That's the way our life should be

Pain! You made me a, you made me a believer, believer Pain! You break me down, you build me up, believer, believer Pain! I let the bullets fly, oh let them rain My life, my love, my drive, they came from… Pain! You made me a, you made me a believer, believer © Believer — Imagine Dragons

У Дина Винчестера в анамнезе всё чересчур уж сложно: слишком рано отошедшая в мир иной мать — ему тогда всего четыре года было; буквально потерявший от горя рассудок отец, таскающий его за собой повсюду — Дин рос зачастую в захудалых мотелях, воняющих клопами; полнейшее отсутствие друзей — с таким образом жизни было отнюдь не до привязанностей, слишком больно было потом расставаться. Фактически лишённый детства и всех его радостей, вынужденный в столь юном возрасте понять, что жизнь — штука крайне несправедливая и та ещё стерва, прошедший через все круги Ада рядом с отцом. Но всё это меркло в сравнении с той адской болью, что пряталась за грудиной. Он жил с ней уже достаточно долго, пока не стал воспринимать как нечто должное, как часть себя. Но несмотря ни на что с каждым сделанным вдохом ли, выдохом ли изнутри неизменно скребло чем-то раскалённым и острым. И казалось, что ещё немного, и его вот-вот разорвёт на тысячи осколков, что не справиться ему с ношей этой. Вся жизнь его теперь лишь агонию напоминала. И выход был лишь один: сесть за руль Детки, вдавить педаль газа в пол и сигануть вниз с обрыва. Чтобы и костей потом не собрать. У него не было никого в этом мире огромном — горевать по нему всё равно никто не будет. Но внутри него нечто будто упрямо цеплялось за жизнь. Точно чья-то рука в последний момент буквально выворачивала руль в другую сторону, не позволяя совершить задуманное. Словно его держало что-то ещё в этом мире, не позволяя уйти. Дин отгораживался от этой боли, старался не думать об этом, не вспоминать. Но не вспоминать не получалось. И каждый прожитый день этой грёбаной жизни был напоминанием. Напоминанием о том, о чём так забыть хотелось. Он помнит. Помнит всё. Уж лучше бы забыл, лучше бы всё в дыру чёрную засосало, а не цеплялось за сознание липкой паутиной, неся с собой страх и какое-то всепоглощающее отчаяние и опустошение. И оно сжирает изнутри, скручивая все внутренности в столь тугой узел, что и не разрубить уже никогда, как бы ни пытался. Дин давно счёт таким попыткам потерял. Внутри что-то мучительно-медленно и болезненно разрушается с каждым прожитым днём. Осколками рассыпается, оставляя сотни, тысячи порезов и незаживающих ран. Выть от этого хочется. От бессилия кричать, чтобы голос сорвать, но он лишь на дыхание тяжёлое срывается и хрипит. И каждое утро на какие-то доли секунды мозг его отключается, словно до сих пор поверить не может в реальность произошедшего. Он не помнит. Каждый раз это — проклятый провал. Это яма, в которую проваливается мозг, прихватив вместе с собой за компанию рассудок и сознание. А потом накатывает осознание, и Дин чувствует себя так, словно попадает в день сурка. Каждый раз переживает боль потери заново: шок лавиной накрывает, дыхание сбивая, мысли путая. Собрать бы все эмоции да растоптать, чтобы не чувствовать ничего, чтобы не болело так адски в груди, чтобы сердце так заполошно о рёбра птицей раненой не билось. Но он вынужден жить, неся на плечах собственных непомерный груз этой боли. И где-то там, внутри него, точно тикал таймер, который неумолимо отсчитывал дни. Дни, прошедшие с того момента, когда он остался один, когда… — Опять хандришь, Белка? — в сознание врывается тихий голос, раздавшийся возле самого уха, а на плечо опускается тяжёлая рука. И даже рубашка не спасает от обжигающего жара этой ладони. Дин