Из света и тени

      

Великая судьба — великое рабство.

Публий Сир

Сентябрь 1908 год Российская Империя, Кореиз

             Когда Дмитрию пришло письмо, содержащее практически требование погостить в Дюльбере, это ощущалось сродни отправки в действующую армию с той лишь разницей, что у военной службы есть практическая польза или, по меньшей мере, какая-нибудь цель. Он был раздосадован, зол и обижен, но, если честно, не удивлен. Глупо было полагать, что ему так просто разрешат остаться здесь столько, сколько пожелает он сам или Юсуповы.              Оставалось решить, когда сообщить об этом Феликсу: сейчас, когда он пьет кофе, листает местную газету и недовольно рассуждает о том, как медленно доходят новости до Крыма, или вечером, когда придет Лемминкэйнен и они снова соберутся в прохладной гостиной или выйдут встречать закат над взволновавшимся морем.              Однако вопрос решился сам собой. Должно быть, рассуждая, Дмитрий застыл в слишком неестественной позе, выдавая, что давно закончил чтение писем (было бы что читать: письмо от императрицы было пусть и вполне искренним, но формальным, и потому коротким, младшие дети еще не выучились сочинять настоящих посланий, похожих на многотомные труды Толстого, друзей и сестру Дмитрий попросил в Крым не писать, запрета на этот счет Юсуповы пусть и не делали, но лучше так, так что оставалась Ольга — единственный лучик жизни среди всех однообразных слов и фраз).       — Неприятные новости? — будничным тоном поинтересовался Феликс.       — К сожалению, — Дмитрий потер бровь, собираясь с силами. Александра Федоровна просила поторопиться. Чтобы это не значило. — Мне нужно будет уехать. Возможно, уже послезавтра.       — Что-то случилось? — он посмотрел на письмо, но тут же снова перевел взгляд на Дмитрия. Впрочем, беспокоиться Феликс явно и не думал. Если бы произошло нечто серьезное, то эмоции Дмитрия в тот же миг рассказали все еще лучше, чем он сам. А так, всего лишь неприятности, очевидно.              Великий князь собрался ответить, но еще раз перечитал все, что написала ему императрица и, убедившись, что там никакой личной информации, передал письмо Феликсу. Ему потребовалось некоторое время, чтобы привыкнуть к почерку и отыскать нужный абзац, а после он печально усмехнулся и пожал плечами.       — Стоило ожидать чего-то подобного. Мы провели чудесное время, так что…       — Феликс, тут действительно совершенно нечего делать без друзей, — возразил Дмитрий, с каким-то отчаянием цепляя письмо, будто, услышав его страдания, оно могло разжалобиться и изменить свое содержание. — Я буду приезжать каждый день, если вы, конечно, не против.       — Императрица растерзает вас, если узнает, что там вы лишь ночевали, а все остальные часы проводили у нас, — Феликс опер подбородок на раскрытую ладонь и расплылся в хитрой улыбке. Будто бы в идее царской кары было что-то забавное.              Хотя, может, действительно было. Потому что Дмитрию, глядя на его веселье, тоже стало чуть легче.              — Зато я умру с чувством выполненного долга.       — О, и с каких же пор пребывание рядом со мной стало вашим долгом, Великий князь?              Дмитрий сосредоточенно моргнул и промолчал, опуская взгляд на разбросанные по столу бумажки. Интересно, знала ли об этой просьбе Ольга? И если да, то почему промолчала? Всего-навсего не посчитала важным или решила не расстраивать?              — Если честно, — голос Феликса, приглушенный поднятой перед лицом газетой, прозвучал по-прежнему беспечно, но на этот раз его непринужденность несколько фальшивила, — я и сам не задержусь тут надолго. Вернусь в Москву через неделю или полторы.       Дмитрий кивнул, соглашаясь с его размышлениями. Постепенно приходила осень, и если сегодня они еще могли наслаждаться благодатным теплом и скрываться от изнуряющей жары, то в конце месяца будет меньше приятных дней. Море это вполне доказывало: воды холодели с каждым днем, а волны, порождаемые в сумерках вечерним ветром, иногда поднимались угрожающе высоко. В седых вихрах пены мерещились силуэты подобных Левиафану чудищ.              Подвинув к себе чернильницу, Дмитрий принялся писать ответы, но, словно специально дождавшись этого момента, Феликс тут же сбил его с мысли. Как нарочно громко шурша, он отложил газету и, быстро оглянувшись, негромко произнес:       — Я еще не предупреждал родителей о своих планах, так что прошу и вас не раскрывать их, если зайдет речь.       Дмитрий поднял на него взгляд, замер на мгновение (что-то неправильно почудилось ему в этих словах) и лишь потом подтвердил: конечно, обещаю.       — А Лемминкэйнен?       — Ему я скажу сегодня, — Феликс кивнул и тоже неестественно замер. Он явно ждал какой-то реакции, но Дмитрий, правда, не знал, в чем он должен сомневаться и какие вопросы задавать. Все было предельно понятно. В Крыму в самом деле невозможно жить круглый год, а в Москве у Феликса наверняка остались дела, начатые или не доведенные до конца лета, так что… Он озадаченно нахмурился. Сцена затягивалась.              Феликс громко, точно разочарованно, выдохнул и откинулся на спинку стула, переводя взгляд за спину Великого князя; за оконным стеклом пока еще теплый ветер игриво задевал верхушки деревьев и прятался в их слабеющей листве.              — Скажите, Дмитрий Павлович, вас еще не надумали женить?       Дмитрий едва не поперхнулся от столь неожиданного и провокационного вопроса.       — Нет. А почему…? — он снова вспомнил свою недавнюю откровенность (которой, конечно же, стыдился, но не так сильно, как предполагалась: все же откровенность не всегда приносит одну лишь неловкость — порой после на душе, нет, сама душа становится легче).       — Как странно, — протянул Феликс и, выдержав паузу, все же ответил: — Я подумал было, что у Елизаветы Федоровны есть страстное желание отдохнуть на свадьбе всех своих подопечных до окончательного ухода в лоно церкви.       Последние слова он произнес с таким насмешливым презрением, что Дмитрию стало не по себе.       — Что случилось? — похоже, этот вопрос с самого начала должен был задать именно он. И, возможно, совсем не этим утром. — Тебе кого-то…       — Нет, еще нет, — ответил Феликс, морщась. — Но, встретившись, моя матушка и Елизавета Федоровна решили, что, раз уж мы с Николаем склонны вымирать, то нужно поторопиться продолжить род, пока я тоже не решил вызвать кого-нибудь на дуэль.       Уровень цинизма в его тоне одновременно пугал и вызывал сочувствие. Никогда прежде Феликс не говорил о своей семье с таким раздражением: можно было представить, насколько его вывели из себя подобные разговоры. Что там, Дмитрий на его месте злился бы не меньше. Хотя, когда стало известно о помолвке сестры, он был, скорее, подавлен, чем разгневан; а о его судьбе речь еще не заходила ни разу: сперва нужно было получить стоящее военное образование, избавиться от опеки, нет, его не побеспокоят ничем подобным ближайшую пару-тройку лет.              По крайней мере, Дмитрий надеялся на это.              — Они ведь не могут вас заставить.       — Не могут, конечно, — в сравнении с мягким успокаивающим голосом Дмитрия Феликс точно рычал, сдирая слова с искривленных недовольством губ. — Но слушать это каждое утро, поверьте мне, невыносимо.       Дмитрий отвел взгляд и вдруг впервые задумался: может ли быть, что Феликса так задевает эта тема лишь потому, что он действительно в кого-то влюблен? И дела в Москве это вовсе не… Нет, хватит копаться в чужих душах, если нужно, Феликс все расскажет сам, а если нет, то будет эгоистично и безнравственно допрашивать его.              И все же любопытно. Запретить себе чувствовать невозможно.              — Елизавета Федоровна скоро уезжает, так что…       — Так что слушать мне придется в половину раз меньше, я знаю, — фыркнул Феликс.              Вспомнив всю нежность, с которой Зинаида Юсупова смотрела на сына, Дмитрий удивленно подумал, что она ни за что не станет неволить его, принуждать к чему-то, что принесет выгоду, но не счастье. Он был готов произнести это, но остановился. Разве тетя Элла не заботилась о них, как о родных детях? Не беспокоилась о них всем сердцем? Не любила?              Пути человеческой любви, как и пути Господни, в самом деле неисповедимы. И влекут за собой порой ничуть не меньше проблем.              — Мне странно, — заговорил Дмитрий, гадая: приведет ли его попытка сменить тему к тому, что Феликс разозлится еще больше или все же отвлечется от своих забот, — насколько по-разному относятся к вам Елизавета Федоровна и императрица. Вы, наверное, знаете, что при дворце вас…опасаются? И на меня смотрели неодобрительно, когда я сказал, что поеду в Кореиз.       Очевидно, Феликс знал. Он не продемонстрировал и малейшего интереса к словам друга, но все же ответил тише и спокойнее, чем прежде:       — Они вообще разные. Разве сестры, к тому же прожившие столько лет на расстоянии друг от друга, должны во всем сходится мыслью?       — Вовсе нет. Но настолько…       Феликс вздохнул и потер лоб. Его незаинтересованность сменилась на недовольство. Впрочем, теперь оно было не пылким, а скорее печальным. Дмитрий был близок к тому, чтобы пожалеть о том, как неосторожно он завел разговор о царской семье, но, с другой стороны, этот вопрос следовало прояснить. Если император и императрица были знакомы с Юсуповыми и присутствовали на их балах, то откуда было взяться такой подозрительности?              — Такое случается всегда. Наша семья редко по-настоящему сходится с монархом и, тем более, его близкими. Начинают возникать разного рода слухи, предрассудки, и ситуация становится просто опасной. И тогда мы идем на знакомство. В случае с, — он усмехнулся, — Ники это произошло не так давно. И он, увы, не тот человек, который был бы нам интересен, поэтому довольно скоро мы прекратили общение, Александра Федоровна же более…настойчива. И я допустил перед ней некоторые ошибки, за которые теперь расплачивается вся семья, — должно быть, Дмитрий чересчур сосредоточился на запутанном и невеселом рассказе, потому что Феликс ободряюще улыбнулся и добавил: — Все не так страшно. Матушка собиралась переговорить с Александрой Федоровной, и вы знаете ее достаточно, чтобы понять: она способна очаровать кого угодно. Но, как вы понимаете, пока у нее было и без того достаточно дел.              Мысль о том, что скоро, возможно, в Александровском перестанут осуждать его регулярное общение с Юсуповыми, неожиданно согрела. Дмитрий и не замечал, что эта негласная конфронтация между дорогими ему людьми настолько его беспокоила.              — Разве Николай никогда не бывал у вас ребенком или юношей?       Феликс мотнул головой и тут же холодно заметил:       — Как не побывает и Алексей. И девочки. Всему свое время, но их еще не пришло.       