Чушпаны

Одиночество навалилось внезапно года два назад. Не как снег в июне, а скорее как фортепиано на ногу. С десятого этажа. С громким — бамс! С сожалением во взгляде — почему не на голову? С какой стати не насмерть? Раньше оно не казалось чем-то страшным. Чем-то, чего стоит бояться или от чего нужно бежать. Его нельзя было представить рядом с собой, потому что место было занято знакомыми лицами. Вскоре его стало нельзя отодрать от кожи. Одиночество поначалу ощущалось… непонятно. Пытаться его вообразить в виде чего-нибудь было гиблым делом. Оно не имело ни цвета, ни запаха, не было ни тёплым, ни холодным, ни мягким, ни колючим. Одиночество было ничем, и до недавних пор пряталось за чувством беспомощности, за виной и злостью. Одиночество ощущалось странно. Так же странно, как раз за разом слышать «абонент временно недоступен, перезвоните позже» вместо тёплого голоса. (Вскоре он стёр из списка контактов тот номер). Так же странно, как просыпаться посреди ночи в слезах и с надеждой всё исправить. (Вскоре он научился не спать вовсе). Так же странно, как пытаться понять, что теперь делать дальше. Вскоре он начал думать — а нужно ли?.. Одиночество можно было не игнорировать по одной простой причине — смириться с ним было намного легче. Тем более, засело оно как влитое. Как будто специально для него шили и подгоняли. Носи с удовольствием, желательно не снимай и не стирай, иначе сядет. И Марат, собственно, носил. Было неплохо. Одиночество часто не нравилось другим, но с этим он научился бороться в два счёта. Анекдоты про Чапаева и пара выдуманных на ходу историй — средства на все времена. Иногда не работало, но с этим «иногда» он тоже научился находить компромисс. Перед отцом, например, он за своё состояние не оправдывался, лишь отмахивался от надоедливых взглядов. Вёл себя нарочито грубо, чтобы в случае чего тот сильно не переживал. Дебильного сына, не влезающего в установленные рамки, будет не жалко. Это он усвоил. Как-то поговорить о происходящем пытался Жёлтый, но пришлось вежливо сообщить ему, что всё это — болотный вайб и сакральный движ. Его лично устраивает. До встречи с Андреем всё казалось решенным и до ужаса простым — зачем пытаться делать что-то дальше, если есть возможность не делать этого вовсе? Часами лёжа на полу под белый шум видеороликов, с этими мыслями жилось прекрасно. Только вот после его феерического появления перед, казалось бы, закономерным завершением этой хуйни, Марату пришлось решить, что можно поделать что-нибудь ещё немного. Даже нужно. Он тихо вздыхает, чтобы нечаянно не разбудить Андрея, и продолжает перебирать его светлые волосы. Холодные руки замечательно справляются с ролью компресса на горячий лоб. И пусть температура практически спадает уже через два часа — Марат решает посидеть около Андрея ещё немного, чтобы окончательно в этом убедиться. И ещё — чтобы отогнать от него ненужные кошмары. И ещё — чтобы поправлять спадающее одеяло. И ещё — пока светлеющий горизонт не начинает лезть ему в глаза, а оправдания заканчиваются на глупом «я не хочу уходить». Как же он скучал. Сегодня ночью не получается думать ни о чём, кроме Андрея. О желании ему помочь, при этом не спугнув куда подальше. Вот бы уметь читать мысли и иметь представление о том, что Андрей вообще хочет знать. О чём ему следует рассказать? Марат игнорирует тошноту — привычная реакция организма на попытки думать. До жути хочется просто пройтись по верхам — немножечко про учёбу в школе, немножечко про мать с отцом, немножечко про работу. Кое-где сочинить, приукрасить, позабыть про самое важное, но запомнить несуществующие детали, как он делает это обычно. Только вот насколько честно это будет? Говорить про мать с отцом и делать вид, что в семье их всегда было трое. Говорить про школу и не упоминать о том, что случилось после неё. Говорить про работу и молчать о Колике. Что будет, если Андрей заметит, что Марат не недоговаривает, а скорее просто отмахивается от