That's the way our life should be

— А если за это надо платить?

— За это всегда надо платить. Но оно того стоит. (с)

Разбитая губа саднит нещадно. Кончик языка упирается в уголок рта — на языке тут же оседает противный металлический привкус, во рту становится солоно. И он сглатывает и морщится невольно от этого тошнотворного коктейля: соль, медь и виски, — что подкатывает к горлу. — Проклятье, — срывается с губ свистящим шёпотом. И чувство такое, что в теле не осталось ни единой мышцы, которая бы не болела, стоит ему только пошевелить слегка затёкшими конечностями. Его точно грузовик переехал или сбил на полной скорости локомотив, что было, пожалуй, куда ближе к правде, учитывая размеры кулаков этого верзилы и силу его удара. Руки затекли от неудобной позы, а от слишком туго застёгнутых браслетов наручников на запястьях точно останутся кровавые гематомы и синяки. Но синяки и ссадины — то, что сейчас волнует его меньше всего. В мозгу набатом бьётся мысль: почему он жив до сих пор? И пусть тело его и напоминает собой боксёрскую грушу, но, кажется, не сломана ни одна кость и нет ни одного хотя бы мало-мальски серьёзного повреждения. О жестокости Короля Ада и его подручных на улицах слагали легенды. Впрочем, Дин сам об этом не понаслышке знал: с неугодными тут разговор был предельно коротким. Тех, кто переходил дорогу самому Королю, зачастую даже не находили. Они так и числились во всех полицейских сводках пропавшими без вести. Но всё это отступает куда-то на второй-третий-десятый план, когда за спиной сначала открывается, а потом тихо закрывается дверь. Толстый ковёр на полу приглушает шаги, но Дину даже оборачиваться не нужно, чтобы понять: сам Кроули явился по его душу. И на смену страху приходит любопытство. Дин готов душу свою заложить — Король Ада его так просто не отпустит. Он сам вызвался на это задание. То, кажется, целую жизнь назад было, столько воды с тех пор утекло. Несколько месяцев подготовки, бесконечные отчёты, тысячи и тысячи просмотренных файлов и год работы под прикрытием — всё ради того, чтобы оказаться здесь и сейчас прикованным наручниками к стулу. Внутри закипала злость на самого себя, одолевало бессилие и зарождалось что-то мерзкое и липкое, что медленно, но верно заполоняло собой всё. Он прокололся, позволил себя раскрыть. Но в чём именно? Где допустил ту самую роковую ошибку и оступился? Его прикрытие было безупречным, над ним корпели лучшие умы агентства, плетя паутину лжи и придумывая ему ту жизнь, которой он и не жил никогда. — Не напрягайся так, Дин, — на плечи опускаются ладони, что жаром своим прожигают сквозь одежду даже. В нос бьёт резкий, пряный запах парфюма, Дин морщится невольно, ему куда больше по душе совсем другой аромат. Кроули обходит стул, к которому прикован наручниками Дин, и беглым взглядом осматривает того, кто вчера ещё был его правой рукой. На лице мелькает недовольство с примесью злобы. Какой-то нехороший огонёк загорается в глазах, а губы кривятся в ухмылке. И Дину бы испугаться столь резкой перемены, но он слишком хорошо успел узнать того, кого боялись на улицах Нью-Йорка так, как, пожалуй, боялись только десятилетия назад Аль Капоне. Вся эта злость, что исказила лицо напротив, весь этот праведный гнев, что так легко считывался во взгляде, всё это направлено не на него вовсе было. На себе Дин весь этот год зачастую ловил совсем другие взгляды: в них читался интерес, явный, ничем не прикрытый, любопытство и какой-то блеск, который Дин так и не научился распознавать, слишком уж хорошо Кроули, если хотел того, эмоции свои прятал. — Прости за