Чушпаны

Сначала он тонет – Казанка невесомо переливается чернилами и воды её кличут к себе треском тысячи алых костров. Он завороженно подходит ближе. «Кажется, теперь я тебя понимаю» Без сомнений ныряет. Сквозь мазутную муть видит своё отражение, когда поднимает глаза ввысь. Оно накладывается прозрачным слоем на розовую луну. Перехватывает дыхание. И он тонет, захлёбываясь в меркнущей синеве. Потом делает вдох, бурьяном разрастающийся по трахеям, поднимает веки - и вновь оказывается на том же берегу. Молочный туман лижет ступни. Он бежит к реке, ныряет, и тонет вновь. И снова. И опять, пока ватный небосвод не становится вишнёво-розовым. Занимающийся рассвет приносит с собой холод и резь в глазах. Марат неподвижно лежит и долго смотрит на бледное солнце, силясь понять – спит он ещё, или догорающая звезда на небосклоне всё же мерцает сейчас за его окном. Резкая боль в животе заставляет прийти в себя и неловко подтянуть колени к груди. Желудок даёт о себе знать, и Марат кривится. Странно, что организму не хватило той булочки с корицей из магнита и нескольких кружек кофе. Мысль о еде вызывает приступ тошноты, заставляя сжаться ещё сильнее. Интересно, сколько он проспал с тех пор, как наконец выпроводил Андрюшу (или Илюшу? Кирюшу? – он не помнит), всучив ему наиуродскую футболку в отместку за новые синяки, и свалился на кровать? Марат не может понять, рассвет за окном или же только закат. Ему хочется спать – впрочем, как и всегда. А ещё хочется вывернуть наизнанку желудок и выблевать его вместе со всеми составляющими, чтобы убрать этот невыносимый ком в горле. Телефон держится минуту – двух процентов хватает, чтобы полюбоваться на время (пятый час ура) и увидеть уведомления о входящих сообщениях. Колик предлагает встретиться на выходных, и Марат сразу же смахивает его смс-ку. Одинокий машущий медведь в пустом чате от Андрея – всё-таки Андрея – гаснет вместе с умирающим телефоном. Марат тратит немногочисленные силы, чтобы добрести до туалета. Два пальца в глотку, несколько нелепых судорог желудка – и ничего. Он повторяет действия снова, долго кашляет и кривится. Нечему выплёскиваться в унитаз, кроме как кислому желудочному соку. Тошнота не проходит, мерзким червём продолжает виться в горле, и Марат истощённо растекается по полу, руками опираясь на унитаз. Кажется, в добавок с самого утра у него ещё и галлюцинации. Иначе как объяснить то, что мёртвого котёнка на обратном пути они с Андреем уже не видят? - Марат?.. Отца, взволнованно стоящего в дверях, он тоже списывает на выдумки мозга. Закрывает глаза, пытаясь сглотнуть тошноту вместе с засевшей во рту кислотой. Ёжится от стылости мраморной плитки. - Тебе плохо? Тошнит? – не успокаивается галлюцинация, и подходит ближе – Марат чувствует, что рядом с ним садятся. Холодная шершавая рука опускается на лоб, остужая вскипающие мозги. Всё-таки не привиделось. Как же невовремя он вернулся. - Мне охуенно. – Рука заметно напрягается, а Марат почти что и не врёт. С холодным компрессом на голове жизнь становится действительно в сто раз лучше. – Вытащишь мне поджелудочную? Она заебала вырабатывать сок. - У тебя температура. Насколько плохо себя чувствуешь? – раздаются вопросы спустя некоторый промежуток времени. Конечно, он старательно игнорирует всю нецензурную лексику, делая вид, что его она не волнует. Какой великодушный сегодня, только посмотрите. Марат задумывается. Если брать шкалу от одного до десяти, где один - это «я нормально не ел и не спал последние дня три и чуть не расшиб себе лицо о тротуар, но зато расшиб висок одному ангелочку», а десять – «мне чудятся трупы котят, а потом я лезу снимать рубашку с первого встречного лишь бы не начать болтать о его неземных голубых глазах цвета весенней Волги», то Марат смело оценивает своё состояние на все одиннадцать. Потому что, кажется, рассказать о небесных глазах их обладателю он всё же успевает. Бля. - Как командировка? – спрашивает он, чтобы перебить накатывающее чувство стыда за своё поведение. И не начать биться головой об кафель при отце. Выйдет неловко. - Ты сейчас об этом хочешь