основного, зарываясь в незначительные подробности? О чём Марат в состоянии ему рассказать? Ебучая тошнота. Вопросов с каждым часом становится только больше, и он плавает в них, как дохлая рыбка в трясине. Хотя, не обязательно рыбка — он и есть трясина. Единение с природой, все дела. Было бы здорово уметь мысли внушать. Стоять сейчас над Андреем, раскачиваться из стороны в сторону и гипнозом шептать — ты мне доверяешь и без всяких глупых рассказов о прошлом. Ну пожалуйста. С чем вопросов не возникает, так это с тем, что он обязан помочь. Если нужно перепотрошить мозги ради чужого доверия, он их перепотрошит и перевыпотрошит. Он ведь сможет это сделать, так?.. Пара рассказов не должны быть чем-то сложным. Не должны. Тогда почему шестерёнки в голове ворочаются с ужасным скрипом, не желая даже вспоминать нужные действующие лица? Почему руки трясутся, как в заевшем механизме? Марат морщится, стараясь привести мысли в порядок. Все в порядке. Все обязательно будет в порядке. Нет смысла волноваться, если всё позади. Он распахивает глаза, стараясь увести внимание подальше. Он разберётся с этим потом. Выкрутится по ходу дела. А пока можно позалипать ещё немного на светлые волосы. Мягкие короткие волосы под подушечками пальцев, сведенные к переносице брови и бегающие под покрасневшими веками глаза. Почему он хмурится даже во сне? Марат легонько пытается разгладить морщинки, вглядываясь в неспокойное лицо. Неужели так сложно просто скинуть все проблемы на него? Андрюше ведь не нужно будет ломать себя ради неизвестной цели, если все заботы может взять он. Одна поломанная менталка лучше новых двух, разве нет? Поломанная менталка иногда работает лучше самого Марата. Она же сейчас говорит, что мысль — проснётся ли Андрюша, если вместо пальцев его лба коснутся губы? — надо гнать как можно скорее. И это ещё одна проблема, разбираться с которой нет совершенно никакого рвения. По-е-бать. Желание постоянно быть рядом с Андреем, говорить с ним, смотреть на него, касаться его — простая нехватка общения, пресловутое одиночество, и Марат это прекрасно понимает. Он умеет с этим справляться, правда. До этого вечера ему прекрасно удавалось отгонять все глупые желания, как надоедливых мух. Только вот сейчас, сидя перед спящим Андреем, он немного выбит из привычной колеи. Ночью всё кажется сложнее. Марат не может понять, смеяться ему или плакать, потому что мухи эти с недавних пор долбятся ему в глаза и залетают прямо в рот. Он не знает, рыдать ли теперь навзрыд, потому что происходящее внутри кажется пиздецом вселенского масштаба, или кататься по полу от истерического смеха, представляя, как обещанные рассказы он начнёт с предсмертного «ну, я уже месяца полтора мечтаю тебя поцеловать, Андрюш. Сорян, вот такой вот факт». Умора, честное слово. В глаза долбятся тут не только мухи. Он широко зевает, игнорируя тошноту, медленно разминает пальцы и наконец заставляет себя встать на онемевшие за пару часов ноги. Нужно подойти к окну, чтобы задёрнуть шторы. Андрей что-то бормочет во сне, и Марат прикрывает слезящиеся глаза. Интересно, а невозможность сделать вдох из-за того, что дико колет сердце — это тоже одиночество? Или до него добрались мухи? Он садится на пол, обхватывая грудь холодными руками. Пиздец. — Зачёт по комплексным числам!!! Андрей подрывается на месте и практически падает с кровати, едва разлепив глаза. Выглядит так, будто его шандарахнули током и облили ледяной водой. Или наоборот. От такой резкости телефон делает сальто, а затем с громким стуком падает из рук на пол. — И тебе доброе утро. — Я проспал зачёт! — Андрей обхватывает лицо с таким отчаянием, что Марат даже перестаёт злится на то, что секунду назад был близок к сердечному приступу. Андрей смотрит в пустоту и чуть ли не плачет. — Господи, она меня убьёт… — Кто? Но он не слушает. Вскакивает, заезжая пяткой Марату прямо в голову, и начинает носиться по комнате кругами, едва держась на ногах. — Эй! — последние крохи желания