That's the way our life should be

Чтобы избавиться от одной пагубной страсти,

нужно переключиться на ещё более пагубную.

(с) Sex and the City

Ему нужна передышка, всего лишь несколько жалких минут наедине с собой, своей болью и отчаянием. Плеснуть в лицо водой, такой холодной, что кожу жжёт нещадно, и тут же бегут мурашки предательские по рукам. А потом ещё раз и ещё, и ещё, пока зубы не начнут отбивать дробь, губы не посинеют, а пальцы не начнёт сводить судорогой от холода. Но всё тщетно. Проще все льды Арктики растопить и уровень Мирового океана поднять, чем унять тот пожар, что внутри полыхает, сжирая всё на пути своём. Сомкнуть пальцы на прохладном кафеле раковины и где-то внутри обрадоваться тому, что он не крошится в руках, не поддаётся так просто, как дерево или пластик. И не находить в себе сил оторвать взгляд от этой буквально искрящейся белизны, что бьёт по глазам, боль почти причиняя. Потому как не может даже сам себе в глаза посмотреть, настолько страшно там увидеть отголоски боли, несбывшихся надежд и всех тех ожиданий, что погребены были под страхом и нерешительностью. Все эти улыбки, смех, беззаботные разговоры — всё это лишь ширма, за которой он прячет настоящее. Ту боль, что разрывает изнутри, те страхи, что мешают спать ночами. Но чем больнее и поганее на душе, тем шире его улыбка, тем веселее кажется его смех. И лишь в глазах карих с зелёными вкраплениями больше не вспыхивает огонёк, не загорается искра интереса к происходящему вокруг. Они пусты и безжизненны, как выжженная солнцем пустыня. В них нет отныне ничего, кроме отголосков прошлой жизни. Той жизни, каждая минута которой была пронизана удивительным ощущением чего-то прекрасного и волшебного, где каждый прожитый день нёс с собой радость и счастье, где не было место ни унынию, ни тоске, ни той боли, что поселилась где-то за грудиной, лишая даже малейшего шанса на спасение. Той жизни, где был он… «Всё закончилось. Возвращаюсь.» Несколько слов, что переворачивают с ног на голову привычный мир. Тот, что за последние полгода успел его реальностью стать. Не той, о которой он грезил когда-то, но той, что спасла от падения в бездну, в черноту, из которой выбраться самому не было уже сил никаких. Первая мысль, что мелькает в голове, — это шутка. Злая, беспощадная. Но быстро берёт себя в руки и отмахивается от неё, потому как этот номер телефона известен был лишь одному человеку. Тому самому, от которого пришло столь бесхитростное послание. Большего, признаться, он и не ожидал. Он вообще больше не ждал от него ничего, потому как уверен был — они все уверены были, — его прикрытие раскрыли, а в бандах с предателями разговор всегда коротким был. Дыхание постепенно приходит в норму, кровь не шумит больше в ушах, а пульс не колотится бешено под кожей. В глазах на мгновение мелькает облегчение, что сменяется тут же жутким осознанием всего того, что он наворотить успел за эти шесть месяцев полнейшей неизвестности. И хочется стереть себе память, только бы не помнить. Хочется смыть с себя все эти прикосновения чужие, дабы не жгли они кожу. А сил хватает лишь на то, чтобы сползти по стенке, ощущая сквозь тонкую ткань рубашки прохладу кафеля, обхватить колени руками и уткнуться в них любом. И потерять счёт времени, затеряться в мыслях, перебирая множество и множество вариантов дальнейшего развития событий. Но мысли будут путаться, сбиваться в кучу, наскакивать одна на другую, пока он окончательно не потеряет связь с реальностью. Он очнётся лишь тогда, когда до плеча дотронется чья-то рука, прохладная, небольшая ладонь скользнёт по волосам и задержится на подбородке, вынуждая посмотреть в глаза напротив. В эти карие глаза, в которых он некогда нашёл спасение. В глаза, которые так не похожи были на те омуты зелёные, в которых он всегда тонул. — Сэм, — тихий голос, что проникает сейчас, кажется, в каждую клетку тела, раздаётся в оглушающей тишине ванной комнаты подобно удару гонга. И он дёргается невольно, мотает головой, точно сбросить с себя пытается этот морок. — Всё в порядке? — Да, — губы