Il gambetto (Гамбит)

      Из-под темной занавеси гондолы было видно, как принаряженные горожане запирали дома, лавки и таверны и едва ли не целыми семьями сбегались к главной жемчужине Венеции — церкви Сан-Марко: там должна состояться коронация. Жара никого не прельщала, но нездорово охочие до денег, как и до сплетен, венецианцы, наученные прошлогодними выборами занимали самые выгодные и денежные места, желая заполучить хоть один сольдо от дожа.       Стражники уступили им не только смежные улицы, но и крыши домов, ютясь у краев мостовых. Вместо них за воцарившемся балаганом и водоворотами толп следили золоченый лев, мраморная четверка коней и с десяток святых на ажурном фасаде Сан-Марко.       В базилике Сан-Марко с самого утра не переставали звучать песнопения. Пока внизу пинали один одного простолюдины, на балконах патриции чинно посмеивались. К недовольству последних, они не могли запретить горожанам присутствовать на коронации.       Между тем на отдаленном от мужчин балконе дамы обсуждали свежие новости от последних модных веяний миланцев до скандалов в высшем обществе: кто родил, кого застукали с любовником, кто недавно вернулся из дальних странствий. Впрочем, Беатриче не сомневалась, что самой животрепещущей темой у мужчин была помощь Лоренцо в разрешении затянувшейся войны между Римом и Неаполем. В коридорах палаццо давно шептались, что Его Великолепие стал главным советником Папы.       Пустословье и сплетни интересовали до такой степени, что не останавливало нахождение в стенах церкви.       С каждого ее угла и купола взирали апостолы, на каждой стене и арочном потолке среди янтарных мозаик цитировались Святые Писания. Вот только для уставших от ожидания все сливалось в одно серое месиво, а песнопения превращались в колыбель.       Вдруг, как по мановению руки церковные двери распахнулись, и все немигающие взгляды обратились к левому амвону, куда должен был подняться Агостино. Впереди алой толпы выборщиков будущий дож, как только и может тучный и совершенно неповоротливый старик его лет, шел неспеша и с придыханьем от прошлых скачек по лестницам. Вместе с ним поднялся его противник Бернардо Джустиниани и едва слышно и хрипло обвестил:       — Это ваш дож, Агостино Барбариго, если он вам нравится!       Эти слова, хоть и совершенно формальные и зажеванные (едва ли на задних рядах могли понять, что сказал Джустиниани), для публики звучали как древнее заклинание, объединяющее город в едином порыве. В тот же миг, будто по волшебству, колокола разревелись звоном. Их мощный, торжественный звон разносился по всему городу, призывая всех жителей Венеции к молитве.       Однако месса была неимоверно долгой, что каждая минута измерялась каплей пота. Кто-то засыпал, кто-то задыхался и терял сознание, но каждый ждал момента наконец выйти из удушливого желтого места. Да и пробужденная ни свет ни заря Беатриче теряла контроль над телом.       Момент, когда дож удалился на помазание, продлился всего ничего, и вот он и настоятель, будто два паломника, возвращались к алтарю. Очередная молитва и долгожданная речь преклонившего колено Агостино:       — Я, Агостино Барбариго, избранный дож нашей Светлейшей Республики, клянусь править с честью и справедливостью, защищать наших жителей от всех угроз и способствовать процветанию наших земель. Обещаю быть верным слугой закона и Синьории и мудрым правителем, принимая решения на благо всех. Пусть моя рука будет крепкой, а сердце — справедливым и чистым от лжи в каждый момент моего правления.       Щуплый настоятель со строгостью накинул золотую мантию на избранника как знак достойности и вручил знамя республики. Многие патриции в эту самую минуту с небывалой завистью оглядывали Агостино, представляя себя на его месте.       Неимоверная радость обуяла. Люди готовились к выходу, а кто-то уже спускался по мраморным ступеням, ведущим к центральной площади. Простолюдины, оттаптывая друг другу ноги, толкаясь, пиная в бока и бурча проклятия либо поднимая с пола оброненные мелочи, расступались и предвкушали щедрые дары, ведь арсеналотти внесли поцетто — восьмиугольную золоченую повозку-носилку, чем-то напоминавшую древнюю колесницу.       Первым на поцетто взошел Агостино, высоко держа голову и наслаждаясь вниманием окружающих, а последним — мессер Фальеро.       