это, — обводит пальцем возле лица собственного, точно прощения испрашивает за слишком уж перестаравшихся подчинённых. — Парни слегка вошли во вкус. Из кармана пальто, в котором он, кажется, даже спит, Кроули достаёт ключи. Те позвякивают едва слышно при этом. Приседает перед стулом на корточки и, ловко орудуя ключами, отстёгивает наручники. На какой-то миг точно забывается и тянется пальцами к израненным запястьям, но потом едва заметно вздрагивает, будто его током ударило, и отдёргивает руки. Дин лишь хмыкает себе под нос, тут же забывая об этом, и растирает затёкшие запястья. Те представляют из себя жалкое зрелище: сплошь синяки, содранная кожа да запёкшаяся кровь. — И что теперь? — голос лишь слегка дрожит, выдавая волнение. Как бы там ни было, Дин в одном точно уверен был: Кроули не убьёт его. Ни сейчас, ни потом. Хотел бы его смерти — Дин давно бы уже мёртв был. — Как давно? — задаёт тот вопрос, который волнует его сейчас больше всего. — Ты о чём, лапуля? — Кроули вальяжно усаживается в кресло, закидывает ногу на ногу и едва ухмыляется уголками губ. Кроули был прекрасным игроком, но Дин умел блефовать и играть по чужим правилам. Он встаёт и дёргает плечом, бросая быстрый взгляд на Кроули. Тот лишь склоняет голову набок и молча смотрит. Слегка кивает — разрешил встать и пройтись. Дин расправляет плечи, чувствуя, как перекатываются мышцы под кожей, наклоняет голову в разные стороны и морщится, когда шея противно хрустит. Рука сама собой тянется к уголку рта: кровь давно остановилась, но на кончиках пальцев остаётся красный след. Прихрамывая на правую ногу, подходит к окну и упирается плечом в оконную нишу. Прячет руки в карманы джинсов и прикрывает глаза. Там, за окном, течёт жизнь, снуют туда-сюда пешеходы, сигналят друг другу водители. А здесь, в этой комнате на тринадцатом этаже, время будто остановилось. Дин не чувствует его течения, для него оно давно уже смысл потеряло. Оно отмеряется теперь не секундами-минутами-часами, неделями лишь да месяцами. Месяцами вдали от того, с кем так хотелось быть. И проклясть бы себя самого за то, что вызвался на это задание, но иначе он просто не мог. И Сэм прекрасно об этом знал… Но всё это отнюдь не отменяло того, насколько сильно хотелось его увидеть, услышать этот голос с чарующими мягкими интонациями, заглянуть в этот тёплый карий и раствориться в нём, позабыв о том, что где-то там есть огромный мир. Ибо для него весь мир давно в Сэме заключён был. В нём одном. Они не виделись уже долгие месяцы, постепенно сложившиеся в год. Мучительно долгие дни, каждый из которых отпечатался в памяти оглушающей пустотой, всепоглощающей чернотой и затягивающим в себя отчаянием. Дин не позволял себе думать об этом, лишь порой, особо тёмными ночами, на него накатывало одиночество и тоска по тому, что так и не случилось. Он гнал от себя прочь мысли о Сэме, не позволял беспокойству туманить разум и отвлекать от того, что в данный момент в приоритете стояло. Превратился в машину, робота, который жил по кем-то придуманной программе, не задумываясь совершенно о том, что как-то иначе быть может. Бесполезные усилия. Безвыигрышное одиночество. Но вся эта рутина ежедневная отвлекала от мыслей о том, кто остался в той, прошлой жизни. В жизни, в которую он, Дин, мог уже не вернуться, ведь никогда не знаешь, что принесёт с собой день грядущий. Особенно рядом с таким, как Кроули. Дин научился переживать гнев Короля, гася его ухмылками, шутками и сущими нелепицами. Привык к его извечным сарказмам, ибо сам сыпал ими направо и налево, когда того ситуация требовала. Привык