поспать пропадают вместе с ноющей болью в носу. — Он и так поломанный… — А нечего прямо около кровати торчать. Где мои штаны?! Марат пожимает плечами: — Где мои семнадцать лет? — Издеваешься? — Андрей на секунду останавливается, чтобы снова заехать ему пяткой — в этот раз не в нос, а в печень, садится рядом на корточки и хватает за плечи. Угрожающе смотрит в глаза и произносит. — Я сдохну, если не буду в универе к девяти. — Не «я», — приходится его поправить. — а «мы». Предлагаю парное харакири, меня тоже всё достало. — Показательное повешение от математички не хочешь? Андрей трясёт его за плечи из стороны в сторону, и Марат послушно шатается желейкой. Говорит: — Хочу. И пока фантомный отблеск жажды убивать в глазах напротив не вылился в его труп посреди комнаты, добавляет: — Две новости, одна хорошая, вторая плохая. Первая: уже одиннадцать, с чем я тебя сердечно поздравляю. — Андрей распахивает глаза и хватает лежащий рядом телефон. Бледнеет. Марат в это время смеётся себе под нос, подносит руку ко Андрееву лбу. Чтобы проверить температуру, конечно. — Вторая новость: сегодня суббота, дурень. Даже я в курсе, что у нас выходной. — Господи… На секунду Андрей обмякает, но вспомнив о чём-то, распахивает глаза с ещё большим ужасом: — Суббота?.. — Суббота. — Жесть… У меня смена с восьми в субботу! Марат, не смешно, мне Ясмин голову открутит! — Не кипишуй, друг мой, с Ясей я тоже всё порешал, пока ты дрых. Разобрать сонное бормотание про кафешку оказалось несложно. Позаботиться о нормальном восстановлении Андрея и выторговать ему пару выходных — тоже раз плюнуть. Как хорошо, что он не спит по ночам и может дозвониться до кого угодно. Как плохо, что по ночам спит Яся, а у Марата есть её номер. В любом случае, вся возня окупилась сполна секундным облегчением в простуженном голосе: — Она согласилась меня отпустить? — Ну да. Марат закусывает губу и убирает руки за спину, чтобы не натворить чего-нибудь неподобающего с таким Андреем. Сонным, растрепанным, ничего невдупляющим. Тяжко. — Ты что, продал ей душу? — Обменял возможность переродиться на твою свободу. Теперь-то мы настоящие друзья? Андрей, видимо, в реинкарнацию не верит и его вселенского подвига не ценит. — Серьёзно, как? — Ну… Пауза затягивается. Время тикает вместе с биением его сердца, а оправдания, как назло, придуматься не успевают. Андрей угрожающе приподнимает бровь в ожидании ответа. — Что — ну? — приходится отвести взгляд. — Что ты ей наплёл? Тяжко думать, когда Андрей буквально находится в трёх сантиметрах, в его любимой пижаме. Дебильный тактильный голод. Марат вздыхает. Подробности полуночного разговора он пересказывать, конечно, не собирается. Хотя тот был достаточно забавным. (- Да-да, я ж говорю, приползает ни живой, ни мёртвый, валится в обморок прямо мне на ковёр. Всё Настя ваша. А у меня ведь папа ещё дома, представляешь? Температура под сорок, судороги, кровь из носа. Мне кажется, у него этот… — Грипп?.. — Спид. — Марат, я всё понимаю, но ты вообще знаешь, что такое спид?.. — Конечно. — Ну и через сколько он поправится, в таком случае? — Э-э, да недельки хватит, наверно? — Марат. — Ну пожалуйста, Ясь. Я тебя разве часто о чём-то прошу? — У меня замены нет на это время. — Я могу выйти, если очень надо. И если ты Жёлтого не боишься… — Если ты Жёлтого не боишься. — А вот сегодня пойду и поговорю с ним. — Ну и поговори. — Ну и поговорю. — Боже мой, ладно! Заткнись только. Ради тебя ставлю ему три дня выходных. Потом пусть как хочет, так и выходит. Хоть спид, хоть сифилис, хоть гангрена. Понял меня? — Яся, я тебя люблю. — Обойдусь.) Марат сглатывает рвущуюся изнутри песенку Земфиры, заевшую с ночи, собирается с мыслями, и пытается перевести тему: — Ну смотри, главное же, что отпустили? И вообще, волку должно быть всё равно на то, что за спиной тявкают шакалы. Что такое гангрена, кстати? Брови Андрея смешно взлетают вверх, и он скидывает руку Марата со своего лба. — Гангрена? — Хотя да, не