Qui Circumdabit Me (Те, Кто Меня Окружают)

В тот день первыми двумя уроками должна была идти математика. Ваня, на удивление для самого себя, по дороге даже не злился, как он это обычно делал, а невольно, не отдавая себе отчет, думал о Шилове. Иван посмотрел в телефон и понял, что опаздывает, но не придал этому значения и продолжил движение в прежнем темпе. «Реально, почему я должен всего бояться?» - подумал он, - «Мне теперь есть ради чего бороться. И я этого добьюсь.» Гадюкина тем временем выставила несколько человек у меловой доски, велела решать сложные задания и злорадствовала над теми, у которых ничего не получалось. Ваня, двигаясь по улице вдоль школьного двора, почувствовал на себе какой-то лукавый и недобрый взгляд Аллы. Этот же взгляд сопровождал его до выхода на ту самую слепую зону школьного двора. «Интересно, а что это Козулин так припозднился? – подумала Гадюкина, закрывая и зашторивая окна до выхода из класса, - «Впрочем, мне же лучше». С этими словами она вышла и незаметно заперла детей в кабинете, схватила стоявшую у входа лопату и незаметно, но быстро прокралась с ней к слепой зоне. Иван шел по бетонному тротуару в том месте, где на него однажды напал Столяров. Вдруг откуда-то сзади послышались частые, но тихие шаги. Внезапно в Ванину спину сзади влетел тупой пластмассовый предмет. Удар был настолько сильным, что мальчик не выдержал его и упал животом на снег. Иван собрал все силы в кулак и выкинул портфель, достав из него толстый учебник. Через миг над ним нависла грозная фигура Аллы. Ваня, лежащий на спине, попытался сработать на опережение и даже нанес несколько успешных ударов по ногам учительницы. Пусть та поскользнулась и упала, он, пусть и перехватил инициативу в схватке, но развить наступление не смог – просто не успел. Поэтому уже через миг Гадюкина одной ногой стояла на его туловище, а другой ногой – в сугробе. Двумя руками она держала лопату, попавшую в него, и изо всех сил работала ею, заваливая Ивана снегом и приговаривая: -Ну что, Козулин? Говорил же, что можешь умереть? Так вот я тебя сейчас добью! Что стоит твоя жалкая жизнь? Вот ты сейчас задохнешься там, под снегом, и я тебя мертвого оттуда достану, привезу домой, положу в ванну и засыплю солью! На следующий день распилю и ты будешь гореть как сухие бревна! Иван в какой-то момент попытался выскользнуть и перейти в контратаку. В ответ на это Гадюкина наступила на его колено второй ногой. В суставе что-то сильно хрустнуло, и мальчик издал дикий вопль. Место, где сломалась какая-то кость, наполнялось кровью, образуя гигантскую гематому. В ответ на вопли Алла завалила его голову снегом. После своего садистского монолога она еще минуты две работала лопатой, пока от ребенка не остался виден только кусочек шапки, но не останавливалась на этом. Она копала и копала, образовывая все больший холм над могилой. На Ваню ложился слой за слоем, и каждый из них все больше придавливал его. Очень скоро насыпь стала такой большой, что под ней никак не получалось пошевелиться. Слабый солнечный свет, доносящийся откуда-то из глубин белого неба, все мерк под слоями кажущегося синим, как айсберг, снега. Последние несколько секунд Ваня видел перед глазами, гигантские глыбы, окружившие его со всех сторон. Небо было примерно такого же цвета и казалось ребенку почти что плачущим. «Да что такое! Да мне нельзя умирать!» - возмущался он про себя, отчаенно вкладывая последние усилия в попытку вылезти. По ее результатом он смог только чуть высунуть нос, и тут же его накрыла куча осыпавшего с ледяного холма снега, холодного и серо-белого. Городские серые панельные дома, стоящие на улице за школьным двором, перестали быть видны. Напоследок всплакнувшее бело-голубое небо окончательно закрылось, как крышкой гроба, свалившейся на голову кучей. Силы, точно сказав напоследок: «Аривидерчи», ушли от Ивана, и тот остался лежать в своей могиле. Он тяжело вздохнул и едва заметно пустил слезу, будто смиряясь со своей участью. Слышался только ветер, такой же ледяной, как и снег, завывающий где-то снаружи. Чувства Вани бились в истерике от понимания происходящего. Из глаз полились слезы, а сам он издал тихие всхлипы. «Интересно, а что чувтсвуют люди, когда умирают?» - задал он сам себе философский вопрос, - «То же самое, что и я? Или что-то еще?» Понимая, что его жизнь неумолимо оборвется с минуты на минуту, он со слезами прошептал: «Прости меня, Эдмунд». И вдруг чувства стали отключаться одно за одним. В глазах встала неподвижная синяя ледяная картинка. Ваня тихо хрипел, похороненный заживо, слышал свое все угасающее сердцебиение и слабое дыхание. Его замерзшие до этого руки покраснели, окоченели и были не в силах как-то двинуться, точно парализованные. В одно мнгновенье они потеряли всякую чувствительность, обмякли и точно отвалились. Ноги задавило еще до этого. Одна из них, со сломанной коленной чашечкой, истекала кровью, но издавала лишь глухую и слабую боль. Вторая вообще не чувствовалась. Снег проник и в штаны, будто забив их собой. Ноги, как только они отключились похолодели и перестали чувствовать что-либо, тоже перестали чувствоваться. Туловище постигла та же участь. В куртку проникли снег и лед, засыпав, как земля с песком, все внутри. Вода проникла еще дальше и пропитала собой кофту, которую Шилов поставил ему через Нину как гуманитарную помощь. Во внутреннем кармане футболки насквозь промокли записка Столяровой о ученом и листочек в клеточку, на котором был записан черновик Ваниного сочинения про отца. Сердце, легкие и почки внутри будто затопило, и они промерзли насквозь. Они все трое сначала усиленно пытались работать в штатном режиме, но, как и все прочие органы, или отказали, или выполняли свою функцию в минимальном объеме. К сердечной мышце резко пришла густая кровь, и она, несмотря на малый пульс, тяжело работала, обеспечивая остаток жизни во все ослабивающем и отдаляющемся телом мальчика. Он почувствовал, как замерзла слюна в пересохшем рту и слезы в глазах. Шапка сползла еше во время боя с убийцей, и снег и лед пропитали волосы. Румянец на щеках сначала увеличился до болезненных размеров, а затем заставил и их отключиться. Язык как кусок замороженного мяса лег пластом во рту, беспомощно скатываясь в глотку. Единственное, что чувствовал Ваня напоследок – это его зубы, и то они так болели, что, казалось, пара из них сама собой отвалилась от челюстей и скатилась куда-то вниз. Последние десять секунд, когда он находился еще в сознании, пусть и почти пропавшем, наизнос работало сердце. «Десять, девять, восемь, семь…» - вторил ему спутанный и все превращающееся в кашу сознание и ум. Эти последние десять ударов были настолько сильные, что их можно было сравнить с толчками от землетрясения. Каждый из них все услиливал нарастающую в смотрящих в пустоту глазах тьму, казавшуюся иссиня-черной, как цвет сажи, угля или ночи в ноль. «Шесть, пять четыре, три, два,» - невольно повторяло сознание, проговаривая эти слова в уме. Четыре этих удара показались Ване пугающими, как стук гвоздей, забиваемых в крышку гроба. Ужас, исходящий от этих звуков, как появился, так и унялся – за долю секунды. Началась последняя секунда жизни – одновременно и самая долгая, как год, и самая малая, как процесс включения света в темной комнате. Ваня, казалось, смирился с неизбежным и попрощался со всеми значимыми для него людьми, сопровождавшими его в столько короткий период жизни: от дементора и амнезии до побега, последнего дня, собственных похорон и предстоящего последнего удара сердца. Перед глазами мелькнула Нина Никитична, почему-то тепло улыбавшаяся, почти как родная бабушка перед собственным внуком. Следом