хамить, язвить и срывать злость на тех, кто стоял младше в иерархии банды. Не привык только к одному: к тому самому взгляду, что следил за ним непрерывно. Вот как в этот самый момент. Дин пусть и не видел Кроули сейчас, но чувствовал этот взгляд, что впивался в спину, жёг между лопатками, вызывая зуд и дикое желание передёрнуть плечами. Но он не двигается, не уступает, словно малейшее движение его будет признаком слабости. Он не вздрагивает, не отводит глаз от окна, когда за спиной его замирает Кроули. Смотрит в эти глаза напротив, так и не найдя в себе сил обернуться. Ведь так можно хотя бы на мгновение убедить себя, что тот, чей силуэт отражается в окне, лишь плод больной фантазии, что всё, происходящее здесь и сейчас, нереально вовсе. Но у бесплотных отражений не бывает такого горячего дыхания, от которого волоски на загривке дыбом встают, от них не пахнет этим терпким парфюмом, руки их не ложатся на плечи обжигающе горячими ладонями. Не то чтобы Кроули проявлял к нему очень уж активный интерес, но к таким прикосновениям Дин так и не смог привыкнуть. Каждый раз это было неожиданно, вызывало дрожь по всему телу и мурашки дурные, что бежали по рукам. Они оба молчат, не нарушают повисшую тишину. Просто вглядываются в неверные отражения в окне, за которым город медленно накрывает мягкими вечерними сумерками. — Виски? Пиво? — Кроули отмирает первым, но взгляда так и не отводит. Слова слетают с языка так буднично и просто, будто он продолжает прерванный на полуслове разговор. Дин в ответ лишь плечами пожимает. Не хочется туманить разум алкоголем. Другого совсем хочется. Рука тянется к заднему карману джинсов, где лежит то, что может помочь куда лучше, чем виски. Пачка слегка хрустит в руках, когда из её недр длинные пальцы вытаскивают сигарету. Последнюю. Дин не может сдержать улыбку — чертовски символично выходит. Кто знает, может, это вообще последняя сигарета в его жизни. Щёлкает зажигалка, Кроули точно фокусник извлекает ту из кармана пальто и подносит к сигарете, что зажата уголками губ Дина. Глубокая затяжка, и лёгкие наполняются терпким дымом. Выдохнуть бы его в лицо напротив, но Дину в этом что-то очень уж интимное видится, нечто такое, что навсегда изменит те отношения, что между ними двумя установились. И сизые нити дыма плывут к потолку, улетают в окно, подхватываемые ветром. — Ты так и не ответил, — Дин садится на подоконник и прислоняется спиной к окну. Прохлада стекла тут же ползёт по спине, проникает сквозь рубашку. Но она не вызывает отнюдь желания отстраниться, скорее, сильнее прижаться к стеклу хочется, прикрыв глаза и позабыв о том, что он сейчас один на один с одним из самых опасных преступников Нью-Йорка. Сигарета медленно истлела до фильтра — для успокоения нервов хватило пары затяжек. Кроули наливает себе виски. Чистый, неразбавленный. Никаких больше причудливых коктейлей с вычурными названиями и разноцветными зонтиками. Тут нужна тяжёлая артиллерия. Снова устраивается в своём кресле и долго крутит в руках стакан, прежде чем сделать глоток. Проходится языком по губам, собирая терпкий вкус виски. — Ты очень много всегда говорил про семью, — вновь уходит от ответа или ведёт к нему же долгими закоулками. Это вполне в его духе было. — Про то, что она не заканчивается общей кровью, но и не начинается ею же. Помнишь? — карие глаза внимательно изучают его лицо, точно вгрызаются в каждую черту, дабы не пропустить ни единой эмоции. — Кроули… — Дин цедит сквозь зубы, почти шипит разъярённым котом. За месяцы общения с Королём он отлично нащупал ту грань, через которую переходить не стоило