суть. — Ладно, про сифилис он спрашивать теперь точно не будет. — Главное — у тебя есть целых три дня выходных! Андрей довольным не выглядит совершенно. И без того постное личико приобретает до ужаса задумчивый вид, и Марат обсохшим от жары в пустыне путником ждёт хотя бы капельку признательности. Подайте страждущим на пропитание, ну. — Она же должна меня простить, если я вместо сегодняшней утренней на вечернюю смену приду, да?.. Постное личико Андрея иногда выдаёт чудовищные по своей глупости предложения. Марат глупо хлопает глазами. Интересуется: — Андрюш, ты реально больной? — Ну, мне уже лучше. — мямлит тот хриплым голосом через заложенный нос, и Марат молча делает вывод — да, больной от и до. И спид, и сифилис, и гангрена. Никакими тремя днями тут не обойдёшься, только принудительное лечение в течение ближайшего месяца. А Андрей всё настаивает. — Вчера просто недоразумение вышло. Все так навалилось, жесть. Холодильник ещё этот… — Какой холодильник?.. — Дебильный. Сатанинские наклейки — зло, охранники лохи. Сумасшествие Марат в домашних условиях лечить ещё не пробовал. Он оглядывается в поисках телефона — надо посмотреть инструкции на ютубе, там должны помочь. Мэйл.ру на крайняк… Главное пока из квартиры не выпускать и разговаривать на спокойных тонах, чтобы не удрал. — Смотри, друг мой дорогой. Я с Ясей ради чего в пять утра разговаривал? — От нехватки общения, очевидно. — Андрей шатко усаживается обратно на кровать, начиная расковыривать кожу около ногтей. У него всегда были такие тонкие пальцы?.. — Следующий вопрос. — Вилкой в глаз или… — Так, ладно. Больше никаких вопросов. — Очень жа-аль. — Марат дует губы и подсаживается к Андрею. Заговорчески приземляет подбородок на теплое плечо. — У меня много веселых вопросов есть, между прочим. Яйцо или курица? Съесть конфетку с могилки или выпить воду из лужи? Убить или быть убитым? Что у тебя успело приключиться с матерью? Опять из-за неё бесишься ведь, да? Андрей с заметным раздражением выдыхает, грубо ведёт плечом и отсаживается на край кровати. Марат ни капли не расстроен, нет. Это ведь не «не хочет касаться», а «боится заразить». Забота, хули. Приходится скрестить руки на коленях. — Не хочу обсуждать. Это семейное. — Ах, ну раз семейное… Андрей, блять, долбоебизм тоже семейное? — Ещё одно слово и я ухожу. — А я думал, ты меня любишь. Привычная предъява горит на языке жжёным сахаром. Горит, и тлеет, и шипит, и превращается в горькую чёрную массу. Почему-то больше не кажется такой же забавной. В унисон ей горячим маслом шипит Андрей: — Хватит, серьёзно. Где моя одежда? Я в общагу. — Мы разве вчера не договорились? Горячее масло неприятно чувствуется на коже, и ему не хочется об этом вспоминать. Андрей хмурится ещё сильнее. — Ты разве не живёшь только сегодняшним днём, а? Никакого прошлого не существует, Марат, даже вчерашнего. — Но… — Мы больше не притрагиваемся к этой теме. — Горячее-горячее масло почти что ледяная вода. Андрей даже не смотрит на него, и тело замирает против воли. — Я не хочу снова говорить о моей матери. Помнишь, чем это закончилось в прошлый раз? Он помнит. Неловко поднимает глаза, и врезается во взгляд Андрея, скользящий по несуществующим следам рук на горле. — Прости. Я помочь хотел ведь… — Я извиняться должен. Поэтому предлагаю забить. Просто забудь всё, что я наговорить успел. — С прошлого раза было ещё и вчера, и наш договор. И я не хочу забывать, потому что ты… — он стискивает зубы, скручивает руки. — ты прав. И я правда хочу, чтобы ты мог мне доверять. Чтобы не отмалчивался по три недели, не приходил в полуобморочном состоянии, не сидел с температурой и прочей хуйнёй. Андрей закрывает краснеющее лицо руками и тянет волосы: — Господи, сразу выгнать меня надо было. Прости за вчерашнее ещё раз… — Бля, да я не к этому веду! Просто… Андрюш, вот просто не надо себя до такого доводить, ферштейн? Я знаю, насколько я хуёвый друг — теперь буду исправляться. В этот раз всё будет