Пёс и Тигр

      Копье против невероятной мощи Фэнбао — на поединок Юджина и Цзы Лу собралось немало учеников и даже парочка взрослых заклинателей, свободных ненадолго от личных групповых тренировок. Толпа завороженно наблюдала, как пламя режется надвое под умелыми взмахами, как рассеивается при прокручивании по кругу продолговатого чи, и как его искры отражаются в остром наконечнике. Цзы Лу и Юджин идут вровень, не по годам сильные — истинные ученики Тянь-Гоу.       — Ха-ха, слабак! — дразнит Цзы Лу, в очередной раз не позволил и капельку задеть себя проворными ударами Юджина. Его навык вырос, но пока был далек от идеала. — Дерись в полную силу! Или думаешь уступить победу девчонке?       — Шимэй! — возмущенно пищит Юджин, когда перед его носом пролетает серебристо-алый наконечник. Мог остаться без носа. — Я просто не хочу тебя ранить!       — А она хочет! — недовольно восклицает Чжон Ченле. Он стоит в первых рядах зевак, хотя всем успел наболтать, что на поединок его друга ему глубоко все равно. — Поднажми, крольчонок!       Юджин криво отступает на пару шагов, а потом прыгает, уворачиваясь от подножки. Уже в воздухе Фэнбао взрывается новым раскатом пламени, подпитанного криками друга, и Цзы Лу едва успевает прикрыться, чтобы не дать сгореть прекрасным каштановым волосам. Девчонка ухмыляется — так-то лучше! — и даже желает напасть в ответ, но неожиданно теряет равновесие, когда Юджин, приземлившись, бьет соученицу в плечо рукоятью меча. Сам ученик тяжело дышит и прячет оружие в ножны, пока толпа ликует. Цзы Лу приподнимается и усмехается.       — Т-ты в порядке? — осторожно спрашивает Юджин, смущенный всеобщим внимание. В моменты боя он его совсем не замечал, заострив внимание на боевых приемах, но сейчас ощущает физически десятки восторженных взглядов. Такое для него в новинку.       — Не зря ты мой шисюн, — довольно заявляет Цзы Лу, принимая руку помощи и поднимаясь. Она легко отряхивает верхний халат от пыли и укладывает руки в боки. — Не беспокойся, Хан Юджин! Пара-тройка недель — и на земле валяться будешь ты! Молодцом.       Юджин краснеет, кажется, всем телом — от нагретых от пламени пальцев до кончиков торчащих за растрепанными волосами ушей. Цзы Лу за короткие несколько дней легко поладила с доброй половиной всех местных учеников и даже с несколькими взрослыми заклинателями. Тяжело было не симпатизировать доброй, активной и общительной девочке, которая точно походила нравом своим на достаточно гордый и вольный нрав Тянь-Гоу. Юджин же, стеснительный и робкий, похож на новоиспеченную соученицу был разве что добротой — и о том судить сложно было тем, кто не знал его близко. Общался он все с теми же Лю Яняном, Ли Юнцинем и Чжон Ченле, не находя повода сблизиться с кем-либо другим. Однако Юджин совсем не переживает от того, что именно Цзы Лу заполучит известность «той самой ученицы Зодиака» — ей эта роль более чем подходит. Юджин же желает вернуть свой прежний дом, и общение с бесстрашной Цзы Лу, а то и дружба, может помочь ему в будущем закалить хрупкий характер.       Об этом рассуждает сам Тянь-Гоу, сидящий на крыше Храма Даймяо. По-хорошему, местные монахи крайне просили заклинателей воздержаться от подобных выходок, однако Гювин этого, во-первых, не слышал, добравшись до точки назначения позже большинства воинов, а, во-вторых, был Зодиаком, с которым никто спорить не ручался. С недавних пор, — точнее с тех, когда Шен Гуанчжуй собрал личную армию против Яньло-Вана, — Зодиак вновь получил большую огласку, так что и священнослужители трепетали перед ликом двух молодых людей. В целом известность была новоиспеченному Небесному воину в новинку. Привыкший бродить без имени и роду, — в глазах других, конечно, — Гювин с некоторым непониманием до сих пор относился к вечно уважительным формам обращения, или перед тем боязливым, восторженным трепетом, с которым на него взирали ученики помладше. Кроме Лю Яняна, Ли Юнциня, Чжон Ченле и учеников самого Тянь-Гоу. Эта пятерка пойдет далеко, раз сам Зодиак им авторитетом не являлся.       Первичной целью пребывания их в Храме Даймяо является сплочение войск и обучение действовать разношерстных заклинателей, как организм единый; как стаю трудолюбивых, но воинственных муравьев, целиком и полностью верящую в разум и план муравьиной королевы. Боевые формации, совместные тренировки между теми, кто в прошлом бывал врагами, общие для всех приемы пищи, десятки, сотни молитв, вознесенных единым голосом, собрания, где каждый имел право на мнение, несмотря ни на что: таковыми были их будни, находящиеся под внимательными взорами Зодиака и генералов войск, вновь установивших свои позиции. Главнокомандующими выступали до сих пор представители Зодиака; пополнились ряды военных командиров, избранные из лучших воинов заклинательских семей.       Но это только внешняя сторона происходящего в Храме Даймяо.       