поговорить? Марат снова сгибается над унитазом, потому что голова начинает кружиться уж слишком сильно. Нет, наверное, ему и вправду не хочется слушать о командировке. Он машет отцу рукой, мол, больше не могу говорить – крайне занят. Обращайтесь со своими вопросами и предложениями в рабочее время. Пишите письма на почту. Шлите голубей. Идите нахуй. Холод руки пропадает с головы и перемещается на плечи, в попытке то ли обнять, то ли приподнять. Хотя вряд ли второе – в Марате сто семьдесят два сантиметра недосыпа и пятьдесят с лишним килограмм сожалений о своём бесцельном существовании – его отец столько на себе не потянет. Спину надорвёт, бедный. Да и вряд ли первое, с другой стороны. Объятия созданы для нормальных семей, где дети - это цветы жизни, а не могильные венки на надгробии. Где родители – это люди, возвращающиеся домой чуть чаще, чем пару раз в месяц. Возвращающиеся. - Давай встать помогу, приляжешь и таблетки выпьешь – лучше станет. - Да я реально нормально, просто съел что-то не то. Пройдёт. – отшатывается как от огня Марат, так и не выяснив конечную цель прикосновений. Злее, чем собирался, отталкивает от себя чужую ладонь и убеждает. – Иди спи уже, всё хорошо. - Слепой я по-твоему? Марат, я же помочь хочу, ну что ж ты начинаешь опять… Он, игнорируя рвотные позывы, встаёт. Искреннее беспокойство и сожаление в морщинистых глазах так же не замечает, предпочитая списывать его на неудачное освещение. Да и галлюцинации никто не отменял. - Пройдёт и без тебя. Спокойной. - Сынок… Закрывается дверь в туалет. Марат шаг за шагом добредает до комнаты и, рухнув лицом в подушку, снова отключается. Больше ему ничего не снится.

***

- Вы посмотрите, кто изволил явиться. Ну здрасьте, барин! От сердца всего благодарим вас, за то, что великодушно соизволили посетить. – ни с того ни с сего наезжает на него с порога Колик, как всегда одетый в свои нелепые пумовские спортивные штаны, возраст которых доподлинно неизвестен. Может, одногодки Брежнева, кто знает? От него воняло бы так же – рассолом из-под огурцов и чем-то стухшим. Чем, конечно, уточнять он не собирается. От уличной духоты не спасает даже открытое окно, поэтому он щеголяет без верха, нагло оголив загоревшее тело. Марат вспоминает, почему не хотел с ним видеться. Ебучий Колик. Зато хоть сигаретами в потрепанной однушке теперь пахнет не так сильно, как обычно. – Али приключилось чё? - Скучал без меня? – интересуется он, стараясь звучать как можно более дружелюбно. Ванильно. Выходит очень даже неплохо. На его субъективный взгляд. Выражение лица напротив говорит об обратном. Но Колик просто не в курсе, что из сотен тысяч слов в данный момент могло вырваться изо рта Марата кое-что намного хуже, поэтому пусть катится со своей рожей скукожившейся куда подальше. - Обиделся и нашёл другого. – Рома ковыряет в ухе, просовывая в дыру почти весь мизинец. Ничего, мозгов там нет, так что кроме потери слуха ему опасность никакая не грозит. - Как-то плоховато два дня подряд человека игнорить, не считаешь, Маратик? - Я спал. – невинно пожимает плечами он, скидывая с себя сумку. Субботняя тошнота так и не проходит полностью, но Марат заставляет себя утром выпить оставленный на столе отцом бульон и проглотить таблетки от головной боли. Мозг умирает от клубящихся в нём мыслей всех сортов – начиная со старых воспоминаний всплывшей во сне Казанки и заканчивая льняными волосами Андрея. Хотя с мыслей об Андрее это всё и начинается, будем честны. Он просыпается и думает – пиздец. Сколько всего он успел наплести этому несчастному пареньку. После ночного разговора его предельно вымотанный организм решает устроить конкретный бойкот, и вместо привычной бессонницы врубает спячку на тридцать часов. Марат отчасти благодарен. Он бы продрых до самого понедельника, до последнего дня осени, зимы, лета, года, столетия и проснулся бы в тот момент, когда солнце доживало свои последние секунды. Вот это была бы жизнь. Планы по освоению мира после конца света приходится отложить из-за отца, беспокойно заглядывающего в комнату каждые часа три. И Марату приходится