никогда, но так и тянуло из раза в раз перейти эту черту и посмотреть, на что способен Кроули. Тот очень многое порой спускал ему с рук — его подчинённые попадали в опалу и за куда меньшее. Из внутреннего кармана пальто Кроули достаёт конверт. Крафтовая бумага, не запечатан. Дин невольно закусывает губу нижнюю: слишком хорошо он знал содержимое подобных конвертов. Сам не раз вручал такие тем, на кого требовалось надавить. Не важно совсем: в банде Кроули или в стенах Бюро — люди, как огня, боялись того, что лежало внутри. Земля словно уходит из-под ног, оставляя вместо себя холод и зудящую под кожей боль, что наводняет сознание. Мир рассыпается прахом, и мелкие детали, голоса и мысли плетутся в большую паутину. И сколько ни пытайся, она всё больше смешивается в неясный гул или шум, точно всё из-под толщи воды доносится. И он бы соврал сейчас, если бы сказал, что не боится совершенно. В сердце давно уже страх поселился. Тот Дин Винчестер, который никогда и ничего не боялся, канул в лету и предан забвению. Было время, он шёл по жизни с высоко поднятой головой, наплевав на всех и вся. А потом в его жизни появился тот, кто разом затмил всех. И этот другой принёс с собой страх. Страх потери и одиночества. Страх остаться без надёжного плеча рядом. Страх потерять того, кто так и не стал ему принадлежать. — Ну давай же, посмотри, — Кроули точно подначивает его. — Дин Винчестер же ничего не боится, да? — от собственного имени, настоящего, не того вовсе, каким Дин прикрывался последний год, он дёргается так, словно его ударили. И в голосе Кроули сейчас яд сплошной и что-то ещё, неподвластное пониманию Дина: то ли ярость и злость, то ли… обида и разочарование? Ноги едва ли слушаются, пока Дин преодолевает те несколько метров, что отделяют его от стола, на котором лежит этот треклятый конверт. Пальцы слегка подрагивают мелкой дрожью, пока он берёт его в руки. Долгие мгновения точно решается на что-то, смотрит на коричневый прямоугольник в руках собственных, но потом всё же открывает его. На стол тут же веером падают фотографии. — Мне нужен был хороший юрист, — вновь заговаривает Кроули. — Не то чтобы мои меня не устраивали, но хотелось какой-то… новой крови, что ли. Другого взгляда на проблему, какого-то особого подхода. А потом я нашёл его… почти мальчишка… но он просто идеально вписывался в мои схемы. Дин сразу же понимает, к чему Кроули клонит, но поверить в это никак не может. Не хочет. Он попал в ловушку: ради безопасности Сэма он пойдёт на многое. На всё и даже большее, если уж быть точным. И Кроули это известно прекрасно. — Неужели тебе настолько неинтересно? — Кроули подвигает рассыпавшиеся фотографии чуть ближе. — Там есть очень интересные карточки, даже… пикантные, я бы сказал, — на губах появляется противная, едкая ухмылка, а в глубине зрачка мерцает блик. — Твой мальчишка без тебя времени даром не терял. Дин не смотрит на фотографии, ему плевать на то, что он там увидит, только в глаза напротив, что горят сейчас адовым пламенем. В них насмешка смешивается с чувством превосходства и предвкушением победы, в чём бы она там для Кроули не заключалась. Точно фокусник Кроули вытаскивает из вороха фотографий одну и протягивает Дину. — Моя любимая, знаешь ли. — Дин невольно глаза скашивает, но руку так и не протягивает. И, как дышать нужно, забывает тут же. Он готов был, кажется, ко всему, но только не к такому зрелищу. Где-то внутри зарождается боль, пускает щупальца свои, подбирается к сердцу и давится воздухом. Сэм, его Сэм, в объятиях полуобнажённой брюнетки, и они явно не достоинства того или