That's the way our life should be

И новый рассвет перебьёт сон, Ноги пойдут в путь несмотря на боль. Солнечный пик засветит в небе, бросив намёк, Чтобы помочь найти… ©

Замирает на мгновение, заметив возле машины долговязую фигуру в узких джинсах, что облегают ноги подобно второй коже, и чёрной рубашке. Прикусывает щёку изнутри — боль отрезвляет слегка. Передёргивает плечами и решительно продолжает идти вперёд, гоня прочь подступающую панику, дабы не накрыла с головой. — Ты поведёшь, — бросает ключи, не позволяя визитёру нежданному и слова сказать, и обходит машину, проводя рукой по тёплому металлу. Ему просто необходимо сейчас хоть что-то, что вернёт ощущение реальности, заставит поверить в то, что происходящее не сон вовсе. События последних часов слились в какой-то причудливый коктейль, в такую какофонию из звуков и образов, что хотелось сжать до боли виски, чтобы не стучала так бешено жилка под кожей, бьющаяся в такт с несущимся в галоп сердцем, чтобы не зудело внутри и не пульсировало агонией. Хотелось отмотать время назад и предотвратить весь этот апокалипсис, что сбивал сейчас с ног, крошил кости в труху и натягивал в канаты тугие нервы. Хотелось забыться, закрыть глаза и вновь открыть их в реальности, в которой всё было как прежде: тихо, спокойно, где каждый последующий день был похож на предыдущий как две капли воды. В том мире была стабильность, было завтра, в котором он уверен был. Сейчас же почва будто из-под ног уходила, мир рушился и под обломками своими его погрести грозился. — Даже не думай. — Импала привычно скрипит дверцей. И этот звук, всегда раздражающий и из себя выводящий, несёт с собой облегчение, пусть и мимолётное, ежесекундное, но всё же становится немного легче. — Просто веди машину. — Внутри кипит всё от злости, и хочется лишь послать этот мир грёбаный ко всем чертям, выплеснуть наружу все эмоции, что так и раздирают изнутри и лишают возможности мыслить здраво. Но лишь стискивает руки в кулаки, на ладонях точно отметины кровавые останутся — плевать совершенно. Это возвращает ясность мыслям и хоть немного заглушает ту боль, что поселилась за грудиной. Целую жизнь назад, кажется.