работать, обещаю. Андрей молчит, не поднимая головы. Сломанные шестерёнки варятся в кипящем масле, раскаляясь до алого, и Марат смотрит на это со стороны. Пора выполнять обещания, да?.. — Ну, не хочешь говорить про мать ты, начну говорит про свою я. — Не надо. Ты не должен. — Бубнит Андрей, но Марат не в том настроении, чтобы слушать очередные возражения. — Ага, да, супер. Нам очень важно ваше мнение, но завалите его на пять минут, пока я собираюсь делиться с вами историями из своей жизни. В классе девятом к ним приводили психолога, который радостно вещал о правильной атмосфере в коллективе и проводил всякие дебильные тесты. Тесты были отстойными, все, кроме одного — теста на доверие — они вставали спиной к этому психологу, и тупо падали. Тогда Марату это казалось веселым. Сейчас это кажется издевательством. Он сжимает руки, хотя ничего страшного произойти не должно. С чего бы ему бояться? Даже если никто его не ловит, высота здесь небольшая. Безопасная. Не расшибёшься при всём желании, которого хоть отбавляй. — Марат, я же вижу, что ты не хочешь. Андрей не в курсе, что останавливать людей перед прыжком в пропасть — хуёвая идея. Марату нельзя отказываться сейчас, и он устраивается поудобнее. Чтобы не теребить беспокойные руки, ложится на живот, подкладывая ладони под подбородок. Ноги максимально беззаботно шатаются позади — ему не страшно. — Ти-хо. Я говорю. Андрей жмётся к изголовью кровати, закатывает глаза и вертит головой — так уж и быть, достал, вещай. — Так-с. — Марат кусает губу. — История номер один. Называется литл орфан. Видишь, занятия инглишем зря не прошли. А вообще, однажды Эрнест Хемингуэй поспорил, что сможет написать… — Можно без вступления? — Фу, какой скучный. — ему было бы спокойнее растянуть подводку как можно дольше — подходить к теме пять минут, десять, час, три… Подходить, как к краю черной дыры, так и не приблизившись. Шатание ногами кажется недостаточным, и он снова садится прямо. — Ну ладно, желание слушателей закон. Краткость сестра таланта, и всё такое… — Марат. Андрей толкает его пяткой, оставляя ногу рядом. Поддержка на десять из десяти. — Ладно! Сокращаю. — он скомкано улыбается. — Порхай как бабочка, жаль, что мать сдохла. Моя. Два с половиной года назад. Хлоп-хлоп — моргает Андрей. И это «хлоп-хлоп» точно не признак того, что ему теперь доверяют. Что ж… — Марат, ты больной? Значит, так люди реагируют на рассказы о смерти? Интересно. — Моя фраза. А так нет, безмамный просто… Светлые глаза напротив распахиваются ещё сильнее, и Марату становится даже неловко. — Стой, так ты серьёзно? — Вообще-то да. Недостаточно официоза? Свидетельство о смерти показать? — Уважения бы хоть каплю, чтобы я поверил. А так смешно. Ха-ха. — произносит он медленно, снова хмурясь. Марата же его скептицизм только веселит. То есть до такой степени ему не доверяют? Да он гений историй, получается. — Андрюш, ценю, что раз в год ты над моими шутками смеёшься, только вот матери у меня и правда нет. Совсем. Я ещё не настолько рельсы-шпалы, чтобы про это шутить. Улыбаться внезапно становится больно, и он закрывает рот рукой. Не получается у него в серьёзность. Серьёзность отвратительна. Серьёзность как глубокий колодец, в который он то и дело плюёт, а вот пить из него… — Боже мой… — Андрей трёт глаза. Молчит пару секунд, а затем осуждающе произносит. — Марат, я тебя убью. — Потом смотрит на него, и тут же исправляется, звонко щёлкая себя по губам. — Ужасно. Прости. Мне жаль. Очень-очень жаль, но ты тут тоже виноват! — Обвинительно тычет пальцем прямо в лоб, подбираясь, наконец, ближе. — Почему сразу нормально сказать нельзя?! — Да мне показалось слишком странно будет начинать рассказ типа — такого-то числа такого-то месяца скончалась… Но могу и так. Хотя с этим громогласным «могу» он знатно поторопился. Нихуя он не может. — Моя мама — Суворова Диляра Ахмедовна, и её не… — он спотыкается об несчастное «стало». — Она… «Умерла» стоит поперек горла. Приходится