моргает и, кажется, только теперь возвращается в реальность, обнаруживая себя за барной стойкой с пустым стаканом в руках. Он голову слегка поворачивает и тут же натыкается на внимательно изучающий его взгляд карих глаз, в которых моментально вспыхивает лёгкое беспокойство. — Эй, Пупсик, — Кроули делает знак бармену, — бутылку виски и ещё один стакан, — Дин только хмыкает слегка в ответ. У Кроули на все жизненные проблемы и неурядицы был лишь один способ лечения. Дину, правда, он никогда не помогал особо. Но, пожалуй, рациональное зерно в этом всё же было. Таблетки и виски — то единственное, что сейчас помогало не провалиться окончательно в бездну. Это гадко, горько, но на плаву держало лучше всего, как бы Дин ни старался уйти на дно. — Серьёзно? — Дин бровь вскидывает. — Уверен, что это поможет? — Тебе, может, и нет, — Кроули, скорее, скалится в ответ, чем улыбается. — А я не могу на трезвую голову смотреть на твою кислую физиономию. Не настолько ты хорош. Несмотря на настроение Дин невольно улыбается этим словам. Уж что-что, а рассмешить Кроули его всегда мог. Клоун несчастный. Ему бы в цирке работать, а не по барам прозябать да отшивать нерадивых барменов, которые ему глазки строили. Вот как этот, например, который так и стреляет сейчас в его сторону своими голубыми глазищами да облизывает бледные губы. Кажется, его Кас зовут. Но Дин ошибаться может, он давно уже перестал следить за личной жизнью друга. Тем более, что тот явно никакого ответного интереса к бармену не проявлял. Дин долго вертит в руке стакан, который стараниями Кроули наполнился едва ли не полностью — в некоторых вопросах щедрость его просто границ не знала. Он точно что-то найти пытается в этой янтарной жидкости, что сейчас голову ему кружит. — Ты терял когда-нибудь? — Дин так и не поймёт потом, почему вопрос этот задал. Да, они с Кроули приятелями были, их многое связывало, но желания откровенничать Дин за собой не замечал никогда. Да и Кроули, надо отдать ему должное, сам не лез с расспросами. Лишь совета иногда у Дина спрашивал. — У нас вечер откровений, Белка? — Кроули по-хищному щурит свои карие глаза, в которых разгорается сейчас огонёк интереса. И Дин понимает, что на попятную не пойдёшь уже — от Кроули так просто не уйдёшь, к тому же он сам дал ему повод. — Пойдём, — как-то лениво даже тянет Кроули, кивая в сторону выхода, — ни к чему тебе лишние уши. Пупсик, — это уже бедняге Касу, — мы это, — поднимает вверх бутылку, — с собой заберём. А это тебе, сладкий, чтобы скрасить вечер, — Кроули оставляет щедрые чаевые и подмигивает бармену, который моментально краской заливается. Дину жалко беднягу, тот явно не понимает ещё, что такой, как Кроули, ему не по зубам совсем. Ему бы осадить Кроули, вразумить его как-то, но кто он такой, чтобы того жизни учить. В своей бы разобраться. А эти двое мальчики взрослые — без его помощи как-нибудь разберутся. Глоток стылого воздуха отрезвляет и выбивает моментально весь кислород из лёгких, стоит вдох только сделать. Дин плечами ведёт, точно это поможет как-то избавиться от этого пробирающего буквально до костей холода. Боковым зрением замечает, как прячет руки в карманы пальто Кроули, как голову в плечи втягивает, нахохлившись будто птица огромная на ветке. От выпитого в баре не остаётся ни следа, но у них есть с собой ещё целая бутылка — без виски Дин Винчестер ни за что не сможет рассказать свою историю. Это слишком сложно. Даже столько лет спустя. Он никак не может выразить это словами, потому что нет таких, которые могли бы хоть толику той боли, что раздирает изнутри, передать. Потому что всё равно никто не поймёт. — Это как-то связано с тем, кто написал то письмо, что ты так