That's the way our life should be

Глушит мотор и даже вздрагивает слегка от воцарившейся в салоне тишины, что на плечи сразу же давит. И поддаться бы ей, съёжиться, вжаться в сиденье, кутаясь в рубашку, но он лишь плечами передёргивает, а потом их же расправляет. Вдох глубокий делает и из машины выходит. Дверца привычно скрипит, связь с реальностью возвращает. И Дин едва ли не морщится от всей той какофонии звуков, которая моментально на него лавиной обрушивается. Никогда ему не привыкнуть к такому. Это Сэм всегда мечтал о больших шумных городах и о царящей в них суете. Дин же готов был малым довольствоваться: ему лишь Импала нужна была, звучащий из динамиков старый добрый рок да убегающая за горизонт чёрная лента дороги. Он голову запрокидывает и вглядывается в стремительно темнеющее небо. Здесь совсем не видно звёзд — ещё одна причина, чтобы не любить эти городские джунгли. Огромное офисное здание, перед которым он припарковался, уже почти опустело, и теперь смотрит на него чёрными провалами окон. Но Дин точно знает одно: возле одного из этих окон на двадцать седьмом этаже сидит Сэм и смотрит на раскинувшийся перед ним пейзаж. Он знал о младшем брате абсолютно всё: распорядок его дня, все его привычки и предпочтения. И здание, стоявшее перед ним, знал как свои пять пальцев. Дин так и не смог отпустить Сэма, когда тот ушёл. Всегда был рядом, буквально на шаг позади, чтобы подхватить Сэма в любую минуту, если тому вдруг понадобится помощь. Но никогда не позволял себе и близко к брату подойти, всегда в тени держался. А потом тоска по Сэму окончательно взяла верх над Дином, и он забросил Охоту, решив быть как можно ближе к брату. Устроился даже дознавателем в ту юридическую фирму, в которой Сэм был партнёром. Естестественно, пришлось воспользоваться поддельным именем, и Дин надеялся, что Сэм не раскусит его уловку: он взял себе фамилию одного из своих любимых рок-исполнителей. Но тот так ничего и не понял, хоть и общался регулярно с Дином посредством электронной почты. Дин вдох глубокий делает, точно решается сейчас на что-то. А потом стремительным шагом направляется к зданию. Лифт, что везёт его на двадцать седьмой этаж, кажется, едет так медленно, что Дину хочется выскочить из него и преодолеть оставшиеся лестничные пролёты бегом. Его потряхивает слегка от нетерпения. Он так давно мечтал об этой встрече, так хотел с Сэмом лицом к лицу встретиться, в глаза эти посмотреть, которые всегда с таким обожанием на него смотрели. Наконец лифт останавливается на нужном ему этаже, и Дин даже рад сейчас тому, что кабинет Сэма в другом крыле здания находится. Толстая ковровая дорожка скрадывает звук его шагов, когда он подходит к той самой двери. Дин даже ухмыляется сам себе: вот он Сэм, так и сидит на подоконнике, прижавшись виском к стеклу, сжимая в пальцах пузатую бутылку. И он замирает на пороге, не в силах дальше и шагу ступить. Дин готов, кажется, вечность целую вот так стоять и смотреть на Сэма. И он до сих пор понять не может, как прожил все эти годы без него, как отпустил его, лишившись части себя. Дин прекрасно помнил тот день, когда Сэм ушёл. Худший день своей жизни. Даже смерть отца не стала для него таким потрясением. Он всё ещё так ясно видел ту ярость, которая промелькнула тогда в глазах Сэма. Та на мгновение всего вспыхнула в тёплом карем, но Дин заметить её успел. Он словно между двух огней в тот день оказался. Ему невыносимо больно слушать было, как Сэм и отец друг в друга обвинениями швырялись. Неужели они не понимали, что Дину тем самым сердце на части рвут. Он едва ли не ощущал тогда, как то кровью обливается. За них двоих. И он сделал то, что единственно верным ему в тот момент показалось. Промолчал. Не смог выбрать между ними. Никогда не смог бы. Эти двое были самыми важными, самыми значимыми людьми в его жизни. И выбрать одного из них значило лишить себя того немного, что у него было: семьи. Это потом к нему придёт осознание. Это потом он поймёт, что отец его не так безгрешен и правилен был, как Дину всегда казалось. Намного позже он свергнет его с пьедестала, но в тот момент это было выше его сил. Он был слишком молод, чтобы выбор сделать между Сэмом и отцом. Дин всегда, сколько себя помнил, вставал на сторону Сэма. От всех всегда его защищал, даже от отца. Но тем вечером не в силах был даже рта раскрыть. Отъезд Сэма для него означал лишь одно: его семья разваливалась. У него на глазах буквально. И сердце Дина на части рвалось, слёзы на глазах наворачивались, а слова застревали в горле, царапая изнутри. Дин прекрасно помнил глаза Сэма в тот момент. «Я этого не забуду. Никогда. Не прощу», — именно это тогда в них читалось. И Сэм не простил. Долгие годы молчания и полного игнора отличным подтверждением этому стали. Дину самому потребовались годы. Годы тишины, проигнорированных звонков, неотвеченных сообщений. И только тогда Дин понял — он не нужен Сэму, тот перестал в брате нуждаться. Ему не нужен был соглядатай рядом. Не хотел он больше Дина в жизни своей видеть. Сэм всегда стремился к нормальному, а Дин в это понятие не вписывался никак. Сэм выбор свой сделал и ясно это понять дал. А он, Дин, не справился, миссию защитника провалил. Не уберёг, не защитил. Позволил отцу между ними встать, позволил выгнать Сэма за порог. А ведь можно было следом за ним уйти, поступить так, как