That's the way our life should be

Я наконец-то чувствую, словно прошлое осталось в прошлом, и я могу жить дальше. (с) "Сверхъестественное" 7.04.

Противный, врезающийся в каждую клетку тела визг тормозов, запах жжёной резины и несколько мгновений спустя, растянувшихся на вечность, кажется, оглушительный взрыв, так резанувший по барабанным перепонкам, что единственным желанием в тот миг было уши руками зажать. Но он не двигается даже, не отшатывается, когда его настигает невыносимая волна жара, застывает на месте точно столп соляной, забывая о том, что дышать нужно. Только глаза впиваются в это яркое пламя, что пожирает остов машины и того, кто остался внутри. И этот огонь уничтожает не просто машину. Он выжигает его похлеще напалма, оставляет после себя только пепелище, пустошь сплошную, которая никогда возродиться к жизни не сможет. И Дин превращается в тень себя прежнего: не живёт вовсе — лишь существует. Каждый день отныне как шаблон для дня предыдущего, это только набор определённых действий, что призваны защитить от жестокой реальности. Из его жизни мгновенно исчезают все краски, теперь это чёрно-белый фильм, в котором он из главного героя в одночасье превращается в актёра третьего или четвёртого плана. Дин не чувствует больше ничего: нет ни радости, ни горя, ни обид, ни разочарований, ни надежд. Есть только она — пустота, что поселяется где-то за грудиной. Но лишь она спасает от последнего шага в никуда, в небытие и забвение. Он молчит о тяжести потери не потому вовсе, что ему сказать нечего. Дин просто не знает, в какие слова облачить свою боль, чтобы выразить её так, чтобы другие поняли, что он чувствует. Даже с Бобби не говорит, хотя, пожалуй, этот старик, фактически отца ему заменивший и прошедший через множество потерь за свою долгую жизнь, понял бы его как никто другой. И он знал Каса, ему не нужно было объяснять, как много тот значил для Дина, не нужно было ворошить воспоминания и поднимать с глубин памяти всё то, что давно было погребено под пеплом того пожарища. И Дин молчит, а Бобби всё понимает без слов. Но стоит ему лишь показаться на пороге у старика, как горло перехватывает таким спазмом диким, что вдохнуть невозможно, что становится физически больно от тоски. Из покосившегося кухонного шкафа тут же извлекается бутылка с виски и два стакана. И они распивают её молча, в звенящей тишине, погружённый каждый в мысли свои. Дин никогда бы сказать не мог, что занесло его в тот подвал при небольшой церквушке. Им вряд ли руководило желание обнажить перед этой кучкой незнакомцев душу, явив миру всю ту боль, что поселилась внутри. И можно было бы отшутиться, что он приходит на эти собрания ради кофе и пончиков, но первый тут отдавал горечью, как и вся его жизнь, а вторые — настолько отвратны на вкус были, что есть их можно только не имея другого выбора. После первого же собрания он выходит в зимнюю нью-йоркскую ночь с чётким желанием уехать как можно дальше от этого города, что хранит в себе лишь болезненные воспоминания. Но уже через пару дней вновь обнаруживает себя на жёстком неудобном стуле, слушающим очередную историю. И он возвращается в этот подвал раз за разом, точно что-то тянет его назад. Дин никогда ничего не говорит на этих встречах, кажется, не слушает даже то, что рассказывают другие. Ему просто важно не быть одному, не дать отчаянию утащить себя на дно, потому что уверен абсолютно: Кас не хотел бы для него такого. И Дин держится лишь из чистого упрямства, из последних сил цепляясь за то, чтобы сохранить хотя бы ничтожную толику света внутри себя. Но одному уже не выплыть, так отчаянно сейчас ему нужен кто-то, кто смог бы поддержать да просто рядом быть, не спрашивая и не ковыряя раны, что никак затягиваться не желают. А потом, на одном из собраний, чувствует на себе чужой взгляд. Не просто ловит чей-то взгляд мимолётный, точно вскользь