едва слушаются, он с трудом разлепляет их. — Я в норме. — Самая настоящая ложь, что так часто слетает с его губ в последнее время. Но лишь единицы, лишь один — тут же сам себя поправляет — всегда понять мог, что в этих словах ни грамма правды. Поднимается с пола, поводит плечами, дабы размять мышцы, что затекли от неудобной позы, в которой он провёл… Быстрый взгляд на часы: с того сообщения прошло уже два часа. Выходит, всё это время он просидел вот так, пытаясь понять, что делать со всем тем бардаком, что по случайности именовался его жизнью. — Сэм, — миниатюрная брюнетка поднимается на носочки и заглядывает ему в глаза. Одному богу известно, что она там видит, но взгляд её точно поволокой подёргивается, зрачки чуть расширяются, и мгновение спустя его губы накрывают чужие губы. Прикасаются осторожно, почти робко, точно зверя дикого спугнуть боятся, но руки скользят под рубашку, проходятся вдоль позвоночника. — Я так соскучилась, — горячее дыхание опаляет ему лицо, но Сэм лишь мягко отстраняет её, убирая руки и касаясь губами лба. — Руби, пожалуйста, — голос предательски дрожит и ломается. Ему сейчас совсем в другом месте быть хочется. Он уже не уверен в том, что ему хочется быть с ней. Сэм бесконечно благодарен был Руби за то, что она оказалась рядом тогда, когда мир его рушился и обломками падал к его ногам. Благодарен за то был, что она отдавала всю себя, ничего не прося взамен, не требуя от него невозможного. И он уступил ей, позволил себе поверить в то, что она сможет вывести его к свету, вновь подарит надежду на то, что есть в этом мире что-то чистое и бескорыстное. Но теперь, в свете последних событий, выходило, что он предал. Его. Её. Себя. — Сэм… Сэмми, — он дёргается невольно от этого обращения, точно его наотмашь ударили. Так его только Дин всегда назвал. Никому другому Сэм подобного не позволял никогда, несмотря на степень близости и доверия. — Сэм, — одёргивает он. Выходит почти грубо, но ему вдруг резко плевать становится, как это со стороны звучит. Руби проглатывает обиду молча, лишь сверкает глазами исподлобья. — Дин, — кажется, она начинает понимать, что происходит. За эти полгода она успела прекрасно изучить характер Сэма и читала его как открытую книгу, знала все его слабые места. Если быть совсем уж точной, то одно слабое место: и имя ему было Дин Винчестер, — дело в нём, да? Дело всегда только в нём и было. Сэма выдают глаза и дрогнувшие плечи. Но ему не хочется совсем показывать эмоции свои перед Руби. Как-то в одночасье всё это жутко неправильным кажется. — Поговори со мной, — тонкие руки обвивают его со спины, губы прижимаются к шее. — Сэм… — Что? Чего ты хочешь от меня? — ему бы вывернуться из её рук, но Сэм просто замирает на месте, точно пошевелиться не в силах. — Я устал, Руби. Я… не знаю, как дальше… — Он вернулся, да? — в её словах Сэму не то обида слышится, не то разочарование. И чуть сильнее смыкаются пальцы на его животе. Он чувствует дрожь, что пронзает тело этой миниатюрной брюнетки, но мысли его далеко сейчас. Они то и дело скатываются к этому зеленоглазому вихрю эмоций, что вновь грозит ворваться в его жизнь и смести всё на своём пути. — Это конец, да? — тихим шёпотом куда-то в спину. — Всё кончено, — звучит не вопросом вовсе, утверждением. Но можно ли поставить точку там, где ничего и не начиналось толком? Можно ли разорвать отношения, что связывали их эти месяцы, если там из отношений только секс и был? Сэм молчит. Не потому вовсе, что сказать ему нечего сейчас. Его, напротив, разрывает от невысказанных слов, от чувств и эмоций, что копятся внутри снежному кому подобно. Но он молчит — все эти слова не Руби должна услышать, Дин лишь только. Не перед ней он оправдываться должен да прощения просить. Он молчит, и она уступает. Позволяет ему закрыться в этом молчании, уйти в себя. Только прижимается сильнее к его широкой спине, втягивает носом запах, ставший родным за эти полгода, касается губами шеи и уходит. Не сказав ни слова, не взглянув ему в глаза, потому как чувствовала: Сэм не здесь сейчас.

