Из света и тени

Мария, друг, хранитель мой!

Не надо мук — я буду твой.

Эрнст Гофман

2 марта

1909 год

Российская Империя, Царское Село

      Загадка Ольги была чрезвычайно простой и трогательной. Дмитрию потребовалась пара часов сосредоточенных размышлений, чтобы отыскать ответ. Рисунок не был пейзажем или воспоминанием: он представлял собой иллюстрацию к истории, которую однажды Великий князь пересказывал маленькой девочке, устроившейся рядом с ним на зеленом склоне, поросшем крошечными цветами самых разных форм и оттенков; он говорил ей о долгих путешествиях, жестоких битвах, подлых интригах и любви; над головами со звонким щебетом носились птицы, и в отдалении слышались голоса родных: их дяди и тети, ее матери, не в меру разговорчивых фрейлин… Как же давно это было?              Ответ на загадку, конечно, — то самое место, где терзался Джон Мэтчем, оставляя в болоте свою умирающую лошадь, и где они сами впервые смущенно обсуждали свои мечты и со смехом бросали в воду смертоносные стрелы обломанных сучьев.              За прошедшие годы парки Царского села изменились не так уж сильно, а вот детский остров, всегда существовавший по своим особым правилам, уже совсем не походил на прежний. Дмитрий редко здесь бывал и потому с удивлением обнаружил, как разросся кустарник и деревья. Не было и матросов, которые обычно охраняли остров. Конечно, кому придет в голову сунуться сюда в предрассветный час, еще и зимой?              Дмитрий двинулся вдоль берега. Лед еще не вскрылся, но явно становился все тоньше, кое-где виднелись трещины, неглубокие, но уже внушающие опасения. Тем страшнее, что свет занимавшегося дня едва ли позволял их разглядеть. Дмитрий перелетел через протоку не глядя и лишь потом задумался о том, сколь плачевно могла закончиться эта прогулка. Стоило бы дождаться Ольгу на берегу у переправы, но, увы, она задала правила игры, и она вправе завершить ее, если хоть одно будет нарушено. Разочаровывать ее вновь Дмитрий не хотел.              До назначенного времени оставалось всего десять минут. Дмитрий убрал в карман часы на цепочке, в последний раз оглянулся на темный силуэт дворца и, утопая в сугробах, направился к запримеченному издали дереву. Ни дом, ни переправа отсюда видны не были, поэтому они и выбрали тогда это место: если окружающий мир и существует, то он очень-очень далек — сто дней пути, десяток перемен лошадей. И, конечно, Дмитрий не увидит, если лед под ногами спешащей к нему Оли вдруг пойдет трещинами. Он услышит только всплеск и ее крик, но будет уже поздно. Она умеет плавать, да и течение здесь небыстрое, но холод… Холод, должно быть, кошмарный.              В ответ на мрачные мысли Дмитрий поежился и потер плечи. Как назло, вспомнились и глупые слухи про волков. Они возникли в один миг и так же быстро исчезли, не более правдоподобные, чем разговоры о домовых и леших, но запомнились, как назло, прекрасно. Дмитрий обернулся на шум в кустах и болезненно поморщился: предстоящий разговор с Ольгой не так волновал, как то, чтобы она благополучно добралась до места встречи, чтобы ее не остановила Татьяна, чтобы не поймали строгие гувернантки, чтобы никто из лакеев и охраны не заподозрил неладное. И проклятый лед! И ради чего? За последние дни Дмитрий перебрал сотню вариантов того, о чем Ольга хочет поговорить. Он искал подсказки в ее взгляде и безликих фразах, которыми они обменивались за завтраком и в коридорах, но каждый раз встречался с незнакомой безразличной куклой. Боже правый, Дмитрий и не знал, что Ольга может быть такой. Кто выучил ее столь мастерски скрывать саму себя? Она оставалась прежней любящей дочерью и сестрой: как никогда любезно общалась с матерью, ворковала над братом, с доброй строгостью одергивала Анастасию, но перед Дмитрием ее глаза становились неподвижными. Неправильными. Фреска, витраж: он не хотел верить, что такие глаза бывают у живых людей. У кого угодно, кроме Ольги.              И чего эти глаза хотели от него сейчас? Мог ли он сделать что-то, чтобы еще хоть раз они загорелись и для него?              