That's the way our life should be

Какая-то часть тебя неизменно уходит с тем, кого ты потерял. И это слишком больно — терять. Лучше ни к кому не привязываться, слишком это рискованно.

В ушах звенит от крика: жуткого, пробирающего до самых костей. Но ведь он не слышал даже его, Сэм вообще не уверен, что Джессика успела хоть что-нибудь осознать. Взрыв был такой силы, что в окрестных домах кое-где трещинами пошли стёкла в рамах. Но ему до сих пор, месяцы, мучительно-долгие месяцы спустя, всё ещё снится и этот крик, и дым, и огонь, уничтожающий остатки того, с чем не справился взрыв. И этот дым: едкий, удушающий — проникает в каждую пору его кожи, въедается в волосы и противной горечью оседает во рту. Сэма по-прежнему воротит от запаха, которым, кажется, пропитан он весь. Понимает, что это безумие лишь и игра воображения, что шутит отнюдь не добрые шутки с ним, но ничего поделать с собой не может. И каждое утро каждого грёбаного дня этой никчёмной жизни он просыпается с криком, застывшим на искусанных в кровь губах, с мокрой насквозь футболкой, с прилипшими прядями волос ко лбу. Его всё ещё бьёт крупной дрожью, которую унять невозможно, стоит ему только почувствовать запах дыма или гари. Его почти наизнанку выворачивает от одного только взгляда на огонь, а сердце так лихо заходится в груди, что кажется готово вот-вот из неё выскочить, сломав парочку рёбер в придачу. Сэм ни с кем не говорит о своей боли, первые месяцы он просто молчит, не в силах выдавить из себя ни звука. Молчит с друзьями, теми немногими, кто способен ещё выносить эту тягостную, давящую тишину. Молчит на приёме у психотерапевта, куда его буквально за руку, точно мальчика маленького, приводит отец. Молчит на групповых сеансах, которые проводит тот самый психотерапевт. Сэм даже не слушает, что говорят другие, просто смотрит в одну точку, пока не выходит время и можно встать и уйти, чтобы бродить по огромному городу до сгущающихся сумерек. — Однажды ты найдёшь того, — тихий голос вырывает его из забытья и возвращает в реальность. В ту, в которой он сидит в подвале какой-то церкви и слушает тех, кто пережил боль, такую же сильную, возможно, как и он сам. Но они, все эти мужчины и женщины, окружающие его здесь, не сломались, не застряли в прошлом, а нашли в себе силы идти дальше, — кто поможет тебе справиться с этой болью, кто закроет дыру в твоём сердце. Очередная группа поддержки — Сэм уже со счёту сбился, какая именно. Но в эту его не приводили за руку, никто не советовал ему сюда идти. Он нашёл её сам, совершенно случайно, во время одной из своих многочисленных прогулок по городу. Зашёл, скорее, из интереса и чтобы слегка согреться — зима в Нью-Йорке в этом году не баловала совсем, — но вопреки всем своим внутренним предубеждениям против таких вот сборищ остался. Остался, чтобы впервые с момента случившейся трагедии заговорить о своей боли, выплеснуть все свои чувства и эмоции наружу. Сэм и не надеялся на то, что всё забудется моментально словно сон дурной, но ощутил, как расправляются плечи, точно он сбросил груз непомерно тяжёлый, почувствовал, что дышать становится легче, как появляется интерес жить. Впервые за эти пару лет он позволил себе хотя бы поверить в то, что однажды боль, поселившаяся за грудиной, успокоится, на нет сойдёт совсем. И из шторма со временем превратится в штиль. И это жалкое существование прекратится, он сможет вновь радоваться, смеяться, сможет дышать полной грудью, сможет… любить. А потом Сэм встречает его — молчаливого незнакомца, который появляется на сеансах терапии пару раз в месяц. Тот так удивительно напоминает ему его самого в начале этого пути, что Сэм улыбается невольно. Незнакомец всё чаще молчит, Сэм не уверен даже, что слышал, чтобы тот хотя бы имя своё называл. Но ему всё и без слов ясно. Сэм слишком часто встречал таких, как он: сломленных, разбитых и растоптанных, с потухшими глазами, прячущих свою боль внутри себя, пытающихся казаться сильнее, чем они есть на самом деле. — Тут кофе — дрянь, — Сэм даже под сывороткой правды никогда бы не ответил, почему подошёл к нему в тот вечер и начал этот разговор, — а пончики такие сухие, что впору ими только гвозди забивать. Незнакомец лишь хмыкает, делая очередной глоток кофе из бумажного стаканчика и откусывая от пончика. У него на губах сахарная пудра, на носу и щеках россыпь точек золотистых, а в бездонных зелёных глазах смешинки. — Это я уже заметил, — голос у него с лёгкой хрипотцой. — Я Дин, кстати, — говорит он, и Сэм крепко пожимает протянутую ему руку. У него ладонь вся в небольших мозолях, а пальцы длинные и цепкие. И Сэм краснеет, когда понимает, что сжимает чужую руку чуть дольше, чем требуют того правила приличия. — Сэм, — лепечет он едва внятно себе под нос, поспешно убирает руку и заправляет прядь волос за ухо. Поднимает глаза и ловит на себе заинтересованный взгляд горящей огнём зелени. Ощущает