за ней на долю секунды показалась Историчка, как сказку рассказывающую свой урок и тем самым ласкающую Ванин слух. Тот с небывалым удовольствием слушал ее последний урок, последний рассказ и последний миг в эту долю секунды. По окончанию этой столь малой частички времени точно прозвенел школьный звонок, и перед Ваниными глазами предстал Шилов. Он был такой, как его описали в школьном сочинении по русскому – стоящий в светлой, просторной лаборатории и, напевая себе что-то под нос на немецком, как будто колыбельную Ване, перемешивающий жидкости в колбах и пипетках, от которых шел дым. Его лицо не было видно, но чувствовался он очень близко, почти как родной отец. «Надеюсь, я хоть на том свете встречу тебя,» - плача, подумал Иван свою последнюммысль, - «Я обязательно там тебя найду, если ты там есть». Захлебываясь слезами в заледеневших и уже не чувствовавшихся глазах, мальчик произнес про себя еле слышно: «Прости. Прости, что не нашел тебя при жизни. Умоляю, прости. Надеюсь, мы там будем счастливы – счастоивы, как отец и сын. Я хотел жить, хотел жить ради тебя, но я так и не дошел. Я там до тебя обязательно дойду. Прости…» Договорив свои последние слова, Ваня замер весь в слезах, стыде, горе и ужасе, точно, как осужденный после вынесения смертного приговора, ждущий на эшафоте или у стенки разряда от электрического стула или шквала пуль от расстрельной команды. Морально он постарел сам для себя за этот момент и стал казаться для самого себя дряхлым стариком, дедом, которому оставалось совсем немного. «Что же, пусть я прожил и недолгую жизнь,» - произнес вдруг неожиданно для самого себя Ваня, - «Но она была… полна надежды». «Один», - вдруг сухо и жестко пронеслось в угасающем сознании. «Остановилось,» - подумал он. Этот последний удар прозвучал как жесткий, сухой и безапелляционный смертный приговор, зачитанный судьей на месте казни. Последний удар сердца был настолько глухой и одновременно громкий, сотрясающий и глубокий, что, казалось, земля треснула пополам, но Иван этого не услышал, только почувствовал. Послышался тихий щелчок. После последнего удара сердца все тело Вани зажглось, и он увидел в глазах яркую вспышку, как будто во время грозы на секунду включился свет и сразу выключился. Он ощутил себя на длинной улице. Она была длиной, и повдоль нее стояли бесчисленные дома, похожие на старинные. Небо было серо-синее, в нем под тучами завывал ветер. Снега, похожего на рассыпанный сахар, было в избытке, и он местами был слякотный и грязный. На улице, по-видимому, была промозглая погода, которая держалась длительное время. Ваня ощутил себя стоящим на ее тротуаре и смотрящим куда-то в пустоту. Где-то сзади виднелись холмы, окружающие город, увенчанные серыми шапками деревьев, похожих на бетонные, такие, которые никогда не были живыми. На улице стояли, наверное, бывшие некогда процветающими и зажиточными, старые городские дома. Иван стоял напротив них, в одной из подворотен и видел, как они разваливаются, буквально у него на глазах. У одного из них трещали, будто просящие пощады, стены. Его собратья тоже доживали свой век, полузаброшенные и ныне никому не нужные. Ваня двинулся по этой улице на север, рассматривая такую застройку по дороге. На улице не было ни одного ухоженного дома: все превратились в старые серые развалюхи. Они смотрели на него через старые, похожие на глазницы, причудливые окна. В них не горели огоньки электрического света, и нигде в них не было заметно ни одного целого окна. Разрушенные деревянные рамы были переломаны, и через них была видна разруха внутри. Почти из всех домов вынесли все: это было понятно из-за того, что в них не было видно никакой мебели, а то и вообще противоположные стены разбирались на кирпич. В некоторых домах, бывших в несколько лучшем состоянии, стояло брошенное в комнатах на