Шен Гуанчжуй — тот еще хитрый и вдумчивый лис, и Гювин часто к этой мысли с улыбкой возвращался. Из Храма легко было отправлять письма, пропитанные светлой ци и позволявшие бумажкам добраться до своих получателей без происшествий. То благодаря тем же молитвам: светлое место питает светлую энергию; так, Шен Гуанчжуй наладил связь со многими школами заклинателей в цзянху, в итоге укрепив одним лишь словом своим оборону тех, кто до Храма Даймяо не смог добраться. Они были защищены и внутри, и снаружи, и там, куда в последнюю очередь Цветущая Пустошь задумает сунуться. Гювин гордился таким небывалым успехом всего за каких-то десяток дней, вот только…       Вновь произошло то, что происходило раньше. Их точка пребывания изменилась, и контакт между двумя Зодиаками, разные обязанности выполнявшими, притупился, как тупится осколок острого лезвия меча, брошенный в дикие воды морские при Лайю. С Шен Гуанчжуем Гювин общался столь редко, что даже сердце стало изнывать физически от недостатка и чего-то тревожащего душу, непонятного, дрожащего, как дрожат крольчата, заслышав звук их ушкам незнакомый. Опознать, назвать это чувство представлялось сложным, ведь Гювин редко испытывал что-то, кроме гнева или радости. Чем-то напоминало тоску по дому, по детству, но совсем другую, более теплую, жгучую временами, вынуждавшую возвращаться к тоске из раза в раз. Они могли пересекаться за трапезами, — которые Шен Гуанчжуй временами пропускал, — или по ночам, если приходили они на покой в одно время. Гювин всегда задерживался из-за тренировок, которые не требовали отлагательств, в то время как Шен Гуанчжуй удивительно пунктуально соблюдал режим. Они разминались на рассвете по той же причине.       Гювин вздыхает, не цепляя взглядом белого ханьфу и сейчас. Им давно стоило бы поговорить. Сказать хотелось многое. Где-то признаться, где-то извиниться, где-то расспросить, где-то хотя бы убедиться, что пойдут они не на смертный бой, и даже со всеми грядущими потерями смогут его пройти вместе. Вдохновляющих народ речей недостаточно — Гювину нужна честность, о которой он уже готов молиться не хуже скулящей собаки, выпрашивавшей лакомство. Тянь-Гоу — Небесный Пес — что-то общее со своим титулом в самом деле имеет. Беспокойства не отпускают его, но каждая их случайная встреча, каждая короткая беседа на огромной территории Храма радует душу так, что Гювин, вроде как, продолжает день готовым к следующему; и только вечером следующего дня возвращается непонятное томление.       Возможно, чувство это можно и назвать любовью, ведь если кто спросит, любит ли Гювин Шен Гуанчжуя, то кроме «да» ответа и не найдется, но и простым «да» ответ ограничиться не сможет. Но разве было у них то будущее, что бывает у людей, друг в друга влюбленных? И да, и нет.       Во-первых, они оба мужчины, и ни детей, ни семьи уклада традиционного им обрести не представляется возможным. Прослыть «обрезанным рукавом» самому Гювину ни сколь не страшно, ведь сам он успел понять, что при всем своем величии представляется зачастую в глазах других своей непосредственностью. Пес псом и есть, что тут взять? Переживать он не собирается и чувств не стесняется, уверенный в них, как никто другой, потому что любовь, которую он заполучил сейчас, становится любовью первой, ведь она самая сильная и чистая, не омраченная «если» или «может, и не так». А вот Тигр, могучий и великий, перед ликом которого люди трепещут, как жалкие лепестки усохших цветов, разве готов он стать сравненным с кроликом? Поговорить они, конечно, об этом все еще не могут, потому что едва ли успевают увидеться для обмена текущими новостями в Храме Даймяо.       Во-вторых, Зодиак. Здесь следует и точку поставить, ведь ясно, что внутри Зодиака никаких отношений никогда не было. Конечно, существует легенда и о том, что Первая Звезда Сюань-У был в браке с Цин-Лун, но на то это и легенда, чтобы не стать хроникой. А тут даже не просто речь о мифическом-древнем браке меж Цин-Лун и Сюань-У, а о какой-то любви меж Тянь-Гоу, вторичным Зодиаком, слабым рядом с другими представителями, и самим Бай-Ху, Белым Тигром Запада. Чжу-Цюэ их точно убьет, если узнает, что уж говорить о их великой Цин-Лун…       И, в-третьих, и в самых неприятных, существует и возможность того, что тот пыл и жар, что возводятся в Гювине, не царствуют и в душе Шен Гуанчжуя. Шен Гуанчжуй мало проявляет, что нормально, мало откровенничает, что тоже в порядке вещей, и потому внутренний мир его, несомненно от мудрости богатый и насыщенный, скрыт от чужих, даже самых внимательных глаз. Разве может найтись в нем место и для любви? Да и разве должно оно там иметься? Ведь, как ни крути, жизнь Шен Гуанчжуя — это чувство долга и честь, с которой он странствует по миру или взирает на него с высоты Звездных Вершин. Любовь же — богатое чувство и воздух, ощущение и соприкосновение, что-то людское и земное, чего не видно из-за густых облаков, которые мог пригнать западный ветер.       Ужасно сложно. А еще перерыв подходит, кажется, к концу.       Но прежде, чем Гювин успевает выйти из горестной тоски и спуститься вниз, на крышу запрыгивает и второй человек. Шесть чувств Гювина неплохо развились, и даже при всей бесшумности передвижения его гостя, он распознал не только расстояние между ними, но и то, что гость является женщиной, и что обут он в тяжелые-тяжелые сапоги, которые часто носили войны первого фланга.       — Генерал Цай, — приветствует Гювин без особого энтузиазма. Он многое пытался простить Цай Бин, многое учесть, но не мог забыть. Скверные эмоции вспыхивали каждый раз заново даже в те моменты, когда он думал, что смирился с идеей того, что прошлому в прошлом место и есть. — Монахи Храма просили нас всех не посещать крышу.       — И даже Зодиак правил ослушался, — усмехается Цай Бин. Она садится рядом, будто ее приглашали, и только кивает вместо поклона. Чьей это, еще раз, идеей было назначить эту женщину генералом? — Как дела у учеников, уважаемый Тянь-Гоу?       Гювин хмыкает. Все-таки какое-то усилие он над собой предпринять смог, раз головной боли не последовало. Он бросает взгляд вниз, где ученики уже разбрелись по звонким кучкам, активно обсуждая тренировки и вкус еды в Храме Даймяо. Кто-то бросил в кого-то камнем, и вот уже выходит наставник Вэнь, пригрозивший сорванцам закрытым в ножны мечом. Золотое терпение. Гювин бы позволил себе и обнажить Цзыде разок-второй.       — Хорошо. Они все талантливы, — отвечает Гювин. — За ними будущее цзянху.       — Если не помрут раньше. Что? Не смотри так на меня, уважаемый. Мы идем на войну, а не камнями бросаться.       Гювин находит в себе силы промолчать, конечно, не без некоторого труда. Они не впервые говорят с Цай Бин, и кое-что о ней он выяснить мог. Например, спорить с ней было абсолютно бесполезно, ведь даже в ситуации, где генерал Цай не права, жертвой станет ее оппонент. В целом взаимоотношения у них выходят странные. То ли товарищи, то ли брат и сестра по оружию, то ли враги. Благо, Гювин не из тех людей, кому не нравится жить с неопределенностью. Вся его Судьба только через неопределенность и ступает.       — Вы поговорили?       — С кем?       — С Шен Гуанчжуем.       …С Шен Гуанчжуем. Для начала, почему это интересно Цай Бин? Их генерал, пускай человек довольно странного характера, но к сплетням не склонна, ведь нрав ее во многом напоминает мужской при всей девчачьей визгливости и возмущениям. Она общается, конечно, с девушками, и даже какое-то подобие подруг у нее в войсках найдется, но уж явно собранных вокруг Цай Бин не для дележки последних слухов. Тем более Цай Бин не интересуется романтикой.       — Да? — глупо произносит Гювин. — Каждое собрание подлежит обсуждению, и…       — Дурья ты бошка, чудесный Зодиак, — перебивает Цай Бин, цокнув. — Плевала я на собрания и всякое военное дело. Мы нашли его едва ли живым, вы, вроде как, как-то там друг друга утешили, и все? Больше можно не общаться? Боюсь, такими темпами один из вас случайно может и до начала войны скончаться по причине молчания.       — Не говори глупостей.       — А ты их не делай! Всему вас учить нужно, глупых заклинателей…       — Шен Гуанчжуй не г… — Гювин осекается. Да, верно, генерал Цай явно не героя имела в виду. Заклинатель прочищает горло. — Какое тебе дело до того, что происходит между нами? Тем более что не происходит ничего. Мы не в ссоре.       — Сам говоришь — «происходит ничего», — Цай Бин закатывает глаза. — Мне правда плевать, что там у вас в делах любовных, но люди переживают. Могли бы вы хоть для приличия на глазах других вместе появляться! Ладно герой, та еще холодная змея, инициативы можно и не ждать, но ты, Ким Гювин, должен что-то с этим сделать. Тем более я по лицу твоему вижу, что вам есть, что обсудить. Какие же мужчины бесконечно тупые!       — А женщины — «бесконечно эмоциональные», — парирует Гювин.       — Они все равно, как мы поняли, не в твоем вкусе.       — О Небеса!       Гювин рывком поднимается на ноги, чудом не свалившись с крыши. Он бросает короткий взгляд вниз, где учеников начали строить в ряды для дальнейших тренировок. Цзы Лу стоит впереди, как одна из сильнейших, рядом с Юджином. Хоть это радует.       Кому-то вроде Цай Бин правда не хочется делать одолжение, а уж тем более такого человека слушаться, но острая на язык заклинательница чертовски права. Если уж не для себя, то для своих людей Гювин обязан с Шен Гуанчжуем переговорить обо всем и обсудить отношения между ними. Тяжелый вопрос, когда одна сторона в целом имен взаимоотношений с другими никогда не дает. Да и вторая тоже…       — Мой перерыв скоро закончится…       — Я за тебя, главнокомандующий Ким, — смеется Цай Бин. — Заклинателям будет полезно побыть под моим начальством какое-то время. Что у тебя там? Тренировка формаций? Беги формируй отношения с…       — Благого дня. Не забирайся больше на крыши, генерал Цай.       Цай Бин задорно хохочет, но Гювин успевает спуститься быстрее, прежде чем его собеседница успеет вставить очередную колко-насмешливую фразочку. Орден Инин давно пал, но вот нрав, который он в заклинателях своих взращивал, никуда деться никак и не смог, пусть жестокость сточилась. С некоторыми вещами приходилось просто смериться, чтобы не сойти с ума без всякой темной ци.       