заботливо прячешь в кармане куртки? — голос Кроули вырывает Дина из мыслей. Он не удивляется даже такому повороту в едва ли начавшемся разговоре — Кроули никогда расшаркиваниями не славился, за словом в карман не лез и бил не бровь, а в глаз сразу. Когда-нибудь Дину придётся об этом рассказать, слишком уж тяжела эта ноша для одного. А Кроули идеально подходил на эту роль. — Его звали Сэм, — голос Дина дрожит, когда он произносит это имя. Ловит себя на том, что впервые вообще рассказывает кому-то о Сэме, а имя его слетает с губ не во время ночных кошмаров, что не отпускают вот уже несколько лет. — Виски красноречив, Дин, — Кроули улыбается как-то по-доброму даже, словно подбадривая и вселяя уверенность, — виски разговорчив. Он развязывает языки. — Он был совсем ещё мальчишкой, когда мы познакомились, — Дин чему-то своему усмехается и делает глоток из бутылки, которую так заботливо ему протягивает Кроули. — Такой чистый, невинный, с щенячьим совершенно взглядом из-под чёлки. — И ты его соблазнил и совратил? — хмыкает тут же Кроули, подмигивая Дину. — Да иди ты, Кроули, — Дин огрызается в ответ, но как-то беззлобно совершенно, и пихает того локтем в бок. — Неизвестно, кто ещё кого… — добавляет он тихо, но Кроули всё равно слышит. — О, — тянет он, — история обещает быть интересной. И Дин рассказывает свою… нет, их с Сэмом историю, которая началась десять лет назад в солнечной Калифорнии, когда он едва не сбил своей Деткой одного потрясающе красивого парня с копной каштановых кудрей и чёлкой, что так и норовила залезть в распахнутые от шока карие с зелёными прожилками глаза, в которых он утонул моментально. Рассказывает о том, как долго уговаривал этого упрямца поехать в больницу, чтобы убедиться в том, что всё в порядке. И пусть знакомство у них вышло не самым романтичным, но после потянулись дни, наполненные долгими разговорами и прогулками, а потом, много позже, и бессонные ночи, полные страсти и тихого шёпота. Сэму удалось задеть его так, что впервые Дин что-то почувствовал. Впервые понял, что значит «жить». Не влачить жалкое существование, как прежде, а именно жить и наслаждаться каждым мгновением, каждым сделанным вдохом. Потому что рядом с Сэмом жизнь наконец-то обрела звуки и краски, перестав напоминать лишь бесконечную череду чёрно-белых будней. И пусть днём Сэм чаще всего учился в колледже, зато все вечера и ночи целиком и полностью принадлежали только им двоим. И они оба брали от этих отношений по максимуму, но и отдавали ничуть не меньше. Но Дин давно уже привык к тому, что жизнь никогда не делает таких щедрых подарков, ничего не требуя при этом взамен. Но в этот раз цена за счастье оказалась непомерно высока: у Сэма обнаружили рак. И потянулись дни, недели, месяцы, постепенно складывающиеся в годы, противостояния этой болезни. Они прошли вместе, рука об руку, через всё: бесконечные анализы, белоснежные больничные коридоры и палаты, череда врачей и назначаемых лекарств, курсы химиотерапии и следующие за ней ремиссии. Но болезнь оказалась сильнее, и после месяцев ремиссии неизменно наступал рецидив. И с каждым подобным откатом назад Сэму становилось только хуже, он угасал буквально у Дина на руках. А тот бессилен был — мог лишь рядом быть и проходить через всё вместе с Сэмом. Врачи не давали никаких утешительных прогнозов, им оставалось только ждать и надеяться на то, что молодой организм сможет как можно дольше противостоять болезни. Но спустя два года с того момента, как у Сэма нашли рак, его не стало… — Знаешь, — голос Дина дрожит и в едва различимый шёпот скатывается, в уголках глаз дрожат слёзы, — мы с ним были слишком одно, чтобы кто-то остался жить после того, как не стало