Я такой же как и все, но я слышу зов

Этот день не предвещал ничего хорошего. Впрочем, как и тоскливая череда других, таких же дней. Но этот был особенно мерзким из-за погоды: если утром ещё удалось немного погулять, то после обеда полил такой пронизывающий дождь, что и речи не могло быть о том, чтобы выйти на улицу. Славу это расстроило – прогулки были его почти единственной отдушиной. Если бы он мог, то гулял бы часами, наслаждаясь одиночеством! Но из-за работы, которой его нагружали, у него оставалось мало времени на прогулки, а тут ещё этот дождь! Жить в доме тётки после смерти родителей – тяжелая участь. У неё было трое собственных детей, а тут ещё свалился на голову племянник, да без копейки. От когда-то богатого имения Славиной семьи остались одни долги – премногая «благодарность» отцу, который не мог остановиться ни в выпивке, ни в азартных играх. Сам он в итоге выбрал самый лёгкий путь – застрелиться, позорно бросив супругу с ребёнком наедине с запятнанной репутацией, долгами и благородной дворянской фамилией – Карелины, которая, собственно, как оказалось, ничего и не стоила. Никто из родственников не помог и не поддержал. Матушка впала в отчаяние и довольно скоро отправилась вслед за отцом на тот свет от так и невыясненной болезни, а Слава – к тётке, сестре отца, которая очень любила детей. Своих детей! А Славу терпела из «благородных побуждений» как она сама это называла, постоянно напоминая, что он сидит у неё на шее; что он – сын своего непутевого отца с дурными наклонностями, и старалась хоть как-то компенсировать его вынужденное присутствие в своём доме, нагружая работой. Имение Карелиных Софья Николаевна могла спасти, ведь она была очень богатой вдовой, но не стала этого делать и поместье ушло с молотка, о чём тётка в подробностях зачем-то рассказывала маленькому родственнику. А Слава, будучи на тот момент пятилетним крохой, истово молился Богу, о котором так много говорила матушка, о том, чтобы хоть одним глазком снова увидеть дом, свой дом. С тех пор он совсем в него и не верил. Не верил ещё больше, терпя несправедливость каждый день: родные дитятки тётки получали всё, не прикладывая к этому никаких усилий, вся их жизнь была сплошной чередой непрекращающихся удовольствий: они вкусно и много кушали, выбирая кусочки пожирнее и пирожные послаще; крепко спали, спускаясь из своих комнат в сопровождении прислуги тогда когда хотели; весело играли, получая те игрушки, которые хотели, а в качестве отдельного вида удовольствия – издевались над Славой, который должен был вместо детских шалостей и радостей тяжело отрабатывать своё проживание и скудный хлеб у родной тётки с тех самых пяти лет, как попал к ней в дом, брошенный на произвол судьбы своими несчастными родителями. Так что какой уж тут Бог! Славу даже не приглашали за господский стол, хотя он был обучен манерам, матушка об этом позаботилась давно. Ел один, не в компании слуг, но исключительно на тёмной, плохо пахнущей кухне. Но была и своя прелесть в том, что столовался он отдельно. Да, скудно, да, недоедая, ведь Слава был высок и крепок телосложением, зато мог побыть один во время еды и не терпеть злобных насмешек своих двух кузенов и Александры – кузины; не сидеть с опущенными плечами под недовольным взглядом тётки и не видеть, как слуги, "виляющие хвостом" перед хозяевами, ему тарелки не подают, а почти бросают перед ним. Ведь Вячеслав Карелин находился в самом ужасном положении – «между»: ты потомственный дворянин и член семьи, с одной стороны, а с другой, сама семья держит тебя за дворового и «терпит». Это давало возможность прислуге позлорадствовать всласть. Поэтому любыми мгновениями одиночества Слава наслаждался как в последний раз и аккуратно