That's the way our life should be

Странно, каких только путей мы не выбираем, чтобы скрыть свои истинные чувства. Эрих Мария Ремарк «Ночь в Лиссабоне»

Дину этот район города не знаком почти — он едва ли не ползёт сейчас на Импале своей по улицам узким. И все эти однотипные дома с небольшой зелёной лужайкой перед домом такую тоску на него наводят, что хочется лишь газ в пол до предела выжать и рвануть как можно дальше от этого места. Но он упорно, со скоростью улитки, вперёд едет, выискивая нужный ему дом. И когда находит тот, что искал, на обочину съезжает и мотор глушит. Он глаза, в которых рябит уже порядочно от всей этой праздничной иллюминации на домах, прикрывает и выдыхает протяжно. Но руки по-прежнему крепко оплётку руля сжимают, словно это единственное, что рассудок здравый сохранить позволяет ещё. Тишина в машине жутко сейчас на плечи ему давит, и Дин передёргивает ими невольно, точно это помочь может. Рука машинально к бардачку тянется и среди вороха кассет находит ту единственную, которая так необходима сейчас. И Дин счёт времени буквально теряет, слушая любимую песню, и едва губами шевелит, подпевая. Ему это успокоиться немного помогает и унять бешено колотящееся в груди сердце. Он себя сейчас едва ли не юнцом зелёным на первом свидании чувствует. Но, может, это и не так уж и далеко от истины на самом деле. Он вдох глубокий делает, выключает приёмник и из машины выходит. И тут же ёжится от резкого порыва холодного ветра, моментально под тонкую куртку пробирающегося. — Ну и холодина, — бурчит он под нос себе недовольно. За те месяцы, что он провёл на юге страны, Дин отвыкнуть уже порядком успел от такой погоды и этой жуткой промозглой сырости. Дин на руки дышит и куртку плотнее запахивает, но с места так и не двигается. Глаза его неотрывно следят за домом, перед которым он припарковался. И сделать бы эти несколько шагов, что от двери его сейчас отделяют, но он будто в барьер невидимый упёрся. И Дин понять никак не может, почему он здесь, зачем едва ли не через полстраны приехал, чтобы оказаться тут. Что толкнуло его на эту поездку, ведь Сэм обещаний ему никаких не давал. Они даже не общались ни разу за все эти месяцы: ни единого звонка, ни грёбаного смс или письма по электронной почте, словно они и не знакомы вовсе были, точно и не связывало их ничего. А что, собственно говоря, их связывало? Дин часто этим вопросом задавался, но ответа так и не смог найти. Всё было так зыбко, так мимолётно и скоротечно, что сном казалось скорее, чем явью. Ведь этот напарник-задавака в безупречном костюме и кипенно-белой рубашке бесил просто до дрожи первое время. Дин в нём лишь помеху видел. Он всегда работал один и не собирался мириться с тем, что ему буквально навязали юнца какого-то, который зазнайством своим его чуть ли не до белого каления доводил. Но Дин слишком работу свою любил, жил лишь ею одной и даром что зубами не скрипел, но терпел рядом с собой Сэма. А потом, в какой-то момент, что-то изменилось между ними, и Дина это испугало гораздо сильнее, чем должно было бы. Судьба никогда к Дину особо любезна не была, и он привык идти по жизни один. Без привязанностей. Без обязательств. Так было куда проще и уж точно намного безболезненнее. Дин сам себе всегда дырой чёрной казался, которая затягивает в себя всех и вся. И в этой пустоте они все, кого он имел неосторожность близко подпустить: Джо, Элен, Бобби — терялись и пропадали. Дыра поглощала их, перемалывая так, что ничего почти не оставалось. И Дин стены научился вокруг себя возводить, не позволяя никому и близко к себе подойти. И лишь мальчишка этот все барьеры рушил, все стены сносил. Ему невдомёк совсем было, что рядом находиться опасно, что тьма эта и с ним расправится. Это лишь вопрос времени — не более. Дин в этом уверен совершенно был. И проще держать было его