другого. Мы были не просто близки, мы единым целым были, и после случившегося с ним мне казалось, что раз уж я остался жить и прожил так долго, в этом всём должен быть какой-то смысл. Но самое обидное в том, что, будь Сэм на моём месте, он бы справился со всем этим. Ведь это он всегда сильнее был, это в нём была эта неуёмная просто жажда жизни, — и Дин больше не сдерживает слёзы, позволяя им пролиться. И те прокладывают себе по скулам и подбородку обжигающие солёные дорожки, которые он не спешит вытирать даже. Дин, погружённый в мысли собственные, приходит в себя лишь тогда, когда ощущает, как на его плечи опускаются руки Кроули. И снова этот прожигающий насквозь жар, от которого у него толпы дурных мурашек по телу. Чужие пальцы сдавливают слегка, неся с собой неожиданное спокойствие и даже некое подобие умиротворения. — Есть то, Дин, — голос Кроули возле уха самого звучит, щекочет слегка волоски на шее, — что никогда не заканчивается. То, что живёт в нас, пока мы живы. Твой Сэм, я уверен в этом, хотел бы, чтобы ты жил дальше, не сдавался. Дин молчит лишь — ему нечего абсолютно в ответ возразить. Он понимает, что Кроули прав. Он почти похоронил себя заживо с тех пор, как Сэма не стало. — Сколько лет прошло, Белка? — Сегодня ровно три… Кроули на эти слова лишь голову слегка наклоняет в бок и делает большой глоток из бутылки. — И с тех пор ты носишь этот клочок бумаги с собой? — Кроули едва ли понимает, на какую опасную дорогу сейчас ступает. — Пора бы в рамочку и на стену… — Кроули, — Дин практически шипит в ответ, но больше ничего не произносит. И этого достаточно вполне, чтобы Кроули поднял руку в извиняющемся жесте. За годы знакомства он слишком хорошо научился считывать эмоции друга. — Полегче, Тигр. Виноват. Но Дин понимает, что Кроули прав. Чертовски прав сейчас. Давно следовало это сделать. Он слишком затянул. Дин помнит прекрасно, как нашёл этот конверт среди личных вещей Сэма, которые ему отдали в больнице. И уже тогда понял, что не прочитает его ни сегодня, ни завтра, ни в ближайшее время. Слишком сильна была ещё боль потери. Но однажды, основательно напившись, готовый сломаться окончательно, он наберётся достаточно смелости, чтобы вскрыть этот белый конверт с аккуратно выведенным на нём именем собственным. Руки такая сильная дрожь бьёт, что он едва справляется с ней, пока достаёт из внутреннего кармана куртки небольшой белый конверт. Когда-то бывший белым. Конверт давно уже истрепался по углам и теперь представлял собой жалкое зрелище. Дин бросает взгляд на Кроули и понимает, что тот из последних сил сдерживается, чтобы не сказать очередную колкость. И он благодарен ему за то, что тот молчит. Не тот сейчас момент, чтобы сыпать сарказмами и остротами. — Сделаешь это для меня? — Дин протягивает Кроули конверт. На лице Кроули лишь шок и недоумение. Он явно не понимает, чего от него Дин хочет. — Ты уверен? Это слишком… личное, Дин. — Да, — одними только губами, на выдохе, очень тихо. — Сэмми бы хотел этого. Кроули протягивает руку и забирает конверт. И Дин с удивлением отмечает, что пальцы его тоже дрожат. Не такая уж он бесчувственная мразь, какой хочет порой казаться. И Дин прячет улыбку, делая глоток виски, чувствуя, как тот тут же обжигает горло и проваливается в пустой желудок. Дин прислоняется бедром к багажнику Детки, руки на груди скрещивает, дабы дрожь скрыть, и отворачивается в сторону дороги, провожая взглядом проезжающие машины. Он старается не смотреть на Кроули, который сейчас вслушивается в его молчание, внимательно и проникновенно, вслушивается так, будто это слова, точно Дин нечто важное говорит. «Привет, Дин, — начинает читать Кроули после непродолжительного