брошенный, тут другое совсем. Этот взгляд пристальный, изучающий, от него зудит между лопаток. Но почему-то не хочется плечами тут же передёрнуть, чтобы сбросить его с себя, хочется лишь плечи те расправить, дабы впитать его в себя как можно больше. И Дин прячет улыбку в уголках губ, когда вычисляет источник этого зуда: высокий парнишка с копной непослушных вихров и чёлкой, что вечно лезет в глаза. — Тут кофе — дрянь, — слышит он однажды за своей спиной, пока делает глоток того самого, дрянного кофе из бумажного стаканчика и откусывает от чёрствого пончика, пачкая губы сахарной пудрой. Он поворачивается к источнику звука и скользит глазами по тому, кто стоит сейчас перед ним. Взгляд тут же цепляется за родинки на лице, в причудливый треугольник сложившиеся. За слегка закушенную нижнюю губу и очаровательный румянец на щеках. А потом Дин в глаза ему заглядывает и видит в этом карем с зелёными прожилками не боль и отчаяние, но лишь пустоту одну. Ту самую, отголоски которой плещутся и в глубине его зрачков. И это, Дин знает прекрасно, отталкивает людей куда больше, чем боль и отчаяние. Боль означает одно: ты жив, способен испытывать эмоции, даже если они отнюдь не радость и счастье с собой несут. А пустота буквально кричит о том, что ты мёртв изнутри, что давно потерял интерес к происходящему. Не знай Дин его истории, то решил бы, что тут какая-то жуткая ошибка закралась, ведь Сэм кажется ему почти мальчишкой. Или тому виной ямочки, которые появляются на щеках, когда он улыбается. А может, всё дело в том, как очаровательно он смущается и краснеет, стоит только перехватить его взгляд. А когда Сэм предлагает ему составить компанию в соседней кофейне, Дин соглашается сразу же. Не думает, не взвешивает все «за» и «против», просто делает этот шаг навстречу. И не важно в тот момент совершенно, к чему это их приведёт. И сорвавшееся само собой с губ «Сэмми» кажется почему-то таким естественным и единственно верным обращением, будто Дин всегда так его называл. На мгновение всего, но на лице Сэма проскальзывает замешательство при такой фамильярности, но он не отдёргивает его, не поправляет. И Дин принимает безоговорочно этот выданный ему карт-бланш. Каждая их встреча, а Дин уже давно со счёта сбился, сколько их было за последние месяцы, неизменно заканчивалась разговорами в его Детке, припаркованной возле дома, в котором Сэм снимал квартиру. Дин поражался порой тому, как они вообще умудрились с Сэмом найти общий язык: они были настолько разными, а взгляды их на некоторые вещи порой отличались диаметральной противоположностью. Такие встречи зачастую заканчивались далеко за полночь. Иногда они спорили едва ли не до хрипоты, временами просто молчали. Но тишина эта не давила на плечи, не тяготила. С Сэмом комфортно было даже просто сидеть рядом, необязательно было искать тему для разговора, выдавливая из себя слова тогда, когда лишь слушать тишину хотелось. И в такие моменты Дин особенно ярко ощущал, что пустота, пусть медленно, шаг за шагом, но отступает. А её место в сердце занимает свет и тепло. То, что неизменно дарили ему встречи с Сэмом. Они по-прежнему ходят на эти встречи в церкви, но по привычке скорее, чем по необходимости. Им давно уже не нужен предлог, чтобы встретиться. Они никогда не говорят о том, что привело их в тот подвал. И пусть Дин знал историю Сэма, знал всё о его боли, у него не возникало и мысли завести разговор о Джессике. Это было слишком тяжело, такие потери, даже долгие годы спустя, причиняют лишь страдания. Он не хотел бередить раны Сэма и был безмерно благодарен за то, тот не спрашивал никогда о том, что было причиной его визитов в группу поддержки. Дин знал, что однажды настанет день, когда он сможет рассказать о Касе. И тот день, он был уверен в этом, будет днём его освобождения, днём, когда он похоронит прошлое раз и навсегда, дабы больше не вспоминать. — Кого