иного сорта кофе обсуждали. Дин выдыхает судорожно и закрывает глаза, проводит ладонью по лицу, точно это поможет ему увиденное забыть. Он узнал эту девицу, не мог не узнать. Она играла на стороне Кроули, не на его отнюдь, и уж точно не случайно оказалась рядом с Сэмом. — Сукин ты сын… — едва слышно хрипит он. Вроде бы они с Сэмом и не должны ничего друг другу были, но тогда почему так больно, так противно и мерзко от увиденного? — Как давно, твою мать? — Дин срывается на крик, выплёскивает обуревающую его сейчас ярость и злость. Ему необходимо просто знать, как давно он ходит по краю пропасти и почему его в ту самую пропасть так до сих пор никто и не толкнул. Кроули руки в карманы пальто прячет, глаза щурит, точно вспомнить что-то пытается. И Дин едва ли справляется с желанием закатить глаза и фыркнуть. Он уверен абсолютно в одном: Кроули точно помнил тот день, даже час, когда узнал о том, что в его банду проник агент под прикрытием. — Месяца через два, как ты появился на улицах, — наконец снисходит он до того, чтобы ответить. — Мои люди копнули под этого мальчишку, и оказалось, что у него весьма интересные знакомства. Например, есть среди них один агент ФБР. Дин вскидывает голову и впивается взглядом в лицо Кроули. И лишь один вопрос вертится на языке: почему? Кажется, он произносит его вслух всё же. — Почему? — Кроули только плечами пожимает в ответ. — Сам не знаю. Может, мне стало интересно, что из этого, — делает неопределённый жест рукой, точно это Дину всё объяснить должно, — всего выйдет. Может… я почувствовал в тебе родственную душу. — Дин лишь ухмыляется на эти слова. — Мы куда больше с тобой похожи, чем ты думаешь. В тебе тоже есть эта жажда крови, просто ты спрятал эту сторону себя очень глубоко. Но тебе же нравилось всё это. Признай, — горячим шёпотом рядом с виском. — Что ты хочешь от меня? — Дин лишь плечом поводит, точно взгляд чужой сбросить с себя пытается. — Знаешь, что в итоге тебя выдало? Помимо прочего, конечно, — слегка склоняет голову набок и смотрит в окно. — Ты не слышишь голос разума, Дин. Для тебя во главе угла всегда чувства и привязанности. Именно поэтому ты сделаешь то, что мне нужно, и так, как я скажу. Иначе… Дин в догадках теряется: какую цену назначит Кроули за его жизнь? Что он должен будет сделать, дабы выйти живым из этой игры? Храбрость требует страха. И страх рождается из любви к чему-то. Когда ты боишься потерять кого-то или что-то, ты становишься другим. Ибо знаешь, что эта потеря сломает тебя. И прежним тебе уже не быть никогда. — Другого выхода у тебя всё равно нет, — в голосе чужом сплошное превосходство сейчас. — Ты знаешь прекрасно, на что я способен, Дин. — Что ты хочешь? — Дин чеканит каждое слово. Он уже всё для себя решил. Ему плевать, что с ним самим будет, на себе и жизни своей он давно уже крест поставил. Но подводить под удар Сэма, ставить под угрозу его жизнь он права никакого не имеет. Он никто и ничто для Сэма. И снимки эти чёртовы лишь подтверждают это. — Ты отпустишь меня. Позволишь мне уйти и построить империю с нуля где-то в другом месте. Мне плевать совершенно, как ты будешь объясняться перед своим начальством, какую искусную ложь придумаешь для них. Это твои проблемы. И это всё? Так и хочется сказать Дину, но он сдерживается, ибо понимает прекрасно: просьба Кроули отнюдь не так проста и безобидна, как показаться на первый взгляд может. — У тебя одна ночь. Думай и решай. И… ты знаешь, где меня найти, Дин. И дверь в комнату захлопывается. Точно точка в разговоре. И ни единого шанса на многоточие и возможность партию эту переиграть…