произвол судьбы убранство. Оно было будто разбросано, будто прежние жильцы убирались из дома в спешке, побросав свое имущество. Ворота трещали, потому что они были деревянные и уже гниющие, прибитые такими же ржавыми глазами. Ваню поразило то, что это все добро лежало на своих местах, разлагающееся и никому не нужное. В тех же окнах, где некогда бурлила жизнь, были видны остатки интерьеров или прежнего ремонта. Висели обои, как гвозди, вбитые в потолок, торчали люстры. Свет в них, наверное, не должен был зажечься уже никогда. Ваня, постояв на месте, разглядывая так дома некоторое время, пошел дальше. Он почувствовал себя на удивление хорошо, будто замер и просто спит. Он был одет во все такое же, серо-черное, но тепло и в несколько слоев. Он впервые чувствовал себя абсолютно хорошо: у него свободно дышал нос, отступил кашель и не текли слезы. Он вдыхал морозный, но сырой одновременно воздух свободно, будто курил им взатяжку. Было не понятно, весна сейчас или зима: пар или рта не шел. Ваня шел и смотрел по сторонам, и походка у него была лёгкая. Сердце, недавно будто жевавшее кровь, не болело, будто притихло и обмякло. "Что произошло?" - подумал Иван. Он шел, не торопясь, ни о чем не думая, не ощущая боли и страданий. На улице не было ни души: все замолкло, слышались лишь редкие отсвисты ветра. Не было ни сыро, как после дождя, ни морозно. Весь мир будто замер, и в нем будто остался лишь один человек. "Что, я умер?" - подумал Ваня. Он шел и ощущал под ногами бетонный тротуар. Руки у него согрелись в карманах и больше не мерзли. Ноги шли четко и ровно, отчеканивая шаг по улице. Впервые за несколько недель он не мучается и не переживал ни за что. Мир будто оставил его на этой заброшенный улицы, с этими же брошенными, но полными всякого добра домами. Все оно гнило внутри, никому не нужное. Было пусто, по проспекту не ехало ни одной машины. Иван дошел до просторной площади, на которой тоже никого не увидел. Там он сел на лавочку, и тут вдруг со стороны улицы проскочил резкий звук, похожий на рокот колес машины, несущейся с огромной скоростью. Она была черная, и на ней мелькала мигалка. "Безлюдные дома, бездомные люди," - подумал Ваня, - "И в итоге это все добро никому не нужно". Он смотрел на разрушающиеся дома через дорогу, сидя на остановке. В окнах, похожих на гигантские причудливые глазницы, уже гулял ветер. На старинные карнизы залез снег, который, по-видимому, хотел утопить дома в себе. Он был сыпучим, и при малейшем дуновении ветра был готов рвануться с места и рассыпаться, как мусор. Ваня не мерз. У него впервые за долгое время ничего не болело. Переживать ему тоже было не за что, или не хотелось. Во внезапно опустевшем городе было тихо; стояла гробовая тишина. "Наверное, я помер," - подумал Иван. Эта сцена такой странной прогулки показалась ему похожей на невероятно реалистичный сон, в котором не было сюжета. Ване показалось, что он в некотором плане похож на эти дома. Он сравнил себя с одним из них, таких же роскошных, но никому не нужных. Стены такого дома были построены на совесть, поэтому выдержали такое суровое испытание веками. Обои местами подрались, но можно было заметить сквозь выбитые со временем окна, что они были такие же хорошие и качественные. Внутри стояла разбросанная во все стороны мебель. Она тоже не развалилась, не была вспорота, сдана в ломбард или списана на дрова. С нее со временем были сброшены все вещи, стоявшие там прежде. Сейчас все имущество превратилось в кучу хлама на полу, которая с годами гнила, засыпаясь то пылью, то снегом."