собирал их как будто на нитку. Теперь, в свои шестнадцать, в редкие свободные часы, он либо уходил на прогулку подальше от тёткиного имения, либо сидел за книгами и учебниками, а порою и совмещал – проводя время с книгой на берегу реки, иногда засыпая прямо на траве. Молодой организм хоть и был здоровым и сильным, но усталость порою накатывала со всей своей мочи. Во сне Слава часто видел себя маленьким, бегущим по ухоженным дорожкам сада в своём имении. Он весело хохотал, меняя направления или прячась за подстриженными кустарниками, и так хорошо было в этих снах, что просыпаюсь, Слава сильнее сжимал кулаки от того, как сердце замирало от жестокого, неистового желания вернуться туда, в безмятежное время и… желания вернуть своё имение, своё родной дом – в память о тех счастливых днях! Цель – великая движущая сила. Усталый ли, голодный ли, злой, обиженный, но Слава читал, учился как мог, благо, библиотека всегда пустовала. Сначала учился сам, спасибо его воспитателям из прошлого, что научили читать уже к пяти годам! А писать его научил кузен Фёдор – в качестве, как он думал, издевательства, заставляя Славу выводить буквы, которым обучали гувернеры самого Федю. Сам барчонок ненавидел это всей душой и думал, что отыгрывается на бедном родственнике, но Слава сразу понял, что выучиться хоть как-то – его единственный шанс! А потом – повезло! Учитель, которого наняли хозяйским детям, бедный дворянин Павел Георгиевич, которого в доме величали Поль, как говаривала тётка – для изысканности, безуспешно пытаясь обучать и воспитывать избалованных Александру, Петра и Фёдора, которые пользовались его зависимым положением, вдоволь резвились вместо учёбы и даже пытались издеваться над учителем, в какой-то момент просто опустил руки. Пока однажды не встретил в библиотеке уткнувшегося в книгу Славу. Слава вздрогнул от скрипа двери, подскочил, выронив книгу. - Ой, простите, я Вас отвлёк – Поль до этого никогда не видел Славу, хотя и жил в доме уже продолжительное время. – Нет! Что Вы! Я сейчас уйду! – Нет, нет, не надо, Вы мне не помешаете! Как Вас зовут? Я раньше Вас не встречал в доме! – Я – Вячеслав, племянник Софьи Александровны. – А сколько Вам лет? Почему же Вы не учитесь вместе с остальными детьми? – Мне запрещают, я просил – Слава покраснел, опуская глаза. – Запрещают? – с возмущением вскрикнул учитель, - неслыханно! Чуть успокоившись, он протянул руку. – Я – Павел Георгиевич, здесь все зовут меня Поль. Слава аккуратно протянул руку и улыбнулся: – Слава! – Поль мягко заглянул в глаза собеседника, – а хочешь, позволь на «ты», я буду тебя учить? – Но как же тётушка? Она рассердится! – А она не узнает! Мы можем заниматься здесь, – Поль обвёл руками библиотеку, – это самое непопулярное место в доме, – он улыбнулся, – или уходить на берег, здешние жители не слишком активны и любознательны, нас никто не заметит. – Но зачем это Вам, Павел Георгиевич? -Называй меня тоже запросто, на «ты» и Полем? Видишь ли, Слава, я получил отличное образование – сначала домашнее, в потом и университетское, в Санкт-Петербурге! Пока денег хватало, учился взахлёб: и языки и точные науки и литература. Много читал, ходил на дополнительные лекции вольнослушателем. И не только в России. Но, увы, папенька был вовсе лишён деловой хватки, не умел управлять имениями сам, да и выбирать честных людей в управляющие тоже. Всё пришло в упадок! – с грустным вздохом он опустился в кресло, пригласив жестом присесть и Славу, – И единственный капитал, который мне достался – мои знания. Пришлось, волею судеб, их не преумножать, а продавать! -В общем, иду туда, где больше платят! – горько воскликнул Поль, – Но учить таких олухов как эти трое, – он, сморщившись, кивнул