Синьорина не могла не узнать его. Никогда раньше ей не приходилось видеть, чтобы Констанцо был среди близкого круга Барбариго. Нельзя было не заметить, как оба мессера быстро переглянулись. Несомненно, утренняя встреча была неспроста.       Мужчины с соседних балконов не сдерживали свои перешептывания, а старый Джустиниани, стоявший на амвоне, только недовольно покачал головой.       — Varda, — незаметно указала дама, — похоже, Фальеро решил породниться с Барбариго.       — Но его же сын давно мёртв, да успокоит Господь его душу!       — Но не другие родственники.       Беатриче не знала как реагировать, но незамедлительно начала обдумывать, какую бы пользу знакомство с Фальеро могла принести ассасинам, однако в ту же минуту прекратила. Новый союзник мог бы подвинуть ее саму на задний план. Мессер Фальеро вхож в Большой Совет, как-никак.       Пока арсеналотти проносили повозку по площади, гул ватаги нарастал с каждым брошенным медным торзенелло, пока пёстрый народ рыдал, хлопал, топал, кричал, свистел и восхвалял будущего дожа, пока он возносил молитвы к Господу, дрался, кусался за звон монеты, тянулся руками, словно в надежде получить благословение государя; пока вся толпа взрывалась в неимоверном экстазе, все до единого уставшие патриции черепашьим шагом выбирались во двор Палаццо Дукале и, как вода по трубам, растекались по коридорам. Послов, естественно, отправили в первые ряды балконов, чтобы были на виду стражи и помыслить поговорить не могли. Беатриче же как дама должна быть исключительно среди дам на третьем этаже. Впрочем, ни тот ни другой вариант не был хуже другого, ведь все равно ничего интересного она не узнает.       Вот только оставался один человек, который настойчиво желал видеть ее если не чаще, то хоть среди делегаций. Римский посол Пьетро Колонна, дежуривший возле дверей пытался уловить момент, чтобы пройтись с Беатриче хоть до следующей лестницы. И вот, когда она появилась, то его сразу одарили холодным как прошлая зима взглядом.       В отличие от римского посла, у Беатриче не было желания разговаривать. Пока он что-то мямлил о прощении, она с опаской оглядывалась в поиске острых ушей. Сейчас его компания была столь же назойлива, как влетевшая в окно муха.       С прикрытым недовольством синьорина взглянула на Пьетро: его лицо полнилось надеждой. В глаза бросилась маленькая записка, спрятанная у него в рукаве. Мгновенно Беатриче почувствовала себя отвратно, осознавая, что ее собственное поведение становится похожим на жеманную лицемерку. Эцио так же без спросу, объяснения и извинений поцеловал ее, но она не прекратила общаться, хоть смотреть не могла. Беатриче хотела внутренне оправдаться, что это вынужденно из-за донесения о выборах, но прервалась.       На миг показалось, что одна из донн именно о ней зашепталась. В любом случае ее нынешнее поведение непристойно, а оправдания никчемны. Она сама знала и мягко прошептала:       — El Signor ne ga insegnà a perdonare. Ti xe perdonà.       Римский посол чуть заметно улыбнулся и шустро, как это раньше бывало, передал записку. Все же, как она обещала, ему удалось вернуть ее доброе расположение.       — И все же я желал бы видеть вас тут чаще, чем раз в месяц, — синьор Колонна остался на месте.       От его слов Беатриче нахмурилась и отвернула голову, будто что-то заметила. К ее неудовольствию, Пьетро был прав, и Асканио вряд ли позволит как раньше часто появляться в Сенате. Это только сильнее подначивало Беатриче поговорить с Эцио. Надо было только пережить вечер.       В кортилье Палаццо Дукале, оберегаемой каменными стенами, были слышны выкрики толпы и звон разбрасываемых монет.       Но гомон понемногу стихал, и внутрь занесли поцетто. Впереди ждало еще немало обрядов, что строгому церемониалу позавидовали бы даже французы и испанцы. Но именно сейчас предстояла кульминация всего дня, после которой уже смело можно будет называть Агостино дожем — коронация на огромной лестнице кортильи. Новая традиция прошлого дожа сразу прижилась в тщеславном сердце патрициев, ведь простолюдинов не пускали.       Будто восходя к вершине, Агостино поднимался по лестнице, где его ожидали советники. Им же только были слышны принесенные клятвы. Совсем намокшая от пота бретта сменилась белым, как снег, льняным чепцом, а затем все тот же Бернардо Джустиниани с чрезмерной аккуратностью и медлительность поднял кверху полный камней и узоров рог дожа. Слишком внимательному зрителю могло показаться, что старый Джустиниани на секунду дольше задержал руки в такой позе. Все же какая насмешка судьбы, надевать символ власти своему сопернику!       