Что было у героя по плану дня? Письма? Нет, с ними закончили на той неделе. Посещает медиков, занимающихся изготовлением лекарственных снадобий? Вряд ли, хотя сбрасывать со счетов не стоит, пускай к ним Шен Гуанчжуй заглядывал ранними утрами, когда травы омывались расой. Медитация? Вполне возможно. Духовные практики, связанные с атакой-защитой? Точно.       Такие «тренировки» заключались в обмене знаниями между семьями. Ци в меридианах каждого заклинателя течет по-особенному, и ее не так просто обуздать, как кажется на первый взгляд, а уж тем более создать технику. Потому у каждой семьи из собравшихся стиль направления духовной энергии в оружие, — или в голые руки, как уж попадется, — разнится; для эффективных сражений было принято решение разделить накопленные знания. Шен Гуанчжуй же, многому научившийся в Звездных Вершинах в прошлым, вносил и свою значимую лепту в эти процессы, ведь знал те техники, о которых люди цзянху успели и позабыть.       Даже забавно, что проходят эти самые тренировки у западной стены, где вместе с ветром звучит негромкий, но разосланный ветром и энергией ци голос Бай-Ху, помогающего заклинателям исправить ошибки. Шен Гуанчжуй достойный наставник. Иные могут сказать, что ему недостает сочувствия, но о каком сочувствии может идти речь на войне? Он строг и содержателен в своих наставлениях и правках, не жесток, но и вовсе не мягок. Золотые глаза прививают послушание, мелодия голоса — снижает недовольство. Что уж говорить о небывалой красоте! Даже стоя поодаль, лишь наблюдая за действиями героя, Гювин не может избежать улыбки, когда видит, с какой осторожностью Шен Гуанчжуй поправляет стойки, или с какой удивительной легкостью порхает к иному заклинателю, сталкиваясь с ним мечами — значит, ци была вложена неправильно. Гювин набирает больше воздуха в легкие, прогоняя от себя чудную игру разума, убеждающую его, что герой — сказочный плод его воображения, но уж точно не человек.       Бодрым шагом он проходит к западной стене, но по пути его останавливает вытянутый перед самым носом заклинателя меч, благо, укрытый ножнами, исписанными золотой гравировкой. Гювин вскидывает брови — Тяньлун-цзу собственной персоной! Не каждый в своей жизни может повидать меч самого Главы Клана Джинцзы, а Гювину еще и посчастливилось в жалком цуне от лица. Самого Главу Гювин замечал лишь мельком во время приемов пищи, и потому знатно удивляется, когда следом за мечом появляется и расплывшееся в доброжелательной улыбке лицо. Гювин правда никогда не судил людей по внешности, но одних смеющихся глаз Главы Клана Джинцзы достаточно, чтобы понять — перед ним человек пусть и королевской крови, но очень добрый и мягкосердечный.       — Ким Гювин! Многоуважаемый Зодиак, Тянь-Гоу, — он вежливо кланяется. Волосы в высокой преческе растрепались от тренировки, но золотая заколка, точно такая же, какую некогда носил Сяо Деджун, не позволяет потерять юноше императорской статности. Да и ханьфу его ушит золотыми нитями. — Рад встрече с нами! Лучше один раз увидеть, чем тысячу раз услышать. Мое имя Джин Енсянь, Глава Клана Джинцзы.       — Рад приветствовать тебя, Джин Енсянь, — Гювин отвешивает малый поклон. — Узнал тебя по Тяньлун-цзу. Глава Джин, смог ли ты подчинить волю меча? Слышал, в прошлом это получалось с трудом.       Джин Енсянь неловко рассмеялся, из-за чего глаза его сократились до милейших щелочек. Если является он человеком двуличным, то его внешность играет ему на руку и послужит лучшим оружием и худшим проклятием. Он не столь приставуч и активен, как Вэнь Ечень, вежлив, но открыт миру. Однако, все еще является признанным Главой Клана Джинцзы.       — Сказать по правде, уважаемый Тянь-Гоу, Тяньлун-цзу слушается меня только благодаря наставлениям Бай-Ху, — его взгляд меняется на отчего-то грустный. — Я желал принести вам извинения при встрече. Оплошность моего клана принесла Зодиаку несчастье. Мне жаль, что Кукольник ушел.       «Ушел». Вот как это зовется теперь. Гювин вкусил оружие этого мальца: напускная наивность и честность, укрепленная щенячьим взглядом. Глава Джин, несомненно, силен, ведь его слова не смогли задеть даже чувствительного до изъяснений других Гювина.       — Все в порядке. Прошлое на то и прошлое, думаю.       — Сделанное невозможно изменить, а прошлое невозможно вернуть.       Вот и он. Сдержанный, покрытый холодом тон, от которого по спине бегут мурашки. Золотые глаза, взирающие спокойствием, покоряющим любые переживания. Ровная спина, как тело журавля, описанная белыми одеяниям. Шен Гуанчжуй мягко прерывает разговор, и глава Джин кланяется первым, обгоняя улыбнувшегося Гювина.       — Наставник Шен! — улыбается Джин Енсянь. — Благодаря Вашим тренировкам Тяньлун-цзу слушается меня лучше.       — Не сомневаюсь, Глава Джин, — Шен Гуанчжуй дергает губами, изображая нечто вроде улыбки. Похоже, все они слабы перед силой Джин Енсяня. — Меч хорошо подчиняется хорошему Главе. Уверен, вместе с Вашим умом, Глава Джин, вместе вы станете дуэтом, несомненно, достойным императора.       