Какой-то бред. И Дмитрий почему-то в него втянут. Раздражение, вызванное собственным непониманием, снова подняло голову в самой глубине души, и стоило ощутимых усилий его остановить, не дать разгореться в полную силу.              Но от вопроса Дмитрий не удержался.       — А почему я был допущен к знакомству с вами в свои шестнадцать?       — Князь Соломерский очень много о вас рассказывал, — усмехнулся Феликс. — Называл вас наивным дураком. И, — он повысил голос и вскинул указательный палец прежде, чем Великий князь подскочил с места от вспышки злобы, — мы с вами были знакомы еще раньше, мой друг. В Ильинском. Вы этого, конечно, не помните, но зато помню я.       Дмитрий потер краснеющие от подавляемого гнева щеки. Последнее время Даниил и правда был другим, лучшим, чем тот насмешливый сплетник, который почему-то привлек его внимание в годы их общения в Москве, и была надежда, что сейчас он не позволяет себе таких высказываний, но надежда не самый надежный спутник, и обида оскорбленной чести была куда сильнее. Пускай Даниил шептался за его спиной, это Дмитрию давно передали, но перед лицом Юсуповых… Какая низость, какое оскорбление и какое предательство!              — Не говорите, что вы меня запомнили, — пробормотал Дмитрий, не сильно вдумываясь в произносимое. Заново пережитое унижение занимало его в эту минуту намного больше.       — Зря вы так, — Феликс пожал плечами, глядя куда-то в потолок. — Я был, конечно, слишком юн, чтобы выработать в себе привычку наблюдать за людьми, полезный, кстати, навык — рекомендую, но не запомнить столь трогательного и искреннего ребенка, каким вы были…       — Все дети искренние, — возразил Дмитрий, поднимая какой-то исступленный, все еще отсутствующий взгляд.        — Не спорю, — Феликс кивнул. — Хотя мог бы. Но вы были особенным. Когда хоронили Сергея Александровича, то, как вы сами были потеряны и уничтожены этим кошмаром, и то, как, несмотря на это, пытались поддержать сестру и тетю и…       Насколько глупым решением будет прикинуться больным и немедленно покинуть комнату?              Дмитрий прикрыл лицо ладонью.              — Я не делал ничего особенного. Вернее, не делал вообще ничего, я просто…       — Просто хороший человек и всегда им были, — перебил его Феликс. — Не выпрашивайте у меня комплименты. В тот день мы виделись в последний раз, но я предположил, что за пару лет ваше сердце не могло очерстветь настолько, чтобы вы разочаровали меня. Так что мы внесли ваше имя в список приглашенных, чтобы удовлетворить мое любопытство. И имя императрицы — чтобы не возбуждать ее подозрений.       — Любопытство? — Дмитрий чувствовал, что его возмущение было неестественным, по большей части ложным, но вообще-то он просто не понимал, что ему следует думать и чувствовать. Феликс обезоруживал. Наверное, в этот момент он снова представал перед ним всего лишь тем робким ребенком, который хочет всем помочь, втайне мечтая, что помогут ему. — А вы мне говорили о дружбе!       Феликс засмеялся.       — А почему эти понятия должны противоречить друг другу? — он неожиданно встал и подошел к окну. Дмитрию пришлось неудобно извернуться на стуле, чтобы продолжить разговор.       — Это то, что всегда беспокоило Марию. Почему кто-то годами стремится хотя бы увидеть вас, а меня вы так быстро приблизили к себе? Почему прячетесь? Почему…       — Тш-ш, — Феликс раздраженно повел плечом и развернулся. Дмитрий предполагал, что этот шквал вопросов снова разозлил его, но все оказалось еще хуже. Феликс был расстроен. Он оперся ладонями на свободный стул, сначала почти перевернув его, и хрипло ответил: — Слишком много вопросов. Я приблизил вас, потому что разбираюсь в людях, и гораздо лучше, чем они считают. Именно поэтому я еще не выставил за порог Даниила и именно поэтому пожелал сблизиться с вами. Если вам хочется других версий, более кровавых или пошлых — на любой вкус, значит, я впервые за долгие годы ошибся.       — Феликс, я не…              Какой стыд.              — Все остальное вы узнаете, но не сейчас. Знания опасны, Дмитрий Павлович, особенно в последнее время. Вспомните Шульца, — Феликс бросил на Дмитрия искрящийся холодный взгляд и продолжил: — Я все расскажу, но вам нужно выучиться терпению.       — Простите, Феликс, я просто так уста…       — Устали? — Феликс вскинулся так резко, что стул все же покачнулся, а затем с силой ударился ножками об пол. — Думаете, я не устал?! Вы спрашивали, каково жить в стороне от всего общества, так вот мой ответ: невыносимо!              «Еще одно слово, и ты все окончательно испортишь».              — Простите меня, — Дмитрий встал, лишь чудом не отводя взгляда. Феликс, такой разозленный, каким он никогда его не видел, представлял поистине страшное зрелище: как всегда изысканно одетый, гладко выбритый, с лишь немного растрепавшимися волосами, он был так же красив, как эти крымские грозы. Пылающие глаза, изогнутые в презрительном оскале губы. Дмитрий заслужил всего этого. И трижды проклял себя за все, сказанное этим утром. Быть может, он заслужил и правды, но не такой ценой. — Мне действительно жаль. Я не подумал, Феликс, — он даже не понимал, слышали ли его слова. Как глупо! Зачем ему понадобилось говорить об этом сейчас? — Феликс, я…       — Прекратите унижаться, — он шумно выдохнул, рывком отодвинул многострадальный стул и сел, подпирая голову рукой. — Расскажите лучше, как прошло ваше путешествие в Швецию. Лемминкэйнен говорил, что вы едва не познакомились с местными сумасшедшими.              