молчания, которое для Дина на вечность целую растягивается. Голос его при этом тих и почти… торжественен? — Всё это напоминает дешёвую мелодраму. Из тех, что ты всегда так терпеть не мог. Не думал никогда, что мне в этой слезливой драме выпадет главная роль. Сколько времени прошло, Дин, пока ты решился распечатать этот конверт?..» Дин лишь хмыкает себе под нос — Сэм слишком хорошо его знал — и делает ещё глоток. Чуть больше, чем следовало бы, потому что невыносимо захотелось прокашляться, а глаза тут же запекло от непрошеных слёз. «… И готов спорить на что угодно, что читаешь эти строки не ты вовсе. Но я не против, ты же понимаешь. Даже рад, что рядом есть кто-то, кому ты настолько доверяешь, — голос Кроули на этих словах спотыкается, и обладатель его замолкает на какое-то время. Дин молча ждёт, не торопит, понимает, что это тяжело не только для него, но и для Кроули. — Знаешь, Дин, — раздаётся в звенящей тишине, — я никогда не говорил тебе об этом, но… Думаю, ты и сам знал… Ты был даже не первым, ты был единственным. Ты показал мне жизнь, научил всему… Ты всегда был всем для меня, Дин. Моим миром. Моим солнцем. Я безумно благодарен судьбе за то, что тогда едва не попал под колёса твоей… нашей Детки. Видел бы ты свои глаза в тот момент. Не знаю даже, кто испугался больше: ты или я. Но я утонул в них моментально, и не было никакого желания выбираться из этого омута. И все последовавшие за этим годы меня всё больше и больше тянуло на дно, но я не сопротивлялся. Я шёл за тобой. Каждую секунду, каждый прожитый миг — всё это было для тебя и ради тебя. Это были лучшие годы в моей жизни. Несмотря ни на что. А теперь ты должен пообещать мне кое-что, Дин: ты вырвешься из этого болота, круг этот замкнутый разорвёшь. Ты должен жить, жизнью нормальной, не замыкаться в своём горе, не ставить на себе крест. Сделай это для меня. Пожалуйста. А я… я буду спокоен, зная, что рядом есть кто-то, кто поддержит тебя во всём, кто будет о тебе заботиться так, как ты заботился обо мне… Я люблю тебя, Дин Винчестер, и любовь моя не закончится с моей смертью. Но ты должен отпустить меня, Дин. Должен дальше идти. Будь счастлив. Пожалуйста…» И после этих слов повисает оглушающая тишина, которую неспособны разрушить даже проносящиеся по шоссе автомобили. Их точно в вакуум засасывает, в котором есть только они вдвоём да клочок бумаги, исписанный аккуратным ровным почерком. Никто из них не смог бы сказать, сколько длилось это оцепенение, но Дин приходит в себя первым. — Кроули… — голос его хрипит и не слушается совсем. — Не стоит благодарностей, Белка, — тут же отзывается Кроули в своей привычной саркастичной манере. — Тебе спасибо, — голос его становится чуть мягче, из него тут же пропадают язвительные нотки, — за доверие. Я этого не забуду. — И что теперь? — задаёт Кроули тот самый вопрос, на который у Дина до сих пор нет ответа. Погружённый в собственные мысли, Дин не заметил даже, как Кроули подошёл ближе. Теперь их плечи почти соприкасаются, и Дин опять ощущает исходящий от Кроули жар. Но он не готов нырнуть в него, не готов потерять голову и отправиться навстречу чему-то новому. Не сейчас. Он слишком устал, слишком вымотан и подавлен, чтобы думать о будущем, строить какие-то планы, чтобы мечтать… — Не знаю, Кроули, — наконец произносит Дин, — постараюсь… жить? Он пожимает плечами и впервые позволяет себе взглянуть на Кроули, заглянуть ему в глаза, чтобы увидеть там… обещание? надежду? Дин слишком запутался в самом себе, чтобы пытаться сейчас расшифровывать эти взгляды. Он со всем разберётся. Но потом… когда-нибудь. Когда свыкнется с мыслью, что Сэма больше нет… — Буду просто жить, — он словно точку в этом разговоре ставит.