармана куртки. Протягивает их Кроули, чувствуя, как прошивает дрожью моментально от прикосновения к чужой руке. — И телефон, Дин. Пожалуйста, — Кроули протягивает руку с раскрытой ладонью и ждёт. Секунды тянутся мучительно-медленно, пока Дин не решается наконец вложить телефон в руку друга. Метры, что отделяют их сейчас от машины, кажутся Дину дорогой в Ад. Он идёт медленно, опираясь на Кроули, в голове туман, а ноги почти не слушаются. Привычный скрип дверцы режет по ушам и вынуждает поморщиться невольно. — Ты должен быть абсолютно трезв, прежде чем решишь сломать себе жизнь. Снова, — с этими словами Кроули нажимает на педаль газа, и Детка со звериным рыком срывается с места, поднимая с асфальта пыль.