***

Тихий стук по стеклу вырывает из мыслей и заставляет слегка вздрогнуть. Отрывает глаза от бумаг, что ворохом разбросаны по столу сейчас, и натыкается взглядом на миниатюрную брюнетку, застывшую в дверях кабинета. — Можно? Он никогда сказать бы не смог, в чём причина крылась, но этот голос его всегда до дрожи пробирал, а взгляд карих глаз, обращённых сейчас к нему, вызывал лишь одно желание — побыстрее смыть его с себя. Но он лишь моргает раз-другой, точно избавиться от наваждения пытается, и улыбается в ответ. — Конечно, — кивает на стул возле своего стола. Соседний стол, как обычно, пустует. Вечно этого разгильдяя носит не пойми где. — Только мне нужна минутка, чтобы тут всё закончить. Но, кажется, проходит куда больше времени, он забывается в работе, и посетительница вновь напоминает о себе лёгким покашливанием. — Прости, — устало проводит ладонью по лицу. — Это дело мне никак покоя не даёт, не могу выкинуть его из головы. — Ты когда спал в последний раз? — И по внимательно изучающим его глазам понимает, что выглядит он сейчас так, что в гроб, пожалуй, краше кладут: синяки под глазами, землистый цвет лица, жёсткая щетина на скулах и подбородке, мятая рубашка, потерявшая былую свежесть, и съехавший набок узел галстука. — Я в норме, — делает неопределённый жест рукой, желая как можно быстрее закончить этот бессмысленный разговор. — Ты что-то хотела? — закрывает лежащую перед ним папку, дабы не отвлекаться больше на пустую болтовню, что отнимает столь драгоценные сейчас минуты. — Принесла бумаги, — протягивает папку через стол. — Здесь рапорты патрульных, что дежурили в ту ночь в этом районе. По большому счёту это мало что нам даёт, но может навести на какие-то мысли. Посмотришь? Пожалуйста. — В голосе сквозят просящие нотки. — У тебя чутьё на такие дела, — слегка подмигивает и натягивает свою самую обворожительную улыбку. Не то чтобы она хоть немного на него подействовала, но всё же он чуть смягчается и забирает протянутую папку. — Конечно. Сделаю, что смогу, — прикрывает глаза и потирает пальцами переносицу. — Но с тебя причитается. — Во всём этом бдении над бумагами должны быть хоть какие-то плюсы. — Без проблем. Буду должна, — поднимается с места и обходит стол. — Береги себя, пожалуйста. — Лёгкое прикосновение прохладных пальцев к щеке. — Мы все… — спотыкается на этих словах, лукаво улыбается и тихо продолжает: — я переживаю за тебя. И… я хотела тебя кое с кем познакомить. — Руби, давай в другой раз как-нибудь, я сейчас не в лучшей форме, — он пытается отмахнуться от неё, но, заметив поджатые губы и едва уловимую тень обиды в глазах, понимает, что куда проще согласиться будет. И улыбается невольно, когда она слегка подпрыгивает на месте и уносится куда-то прочь из кабинета. А потом мир его переворачивается с ног на голову, когда он видит того, кто заходит вместе с Руби в кабинет. И сердце пускается в бешеную скачку моментально, с силой такой о рёбра стучит, что ещё немного, и оно, кажется, выскочит из груди, сломав парочку рёбер впридачу. Напряжение, повисшее в воздухе, она улавливает мгновенно, стоит Сэму только порог кабинета переступить. Оно настолько вязкое, тягучее, что его точно потрогать можно, стоит лишь руку протянуть. И сковывает тут же по рукам и ногам, и время тянется ужасно медленно, минуты вязнут словно в патоке, и слова застревают где-то в глотке, и с трудом огромным приходится их выталкивать из себя. Сухое «Дин Кэмпбелл», отчеканенное в ответ «Сэм Вессон». Кивок, вскользь брошенный взгляд, быстрое рукопожатие — всё то, что хоронит разом её мечты и надежды. Никто не увидел бы в этой встрече ничего подозрительного, но ей тут виделось не то двойное, не то тройное дно и застарелые обиды, и незатянувшиеся раны, и те самые пресловутые скелеты в шкафу, бывшие, она убеждена была в этом, у каждого. Слишком хорошо она знала и одного, и второго, чтобы списать всё на обычное замешательство при первой встрече. Да, она стала частью жизни Сэма, он пустил её в свой дом, в свою постель. Именно с ней он делил вот уже несколько лет все радости и всю боль, ей рассказывал о мечтах и планах на будущее, с ней смеялся и плакал, но всегда было нечто, какая-то часть его сердца, куда ей вход был категорически воспрещён. И сейчас, в этот момент, когда встретился тёплый карий и затягивающий в себя зелёный, она получила именно тот самый, недостающий кусочек мозаики, без которого не складывалась прежде вся картинка. Она не знала, что их связывало в прошлом, но вдруг осознала, что не прошло ничего, не перемололось в жерновах прошедших лет, не стёрлось из памяти. Так и осталось на сердце грузом непомерно тяжёлым. Тем самым якорем, от которого эти двое так и не смогли избавиться. И никогда уже ничего не будет так, как прежде, потому что теперь она знает…