на расстоянии, колючки свои выпуская, за грубыми шутками и сарказмом истинные чувства свои пряча. Но Сэм слишком упрям был, слишком настырен в стремлении своём к Дину как можно ближе быть. И постепенно рушились стены, и падали маски к ногам Дина, которые он так носить привык. Всё из-за этих ямочек на щеках, которые появлялись, когда Сэм улыбался. Всё из-за теплоты в этих карих с зелёными искорками глазах, в которых Дин тонул, точно мальчишка влюблённый. Всё из-за этих интонаций мягких, с которыми лишь Сэм один имя его произносил, заставляя Дина голову терять и желать чего-то большего. И плевать абсолютно было на то, какое определение даст общество тому, что их связывало. Пусть оно с устоями своими хоть в Ад ко всем чертям катится, — Дину плевать было абсолютно на то, что за спиной его говорили, — и он лично готов был билет в один конец выписать всем тем, кто косо позволял себе в сторону Сэма смотреть. Для Дина открытием настоящим и даром Небес стало то, что Сэм его выбрал, решил с ним остаться. И это вопреки всему: несмотря на его, Дина, язвительность и колючки, несмотря на его нелюдимость и грубость. Каждое утро он просыпался, видел Сэма рядом с собой, такого заспанного, с торчащими в разные стороны волосами, и понять пытался, чем счастье такое заслужил. И он принял это как данность, как награду за всю ту боль и страдания, через которые ему пройти пришлось. И пусть пути их потом по жизни разошлись — не без вины в том Дина — он уверен был в одном, что сохранит в памяти лишь самые тёплые и светлые воспоминания о том времени, которое он с Сэмом рядом провёл. Дин рукой по лицу устало проводит, точно морок, на него обрушившийся, отогнать пытается. Не замечает совсем при этом, что пальцы, которыми он полы куртки запахнутыми держал всё время, совсем замёрзли под этим ветром ледяным. Дин привычно рукой к заднему карману джинсов тянется, а потом под нос себе чертыхается. Зажигалка его любимая так и осталась у Сэма, и приходилось раз за разом новые покупать, но тех едва ли надолго хватало. — Проклятье, — с губ его невольно срывается. Дин на дом смотрит, окна которого так призывно светятся сейчас тёплым жёлтым светом, и плечом дёргает. А потом быстро, точно передумать боится, проходит те несколько метров, что от двери его отделяют. И рука сама, по привычке старой, выбивает три коротких удара по дереву, потом ещё три. Секунды ожидания растягиваются, кажется, на вечность целую, прежде чем дверь распахивается, а на пороге возникает Сэм. — Дин… — только и в силах произнести тот, шёпотом едва слышным, что Дин не уверен даже в том был, что Сэм вообще говорил что-то. И Дин впивается буквально в него глазами, стараясь до мельчайших деталей лицо его разглядеть сейчас. Он ловит каждый проблеск эмоции, считывает каждую мысль. Он видит, как Сэм на месте с ноги на ногу переминается, чувствует нетерпение его. Оно жаром Дина обдаёт, способности думать здраво лишает. И хочется лишь желаниям этим тёмным поддаться, отголоски которых он сейчас в глазах напротив видит. Хочется обо всём на свете позабыть, наплевав на мир этот грёбаный, что лишь мешал им да палки в колёса вставлял. Хочется лишь в Сэме раствориться, частью его стать, как давно уже души их стали, — единым целым. И мир замирает, стоит Дину только шаг вперёд сделать, ладонь на грудь чужую положить, слегка ткань рубашки кипенно-белой с закатанными по локоть рукавами сминая при этом. И в опустившейся на них тишине, которую оба нарушить не спешат, слышен лишь стук собственного сердца да того, которое под пальцами бьётся. И нет больше ничего, кроме этого тёплого карего с зелёными прожилками, что затягивает в себя точно омут, из которого Дину уже и не выбраться никогда. Дин вперёд невольно подаётся, лбом своим ко лбу Сэма прижимаясь. — Я вернулся, Сэм, — с жаром в губы ему выдыхает. — Вернулся…