сделал Сэм: выбрать себя, не чью-то войну священную. Но Дина всегда что-то возле отца удерживало, не давало ему крылья расправить и жизнью собственной зажить. Это Сэм всегда на волю стремился. Это он был куда сильнее Дина, независимее и так отчаянно жаждал свободы. Поначалу Дин старался держаться как можно дальше от Сэма, уважая его выбор и стремление к самостоятельности. Но потом внутри него что-то дало сбой, упали возведённые барьеры, и он сорвался. Бросил всё и помчался в Калифорнию, наврав что-то отцу про подвернувшееся дело, отмеряя милю за милей на одометре Импалы. Его к Сэму тянуло. Неудержимо, будто магнитом. И он был не в силах с тягой этой справляться. И пусть внутри жила обида на Сэма, Дин никак не мог забыть. Плевать было на то, что Сэм не его выбрал, фактически бросил, сбежав в новую жизнь, одним ударом разрушив всё то, что связывало их всегда. Он будто застрял в воспоминаниях собственных, его точно погребло под обломками рухнувшей жизни. Вот только выбираться из-под этих завалов Дин не спешил отнюдь. И Дин вспоминал. Постоянно. Никак из головы выкинуть не мог того мальчугана любознательного, который засыпал его множеством и множеством вопросов, на которые Дин не всегда ответить мог. Вспоминал ершистого подростка, сплошь из колючек состоящего, который постоянно дерзил и перечил, испытывая нервы Дина на прочность, а потом неизменно одаривал его самой лучезарной своей улыбкой, от которой на щеках появлялись ямочки, и бросал робкие взгляды из-под отросшей чёлки. Пусть Сэм и предал его, вычеркнул из жизни своей, Дин не мог его ненавидеть. Он безумно просто обожал Сэма несмотря ни на что. Так сильно его любил, что без него жизнь другой совсем стала: серой, безмолвной, унылой. И ему бы привыкнуть к тому, что так теперь всегда будет, но он не мог и представить себе, что такое возможно. И смириться значило отпустить, лишить себя хоть какой-то надежды на то, что однажды Сэм вернётся. И он сам пришёл к нему. Сам первый шаг решил сделать, потому что Сэм всегда важнее всего и всех был. Был единственным стимулом дальше идти. И теперь Дин смотрит в эти распахнутые от удивления глаза и не может сдержать улыбку. Пусть их разделяют сейчас метры, он слышит, как срывается дыхание Сэма, как до бешеных буквально значений подскакивает его пульс. — Сэмми, — выдыхает наконец Дин, не в силах больше молчать. И даже то, что тот его поправляет моментально, заставляет лишь хмыкнуть, но никак не разозлиться. Сам о себе Сэм может думать, что угодно, может внушать своим коллегам то, что хочет, но для него он так и останется Сэмми. Дин никогда не мог отказать себе в удовольствии назвать брата этим детским прозвищем, пусть мелкий и бесился жутко из-за этого всегда. Но почему бы не подёргать тигра за усы, раз шанс такой выпадает. Дин кожей буквально ощущает сейчас это напряжение, сковывающее Сэма, видит, как побелели костяшки пальцев, которыми тот так судорожно за подлокотники кресла цепляется. И делает то, что должен был сделать многие годы назад, когда Сэм уйти решил: вперёд подаётся. И это движение точно катализатором для Сэма служит — тот с места тут же срывается и бросается к Дину. И эта гора мышц едва с ног Дина не сбивает. Он стискивает руки на рубашке Сэма и голову буквально теряет от того, как жарко сейчас тот дышит ему в висок. — Сэмми, — Дин в шею ему выдыхает, жаром дыхания опаляя, губами сухими прижимаясь к жилке на шее, считывая бешено бьющийся под кожей пульс. И хочется лишь продлить этот миг навечно, не отпускать больше Сэма никуда от себя. Подобного Дин не допустит. Они и так слишком много времени потеряли. По вине Сэма или обоюдной — неважно теперь было совершенно. Главное, что вот он Сэм, рядом, и Дин костьми ляжет, но не позволит тому уйти. — Дин, — голос Сэма едва ли не в шёпот скатывается сейчас. — Прости меня, Дин. Я не должен был… Но Дину не в чем абсолютно было Сэма винить, он лишь за собой вину чувствует: что отпустил одного, не ушёл тогда следом. Наплевать нужно было на отца и все его правила, но Дину сил на это не хватило. И теперь он заключает лицо Сэма в ладони свои, ко лбу его прижимается и ловит губами его судорожное дыхание. Следит за тем, как язык Сэма быстро по губам проходится, и движение это тут же зеркалит, замечая, как при этом темнеют моментально глаза Сэма, как огонь в них загорается, что готов, кажется, их двоих сейчас дотла спалить. Дин пальцы их переплетает, не обращая внимания совершенно на тонкую полоску золота на пальце безымянном. Он ощущает, как Сэм дёргается при этом, стараясь руку вырвать, но Дин не позволяет. Ему плевать на это совершенно. Никакие клятвы и обеты не изменят того, что Сэм ему принадлежит. Всегда принадлежал и будет принадлежать, какие препоны не придумывала бы на их пути судьба. — Всё хорошо, Сэмми… Всё хорошо, — шепчет ему на ухо Дин, как всегда в детстве делал, когда Сэму кошмары снились. — Я не брошу тебя, — обещанием с губ его срывается. И Дин глаза прикрывает и тянется к виску Сэма губами горячими. Замирает на мгновение буквально, ловя биение жилки под тонкой кожей. А потом порыву поддаётся и находит чужие искусанные губы. И целует. Так крепко, так отчаянно, словно впереди не будет уже ничего — лишь смерть одна. И когда Сэм отвечает, когда поддаётся безумию этому, охватившему их двоих, мир за окнами этого офиса в пустоту проваливается.