кожей буквально, как Дин скользит по нему глазами. Но это вовсе не вызывает у Сэма неприязни или чувства брезгливости, будто его как товар оценивают. Этот взгляд рождает внутри бурю эмоций, разжигает искру и оседает покалывающим возбуждением на кончиках пальцев. И ему не хочется отпускать это ощущение, точно внутри разрастается сейчас предвкушение чего-то, хочется продлить этот момент. — Здесь неподалёку совсем есть небольшая кофейня, — Сэм точно в воду ледяную ныряет. — Если ты так любишь кофе… и пончики, — его энтузиазм на нет совершенно сходит, когда он замечает, как Дин бровь вскидывает, сверля его своими горящими изумрудами. — Угощаешь? — Дин точным броском выбрасывает смятый стаканчик в мусорку и лукаво щурит глаза. — Да расслабься, Сэмми, я шучу. Сэм терпеть не может, когда его называют «Сэмми», но почему-то сейчас такое фамильярное обращение, к тому же от того, о ком он не знает ничего, не раздражает совсем, а вызывает лишь улыбку. И какое-то тёплое чувство просачивается тут же под кожу, наполняя Сэма и становясь частью его. Они сидят в кофейне до самого закрытия, пока персонал вежливо, но настойчиво не просит их на выход. Смеясь, вываливаются оба в холодную ночь, ёжась от стылого воздуха, поднимая воротники курток и дыша на озябшие ладони. Но весь этот холод и озноб лишь снаружи, внутри у Сэма тепло и сотни, тысячи пузырьков будто от шампанского, что щекочут, разгоняют кровь, будоражат и пьянят. Дин подвозит его до дома, а потом они ещё долго сидят в машине, разговаривая обо всём: о музыке, фильмах, книгах, о жизни — не в силах разойтись. И эти ежедневные беседы в припаркованной возле дома машине становятся для Сэма самым лучшим лекарством, самой лучшей терапией. Только Дину лишь одному удалось то, чего месяцами не могли добиться врачи: он возвращает Сэму желание мечтать, строить планы и верить. Рядом с Дином только Сэму начинает казаться, что рана затягивается, хотя ещё недавно это казалось абсурдным, учитывая все обстоятельства. Но всё же боль затихает постепенно, уходит на второй-третий-десятый план куда-то. Не бьётся уже как прежде заполошно, раненой птицей сердце в груди. Он больше не просыпается посреди ночи весь в липком поту с именем Джессики на губах, всё чаще и чаще Сэму снится совсем другой человек. — Кого ты потерял, Дин? — спрашивает однажды Сэм. Он вдруг осознаёт, что не знает о Дине самого главного: откуда эта боль и тоска в глазах, почему Дин порой отключается, будто выпадает из реальности. Дин поворачивается к нему и смотрит Сэму в глаза. Смотрит так долго и пристально, что Сэм начинает ёрзать на месте, вжиматься в спинку сиденья и заламывать пальцы. Ему уже хочется забрать назад свой вопрос и никогда его не задавать, когда Дин моргает и начинает говорить: — Его звали Кас, — его голос тих и спокоен, но Сэм слишком хорошо научился читать Дина между строк, чтобы понять, как тому больно сейчас. — Мы были очень близки, практически одним целым. Я будто потерялся в этом мире, когда его не стало. Прошло уже много лет, а до сих пор больно. Невыносимо больно, понимаешь, — Сэм видит, как дрожат губы Дина, а глаза наполняются слезами. Сэм понимал, понимал как никто другой. И ему хотелось бы поддержать Дина, как-то подбодрить его и сказать, что всё непременно наладится. Но всё это пустое, всё это лишь фальшь и обман. И самое страшное в том, что Сэма вдруг точно током пронзает от осознания того, что ему совсем не жалко этого Каса. Ведь если бы не эта трагедия, он никогда бы не встретил Дина, никогда бы не осознал, что такое настоящее счастье. А внутри него уже разрастается самый сильный страх, что костлявой лапой сжимает сердце. Страх не соответствовать, страх быть хуже, чем тот, другой, о котором он не знает ровным счётом ничего, только имя. Этот страх соседствует с ревностью, ведь этот Кас был ближе Дину, чем кто-либо. Ведь именно он знал Дина другим: счастливым, смеющимся, беззаботным. Но вместе с тем внутри зарождалось одновременно безусловное и чистое счастье в моменте. Это было странно невероятно, невозможно объяснить, но абсолютно честно по отношению к самому себе. И плевать Сэму было на то, что скажут окружающие. У каждого своя жизнь. Своя боль. Своя дорога, по которой он идёт. — Мне очень жаль твоего… — Сэм находит всё же в себе силы выразить сочувствие. Но голос его дрожит и срывается. — Друга, — заканчивает за него Дин, а в глубине его зрачков вспыхивает поистине дьявольский огонёк. — Он был лучшим другом, почти братом. И Сэм надеется, что Дин не замечает, как он выдыхает с облегчением, когда слышит эти слова. Друг. Друг. Друг. Перед глазами точно неоновая вывеска рекламы моргает — раздражает жутко, но дышать почему-то становится куда легче, чем мгновение назад. — Зайдёшь? — Сэм бросает на Дина робкий взгляд из-под отросшей чёлки и закусывает губу. — Зайду, — Дин улыбается в ответ, и в уголках глаз его тут же морщинки-лучики появляются.