***

Пальцы дрожат и не слушаются практически, когда Сэм достаёт из заднего кармана джинсов мятую пачку с сигаретами. Ему нужно успокоиться, прийти в себя и хоть немного привести в порядок мысли, что роились в голове развороченным ульем. Крыша многоэтажки подходила для этого как нельзя кстати. Никаких любопытных глаз, лишь раскинувшийся далеко внизу мегаполис, который никогда не спал, да играющий с волосами ветер. Щёлкает зажигалка, медленно разгорается кончик сигареты. Глубокий вдох — лёгкие наполняются дымом. Сэм не спешит выдыхать его, задерживает как можно дольше, а потом выдыхает. Медленно, провожая взглядом витиеватые нити сизого дыма. Горло саднит с непривычки, лёгкие раздирает от табака, но он делает ещё одну глубокую затяжку, следом ещё одну, пока от сигареты не остаётся лишь пепел, что сразу же уносит с собой ветер. Он не слышит чужих шагов, просто чувствует, осознает вдруг, что на крыше он больше не один. Судорожная затяжка, кажется, это уже вторая сигарета или всё ещё первая, медленный выдох. Только бы чем-то руки занять, дабы не дрожали так. Только бы не оборачиваться — слишком страшно встретиться лицом к лицу с тем, кого он успел за эти полгода похоронить в своей душе неоднократно. Проходит вечность целая, кажется, прежде чем Дин замирает рядом. Он не смотрит на Сэма, только вниз, туда, где бесконечная жизнь, где вечное движение, где хочется уши порой зажать от этой какофонии звуков. Но здесь, на высоте тридцатого этажа, лишь шелестит ветер да слышно, как дышит тот, кто рядом стоит. Никто из них не решается заговорить первым, не прерывает повисшее молчание. Дин отмирает первым. Протягивает руку и забирает из дрожащих пальцев Сэма почти истлевшую до фильтра сигарету. Глубоко затягивается и выпускает в сгущающиеся сумерки колечки дыма. Для Сэма это будто сигналом служит. Поворачивается к Дину лицом и впивается буквально глазами в чужой профиль. И тут же забывает, как дышать нужно. Только теперь его накрывает осознанием того, как сильно он скучал весь этот год, что Дин работал где-то там, под прикрытием, в банде самых отпетых преступников штата. Он взгляда отвести не может от слегка подрагивающих кончиков ресниц длинных, от этих точек золотистых на носу и щеках, от этих идеально очерченных пухлых губ, вкус которых так хотелось узнать. И Дин не шевелится даже, точно даёт Сэму время рассмотреть себя, вглядеться в каждую черту. А потом медленно, мучительно-медленно, как кажется Сэму, словно всё в замедленной съёмке происходит, поворачивается и встречается взглядом с тёплым карим. И в затягивающем в себя зелёном тут же искорки вспыхивают, от уголков глаз морщинки-лучики бегут, а губы растягиваются в улыбку, что невысказанной нежности сейчас полна. И Сэм тонет в этих глазах, проваливается в эти омуты зелёные. И подаётся вперёд, сокращая и без того небольшое расстояние между ними до нескольких дюймов. Лоб его упирается в лоб Дина, на лице оседает чужое горячее дыхание. Сэм невольно языком по губе нижней проходится — на кончике языка ощущается терпкий привкус табака. — Дин… — на выдохе, сиплым шёпотом. — Дин, я… — ему так многое сейчас сказать хочется, так многое объяснить, но губы не слушаются, а слова застревают в глотке, царапают изнутри. — Тшшш… — палец Дина ложится на губы. — Не надо. Просто помолчи. Сэмми… — и Сэму в звуках имени собственного раствориться хочется, хочется остаться в этом мгновении на веки вечные, хочется не думать о том, что дальше их ждёт. — Дин, пожалуйста, — Сэм предпринимает ещё одну попытку. Вина жжёт, выхода требует, наружу рвётся. — Я должен… — Сэмми, ты ничего не должен, — Дин выдыхает прямо в губы. — Ты обещал жить своей жизнью, помнишь? — большие пальцы поглаживают скулы, по которым слёзы прокладывают дорожки солёные. — Я мог не вернуться. Ты не… — Я предал тебя, Дин, — Сэм глотает слёзы, что душат его и мешают говорить. Речь его сейчас скулёж скорее напоминает, чем что-то внятное. — Я так виноват, Дин. Я сломался, когда твой куратор сказал, что от тебя нет вестей вот уже несколько недель. Я ждал… ждал, что ты дашь о себе знать. Шли недели, месяцы, но ничего. Ничего, Дин, — Сэм прикрывает глаза, потому что это мучительно больно. Больно вспоминать все эти дни, наполненные бесконечным ожиданием, когда невозможно было сказать, что будет дальше. — Я сломался… Дин… жизнь моя превратилась в боль и агонию. Я не знал, как жить без тебя дальше, что мне делать… А потом появилась она… Руби… она… — Не надо, Сэм, не мучай себя и … — “меня” так и готово вырваться из него, но Дин лишь закусывает уголок губы нижней и касается губами бешено бьющейся жилки на виске. Глаза Сэма закрыты, и он не видит ту боль, что промелькнула в глазах Дина, не видит, как выступили слёзы в уголках глаз, как, пусть на мгновение всего, но погас в них огонёк. Дин прячет боль внутри себя. У него нет права никакого винить Сэма в том, что случилось, в том, что тот пытался жить без него. Пытался так, как умел. В конце концов, это он, Дин, взял с него это обещание: не ждать, не застревать на месте, не хоронить себя, идти вперёд. Они ничего не должны друг другу были. Их не связывали какие-то отношения, кроме… безграничной привязанности и безусловного доверия — те два кита, на которых и была построена их дружба. Только ли дружба одна? Дин уже ни в чём не уверен был. — Посмотри на меня, — тихим шёпотом в висок, опаляя тонкую кожу дыханием горячим. — Сэмми, посмотри на меня. Всё хорошо, — когда тёплый карий встречается с зелёным. — Всё ещё будет, — и лёгкое, почти целомудренное прикосновение к чужим искусанным губам. Как обещание чего-то большего.