Короткая речь вдохновила и поразила юного главу: весь он сияет, благодарно кланяется, а потом сообщает, что не желает прерывать беседы Зодиака. Он без всяких слов понял, к кому Гювин направлялся, чем лишь доказал сокрытую в себе мудрость, ведь порой мудростью зовется именно умение понимать окружающих без слов.       — Он хорош, но слишком открыт душой, — замечает Гювин как бы невзначай. Разговор стоит начинать издалека.       — Не недооценивай его, бродяжка, — герой тихо усмехается. — Для Клана Джинцзы их нынешний Глава — незаменимое оружие. Тяньлун-цзу не подчинялся даже Сяо Деджуну в той степени, в которой подчиняется Джин Енсяню.       — Ты прав, Шен-сюн, как и всегда, — улыбается Гювин. Шен Гуанчжуй мирно наблюдает за собравшимися сильными воинами, каждый из которых по чистоте сердца своего стремится обучить другого. Будто все они — малые ученики, находящиеся под присмотром умелого наставника. Умилительно. — Я хотел поговорить с тобой.       — Что-то случилось у генерала Цай?       — Что? — Гювин пучит глаза. — При чем здесь… как… нет. Нет, вовсе нет.       — У генерала Дун?       — Нет…       — Тогда с какой целью ты пришел?       В самое сердце. От него ожидали сугубо рабочего характера бесед, но никак не тех откровенностей, что бурлят в душе Гювина. Вымученной улыбкой он старается скрыть разочарование, прекрасно понимая, что Шен Гуанчжуй всегда таким был, таким и останется. Через что бы они не прошли, самое страшное закалило его в прошлом. В этом есть и своя прелесть… наверное. Определенно. Гювин выдыхает.       — Это связано с нами, — объясняет Гювин. — Я хотел признаться кое-в-чем и услышать твое мнение, Шен-сюн. До того, как начнется активная война. В таком случае мне, простому страннику, будет спокойнее.       Шен Гуанчжуй молчит. Он обводит взглядом тренировочное поле, потом цепляет им Гювина. Взмахивает рукавом белого ханьфу.       — Перерыв! — объявляет Шен Гуанчжуй. Потом обращается к Гювину. — У тебя есть не больше четверти часа. Прерывать тренировки таким образом нельзя на долгий срок.       — Не могу обещать, что мы не задержимся.       — Гювин.       — Четверть часа — значит, четверть часа…       Они отходят чуть поодаль от заклинателей, рассевшихся на земле. Каждый облечен в тренировочные одеяния своих кланов, которые не страшно запачкать в грязи или пыли. Герои же располагаются у храмовой стены, скрытые под навесистой тенью выступающей крыши. Осень бодрит холодом и ощущением приближения холодной зимы, с наступлением которой их ждет и решающая битва. Сомневаться в победе талантливых заклинателей под начальством Зодиака глупо, но Гювин и сам мудрейшим себя назвать не может, хотя ум свой по-своему ценит. Даже если победа ясна, всегда есть шансы на поражение и на те исходы, которых ждешь в последний момент. Это и есть причина, по которой Гювин желает поговорить здесь и сейчас.       У него чуть сбивается дыхание и взгляд бегает, с трудом подчиняясь воле тела. Он не переживал вплоть до момента, когда оказался с Шен Гуанчжуем лицом к лицу, в приятном одиночестве тени и под струями морозных ветров высокой горы, на которой стоит Храм. Шен Гуанчжуй спокоен. Его ханьфу мягко поддается ветряным порывам, белые волосы, прямые и послушные, следуют за ним, блестят, как блестит первый выпавший снег. В глазах же героя Гювин все равно различает тепло. Раньше он не понимал, что даже со всем молчаливым укором, Шен Гуанчжуй всегда смотрел на него несколько по-другому: менее терпеливо, менее сдержанно, менее скрытно. Золотого блеска достаточно, чтобы судить о честности.       — Шен-сюн, — Гювин ощущает, что язык его сух, словно не пил он сегодня воды вовсе. — Мы стали реже видеться.       — Верно. Сейчас главным образом нужно объединять войска. Даже при поддержке генералов, сотни заклинаталей с трудом находят способы работать вместе. Мы обязаны вкладывать столько усилий, сколько в нас есть.       — И все-таки, мне от этого печально, — признается Гювин. — Мне тебя не хватает, уважаемый герой.       — Мы видимся каждый день, бродяжка, — невозмутимо отмечает Шен Гуанчжуй.       — Этого недостаточно.       — С каких пор ты страдаешь от жадности? — герой чуть вскидывает брови. У Гювина и слов нет. — Яму желания не заполнить никогда, Гювин. Полагаю, тебе стоит…       — Нет, не стоит, — перебивает Гювин. Он видит, как золотые глаза распахиваются шире, а потом строго хмурятся. Шен Гуанчжуя не решился бы перебить никто, кроме Гювина. — Прости. Я к тому, что… Боюсь, мне боязно от предстоящих событий, и прежде, чем армия ступит в Цветущую Пустошь, я хочу знать, что те чувства, которые я испытываю, приняты. Уважаемый герой… Сейчас не то время и не то место, я все должен был понять раньше, но ты ведь знаешь, милый друг, мыслю я медленнее тебя, а твоим рассудком могу только восхищаться. Я не думаю, что в моей жизни есть кто-то дороже, чем ты. Кто-то, ради кого я могу отказаться от Цзыде, от любых сил, кто-то, за кого я готов сражаться и отдать жизнь, да или сразу все сто перерождений, Шен-сюн. Я говорил это уже, но я хочу, чтобы ты жил, и чтобы та вечность, что нам отдана, была разделена на нас двоих. Все дело в том, что я…       — Гювин, — Шен Гуанчжуй произносит имя так резко, что Гювин сбивается с мысли, его уши краснеют, а сердцебиение ускоряется так сильно, что подступает к самому горлу. — Я знаю, что ты хочешь сказать и о чем попросить. Мой ответ — «нет».       — Нет? — Гювин готов задохнуться. «Нет».       Так просто.       И так чертовски обидно и непонятно.       — Нам стоит вернуться к этому разговору вечером, после ужина. Сегодня мы оба будем свободны, — продолжает Шен Гуанчжуй спокойно, игнорируя тряску в теле Гювина и то, как крепко сжимаются пальцы у заклинателя в ладонях. «Нет» сквозит по сознанию, как свистит песнь печальной флейты. Очевидно, герой решает над ним сжалиться, пока Гювин не разрыдался и не взбесился перед толпой мирно отдыхающих заклинателей. — Обещаю, что мы все обсудим и ты сам поймешь те обстоятельства, из-за которых я вынужден тебе отказать. А теперь мне стоит вернуться к тренировкам, как, впрочем, и тебе. Генерал Цай не может заниматься подготовкой в одиночку.       Гювин стоит, не различая перед глазами ничего, кроме белого удаляющегося силуэта. Слезы копятся в уголках глаз, но заклинатель их смаргивает и вдыхает, запоздало осознавая, что дышать вовсе забывал. «Все в порядке,» — убеждает он себя, — «все в порядке.» Вечером они вернутся к этому разговору, и, быть может, даже если Шен Гуанчжуй не позволит Гювину приблизиться столь запретно близко, столь запретно искренне и открыто, то хотя бы даст позволение быть рядом и в будущем.       Больно, но в порядке вещей. Так должно быть. Гювин правда не имеет права на жадность.       

— — —

             То, что происходит на Юге, сложно описать даже словами.       Вот уже неделю гроза то усиливается, то затихает, но молнии продолжают прорезать небосвод. То тут, то там горят деревья, но наславший грозу слишком мудр, чтобы позволить своему гневу достать до людей. Молнии царствуют на ненаселенных, ухабистых землях, и жители Юга даже не знают, стоит ли благодарить достопочтенного Чжу-Цюэ за это. Многие произносят молитвы и пускают фонари даже вне сезона, желая утихомирить пылкий нрав разошедшейся Красной Птицы.       В Звездных Вершинах Чжу-Цюэ похож на настоящую «птицу в клетке». Он мечется вокруг своих владений, бьет размахом широких крыльев, осыпает Огненный Лес искрами, чтобы потом обернуться человеком у дома своего, и ходить взад-вперед, пугая суетливостью достаточно привыкших к поведению своего хозяина духов-слуг. Туда-сюда, туда-сюда, нет, вновь в небо!.. И вот гром уже бьется над островами Звездных Вершин, гремит, привлекая всеобщее внимание, игнорирует всякую молитву. Чжу-Цюэ в ярости. Пылкость его нрава достигает предела, а все потому, что его лучший друг — тот еще дурак.       Он правда старался убедить себя в том, что судьба Бай-Ху — лишь его выбор, и никто не вправе его осудить, кроме, конечно, достопочтенной Цин-Лун, спокойной и умудренной вечностью. Цин-Лун не позволяла стихийным бедствиям достать до Востока, а лишь рисовала людям новые облака в небе, улыбалась им теплым солнцем и смеялась, по-девичьи заливисто, и потому перед Цин-Лун не мог устоять ни один человек. Чжу-Цюэ же просто проглотить новую жизнь свою не мог. Он взрастил Бай-Ху не хуже прошлого обличья Сюань-У, сделал его учеником и другом, товарищем близким, чтобы в итоге глупость его, столь частая в таком возрасте, разрушила ему жизнь и привела к ужасному приговору. Чжу-Цюэ хлопает крыльями и стучит клювом. Нельзя же так, нельзя! Решение должно быть, оно кроется где-то здесь, под самым носом! Зодиак не может умереть за человека! Никогда, никогда такого не происходило с Бай-Ху!       — Чжу-Цюэ, — тихо зовет его голос.       Красная Птица раздраженно цокает, приземляясь перед смущенным Сюань-У. Легок на помине, что уж сказать! Он неловко глядит в пол, пускай гнева своего товарища не боится. В руках Черная Черепаха Севера держит полную фруктов корзину, и Чжу-Цюэ злится только сильнее: фрукты прорастали лишь на территориях Цин-Лун и Бай-Ху.       — Люди хотели тебе передать благословения и эти подарки, — объясняет Сюань-У. — Мы все беспокоимся за тебя.       — И зачем? — Чжу-Цюэ поджимает губы. — Не за того беспокоитесь.       — Нельзя так с подарками смертных.       — Ах ты!.. — Чжу-Цюэ силой вынуждает себя отойти на шаг, чтобы ненароком не ударить их младшего товарища. Только чужой истерики ему не хватало! Красная Птица глубоко вздыхает. — Оставь их где-нибудь, скормлю потом духам.       Чжу-Цюэ собирается уйти как можно скорее. Сюань-У — уж точно не его тихая гавань спокойствия, ведь Саюнь-У ребенок еще, и скорее успокаивать в итоге придется его. Чжу-Цюэ это ни к чему, у него есть дела поважнее… Понять, как не дать умереть самоубийце. Чудно-чудно.       — Чжю-Цюэ.       — Ну что?!       