ты потерял, Дин? — и этот момент настаёт всё же. Он подспудно ждёт этого вопроса, ждёт его каждый день, но оказывается не готов совершенно. Дин вздрагивает, точно от лёгкого удара током. Отрывает взгляд от созерцания падающих на лобовое стекло снежинок и поворачивается к Сэму. Смотрит ему в глаза, точно в глубине этих зрачков пытается найти ответы на все мучившие его вопросы. Смотрит так долго, что начинает замечать, как Сэм нервничает, явно жалея о том, что вообще задал этот вопрос. Но слов обратно уже не возьмёшь, а Дин наконец готов говорить. От этого ему, конечно, не станет легче, один разговор — не пилюля моментально действия, которая позволит отпустить воспоминания окончательно. Но это хотя бы начало положит, станет шагом к полному освобождению от того, что годы тянуло на дно. — Зайдёшь? — ловит на себе робкий взгляд Сэма, брошенный из-под отросшей чёлки. Видит, как тот закусывает губу нижнюю. И для Дина это о многом говорит, он слишком хорошо изучил Сэма за эти месяцы. — Зайду, — улыбается в ответ, и в уголках глаз его тут же морщинки-лучики появляются. Дверца Импалы привычно скрипит, когда он выходит вслед за Сэмом, а под подошвами ботинок слегка поскрипывает только что выпавший снег — зима в этом году никак не желает сдавать свои позиции. По лестнице они поднимаются в полном молчании, и их шаги отдаются гулким эхом в звенящей тишине подъезда. — Пиво? — раздаётся голос Сэма с кухни, пока Дин осматривает небольшую комнату, служащую хозяину и спальней, и рабочим кабинетом. Повсюду книги: они лежат на столе и на стуле, стоят на полках, громоздятся на узком подоконнике. И это вызывает у Дина невольную улыбку. — Или, может, ты хотел что-то покрепче? — Сэм появляется на пороге комнаты. — У меня где-то был виски, — на последнем слове голос его внезапно ломается. И Дин мгновенно улавливает всё то, что остаётся между строк. Это не просто приглашение выпить по стакану-другому и разойтись, это звучит как приглашение остаться. Щурит глаза и смотрит на Сэма из-под длинных ресниц, пытаясь скрыть вспыхнувшую искру желания. Но получается у него, судя по всему, из рук вон плохо: щёки Сэма заливает лёгкий румянец, а сам он так и застывает на месте, привалившись плечом к дверному косяку. Дин медленно, не отрывая глаз от Сэма, проходит разделяющее их расстояние. Видит, как Сэм вдох резкий делает, а его судорожный выдох оседает на губах Дина. И Дин быстро проводит по ним языком, во рту давно уже пересохло так, что едва удаётся протолкнуть в горло комок вязкий. Рука Сэма ложится ему на затылок, пальцы проходятся по выступающим позвонкам, пуская сотни и сотни дурных мурашек по коже. Он тянется к Сэму, прижимается лбом к его лбу. — Дин, — выдыхает Сэм ему в лицо, опаляя жаром дыхания, что оседает мгновенно диким, всепоглощающим желанием в паху. И собственное имя, произнесённое чужими губами, звучит как-то по-особенному сейчас. И это сносит все барьеры, ломает все стены и выпускает наружу всё то, что пряталось годами под толстым слоем пепла. Нет больше ничего, кроме этих жаждущих поцелуев губ, что так судорожно ловят сейчас воздух. Нет ничего, кроме этих рук, что забираются под рубашку и оглаживают рёбра. Остаётся только Сэм — один в целом мире. Он тот, кто по-настоящему важен оказывается. Тот, кто освобождает Дина, кто напоминает ему о том, что он нужен, что он желанен. И Дин растворяется в его дыхании, что оседает на разгорячённой коже, теряется в нежных прикосновениях, что несут с собой давно позабытые ощущения. И он готов отдавать всего себя, готов дарить Сэму небывалую нежность. И хочется растянуть эту ночь на вечность, а лучше превратить её в бесконечное множество и множество таких ночей, наполненных то тихим шёпотом, то стонами, что срываются с искусанных губ. Хочется наполнить каждое мгновение наслаждением, что несут с собой эти пальцы и губы. Хочется просто быть. Просто жить.