Тем не менее Агостино дождался, когда венец оказался на его голове. По довольному лицу, где отпечатались все радости мира, было видно, что новый дож вспоминал старые препирания братьев, которые не верили в его догат. И где вы все теперь, казалось он хотел закричать.       Все, что происходило после возложения рога дожа, Беатриче смутно помнила. Только гудящие от усталости ноги и урчащий, как у любого другого, от голода желудок не давали забывать. Даже спокойная едва двигающаяся компания с дамами ей была в радость, ведь это помогало на время отвлечься и взбодриться.       И ведь удивительно, стоило в жизни синьорины появиться Патриции, как уже спустя пару месяцев венецианская причастность к чужим жизням и разговорам поглотила ее, как море — корабль в пучине вод.       Донны делились мудростью своих лет, обговаривали ведение хозяйства либо как сделать из меда и персикового масла крем для лица. К удивлению Беатриче, их советы и вправду оказывались временами полезными, хоть на ус не мотала. И как она раньше этого не замечала?!       Несмотря на это, синьорина изредка замечала быстрые взгляды Пьетро и задумывалась, что не поспешила ли с прощением.       Долгое ожидание гостей вознаградилось щедро. После роспуска Совета Сорока одного венецианцы устроили пир, сравнимый лишь с карнавалом; овощные супы и мясные рагу с восточными пряностями так и призывали наброситься, а запеченные птицы и поросята — отрезать кусочек. Беатриче же больше всего порадовали полюбившиеся оладьи с брусникой. Теперь-то ее никто не остановит, хоть сидеть и за женским столом.       Вот только вечер совсем не задался. Еда показалась не такой вкусной, словно не ту пряность насыпали, а мясо — жестким и сухим, как папирус. Танцевать Беатриче не желала, да и возможная встреча с синьором Колонна не прельщала ее. Сидя с чинным видом, будто сама королева, и радушной улыбкой она прислушивалась к музыке либо вспоминала смешные сцены из «Декамерона».       Тем временем делегации постепенно вручали «Венеции» подарки от своих правителей. Вот-вот должна была настать очередь флорентийцев, и ожидание важной минуты переполняло Беатриче. Она то и дело настораживалась при приближении слуги, хоть он мог нести только вино. Однако, к ее негодованию, мессер Стораро сам с помощниками вышел с подарком от Лоренцо — роскошным ковром с вытканной картой Италии и прекрасным блюдом расписанным символами Святого Марка. Беатриче лишь могла за всем наблюдать, глотая обиду. Встань и сама подойди к послу — мужчине — сочтут за распутство.       Но все же, когда вечер клонился к ночи, а синьорина в третий раз пересчитала все колонны на балконе, слуга к ней подошел. Тот самый слуга, днем ранее передавший записки, теперь звал ее пройти внутрь палаццо. Перед тем как уйти, она только и успела заметить, что Асканио увлекся рагу, а новоизбранный дож — пропал.       Синьорину вели через множество темных залов, чьи окна выходили на канал (в них она легко узнала залы четырех дверей и Сената), пока в конце не показался длинный освещенный коридор.       — Он вас ждет, — слуга приоткрыл дверь.       Она посмотрела на него округлившимися глазами. Опять одна к мужчине — по совпадению дожу — и без Марии? Слуга лишь стоял молчаливым истуканом, как и должно ему. Хорошо, что хоть вели ее не на виду патрициев, подумала синьорина и с осторожностью встала у закрывшейся за спиной дверью.       Внутри наполненной восточными благовониями комнате на Агостино обратно натягивали золотую мантию с широкими тянущимися по полу рукавами. Перед тем как обернуться к гостье, он еще раз взглянул в небольшое зеркальце неподалеку лежавшее от бутылок вина, инкрустированных шкатулок, драгоценностей, триптихов и того самого блюда, которое должна была вручать Беатриче.       Сама комнатка была больше похожа на чуть богатую обычную гостевую, чем на спальню. Пару кресел, полок, ломившихся от редких вин, и два стола. Тем не менее обилие вещей, старательно и, возможно, втайне перевезенных из, каса давали понять, что Агостино тут останется надолго.       Наконец, дож обернулся.       — Ха-ха, вот она, наша прекрасная синьора Филато, чью находчивость только глупец не заметит! — он указал на кресло и, покачиваясь в шаге вокруг присевшей синьорины, с глубоким воздушным голосом, пропитанным тонким намеком на благоговение, обратился: — Много времени у вас я не отниму. Прошу простить меня за проступок, но разговор все же не терпит лишних ушей. К сожалению, сегодня утром мы даже не успели его начать, хотя вы, признайтесь, ожидали. Я хочу поблагодарить вас, синьора Филато. Хоть вы и женщина и иностранка, но без вашей незаметной, но незаменимой посреднической помощи Венеция бы сегодня не праздновала.       — Для меня это было так же важно, — воодушевленно ответила она. — Рада, что оказалась для вас полезной!       Вот оно! Впервые кто-то оценил ее старания и помощь не просто как ученицы или домохозяйки! Впервые кто-то считался с ней наравне с мужчиной! Беатриче не могла скрыть радости, которая охватила ее сердце, и яро пощипывала другую руку, дабы убедится в реальности происходящего. В ее глазах зажглись искры восхищения. Ради таких слов, она готова была еще раз рискнуть и пережить все душные и опасные дни.       Дож рядом развалился в кресле.       — Вы, синьора, хоть и не посол — а я разных видал, даже женщин — но свои «дипломатические обязанности» верно исполняете. Ваша настойчивость и решительность помогли нам восстановить порядок и единство в нашей Светлейшей Республике, — Агостино сделал паузу, пристально вглядываясь в полное слепой радости и широкой улыбки лицо синьорины. Кривая усмешка, а затем его извиняющийся взгляд. — Однако вы теперь вы можете не исполнять их и вернуться к хозяйству и своим подругам.       В мгновение ока улыбка Беатриче померкла, а радости пришло недоумение. Неужели это все? Она растерянно посмотрела на присевшего рядом Агостино. Его пронзительный взгляд не сходил с ее напряженной фигурки. Будто ожидая такой реакции, он продолжил речь, едва не произнося слова сожаления:       — Синьора, вы неглупы и понимаете, что Сенат — не место для женщин. Вам тут, наверное, слишком скучно. Да и вам, как иностранке, не следует тут быть. К тому же вам и ассасинам больше не надо помогать. Думаю, вы рады, что больше с ваших плеч упала столь тяжелая ноша.       — Может быть я еще в чем-то смогу помочь, смогу оказаться полезной? — без задней мысли спросила она, теперь пощипывая кромку. — В разговорах с Лоренцо, к примеру.       — Ох-хо-хо, сенаторам бы вашу бескорыстную бойкость духа! Но в этом нет необходимости. Да и вам следует поосторожнее выбирать слова, а то кто-то с острыми ушками не то подумал бы о вас. Вы совсем растерялись, — дож смолк, пока пристыженная Беатриче мысленно корила себя. Спустя минуту он, пощипав оставшуюся бороду и прожевав слова — молитву? — деловито выровнялся. — Все же трон дожа дорого стоит, и плата за него немалая. Если у вас возникнут проблемы, то знайте, что вы можете рассчитывать на руку помощи высшего лица Венеции — меня.       — Но как я смогу тогда вас попросить, если не буду ходить в Сенат?       — О, не волнуйтесь, мои слуги у ваших окон вызовут больше вопросов, чем новая гостья и компаньонка догарессы.       — Я? — Беатриче недоверчиво указала на себя.       — А вы против?       Для осознания хватило и меньше пяти секунд. Боже, это такая честь! Она склонила голову в знак уважения, признавая важность и честь, которую ей оказали. Это предложение открывало перед ней совершенно новые горизонты. Мысли вихрем пронеслись в голове Беатриче: празднества, благотворительность, знакомство с новыми лицами и государствами и едва слышимые разговоры политиков. То, что недоступно другим — не это ли вершина ее жизни?       Окажись тут рядом дуэнья Дафна и сумей прочитать мысли своей послушницы, то несомненно заявила, что у Беатриче мало соли в голове, а в душе много тщеславия. Только теперь ее нет. А вот дорогой брат Джованни точно бы поддержал.       Но ведь синьорина все может доложить Лоренцо, отрезвила другая мысль. Тогда зачем Агостино предложил, если не недооценивает женщин? Хоть Беатриче не хотелось про это думать, этот вопрос стал крутиться в голове подобно чертовым лопастям мельницы.       — Хотя, знаете, я бы от вашей помощи не отказался. Вам известно, что я — дож и не могу без сопровождения советников покидать дворец.       — И вы хотите, чтобы я…       — Чтобы вы во время своих посещений и бесед с моей женой рассказывали о действиях ассасинов в городе. Понимаете, я хоть и косвенный, но тайный союзник ассасинов и мне бы хотелось работать с ними в согласии.       — Почему вы их утром не попросили?       — Они не вхожи в палаццо. Да и о многом они просто умолчат. А шпионство только испортит наш союз.       — А если я откажусь?       — Вы будете посещать палаццо как обычно — если будете. Синьора Филато, я знаю, что это огромная ответственность, и я не хочу заставлять вас принимать это предложение, если вы не готовы к такому вызову. Но, во имя Христа, поймите, это может помочь предотвратить возможные преступления и спасти невинные жизни. Это не просто сотрудничество с ассасинами, это работа на благо нашего государства и его граждан.       — Но я ведь иностранка, и мне нельзя…       — Чушь, синьора! — слова Агостино ускорили темп, и едва можно было уловить, что было после второго. Его самого, как ту старую скрипучую маслобойку, трясло от нетерпения. — Я был знаком с иностранцами, кому удалось повлиять на Венецию, и они остались безнаказанны. Вы еще молоды и совсем недальновидны, хотя как от женщины от вас этого ожидать не стоит. Я не только союзник ассасинов, я еще дож, и моя обязанность — следить за порядком в городе. Действия наших союзников ассасинов также могут пойти против государства, а я бы желал этого избежать. Вам просто необходимо рассказывать про их планы, чтобы я в нужный момент направил Синьорию. Ваши доносы принесут пользу и ассасинам: стража перестанет им мешать. К тому же я через вас смогу передавать сведения о врагах Венеции в Синьории. Ну же, скорее соглашайтесь: я только сегодня так благосклонен и предлагаю. Взамен вы получите небывалый почет. Перед вами откроется все венецианское общество. Вам ничто не будет угрожать. Вы найдете в мужья достойного и знатного патриция. Вы только представьте! Даже Лоренцо не может предоставить своей жене свободного посещения Синьории, не то что вам.       От его резвой речи Беатриче совсем утеряла нить разговора, что уже не помнила, о чем говорилось в начале. Но слова дожа рисовали прекрасную картину будущего и искушали ее подобно змею. Глубокий вдох, дабы все еще раз обдумать: выбор не самый легкий. Синьорина не хотела в спешке ошибиться, как с Марко. Ох, как она сокрушалась тогда и ненавидела себя!       Сразу вспомнился тот день. «Неверный в малом неверен и во многом», — сказал тогда священник. Однако сильнее взбудоражили слова Теодоры о предательстве. Беатриче отчетливо помнила рассказ Уго о том, как Антонио разобрался с ворами-предателями. «Ассасины не терпят предательства и не прощают!» — четко осознала Беатриче. К тому же нет времени, чтобы обсудить предложение дожа с Эцио и Антонио. Вот только это все же во благо ассасинов, да и жизнь почетной гостьи Венеции — немало, шептало подсознание. Если она согласится, то будет причина остаться подольше, оттянуть момент возвращения и что Эцио не посмеет написать Лоренцо.       И все же легкая подозрительность с оставшейся крупицей прежней скромности останавливали ее от непоправимой ошибки. Беатриче с самой что ни на есть невинной улыбкой беспристрастно покачала головой, хотя внутренне сожалела о потерянных почестях.       — Не буду больше вас задерживать, — Агостино указал на двери.       В коридоре синьорина выдохнула и сама себе улыбнулась: она ничего не потеряла и даже чуть-чуть поимела. Никколо бы точно гордился ею.       Слуга сопроводил тем же путем и возле лестницы в кортилью покинул.       За столь короткий час внизу ничего не изменилось, лишь дож раньше вернулся. Впрочем, появившиеся фруктовые вазы и сласти предвещали скорое завершения праздника для дам. Какая-нибудь донна уже сама готовилась к уходу.       — No ogni Doge el se ciama a parlar co' lu senza testimoni, — послышался совсем рядом голос, — причем с женщинами.       От неожиданности Беатриче в испуге резко обернулась и насторожилась. В тени аркад кто-то притаился, и его темная фигура мерно приближалась.       — Почему вы так решили? — пролепетала она, едва не потеряв дар речи.       — Мне интересно все, что делает наш всеобще выбранный дож, — из тени вышел одетый с иголочки мужчина преклонных лет. Однако одинокий луч света тонким шрамом падал на лицо, что едва можно было рассмотреть его. Тронутые сединой волосы обрамляли смуглое от морей и ветров лицо с носом, больше напоминавшим грушу, и трехдневной щетиной, прикрывавшей обвисшие щеки и подбородок. — В отличие от Марко, Агостино не славится особой разговорчивостью, особенно такими юными и красивыми. Ему от вас что-то нужно.       — Ничего, что отразится на моей чести.       — Конечно. Зато отразится на его семье. Я уверен. Вы приехали от Медичи. Me piase i Medici.       — Вам?       — Они знают, как вести дела. Не сомневаюсь, что и вы умеете, иначе бы Агостино вас не позвал. Я мог бы вам помочь.       От него не разило вином, как-то бывало на приемах Лоренцо, когда самые смелые гости шутки ради раскидывались затейливыми историями и заговорами, за что друзьям приходилось краснеть. Правда, после этого, как добегали слухи, они теряли пару голосов в Синьории.       — У меня нет в этом нужды, — отрезала она, но свежие воспоминания разговора с Агостино заставили спросить, больше утверждая: — Но взамен вам тоже что-то понадобиться с моей стороны?       — А дож не зря на вас обратил внимание.       — И в чем же оно заключается?       Незнакомец подошёл слишком близко, но так, будто идёт к лестнице и случайно столкнулся, от чего его черные волчьи глаза угрожающе сверкнули, и прошептал:       — Вы должны взяться за плуг и очистить поле от сорняка по имени Агостино. Он не достоин плодоносить на этой благородной почве.       Сердце синьорины в секунду заколотилось. Её дыхание стало прерывистым, а по спине пробежали ледяные мурашки. Она чувствовала, как кровь отливает от лица, оставляя кожу бледной, будто выцветший пергамент. Как бы не оказалось ненужных свидетелей! Необходимо было сохранять равнодушие, хотя это сейчас самое трудное.       — Видно, вы не страшитесь смерти, раз осмелились тут такое сказать?       — Я уверен, что Агостино подкупил выборщиков. Даже моего брата. А он самый достойный человек нашей республики.       — Вы хотите, чтобы я помогла вашему брату занять место Агостино? — намеренно не оборачиваясь сказала она.       — Не обязательно мой брат. Любой другой. Из старых семей, разумеется.       Да ни за что, вопил ее разум. Хоть Беатриче не сильно заботила судьба Венеции, но как праведная мирянка она не могла поступиться чужими жизнями, не могла допустить зло на престол. Не было и сомнений, что человек плетущий заговор, стоило только мантию на дожа натянуть, не посчитается даже с законами божескими.       Необходимо было прямо сейчас сообщить про это кому-то из сенаторов или даже дожу, но, будь у нее смелости хоть тысячи воинов, Беатриче останавливало, что мужчины ее посчитают дурнушкой или хуже.       — Я иностранка и женщина, зачем мне лезть в чужие мужские дела?       — Как знаете, синьора, — скупо хихикнул мужчина и, продолжив подниматься, подтанцовывая в такт Сальтарелле, кинул: — Если вы захотите сотрудничать, то буду ждать.       Когда он скрылся, ноги Беатриче едва держали. Обмякшая, словно раб после порки, она ухватилась за стену, и вновь нервно оглянула гостей. Судя по всему, дьявол решил над ней поиздеваться, раз устроил ей четыре не самые приятные и предосудительные встречи — а ей еще пятая предстояла.       В голове Беатриче точно зажглась звезда. Ассасины! Они всегда ей верили, даже если это была ложь во благо. Эцио и Антонио с их непреклонным стремлением к справедливости точно не останутся в стороне и не допустят во власть нечестивого правителя.       Гонимая двумя целями сразу, теперь-то она вдвойне ждала окончания приема.       Чуть синьорина успела перевести дух и подойти к толпе дам, как настиг Асканио, чьи помощники обыскались ее. Время позднее, говорил он, а депеши завтра не ждут.       Долго уговаривать Беатриче не пришлось, ибо она сама не хотела больше задерживаться, упреждая еще одну беспокойную встречу. Слуга довел ее до гондолы и хотел с ней до дома, но синьорине удалось его убедить, что ничего плохого не случиться, а он нужнее будет послу. На первом же повороте Гранд-канала было указано ехать дальше за Риальто.       