сжать руки до побеления, впиться ногтями в кожу, чтобы после остались маленькие кровавые лунки. Давай, Марат, это произносить не страшно. Всё равно ничего не изменить: — Моя мама… умерла семнадцатого июня — два с половиной года назад. Слова оставляют за собой вкус того самого одиночества. Семнадцатого июня не стало его матери. Как давно он об этом не думал так ясно? Его мать скончалась семнадцатого июня. Неужели прошло уже два года?.. — Я думал, она просто не живёт с вами. — голос Андрея заставляет вздрогнуть. Не хочется поднимать глаза, и Марат продолжает смотреть на свои руки. Ладони Андрея оказываются совсем рядом и неловко проходятся по запястьям. — Почему ты не говорил? — Ну, — Марат начинает криво улыбаться, переплетая их пальцы. Ему так спокойнее, ясно? — Я когда рассказал об этом на работе, Святик всю оставшуюся смену шутил про мать в канаве. Такое себе. Отвлекать Андрея веселыми историями от непрошенных прикосновений удаётся замечательно: — Серьёзно?! Какой кошмар… Марат тихонько смеётся, безнаказанно изучая родинки на светлой коже. — Да нет, конечно. Святик сволота та ещё, но не настолько же… Это я всё время шутил, и под конец всех так достал, что меня со смены вышвырнули. А потом уволили. — Правда?! — Андрюш. — Он вздыхает, наконец переводя взгляд на Андрея. — Знаешь, вот когда не нужно, ты всему подряд веришь. Конечно, нет. На работе об этом вообще никто не знает. Кроме Жёлтого, вроде. Справедливый подзатыльник он ловит молча. Чтобы обещанные истории не были слишком короткими, решается добавить: — Ну, бывают в жизни огорченья. У неё с сердцем проблемы были, и вот… с другой стороны, с кем не бывает, да? И вообще, если плохо такое говорить, то сорян, но я был предупреждён, а значит вооружён. Готов, то есть. У мамы до этого инфаркт-инсульт-или-как-его-там случался уже. Просто странно, что вроде она была, а потом резко бац! и нет. Слишком быстро, наверно? Папа долго в себя приходил, это да. Может, ещё не пришёл. Ему до этого мира и успокоения ещё идти и идти. Мы поэтому из Казани уехали. А, ты же не знаешь, что мы там жили. Короче, сначала оттуда уехали, потом ещё где-то мотались, в Рязани вот прикольно было. А мама — в Казани. Папа иногда навещает. Мне не особо… хочется. Здесь веселее. И в любом случае — смирись и расслабься, да? Вот и оно. И Марат смирился, правда. Рассказывать почему-то сложно, но что поделать? Он позволяет себе болтать, особо не задумываясь. Глотает тошноту, выблёвывает буквы, слова, предложения. И вот от этого ему должно стать легче?.. Андрей тоже особо довольным не выглядит. Сидит рядом, обхватив коленки руками, сдирает очередные заусенцы на пальцах. Смотрит на него и думает, наверно, что на этот бред ответить. — Да чего ты? — Марат опережает его и толкает в плечо. — Я только что понял, что не имею понятия, как нужно поддерживать людей. Жесть... — Не загоняйся ты, всё оки. — рот кривится в поддерживающей улыбке. — Да и столько времени уже прошло… — Мне правда очень жаль. — Я ж говорю — не переживай. Я тебе не ради жалости в мою сторону рассказываю. Хотя нет, я передумал, можешь погладить меня по головушке и сказать, насколько я бедный и несчастный, м? Ма-а-ама — пе-ервое слово, гла-авное слово… Марат выпячивает переднюю губу, строит щенячьи глазки и ластится к Андрею. Тот фыркает и щелкает его по лбу. — Клоун. Бедный и несчастный. Марат смеётся, падая на спину. Всё плохое должно оставаться в тридвадцатом царстве, в далёком прошлом, и сейчас не хочется на этом циклиться. На сегодня хватит. Тем более, он уже чувствует, как сильнее начинает болеть голова, а ему это и даром не сдалось: — Так что там по уровню доверия? — Из минусовой области вышел. — Андрей поправляет волосы, шумно чихает. — Позавтракаем, и может процентов пять ещё тебе накину. — А с пятью процентами на шкале можно будет послушать про твои невъебенные семейные разборки? — Штаны мне отдашь, и я подумаю. Марат хитро улыбается и думает, - как же сильно он скучал.