Саюнь-У сглатывает и вздыхает, опуская плечи. Он выше Чжю-Цюэ на полголовы, если не больше, сложен крепче, как подобает Воину Севера, и все равно всегда кажется таким крошечным в искренней грусти и искренних переживаниях. Он не как Бай-Ху и Цин-Лун, сдержанные эталоны порядка и справедливости; не как Чжу-Цюэ, любую эмоцию обращающий в праведный гнев, уничтожающий неприятелей. Их Сюань-У мягок и честен, не боится говорить о боли, не боится о ней молчать, выражая ее внешним видом. Перед ним сложно устоять, и потому гром в Поднебесной грохочет тише, а Чжу-Цюэ даже соизволяет вновь обернуться. Пускай выскажется — может, Чжу-Цюэ хоть отвлечется ненадолго, а там и план выстроится.       — Никто не винит тебя в произошедшем.       — Я и не…       — Правда, Чжу-Цюэ. Ни я, ни Цин-Лун не считаем, что ты виноват. Хочу, чтобы ты знал это, — Саюнь-У поднимает свои черные глазки к обескураженному лицу Красной Птицы. — Нам всем тяжело сейчас.       — Тяжело — не верное слово, Сюань-У, — фыркает Чжу-Цюэ. — Я в бешенстве! Нельзя было так просто сделать его смертным.       — Это… правда грустно, — кивает Сюань-У. Мелких дух, пробегающий мимо, выхватывает у него из рук корзинку, и Сюань-У послушно разрешает ее унести куда-то прочь. — Но справедливо, ведь решение принимала Цин-Лун.       — Цин-Лун живет вечность, — противится Красная Птица. — Неужели за вечность не могла допустить ни одной ошибки?       — К чему же ты клонишь, Чжу-Цюэ?       Невинный взгляд больших глазок. Ох, да как Саюнь-У может вообще быть покровителем войны…       — Я хочу поговорить с шицзе вновь, — решительно заявляет Чжу-Цюэ. — Бай-Ху слишком юн, чтобы умирать, и слишком талантлив, чтобы его забыли. Я выхожу сиюминутно!       — Чжу-Цюэ, я ведь не к этому вел, погоди! Прошу, Чжу-Цюэ!..       Своенравная Красная Птица Юга слушать не стала. Ею двигала привязанность — запретный Зодиаку плод, та самая вещь, что погубила Бай-Ху, и которой теперь уподобился Чжу-Цюэ. Алой вспышкой взмыл он к Палате Цин-Лун, позади оставляя багровый Огненный Лес, осыпаясь рубиново-рыжими искрами. Чжу-Цюэ уверен в себе, уверен в том, что прав, и потому со всей скоростью в комнате их управленца и оказывается, почтительно, но слишком резко кланяясь. Цин-Лун щурится, но не злится, терпеливо улыбается своему воину, благосклонно предлагает присесть. Цин-Лун по-своему добра.       Чжу-Цюэ помнит первый день, который провел в Звездных Вершинах. Он был талантливым заклинателем, соступившим с истинного пути, решившим, что с судьбой можно играть, и что только он может управлять ей. Его разум был полон наук, душа трепетала перед искусством, а глаза горели пламенем недобрым, пугающим. Он не был плохим, не был хорошим, но привело его это лишь к смерти, после — к вечной жизни. Чжу-Цюэ жадно впитывал все, чему его обучали; в то время тот, другой Бай-Ху, был еще при жизни, и научил Чжу-Цюэ любви к книгам, которые в будущем Чжу-Цюэ привил и нынешнему Бай-Ху, совсем ничего не боящемуся мальчишке. Мальчик, который испортил все и не боялся ничего потерять, который проникся верностью Зодиаку — они с Чжу-Цюэ были одинаковы когда-то, но именно Бай-Ху, не боящийся сглаживания гордости своей, праведный и людьми любимый, обречен теперь на смерть.       А Цин-Лун всегда была собой. Такой же нравственной, но нежной, благонравной, но жестокой, непогрешной и счастливой. Цин-Лун покровительствовала им всем, на нее ровнялись все в цзянху, ее любили и чествовали не без причины, и какой же сильной стала обида Чжу-Цюэ! Ведь теперь сомневается он в способности их старшей принимать решения верные, ведь и она могла оступиться!       — Ты пришел поговорить о Бай-Ху, Чжу-Цюэ? — мягко спрашивает внимательная Цин-Лун.       — Я пришел поговорить о том, что он должен жить.       — Почему ты так считаешь? — Цин-Лун закрывает книгу, над которой кропотела, и все ее внимание переходит на Чжу-Цюэ, готового в любой момент вспыхнуть.       — Потому что он не сделал ничего плохого! Цин-Лун, шицзе, задумайся же сама! Да, верно, что он уклонился от указа, но ведь наш Бай-Ху почти так же юн, как Сюань-У, и действовал он в целях благих! Он желал как лучше, и…       — Бай-Ху желал как лучше для человека, Чжу-Цюэ, не для мира, — поправляет его непоколебимая Цин-Лун. — Он желал спасти то, что спасти не мог, и принял яд сам, решив, что так будет лучше. Мы позволили ему это сделать лишь потому, что положились на его самостоятельность.       — Кто «мы»?! — вскипает Чжу-Цюэ. — О каких «мы» может идти речь! Ты, шицзе, приняла это решение за всех, ты решила, что Зодиаку не страшно убить своих же братьев, и что это можно звать «справедливостью»! Цин-Лун, пойми же ты!       — Хочешь сказать, я ошиблась? — все так же мягко уточняет Лазурный Дракон.       — К сожалению, да, шицзе, и очень, очень сильно! Это была ужасная ошибка, и…       Это занимает всего какое-то мгновение. Боль вспыхивает во всем теле Чжу-Цюэ, обрывает его на полуслове, и ему приходится закусить язык, чтобы не завопить от той агонии, что в него врезается и сбивает с ног. Глаза горят огнем, который подчиняется Красной Птице, грудная клетка взрывается, ноги не слушаются, руки — тоже. И, спустя это короткое мгновение, исчезает все, кроме боли в том месте, где покоился правый глаз Чжу-Цюэ.       