***

Стянуть опостылевший галстук, что душит удавке подобно, и забросить его куда-то в угол. Расстегнуть верхние пуговицы на некогда кипенно-белой рубашке, закатать рукава до локтей и позволить себе выдохнуть. Впервые за весь день, превратившийся в сущий кошмар наяву. Снять пиджак, небрежно кинуть его на стол. И почти рухнуть на пол, точно лишившаяся удерживающих её нитей гигантская марионетка, очутиться среди вороха бумаг, что ещё несколько часов назад лежали в беспорядке на столе. И закрыть глаза, которые давно уже щиплет от непрошеных слёз. И потерять счёт времени, затеряться в лабиринтах памяти, вытащить на свет божий всё то, что давным-давно погребено под обломками жизни было. — Если скажешь хоть слово, — мгновенно выныривает из воспоминаний и распахивает глаза, едва порог кабинета переступает напарник, — то труп твой будут искать годами. — У белок сейчас сезонное обострение? — голос вошедшего так и сочится сарказмом. — Воу! — вскидывает руки и слегка склоняет голову набок. — Полегче. Если будешь так сверкать своими глазищами, то и искать ничего не нужно будет. От меня лишь кучка пепла останется. — Я не в настроении совсем шутить, — в голосе чуть больше усталости слышится, чем хотелось бы показать. — Слишком устал. — Иди домой, Дин, уже поздно. И твои самопожертвования тут никому не нужны. — Но он слишком хорошо знает того, с кем работает плечом к плечу вот уже пять лет: Дин даже с места не сдвинется, упрямец чёртов. И потому опускается рядом, почти касаясь плечом. — Составлю, пожалуй, тебе компанию. Дин чувствует запах чужой туалетной воды — пахнет чем-то пряным и терпким. Чем-то неуловимо знакомым, словно из другой жизни. Но сил копаться в памяти и вспоминать нет совсем. — В столе, — лениво тянет Дин, перебарывая дикое желание закрыть глаза и уснуть прямо тут, на полу, — правда, стаканов нет. Уж извини. — Когда нас это останавливало, Белка? — На плечо опускается тяжёлая рука, от жара которой по телу тут же пробегает дрожь. И уже мгновение спустя перед ним оказывается початая бутылка виски, протянутая всё той же рукой. Дин делает глоток, потом другой. И вздрагивает невольно, когда крепкий алкоголь волной обжигающей протекает по пищеводу и попадает в пустой желудок. — Ты не просил моего совета, но я всё равно скажу, — тихий голос почти убаюкивает и успокаивает. Хочется закрыть глаза и просто слушать его и слушать. — Ты слишком гордый, Дин Винчестер, — Кроули как-то по-особенному выделяет его фамилию, отчего Дин морщится невольно. Он давно уже сменил фамилию отца на фамилию матери, словно точку поставив этим в прошлой жизни. — Но сейчас засунь эту гордость в свою прекрасную задницу и подумай головой. — На мгновение всего, но в глазах напротив Дин замечает вспыхнувший огонёк, который тут же гаснет в черноте зрачка. Слишком уж хорошо Кроули владел эмоциями собственными. — Как ты и сказал, мне не нужны твои советы, — Дин почти грубит сейчас, пряча чувства свои за злостью. Ему слишком больно. И жжёт нестерпимо за грудиной, и едва ли не парализует от осознания того, что он так и не смог. Не убежал, не забыл, не похоронил. Дин всегда был тем, кто говорил прямо, кто бил, когда ему что-то недоговаривали, кто ненавидел, когда его предавали, тем, кто во всех своих словесных изгалениях, оставался удивительно честным в своей любви-не-любви. Он был тем, кто успешно прятался: за тысячей выдуманных историй, за пустыми ехидными улыбками — и первое время это выбешивало просто до жути, до зуда под кожей, будто там ползали сотни жуков, готовых в любое время вырваться и сгрызть его вместе с сарказмом и рубашками. Кроули раскусил Дина далеко не сразу — тот долго не подпускал его к себе, предпочитая строить вокруг персоны собственной высоченные стены, а не наводить мосты. И это могло бы оттолкнуть, но Кроули хотелось проникнуть под эти завесы, узнать Дина настоящим, понять того, кто прятался за всем этим напускным цинизмом. И открывшийся со временем Дин поразил его: невероятно хрупкий и ранимый внутри, извечно старающийся скрыть это за внешней бравадой, припорошённой грубостью и сарказмом. Но это и привлекало в нём, притягивало Кроули так, как манит мотылька пламя свечи. Тот знает, что это смертельно опасно для него, но всё равно летит, потому как этот дрожащий огонёк завораживает. И лучше сгореть вот так, вспыхнув подобно спичке, чем прозябать всю жизнь в топком болоте. И Кроули горел. Горел и возрождался из пепла, птице Фениксу подобно. И каждый день, проведённый рядом с Дином, был похож на погружение на гигантскую глубину, когда учишься плавать — сначала до ужаса страшно, нечем дышать, тянет всё ниже и ниже на дно, а потом внезапно понимаешь, что научился плыть. И мир становится совсем другим, совсем не таким, каким был мгновение назад. Он расцветает новыми красками, полнится новыми звуками и ощущениями. И понимаешь, что живёшь. Наконец-то живёшь, потому как рядом есть тот, кто наполняет твоё существование смыслом.