В Ка’Сета гомон стоял сильнее обычного, а кортилья, куда вынесли пару столов, больше походила на таверну, что только мраморный пол и стены были напоминанием былых роскошных пиров Барбариго. Сюда словно сам Вакх, языческий, поганый бог вина и веселья, спустился с Олимпа, чтобы устроить пиршество, полное смрада и похоти: по полу ковром стелились жирные остатки пиши, надкусанные фрукты, обслюнявленные рыбьи кости, черепки кувшинов, пролитое вино и чьята едкая блевота; гремучей смесью смешивались кислое вино, перегар, вонь чужих испражений, неся в себе тучи ядовитых миазм. Движения воров были неукротимыми, как танец сатиров, что, кажись, ещё немного — они в беспамятсве набросятся на саму синьорину; а каждый гогочущий тост звучал как богохульство, провозглашая безумие и хаос и эхом взлетая к небесам. Столы, заваленные пустыми бутылками и остатками жареного мяса, выглядели как алтарь, на котором приносились жертвы забытым богам; рогочущие и пищащие полуголые уличные девки, которых липкие пальцы так и наровили ущипнуть за крепкую грудь или мягкое бедро, а сами они только радые услужить — бесовское отродье. Всё, что приходилось слышать и видеть лишь в обители Теодоры, что всегда прикрывали хилые двери и полупрозрачные занавеси, теперь бурлящим вулканом выхлестнулось в эти каменные застенки.       Оно-то неудивительно: новое убежище и дож, покровительствующий главе гильдии воров. Как не устроить заводную пирушку! Видно, Антонио открыл лучшие закрома Эмилио из оставшегося. К тому же и слуги не сидели в сторонке, как раньше, а, забывшись в пьяном угаре, потягивали чашку третью и проигрывали в карты очередное баллотино. Старый смотритель Лука, если бы Агостино не забрал его к себе, точно бы ворчал, подсчитывая сколько вина и еды потрачено и старых вазонов испорчено. А вместо музыкантов голосил молоденький что-то народное либо на слова Уго.       Не будь такой срочности разговора, то Беатриче бы и шагу дальше не ступила, если бы вообще не решила поехать в Сета. Хоть гильдия хорошо её запомнила, мало чего хорошего можно ожидать от пьяного вора. Поджимая к шее плечи и сгибая пальцы, будто кошка среди осколков стекла, подуставшая за день синьорина вокруг обходила столы. На каждый выкрик её рот кривился в подобие подковы, а на мерзопакостный, как сапоги Асканио, запах — нос морщился исушенным грибом. В какой-то момент она не выдержала и прижала руку к носу, лишь бы не подхватить миазмы.       По крикам с другого угла угадывалось, что Роза с кем-то мерилась силой — как не по-женски! Антонио тоже был при деле и проверял наполненность чашей и наличие дисциплины при служанках. Только Эцио никак не было видно, но по очередному выкрику воровки он нашелся.       — Свободен, красавчик! Ты мне не ровня, — усмехнулась Роза, подставляя руку другому сопернику.       — Э-не, я тебе поддавался! — с улыбкой прищурился ассасин.       — И вчера, когда свалился с лестницы прямо задом на горшок, тоже?       Воры рассмеялись, а Эцио шутливо пригрозил кулаком и прежде чем Беатриче дала о себе знать, обернулся к ней. Синьорина быстро опустила взгляд. Вот только глаз так и дергался на мужскую физиономию.       — И вы все еще строите скромницу? — его бровь изогнулась. Однако ответа не последовало. — Как я догадываюсь, вы хотите о чем-то важном поговорить.       Нервный кивок в ответ и пару шагов в сторону. Однако вместо того, что требовалось сказать, что последние минуты ее вело, растерявшаяся Беатриче озвучила то, что крутилось на языке с утра.       Эцио стоял, сложив руки на груди, и внимательно слушал её, но в его глазах не было ни капли сочувствия. Он был только рад, что её заберут подальше от опасного дела.       От его сведенных бровей и поджатых губ Беатриче стало страшновато. Вдруг он откажет? Конечно, отказал, ведь для него не было чего-то страшного. Боже, за что ей такое наказание! Синьорина впервые смело на него посмотрела и неловко, как матроны о своих сношениях, пытаясь изъясниться о последствиях его письма для нее. Эцио стоял, сложив руки на груди, и внимательно слушал её, но в его глазах не было ни капли сочувствия. Естественно, он был только рад, что ее заберут подальше от опасного дела. Её руки нервно теребили край платья, пальцы сжимались и разжимались, как если бы они пытались ухватиться за ускользающую надежду. Голос становился всё тише и отчаяннее с каждой новой фразой. Она приводила аргументы, взывала к его разуму и сердцу, её слова были полны страха и отчаяния. Несмотря на увещевания, на мольбы — какое унижение! — и чуть напрямую не сказанное желание, ассасин остался непреклонен.       