Красная Птица с ужасом понимает, что больше его нет. Цин-Лун лишила его глаза, и теперь по его лицу стекает горячая-горячая кровь, и от шока Чжу-Цюэ не может вымолвить ни слова, ни крика, ни-че-го. Цин-Лун поднимается с места, сверху-вниз глядит на Чжу-Цюэ властно, подобно императрице, наказавшей ближайшего слугу за страшную оплошность.       — Ты стал слишком своеволен, Чжу-Цюэ, — хмыкает она, оправляя струящиеся розово-лазурные рукава ханьфу. Как же обманчиво хрупок ее образ! — Я не наказала тебя за Фэнбао, не наказала за непосредственный гнев и за глупые решения твои, но я не могу закрыть глаза на твои сомнения в Зодиаке. Грядет день, и ты можешь закончить также, как Бай-Ху. Я не хочу этого, не хочет никто. Пусть эта травма послужит тебе уроком на будущее, Красная Птица Юга, и впредь не смей проявлять ко мне неуважение. Надеюсь, ты понимаешь свою вину.       — Да, — хрипит Чжу-Цюэ, поднимаясь. Голова кружится, боль не отступает, чувствует он себя невероятно паршиво. — Да, ши…       — «Цин-Лун».       — Цин-Лун, — повторяет Чжу-Цюэ.       Вскоре ему приходится вернуться в Огненный Лес, из которого, благо, Саюнь-У ушел, а мелкие духи-слуги попрятались, учуяв, как сменилась гроза ливнем. Чжу-Цюэ закрывается в своей комнате, жжет благовония и падает у книжного шкафа, пустым взглядом одного лишь глаза глядя на стену с фреской, когда-то им нарисованной. Седьмая Звезда Сюань-У, та же Цин-Лун, тот же Чжу-Цюэ, и маленький еще Бай-Ху — это все, что осталось от дней былых, и теперь все оно разрушено, никогда не способное стать прежним. Злится ли Чжу-Цюэ? Больше — нет.       Порой с судьбой стоит свыкаться. Некоторые уроки приходится вынести для себя и кому-то столь мудрому, как Красная Птица Юга.       Он все-таки спускается в Поднебесную в последний раз. Ему не нужны уговоры или крики, не нужны больше грозы. Чжу-Цюэ летит в Храм Даймяо средь горных пиков Тайшаня, пикирует, точно зная, где искать его лучшего друга. Бай-Ху словно ждал его — стоит за храмовой стеной и, как когда-то в Звездных Вершинах, в своей Долине, с легкой улыбкой смотрит, как Красная Птица садится перед ним, оборачиваясь прекрасным юношей. Они больше не в Звездных Вершинах. Они больше не молоды, как были когда-то.       — Мой милый Чжу-Цюэ, — приветствует Шен Гуанчжуй. — Что же стряслось с твоим глазом? Неужели на Юге война? Или наш малыш Сюань-У все-таки решил показать зубы?       — Какой же ты дурак, — вздыхает Чжу-Цюэ и складывает руки на груди. К повязке, конечно, придется привыкать. — Это Цин-Лун.       — Цин-Лун, — тихо повторяет Шен Гуанчжуй. Он не может ничего сделать, и сам Чжу-Цюэ — тоже. Теперь они не способны друг другу помочь. — Ты ведь не собрался уйти вслед за мной?       — Еще чего! За тобой, безмозглым котом, никто из нас никогда не захочет пойти! Спасибо-пожалуйста…       Шен Гуанчжуй тихо смеется, склоняя голову вбок. В Храме Даймяо раздаются громкие возгласы, команды, смех, сияющий надеждой в месте столь святом. Монахи могут только наблюдать за силой их страны, готовой защищать их от любых бед. Чжу-Цюэ прислушивается. Удивительно, но такой шум его вовсе не раздражает. Взгляда с Бай-Ху он, тем не менее, не сводит, пытаясь запомнить его навсегда таким же спокойным, таким же сильным.       — Зачем же ты пришел, милый друг?       — Хотел попрощаться, — резко отвечает Чжу-Цюэ. В его голосе нет и капли той тоски, которую он испытывает. — Мы больше не увидимся.       — Почему же? — Шен Гуанчжуй поднимает голову к темнеющему небу, в сине-лиловой темноте которого прячутся первые звезды. — Я всегда буду жить там после того, как меня поглотит Озеро Забвения. Я никогда не уйду. Живой подобен гостю, умерший…       — …вернувшийся домой, — заканчивает Чжу-Цюэ как-то обиженно. — Это я тебя научил! Не забывай, что мудрость твоя — это дар мудрейшей Птицы Юга, слышишь меня? И не позволяй всяким Небесным Псам портить твой слух своими глупостями! И еще, не забывай, чему тебя учила Сюань-У, и о том, как тебя наставляла Цин-Лун, и…       — Чжу-Цюэ, — улыбается Шен Гуанчжуй.       — Ну тебя! Просто быть счастлив в своем выборе, дурачье, — Чжу-Цюэ отворачивается. Он так и готов зажечься. — Главное — то, что ты счастлив сейчас, и не важно, что будет потом.       — Благодарю, Чжу-Цюэ, — Шен Гуанчжуй складывает руки в низком поклоне, который даровал людям столь редко. — Я прислушаюсь к твоим словам и запомню их навсегда. Я счастлив, будь счастлив и ты.       Чжу-Цюэ ему не отвечает. Красная Птица обращается в огненную вспышку, взмывает в небо, летит домой, далеко-далеко, оставляя за собой лишь запах жженых дров и тепла, молча, без всякого шума. Единицы могли это явление заметить, и заметили наверняка лишь монахи и Гювин. Шен Гуанчжуй с улыбкой провожает своего друга, не тревожась за его судьбу: пускай потерянный глаз будет первым и последним наказанием Чжу-Цюэ.       А еще Шен Гуанчжуй думает, что в будущем они с Гювином смогут неплохо поладить, в чем-то между собой схожие. И не важно, что мысль эта провоцирует новую вспышку боли в груди. Придется терпеть — ему предстоит нелегкий разговор этой ночью.