Конечно, глупо пытаться угадать, но ни о чем другом Дмитрий думать не мог. И, стыдясь собственных мыслей, находил утешение в одном: он переживет этот разговор, пусть потребуется час, даже два, три — хоть до самого обеда, но всего через пару дней окажется у Юсуповых. Меньше месяца до дня рождения Феликса, а Дмитрий так и не вручил ему рождественский подарок. К слову, замечательный, лучше и не придумаешь. Никогда еще Дмитрий не был настолько уверен в успехе. И потом, в голове настойчиво крутились слова Лемминкэйнена: все чаще казалось, что не прислушаться к ним все же не выйдет. Пусть и не сегодня, но в один прекрасный день…              Время встречи настало. Ольги не было. От неподвижного ожидания холод начинал пробираться под одежду и остервенело кусал голени там, где штанины промокли от снега. Словно спасая девочку от неловкости, время потекло еще медленнее. Дмитрий топтался на месте, чтобы согреться, но за собственными шагами и хрустом снега никак не выходило различить, есть ли кто живой поблизости. Должно было случиться что-то серьезное, чтобы Ольга позволила себе опоздать. Она заболела? Или, может, это вовсе не то место? Или подсказка была о чем-то другом? Стоит ли Дмитрию бежать ей на помощь? Или стоит углубиться в парк и искать ее там? Или ждать здесь. В конце концов, три минуты — это еще несерьезно.              А следом за сомнениями и тревогами приходили другие, ужасно неловкие мысли. Как бы поступила Мария? А Сергей Александрович? Отец? Феликс?              Нет, Феликс бы вовсе не оказался в подобной ситуации. Он бы, пожалуй, и не стал разгадывать таких ребусов, да еще куда-то высовываться в такую рань. Дмитрий усмехнулся и прикрыл глаза. Как бы и он хотел, ни о чем не беспокоиться и просто видеть сны!              Еще немного, и Дмитрий поверил бы в то, что рисунок и назначенная встреча были лишь розыгрышем или формой мести, и отправился бы воплощать эту теплую фантазию о глубоком, пусть и незаслуженном сне. Но кусты позади него задрожали, затрещали ветки, и он едва успел обернуться, чтобы встретиться с Ольгой лицом к лицу.              — Оля!       Он так давно не обращался к ней неофициально, с искренним чувством, со всей нежностью, на которую был способен. Не обратился бы и теперь, если бы не волнение за нее и не радость, что она, наконец, показалась, вполне здоровая, разве что немного запыхавшаяся от бега через свежевыпавшие сугробы. Дмитрий не знал, какими дорогами она пробиралась, потому что в снегу была даже ее шуба. В слабом свете занимавшегося рассвета различить сложно, но ему чудилось, что и на щеке виднеется какой-то мокрый след. От слез ли? Или упала по дороге?              Дмитрий протянул руку, отдернул ее, отступил: давая Ольге осмотреться и занять удобное место, подальше от промерзших колючих кустов. Подгоняемые ветром, они так и норовили вцепиться в одежду или схватить за руку. Ольга, впрочем, едва ли сдвинулась с места. Они еще переводила дух и искала, куда спрятать взгляд; увы, Дмитрий точно был повсюду, замерший перед ней, как чудовищный рок, неизбежный и неотступный.              — Доброе утро, — улыбнувшись, произнес Дмитрий. Задушить бы себя за эти слова. Разве может быть добрым такое утро? Насмешка. Неужели нельзя было начать иначе? Неужели нельзя было промолчать, оставив Оле главную роль в этом слепом сражении?       — Доброе, — она улыбнулась еще менее уверенно. — Ты, — она набрала воздух в грудь, холодный, он зацарапался в горле, — вспомнил, да?       — Как видишь.       — Я думала, это слишком. Сама не знаю, почему запомнила это место, — она посмотрела мимо Дмитрия на замерзшую реку и сделала несколько осторожных шагов вниз по склону. — Просто ты с таким упоением рассказывал о приключениях Дика, и, мне кажется, я иногда забывала, что ты говоришь о книге, а не о своих собственных мечтах.       Дмитрий сочувственно пожал плечами. Как бы ни нравились ему отважные принцы и неуловимые рыцари из романов, которые он с упоением читал, он всегда без лишнего сожаления признавал, что никогда не окажется на их месте. Если и было оно, время красивых подвигов, то давно истекло, застыв собственным приукрашенным портретом на страницах книг. А книги оставались книгами. Мечты оставались мечтами.              Не дождавшись ответа от Дмитрия, Ольга повернулась и спустилась ближе к реке. Дмитрий встал рядом. Как будто все и в самом деле вернулось на несколько лет назад. «В те годы, когда Николай переживал из-за меня и совсем не гордился», — какая горькая ирония!       — Глупо все это, да? Рисунок, загадки, — пробормотала Ольга. Голос ее задрожал. Она осторожно поднесла запястье к лицу. Дмитрий учтиво отвернулся. Зажмурился бы, если бы в совершенной темноте не усиливалась эта режущая боль.       — Вовсе не…       Ольга помотала головой, перебивая.       — Глупо, Дмитрий, глупо! Я знаю, что говорю! Все это так по-детски! — последнее слово она произнесла с особенной злостью. А потом все же повернулась к Дмитрию, вглядываясь в его лицо. — Папа всегда говорит: если хочешь чего-то — скажи. Прости меня. Я очень виновата. Не за это все, а вообще.       