***

Это было их место. Именно здесь, целую жизнь назад, они проводили каждую свободную минуту. И неудивительно совсем, что Сэм привёз их сюда: на этот обрыв, где внизу плескался океан, обрушивая всю мощь свою на прибрежные камни, а над головой светлело небо, едва подёрнутое сейчас дымкой приближающегося рассвета. Всю дорогу сюда они оба молчали, погружённый каждый в свои мысли и чувства. Дин изредка ловил на себе взгляд Сэма, когда тот позволял себе отвлечься от дороги. Видел, как сильно сжимают эти длинные пальцы кожаную оплётку руля. Понимал, по одному лишь ему заметным признакам, как сейчас колотит Сэма изнутри, как рвутся из него наружу слова, какую боль при этом причиняют. Но Дин не готов был к разговору, пока не готов. Ему требовалась хотя бы небольшая передышка, хотя бы эти жалкие минуты, что есть у него, пока они не окажутся в конечной точке маршрута. Привычно скрипят дверцы Детки, разрушая тишину, царящую в этом месте. И этот скрип точно запускает спусковой механизм, будто отмашку даёт: всё, можно начинать. — Дин. — Он вздрагивает от имени собственного, произнесённого губами чужими. Как давно он не слышал этого: только Сэм всегда так произносил его имя, слегка растягивая «и», вызывая дрожь невольную и толпы дурных мурашек, которыми тут же руки покрывались. — Не молчи, пожалуйста, Дин. Поговори со мной… И Сэм оказывается рядом. Встаёт перед ним так, чтобы видеть его лицо, понимая, что сам Дин разворачиваться к нему не намерен вовсе. Сэм так близко стоит сейчас, что Дин видит, как бьётся жилка на виске, чувствует обжигающее дыхание на лице своём, ощущает запах чужой туалетной воды: не терпкость, как у Кроули, нет, морская свежесть, от которой перехватывает дыхание и кружит голову моментально. — Ты сохранил его, — в голосе Сэма удивлённые нотки сквозят, когда он подцепляет пальцами шнурок, виднеющийся под рубашкой Дина. И Дина точно током прошибает, и волной жара окатывает от этого мимолётного прикосновения горячих пальцев к прохладной коже. Сэм подарил эту вещицу Дину на Рождество много лет назад. То Рождество было последним, которое они провели вместе. Уже потом, много позже, у Дина стали зарождаться мысли: а не был ли этот языческий божок, или что там было (не особо хотелось вникать), прощальным подарком, не думал ли уже тогда Сэм о том, чтобы уйти. — Да, Дин, я ошибся, — не выдерживает в конце концов этого молчания Сэм. Игнорировать Дин всегда умел мастерски. От его молчания делалось жутко неуютно, хотелось тут же под землю провалиться только бы не ощущать, как оно давит на тебя, как в тиски плотные сжимает. — Я ушёл, ничего не объяснив. Мне никогда не загладить свою вину перед тобой, Дин. Сэм протягивает руку и невесомо касается пальцами виска, ведёт вниз по скуле и берёт осторожно за подбородок. Дин не дёргается, не отстраняется, позволяет Сэму поймать свой взгляд. И тот почти отшатывается от того, что видит в этом затягивающем в сети свои зелёном: боль, много боли, непонимание, обречённость и отрешённость от всего происходящего, точно оно уже смысла никакого в себе не несёт. — Я ушёл, да, — Сэм придвигается чуть ближе, почти шепчет: — Выбрал другую жизнь, потому что боялся, что ты сделаешь это первым. Боялся, что ты оставишь меня за порогом, что я буду тебе не нужен. Пальцы скользят по затылку Дина, притягивают его чуть ближе. Сэм лбом касается лба Дина. — Прости меня, Дин, — слова его скатываются в едва различимый шёпот, горячее дыхание опаляет чужие губы, к которым так и хочется сейчас прикоснуться в поцелуе невесомом. Но Сэм позволяет себе лишь пальцем пройтись по нижней губе Дина, улавливая едва ощутимую дрожь от этой ласки невинной. — Пусть в никуда, Сэм. Ты же помнишь? — Дин точно отмирает от этого прикосновения. И отмечает, как дёргается мгновенно Сэм от этих слов, будто от пощёчины, словно они боль ему физическую причиняют. Ему самому больно, и хочется боль причинить всем тем, кто рядом, кто дорог. Боль эта на части изнутри разрывает, бьётся внутри шумно о рёбра, точно океан внизу о скалы, едва ли с ног не сбивает. И вдох сделать сложно, и невозможно отпустить всё то, что тянуло на дно эти долгие годы, что он провёл в забвении, похоронив себя заживо, превратившись лишь в тень себя прежнего. Но что-то внутри него пробивается будто сквозь эту завесу, тянется к свету тому, что всегда нёс с собой Сэм, к его теплу и любви. Тянется сквозь сопротивление жуткое, сквозь все те преграды, что Дин внутри возвёл, запрятав чувства свои под броню толстую. Но он упрям слишком, слишком зол и обижен, чтобы на попятную сейчас пойти. Ему время нужно, чтобы понять, что дальше делать: простить или вычеркнуть навсегда из памяти, спрятав все воспоминания в коробку и задвинув их в самый отдалённый уголок собственного сердца. Невозможно любить того, кто делает тебе больно. Того, кто обжигает так, что удивляешься, как не сгорел ещё дотла. Но постепенно возрождаешься из пепла, потому что иначе не можешь. И хочется повернуть всё вспять, вернуть то, что было, потому как теплится внутри надежда на то, что в этот раз всё может быть совсем иначе. Дин не говорит больше ничего, лишь притягивает Сэма к себе, крепко цепляясь пальцами за рубашку. Точно это единственное, что помогает ещё на ногах стоять. Словно Сэм весь мир его. И они замирают, кажется, забывая даже, как дышать нужно. Замирают на краю этого обрыва — два силуэта на фоне восходящего солнца, будто и нет в этом мире больше никого, кроме них.