сбежать. Вариантов ночлега у него немного, но лучше это, чем в своей квартире. - Ври больше, - хмыкает Колик, подходя ближе. С высоты своего роста презрительно смотрит на возню Марата с кроссовками. – Ты от недосыпа даже шнурки развязать не могёшь. - Могу. Это они не отэтываются. – Тело пока что не пришло в нормальное состояние, ему бы вздремнуть ещё часиков семь – пока Солнце в конце концов не взорвётся, поэтому руки сейчас ощущаются бесполезными кочерыжками, а нелепый узел никак не поддаётся деревянным пальцам. - Дай сюды. – Колик опускается рядом, чтобы помочь. Кожа его поблёскивает от выступившего на жаре пота, а волосы привычно пахнут бензином и машинным маслом. Интересно, как там поживает его ремонтный центр?.. – Чего припёрся? - Ты пригласил, между прочим. - Приглашение перестало действовать ещё в субботу. Да и кто мне неделю назад втирал, что больше и нос ко мне не сунет? - А я передумал. – хотя кому он врёт. - Ну и батя приехал. - Всё ясно с тобой. Когда шнурки оказываются развязаны, Колик не спешит подниматься, остаётся сидеть на корточках рядом, точно дворовый гопник из восьмидесятых. Марат подкладывает руку под подбородок, упирая локоть об колено, и изучает его раскосые брови. Одна выше, вторая ниже, смотреть больно. Колик рассматривает его в ответ, задерживая взгляд на разбитой губе. Бессознательно тянет руку и пальцем грубым проходится по ней: - Эт чё? - Да так. Поранился. Колик хмыкает и резко отдирает ногтями заживающую корочку. Марат недовольно шипит. Нет, ну вот кто его просил? Только - только ведь сам грызть перестал, жизнь начала налаживаться, появились перспективы развития. А теперь хоть вешайся. - Эй. - Это за игнор. Как хочешь, думает Марат и давит улыбку. Тошнота в горле заменяется мерным стуком сердца, и он нарочно языком проводит по нижней губе, медленно слизывая выступившие киноварные капельки. Во рту оседает вкус металла. Глаза напротив темнеют. - Вкусно? – сипло спрашивает Колик, пододвигаясь ближе. Вот же слабак. Предсказуемый донельзя. Марату становится весело. - Не знаю. Попробуешь? Его резко хватают за подбородок, чуть ли не опрокидывая на себя. - Какая же ты сука, Маратик. – хрипит Рома, сокращая расстояние между ними, за секунду преодолевая оставшиеся сантиметры. Марат закрывает глаза, потому что чужие неровные брови прямо перед носом выбивают из него всё человеческое. В плохом смысле, конечно, - ему хочется сбрить их к чёртовой бабушке. Вместо этого он концентрируется на ментоловом вкусе чужих губ, и с упоением зубами впивается в мягкую кожу. Если страдать, то вместе. Теперь уже Колик шипит и языком своим обводит ранку и слизывает теплую кровь – свою и Марата. Романтик, хули. Он перебирается к нему на колени, чтобы дать своим ногам отдохнуть. Тонкая кожа на губах неприятно щиплет. Марат вплетает пальцы в темные волосы и больно тянет за прядки, чтобы Роме совестно стало. Чужие чуть влажные руки тем временем пробираются под футболку, жадно проходятся по рёбрам, оставляя за собой неровные стайки мурашек. Ладони обхватывают пояс, и нечаянно давят на зеленеющий синяк. Он бьёт гада по рукам и толкает назад, а когда Колик падает на спину, попутно матеря его, Марат спокойно усаживается ему на живот, наблюдая с интересом за расширяющимися ещё больше зрачками и пламенеющими щеками. Он нависает прямо над ним, склоняется над самым ухом и томно шепчет: - У тебя… - медленно проводит пальцами по обнажённой грудной клетке, отсчитывая ускоряющийся сердечный ритм, - есть… - мечтательная пауза, Колик с трепетом ловит каждое его слово, – полынь?.. - Чё? – Колик осоловело моргает, пытаясь понять, правильно ли расслышал последнее слово. - Полынь дома есть, спрашиваю? – Марат орёт ему в ухо, увеличивая шансы на глухоту в арифметической прогрессии. – Ты говорил, тебе бабка твоя из деревни пучок привозила. Осталось ещё, нет? Меня тошнит опять. О, лицо Ромы в этот момент стоит видеть. С таким лицом убивают на войне. С таким лицом добропорядочных граждан насилуют в темных подворотнях. С таким лицом идут на медведей в глухой тайге. Голыми руками. Голыми. Почему в