После холода последнего получаса на Дмитрия словно вылили ведро горячей воды. Второй раз за неделю его вызывали на личный разговор, и второй раз он терялся от слов, которых совсем не ожидал услышать. Которых просто слышать не должен был. Николаю нечем гордиться, а Оле совсем не за что извиняться.              Молчание Ольга воспринимала по-своему. Она глубоко вздохнула и отвернулась, полагая разговор завершенным. Дмитрий почти ощущал, как тяжелеет воздух, как что-то душное накрывает куполом. Ему просто нужно было две минуты, чтобы найти слова. В горле было сухо. От макушки до колен все его тело пронизывал колючий жар. Он осторожно сжал Олино запястье и покачал головой.              — Я ни в чем не вижу твоей вины. Это мне стоило…       — Не видишь? — сипло переспросила Ольга. — Почему же тогда… Нет, это я тебя замучила. Хотела слишком многого, чтобы ты брал меня с собой, чтобы учил меня, чтобы доверился мне, будто все это так просто. Будто ты можешь просто захотеть, но не хочешь! А потом обиделась за то, что ты не такой, как я себе придумала. Ты лучше, но…       С каждым словом речь ее становилась все более отрывистой, а потом Оля все же не выдержала, споткнулась — кончился воздух. А вместе с ним кончились и последние силы. Она отвернулась, но было уже слишком поздно: Дмитрий увидел, как слезы сорвались с ресниц и заблестели по щекам. Душный купол разорвался на осколки. И больше ничто не укрывало их от холодного ветра и самой жизни. Дмитрий протянул руки, и девочка сама послушно ступила в его объятия.              Господи, как же просто оказалось забыть, что что Оля оставалась всего лишь ребенком. Смелым, самостоятельным, очень взрослым — но ребенком. Ей нужно было изучать этот мир, выбираться из тисков материнской заботы, а не обжигаться о жестокую неразумность старого друга.       — Прости. Это я виноват, я…       — Ничего не хочу слышать, — требовательно обозначила Оля и отстранилась, быстро вытирая слезы со щек. — Я вела себя эгоистично.       — Я тоже. И я тоже хочу извиниться. Я, — он снова слышал голос Лемминкэйнена, немного высокомерный, насмешливый, и, кажется, сейчас только яснее становилось, насколько же он был прав, — сделал много зла тем, кто был мне дорог, в том числе тебе, и не хотел становиться причиной еще больших страданий. Но вышло, как видно, наоборот.       Ольга непонимающе нахмурилась.       — Ты никогда не делал мне зла, — начала она и осеклась: они оба были слишком упрямыми, чтобы пытаться друг друга переубедить. И им не нужно было больше этих неловких извинений. Они не были способны на большее. Дмитрий пытался заговорить снова: объяснить ей все, что произошло летом, признаться, как много он не сказал и не сделал ради Марии, рассказать про Поленьку, про ее лихорадочный взгляд, что до сих пор мерещится ему в чужих глазах, про Даниила, про Анастасию, которой тоже не помог. Но нельзя. Одна цеплялось за другое, перемешивалось и влекло к десятку тайн, которыми ему нельзя было делиться. Не сейчас.              Оля — всего лишь ребенок.              Дмитрий вздохнул. Небо становилось все светлее, хотя рассветом это было еще сложно назвать. Место тревоги заняла почти приятная печаль, а вместе с ней вернулось и остальное: усталость, голод, холод и мелкие волнения, которые еще удавалось откладывать на потом. В какой-то мере все наконец-то стало явным и простым: его уважал Николай и любили его дети, Мария, скучая, рассказывала в письмах о своем быте и иногда присылала в подарок небольшие вышивки, отец отправлял фотокарточки и французские литературные журналы, Феликс ждал его на ужин, а снег должен вот-вот растаять.              — Спасибо, — сказал Дмитрий и добавил в ответ на недоумевающий взгляд. — За то, что вызвала меня. Мне самому вот смелости пока не хватило.       Ольга добродушно усмехнулась.              По дороге к дворцу Дмитрий взял девочку под руку. В конце концов, им еще вдвоем пересекать хрупкий лед. На полпути Оля вдруг улыбнулась, дернула его за рукав и кивнула куда-то в сторону парка. «Ты знаешь, мне кажется, Маша нравится сыну нашего садовника! Нет, правда…» — не встретив в Дмитрии особого энтузиазма, она продолжила рассказывать про мальчика, который, смущаясь, вечно подносит ей цветы, который первым предлагает им свою компанию, стоит им оказаться в саду без надзора учителей. Оля остановилась на середине фразы. Молчание ее, впрочем, на этот раз не было тревожным или грозным, и Дмитрий не стал просить продолжить. Отчасти он был даже рад.