куда-то в сторону двери, – и тяжко, и стыдно, и скучно! А ты – он весь приосанился, приободрился, – если сам тянешься к знаниям, когда тебя никто не заставляет, то ты тот ученик, о котором можно только мечтать! Слава смущенно покраснел. С тех пор и начались их тайные уроки. Один взахлёб учил, второй взахлёб учился. Они сильно сблизились, стали уходить вместе подальше от имения, и не только учиться – гулять, купаться, бегать в догонялки, говорить – много-много говорить друг с другом! Поль был хоть и научен нищей жизнью быть взрослым, но всё-таки был ещё совсем молод, всего-то двадцать один! Он стал для Славы всем, единственной отдушиной в этом жестоком мире. Они бурно обсуждали прочитанные книги из никому, кроме них, ненужной библиотеки. Читали до темноты в глазах, голова к голове, один том на двоих, чтобы вместе, чтобы сразу поговорить! Они выбирали «заморский день», в котором общались только на иностранном языке, читали какую-нибудь книгу в оригинале. Поль свободно говорил на английском, французском, немецком, а Слава старался понимать, запоминать и говорить, повторяя интонации за Павлом. Однажды Поль даже достал где-то французского вина и к нему сдобных булочек, обычных таких русских булочек, но в тот день они их называли исключительно «круассанами». Они тогда устроили пикник на берегу, как только оба смогли вырваться из ненавистного поместья. И так хорошо было Славе, как не было хорошо, пожалуй, с раннего домашнего детства. Поль сидел совсем близко, такой понятный, со схожей судьбой, единственный родной человек, который видел в Славе его самого, а не мешающееся под ногами, презираемое существо. И Слава вдруг почувствовал как что-то новое неизведанное родилось где-то там внутри, начало подниматься, заполнять всё нутро. Он не знал и не умел определить это, назвать, и только удивленно смотрел на Пашу широко открытыми глазами. И, вдруг, среди непонятных до конца французских слов, он услышал по-русски, но как будто издалека: – Ты мне очень нравишься, Слава! Дальше произошло совсем уж непонятное, но до того восхитительно приятное, что Слава замер: Поль, раскрасневшийся от вина, наклонился и поцеловал. Сначала просто трепетно коснулся губ своими губами и быстро отстранился, будто в испуге. Но никто его не ударил, не оттолкнул, не убежал и тогда он поцеловал глубже, с напором, начал ласкать языком приоткрытый в удивлении Славин рот. Сам Слава уже ничего не мог с собой поделать, только отдаться этим странным ощущениям, этому внезапному течению. Он хоть и не знал толком что делать, но интуитивно понял, чего от него хотят, почти требуя, и начал медленно двигать языком, скользить губами по жадным губам. А потом Поль резко притянул Славу к себе, обхватив руками, но уже через секунду, напротив, заставил упасть спиной прямо на траву. Славе было и стыдно, и сладко, когда Поль лёг на него сверху, продолжая целовать всё сильнее, всё голоднее. Он почувствовал, как чужой твёрдый член скользит по телу, скрытый штанами Павла Георгиевича. И свой тут же отреагировал чётче – если до этого Слава просто чувствовал, как он ноет и тянет, то тут он понял, что член уже не помещается в его льняных штанах и требует внимания. Он попытался тоже потереться о Поля, но в силу своего положения, вышло что-то невразумительное, но Поль, тут же почувствовав это, оторвался от Славиных губ и расплылся в блаженной улыбке, а после резко стащил штаны сначала с себя, затем с отзывчивого мальчика, вновь прильнув к нему и усилив силу трения. Славе может и хотелось бы сказать «нет», он даже попытался, но вместо этого из него вырвались стоны вперемежку с «да». И только когда Поль взял его, освобожденный от одежды, член в руку и начал медленно и сосредоточенно