Глаза совершенно опустошенной Беатриче пробегали по лицам будто они могли дать ответ, а рот — слегка приоткрыт, словно она вот-вот что-то скажет. И она сказала — скорее выпалила — самое важное, о чем в эгоизме почти позабыла:       — Агостино хотят сместить с поста дожа!       Все сразу обернулись, как прихожане на проповедника, а Антонио протрезвел.       — Ripetere, — Эцио приблизился.       Сработало! Держа серьезное лицо с уверенно поднятой головой, внутренне синьорина ликовала. Она, как меткий стрелок, убила двух зайцем одним выстрелом. От всей радости прежнюю усталость как рукой сняло.       — Ты в этом уверена? — поднялся Антонио.       — Клянусь добрым именем Филато.       — Беатриче, это точно?       — Своими ушами слышала.       Вены на висках Эцио набухли, а челюсть сжалась так, что казалось, она вот-вот треснет. Внутри всё сжималось и наполнялось гневом. Да когда же тамплиеры успокоятся, подумал он. Родриго точно не успели передать весть, однако он, похоже, предугадал будущего избранника и заранее передал указания. Молодому ассасину нельзя было допустить, чтобы Агостино пал и тамплиеры вновь захватили Венецию.       — Кто? Сильвио?       — Нет. Я бы по голосу узнала.       — Кто? — голос Эцио стал более требовательным, почти угрожающим. — Кто этот тамплиер?       Тамплиеры. Все чаще их орден в мыслях Беатриче отождествлялся с вероломством и злодейством, нежели с благородным паломничеством.       Беатриче знала, что если заговор тамплиеров увенчается успехом, то для Венеции последствия окажутся плачевными, хоть имела слабое представление о них. Скорее всего, простые люди, которые верили в светлое будущее под правлением нового дожа, подобно с Марко, окажутся в ловушке сладких речей, как Ева — Змея Искусителя.       Вот только чего-то ещё сообщить ассасинам у Беатриче не было. Она извиняющееся опустила лицо в пол, на что раздосадованный Аудиторе недовольно рыкнул. Однако самые лучшие побуждения и беспокойство за его грусть вдохновили синьорину на другие слова:       — Я видела лишь его фигуру. Но если я продолжу ходить в Сенат, то, может, увижу его и узнаю кто он.       — Эцио, успокойся, — Роза положила ему на плечо руку, — мы быстро отыщем его.       Обреченно ассасин выжал «Бене», глядя на Беатриче. Сама она хоть и не была уверена напишет ли он Лоренцо, но не сомневалась, что содержание уже будет другим. Урок Марко был усвоен ею на отлично.       Гадкий день окончился лучше, чем ожидалось, и Беатриче с победной улыбкой вернулась в каса до возвращения посла. Только там к ней пришло осознание произошедшего в Ка’Сета.       После коронации еще несколько дней приходили письма с вопросом «Кто дож?», пока в конце следующей недели не пришло рассуждение о возможных будущих перепутий Флоренции и Венеции при новом доже.       Хоть дож сменился, привычки у народа остались прежние и спустя неделю они толпились у ворот в ожидании аудиенции. К их удивлению, никого не пустили ни в первый раз, ни во второй. Лишь на третий раз ворота открылись, где, как раньше, возле лестницы с мудрецами восседал дож, а по балконам толпились патриции. В этот раз Беатриче не было, ибо, как она ожидала, Асканио нагрузил работой по дому.       Во время аудиенции лицо Агостино не проявляло искренности и сочувствия, как у Марко, и он скорее морщил нос. Более того могло показаться, что ему нестерпимо и к тому же отвратно присутствие горожан, а их просьбы и жалобы — нелепы. Словно Агостино плевать на них.       Когда остался последний, не дожидаясь пошел к лестнице, и бедняку пришлось чуть ли не мчаться сломя голову, дабы ухватить за подол и с неким недовольством посетовать:       — Дож, мою лавку вновь разгромили воры, и я, не имея, денег не выплатил долг и остался на улице. В приюте мне ничем не помогли, ведь денег из казны на благотворительность стало меньше. За все три месяца, пока дожа не было, и год, что вы были прокуратором Сан-Марко вы не разобрались с ними, хотя как, мне рассказали, это ваша обязанность.       Агостино выдернул подол, велел первому попавшемуся советнику со всем разобраться и ушел в другую залу.       Не надо было быть ведуньей, дабы сказать, что все это время патриции молча сравнивали двух братьев, предугадывая будущие возможности. Кто-то уже заговорщицки усмехался деля шкуру неубитого медведя.       Только одна улыбка самодовольно восклицала: «Я так и знал!»