Жалкое зрелище," - подумал Ваня, - "Но как похоже на меня, с другой стороны". А ещё ему на секунду подумалось, что у всего этого добра были хозяева. Они, построившие все это добро, оставили его в один момент, по-видимому, спасаясь бегством во время революции из страны. Прежние владельцы ничего не взяли с собой, только заперев ворота и двери на ключ. Самим им, скорее всего, пришлось перейти через множество испытаний вдали от дома, может, в том числе и нищету, в которой они завидовали своей прежней жизни. Может, они и хотели вернуться домой, но не имели для этого возможности. Им, прежним хозяевам жизни, то и дело горько вспоминалось, что у них, где-то там далеко, в Саратове, ещё стоят эти шикарные дома и ждут их; те, где они сделали самих себя, где жили в лучшее свое время. Быть может, им хотелось вернуть себе это все, и для этого они, глубоко обидевшиеся на новую власть, во время Второй Мировой Войны становились на сторону фашистов. Некоторым из хозяев не представлялось возможным вернуться к прежней жизни, и только с горечью представлять, как где-то далеко все так же стоят и гниют их родовые гнезда, где они когда-то тогда, давным-давно, были хозяевами жизни. "Да, был Эдмунд," - подумал Ваня, - "Но он опоздал всего-то на неделю-другую. А если бы мы были вместе, мы бы оба были счастливы. Но я уже умер..." От мысли о том, что счастье было близко, но не состоялось только по одной несчастливой случайности, ему стало обидно и горько. Он вдруг заплакал, стараясь хоть как-то успокоить себя, но все равно сталкивался с тем, что положение, может быть, непоправимо. Вдруг навстречу ему на огромной скорости проехала такая же черная машина, как и за несколько минут до этого. Доехав до остановки, она резко затормозила. -Вань, это ты? - спросил вдруг человек, вышедший из нее и оставивший ее прямо на дороге. -Да, а что? - произнес Иван, подойдя поближе. -Я тебя искал. Ты меня, наверное, ждал. Так садись, поедем уже! Ваня огляделся по сторонам. Улица казалось ему больше похожей на пустыню; казалось ю что у нее нет краев. Где-то впереди, на перекрестке, стоял, похожий на старое ведро, трамвай. Вдалеке было видно те самые университет и военное училище. Изысканные, но заброшенные дома будто уходили вдаль на километры вперёд. Не совсем понимая, что происходит, он невольно затянулся воздухом и сделал шаг вперед. -Эдмунд Теобальдович, - произнес он, глядя на человека впереди. Тот сразу оживился и прислушался. Немного погодя, он сказал: -Просто Эд, Вань. Меня все называют так. В общем, что ты хотел спросить? -Вы тоже умерли? -Нет, ну почему? - смущенно произнес Шилов, - я живой. Я существую на самом деле; тебе не врали про меня. И ты тоже живой. За тобой сейчас Столярова едет. Тебя учительница какая-то в снегу нашла. А маньячка со временем сядет, а даже если не сядет, то, считай, она сама себя наказала. Шилов аккуратно, еле слышно, подобрался к Ване, будто боялся, что тот испугается и убежит. Тот смотрел на него, не понимая, что делать. Когда они встретились вплотную, Эдмунд прижал его к себе, сильно зажимая в объятьях. -Ваня, пожалуйста, прости меня, - тихо, почти шепотом, произнес он, - прости, что я так медлил. Пожалуйста, прости меня. Ваня, упершийся ему в грудь, почувствовал, как он, по-видимому, весьма поджарый, его обнимает. Шилов закрывал его рукой от внезапно прилетевшего ветра и, хоть изо всех сил старался не трястись и не краснеть, плакал. Иван, постояв так некоторое время, не заметил, как его слезы постепенно вылезли из глаз и потекли по его куртке. Он чувствовал, как Шилов придерживает его широкой рукой, несоразмерной с размером туловища и предплечья. -Ты, наверное, не мог раньше плакать, - тихо произнес Эдмунд. Ваня, расслабившийся в таком положении, не смог ему ответить, и из-за этого Шилов сказал ему: -Теперь сможешь. Тихонько прижимая, он спустил его на проезжую часть, после чего посадил в машину. Как только Шилов завел двигатель и резко тронулся с места, в Ваниных глазах потемнело, и снова вернулась полная темнота и тишина. Но длились и чувствовались они как сон, буквально одну секунду.