последние дни все так и норовят его отметелить? От разъярённого Колика он закрывается в уборной, принимая привычную позу скорбящего около сливного бочка. Тихо мерцает над головой лампочка Ильича, чудом дожившая до этого момента. Как и сам Марат, впрочем. - Я про полынь серьёзно говорил, если что! – кричит он с упорством барана долбящемуся в дверь Роме. Изображает рвотные позывы в надежде на милость. Не помогает. – Люди добрые, помогите! - Я тебе щас такую полынь дам, мало не покажется! Выходи, сволота! - Ага, щ-щас. – кричит Марат, уповая на стойкость дверной щеколды. Не подведи, милая. Такой встречи в толчке с Коликом он не переживёт. – Успокойся сначала, потом побеседуем. - Я тебя в окно выброшу, уродец ты малолетний! - Ха, это я-то уродец?! Ты себя в зеркало видел? Педофил кособровый. - Выходи, кому сказал! Не трону я тебя, слово пацана! - Кому пиздишь, Колик?! Шуруй подальше, щас полицию вызову и заяву об изнасиловании накатаю! Они переругиваются несколько минут, пока злость в Роме не опускается до приемлемого уровня – он уже не норовит снять дверь с петель в своей собственной квартире, и, напоследок пнув её, пыхтя уходит на кухню. Марат пережидает очередное головокружение в одиночестве, и осмеливается выйти из своего убежища минут через двадцать, и то только из-за манящего запаха кофе. Что-что, а его Колик варить умеет. - Сорян. – говорит он ради приличия, усаживаясь за стол рядом. Тянется к маняще пахнущей горячей кружке, как ни в чём не бывало. - Куда, - его немедленно бьют по протянутой к кофе руке. – Не заслужил. Вон твоё стоит. Полынь. Заверенная в кружке "автомеханику от Бога". Как заботливо, аж плакать тянет. От вкуса мерзотного. Марат грустно подтягивает кружку к себе, строя самый жалкий и побитый вид, какой только может. Подайте бедным кофею на пропитание - любая попрошайка в метро обзавидовалась бы. Такой талант чахнет. Может, все-таки в актёрское податься? Колик мастерство его не ценит и на попытки совращения старательно не реагирует. - От тебя во рту вкус полыни противный остаётся. – морщится он, спихивая с колен настырно лезущего Марата. – Да и не дай бог в рот мне наблюёшь ещё, я ещё от прошлого раза не отошёл. Было, виноват. Не он, а Колик, решивший втихую напоить его в тот августовский вечер. - Сам заварил, сам и расхлёбывай.  – бубнит справедливо Марат на клевету в свой адрес, и его крайне не справедливо выставляют за порог – отрабатывать своё пребывание в чужой квартире. - Труд из обезьяны человека сделал, значит и ты сейчас шуруешь трудиться на благо страны. Грязный и облезший зеленый ВАЗ сиротливо стоит в тени деревьев. Какой нормальный человек решит мыть машину самостоятельно, когда буквально в трёх метрах есть автомойка? Какой человек вообще решит, что оставить эту рухлядь, путь которой только в металлолом и никуда больше – хорошая идея? Никакой. А Колик и не человек вовсе. Изверг, да и только. Вот Андрюша так с ним бы не поступил, думается Марату, когда он оттирает задрипанные коврики под палящими лучами, в то время как Рома смотрит за ним с балкона, надменно куря свои дешманские сиги. Изнемождённый, он возвращается обратно через пару часов, представляя, как сейчас счастливо растянется на диване перед стареньким телевизором, и они вместе посмотрят очередную спортивную передачу, поедая при этом его любимые чипсы с крабом (Марат принёс их специально для этого). Марату до ужаса хочется отвлечься от своих мыслей, и он даже готов терпеть ради этого раздражающие поцелуи. Может, у него снова получится поспать. Его ждёт разочарование - Колик уже дрыхнет в одиночестве, протяжно похрапывая. Рядом валяется пустая разноцветная пачка.   Злость и усталость внезапно наваливаются на Марата, и он просто стоит в коридоре, пытаясь сдержать желание избить его. Быть избитым в ответ. Потерять побольше крови и умереть здесь, оставив возню со своим трупом хозяину квартиры - ха, лох, теперь это твоя проблема. Разбирайся. Марат долго отмокает под горячим душем. Берет запасное одеяло из пропахшего молью и стариной комода. Ложится на паркет. Бессонница возвращается. Ебучий Колик.