That's the way our life should be

За звёзды, способные слышать,

и мечты, которые исполняются.

(с) Сара Маас

Под кожей зудит и чешется, словно десятки-сотни жуков под ней копошатся сейчас. И хочется содрать её ногтями, разодрать до мяса, добраться до костей, чтобы хоть немного унять этот зуд. Но всё бесполезно было, и он прекрасно об этом знал. От этого противного зуда не было спасения никакого. Он перепробовал, кажется, уже все доступные способы. Пускался во все тяжкие: алкоголь, безумное количество алкоголя, пьяные потасовки в барах, ночные прогулки по районам, куда и днём ни один здравомыслящий бы не сунулся, езда на запредельных скоростях по пустым шоссе, что неизменно отдавалась в ушах звуком полицейских сирен. Но то был лишь мимолётный всплеск адреналина в крови, несущий с собой только блёклое подобие эйфории, но уже через пару часов эффект сходил на нет. И раз за разом требовалась более мощная доза. Будучи студентом колледжа, он периодически курил травку. Так, ничего серьёзного, сплошное баловство. Но память услужливо сохранила воспоминания о том сладком тумане, что нёс с собой неизменное забытьё и забвение. И можно было, пусть и на несколько часов, перестать думать о том, что боль причиняло и наизнанку выворачивало буквально. Но он отмахивался от этой затеи, хотя соблазн провалиться в спасительный туман был слишком велик. Всего лишь яркая обёртка мимолётного удовольствия. Ему совсем другое нужно было. Запахивает полы пальто, поднимает воротник и прячет руки поглубже в карманы. Но это едва ли спасает от пронизывающего ветра, что пробирает до самых костей, кажется. И идёт бродить по вечернему городу, не обращая внимания на жуткий холод, на облачка пара, вырывающиеся изо рта при каждом выдохе. Нужно было чем-то занять мысли, чтобы не думать, не вспоминать. Хотя не вспоминать не получалось… — Обещай вернуться, — непослушными, искусанными до крови губами. Так тихо, что кажется, будто эти слова только в голове прозвучали. — Вернусь, — жарким выдохом в висок. И прижимает к себе ещё сильнее, так, что дышать моментально становится невозможно. Но он лишь носом в шею ему зарывается, жадно втягивая запах: этот манящий и дурманящий голову аромат прогретых летним зноем сосен. Втягивает так, словно надышаться им не может, словно это единственное, что ещё держит в этом мире и не даёт скатиться в бездну. И это «вернусь» — было последним, что Сэм услышал от Дина. То, что он успел сказать ему, прежде чем раствориться в тумане нью-йоркского утра и исчезнуть. Дин не звонил, не писал, не давал о себе знать. До Сэма долетали только ничтожные крохи информации. Единственное, до чего снисходил куратор из Бюро, это редкие сообщения о том, что Дин жив. Большего ему сообщить никто не мог или попросту не хотел. Поначалу Сэм довольствовался и этим, а потом Дин пропал со всех радаров. Словно в лету канул, точно и не существовало его никогда. Куратор был сбит с толку, в Бюро только разводили руками. Никто не мог сказать, что послужило причиной такого молчания: прикрытие Дина раскрыто, или ему просто пришлось залечь на дно, дабы не привлекать к себе излишнего внимания Короля. Самые чёрные мысли Сэм гнал от себя метлой поганой. Даже в самом жутком ночном кошмаре он не мог представить себе, что Дин мёртв. Ведь они так много не успели друг другу сказать. Столь многое упустили из-за собственных страхов быть непонятыми и отвергнутыми. Сэм до сих пор помнил это: прикосновение кончиков пальцев к мягким губам, чтобы подцепить крошку от любимого яблочного пирога Дина. Он уже почти поднёс палец к губам собственным — так хотелось ощутить эту терпкую пряность корицы и сладость яблока, — как его запястье оказалось в капкане длинных пальцев. И те мгновения, что Дин подносил его руку ко рту, растянулись на вечность целую будто. Судорожный выдох срывается с его искусанных губ, пока чужой влажный язык мягко скользит по подушечке большого пальца. Внезапно расширившиеся зрачки, провалы чёрных дыр, вытесняющие тёплый карий с зелёными прожилками. Сбившееся дыхание и бьющийся под кожей пульс, что отдаётся шумом в ушах. И весь мир тут же существовать перестаёт: есть только Дин, его мягкие губы и горячее дыхание, что оседает на коже и несёт с собой волну дурных мурашек. И искру, проскочившую тогда между ними, просто невозможно было проигнорировать. И каждый раз, когда они сталкивались вновь, невыносимо жгло где-то внутри, бились под кожей желания запретные, разливался огонь по венам и артериям. Снова и снова. Раз за разом. Противостоять этому напряжению становилось невозможно просто. Сэм подмечал каждую мелочь, каждый самый незначительный штрих. Вот кончик языка проходится по пухлым губам, пушистые длинные ресницы слегка подрагивают, отбрасывают тени резные на щёки, россыпь веснушек на носу и щеках вспыхивает золотом, стоит только солнцу на них попасть. А потом всё это исчезло, словно и не было ничего. Ни этих ночных прогулок по городу, который никогда не спал, ни долгих не то свиданий, не то просто дружеских встреч в кофейнях, в которых Дин с каким-то лишь одному ему присущим удовольствием поглощал все эти пироги. Порой Сэма не покидало чувство, что всё это только сном и было. Красивым, чарующим, но всё же сном, из которого его выдернули резко. И он точно в тумане пребывал, не в силах явь от фантазии отделить. Всё смешалось воедино. Ночные кошмары, от которых он просыпался с криком на скомканной простыне, сменялись снами, в которых к нему приходил Дин. Приходил, чтобы сказать, что всё ещё будет. Только Сэм уже ни в чём не уверен был. Что будет и когда, если самого Дина уже может и не быть. И жизнь его превратилась в ад, в сплошную дорогу из битого стеклянного крошева, каждый шаг по которой причинял боль невыносимую. В этой жизни не осталось места ни надеждам на будущее, ни свету в конце тоннеля, потому как Дин забрал с собой всё. Кто-то после пережитого ада учился заново жить, кто-то — держался на волоске, чтобы не покончить с собой и не сгореть в огне. А кто-то — копал личный Ад сам для себя. Но каждая Преисподняя состояла из страданий, каждая была полна демонов, изгнать которых уже не было сил. И Сэм падал и падал в эту бездну, дна которой не видно было.