двигать ей, Слава в изумлении затих. Вернулись в дом поздно, по одному и уже не беззаботными приятелями – теперь у них была тайна – порочная и сладкая тайна. Слава Богу, никто их не хватился, имение уснуло. А ночью у Славы случился жар. Он метался в своей кровати, стонал, бредил – видел отца с бокалом вина, который говорил обиженно: «Даже не попрощался со мной, Славик», видел мать, которая плакала и причитала: «Что ты наделал, Вячеслав, как мог впасть в такой грех!» Утром, превозмогая себя, Слава спустился в кухню, но есть не стал – его тошнило. После чашки чая без сахара (сахар к чаю ему полагался только по выходным и в праздники), вышел в гостиную, чтобы узнать какую работу ему сегодня назначит Софья Александровна. Но вид у него был столь болезненный, что даже она сжалилась: – Ну-ну, Слава, я же не чудовище, которое хочет тебя погубить, я всё - таки твоя родная тётка, иди– сегодня отлежись! – Но ни дня больше, – тихо проскрипела она, пока тот брёл из гостиной. Слава поборол свою внезапную болезнь, но не мог справиться с растерянностью: он же мужчина и ему должны нравится девушки, так и в жизни случается и даже в книгах пишут только про такую любовь. Отчего же тогда его так тянет к Полю, отчего так сладко было вспоминать то, чем они занимались? После Славиного выздоровления, они продолжили заниматься науками. Павел, действительно, старался дать своему романтическому другу все знания, которыми обладал сам. Им двоим это было отчаянно нужно: Полю – любознательный ученик, Славе – азартный учитель! Только сейчас в их уроки добавилось томление юношеских чувств: они бросали друг на друга особенные взгляды, Поль обращаясь к Славе, иногда дотрагивался до него и оставлял руку на несколько секунд дольше, чем того требовал момент. Слава краснел, опуская глаза. Редко им удавалось убегать на свидания, они жадно целовались, жались друг к другу до искорок в глазах. Слава понимал, что есть что-то, за чертой того, что они обнимались и ласкали друг друга руками до самого настоящего, опустошающего удовольствия. Да и Поль обещал, что скоро подарит ему ещё более яркое наслаждение, но просил подождать, говорил, что нужна подготовка. Скорее уговаривал сам себя, потому что Славе-то уже просто необходимы были эти встречи, эти ласки, он был готов на всё. Но, увы, ничему не суждено было сбыться – ни французскому в совершенстве, ни неземным наслаждениям – долго эта тайная история не продлилась. Кто-то из прислуги рассказал Софье Александровне, что Павел Георгиевич даёт уроки Славе, видимо, подслушав возле библиотеки. Тот же час Поль был изгнан, а Слава наказан – его выпороли и лишили прогулок на месяц. Но физические страдания не шли ни в какое сравнение с болью утраты первой любви. Единственное, что осталось у Славы – записка Поля, которую тот успел подсунуть ему под дверь комнатки, в которой Слава спал. На маленькой бумажке, красивым знакомым почерком было аккуратно выведено: «Mon cher ami! В утешение нам навсегда останутся воспоминания! Мы обязательно ещё встретимся, обещаю! P.S. В библиотеке около сочинений Жуковского найдёшь все мои учебники и записи, которые я привёз с собой, оставляю всё тебе. Моё сердце – тоже! Навсегда твой, Поль» Слава продолжал влачить своё жалкое зависимое существование, работать, подчиняться, терпеть жестокие насмешки от братьев и сестры. Но у него появилось кое-что ещё: страстное желание продолжать учиться – в память о Поле, об их истории. А ещё появилась частичка сердца, которая окаменела, уже третий застывший кусочек после смерти отца и матери. Слава остервенело занимался, учился, запоминал. Книги и прогулки спасали его, заставляли жить его день за днём, назло всем, надеяться на чудо! И однажды оно произошло!