***

             Надолго оставаться вдали от своей обители и связанных с ней обязанностей Елизавета Федоровна не могла, поэтому Дмитрий, не успев толком и пообщаться с той, которая искренне старалась заменить ему мать, вынужден был смириться с очередным расставанием (не сказать, что оно вызывало такое уж разочарование). Она собиралась уехать из Кореиза на рассвете, в то время как Дмитрий едва ли добирался до комнаты к четырем часа утра, просыпаться ради того, чтобы неуклюже обнять ее напоследок на лестнице было бессмысленно. И лениво. И понимал это не только он.              Так что скромный прощальный ужин был организован вечером накануне. И, как ни странно, на этот раз присутствовал и Лемминкэйнен. Наблюдать за ним во время торжественной семейной трапезы было странно и вместе с тем весело: он был молчалив и походил на обычного слугу в неожиданно скромном черном фраке. Единственной чертой, все ещё прекрасно узнаваемой в нем, были хитрые взгляды, которые он обращал то к Дмитрию, то к Феликсу (они, как казалось со стороны, вели какой-то неспешный безмолвный разговор, не касающийся больше никого из присутствующих).              После ужина Феликс Феликсович распорядился подать кофе и подозвал сына. Дмитрий успел только заметить, как веселье, неизбежный след общения с Лемминкэйненом, медленно растворилось в важной сдержанности. Не то чтобы раньше он не замечал формальности в их отношениях, но сейчас, показавшись во всей очевидности, она не озадачивала, но ощутимо расстраивала.              Быть может, Дмитрий погрузился бы в свои размышления ещё глубже, не окликни его Лемминкэйнен. Словно истосковавшись по возможности говорить, он наклонился к Великому князю и тут же зашептал, так что тот невольно вздрогнул от неожиданности.       — Сегодня действительно особый вечер, Дмитрий Павлович. Не припомню такого с самой весны, а вы, насколько мне известно, не были свидетелями и тогда.       Он обернулся, озадаченно хмуря брови.       — Что вы имеете в виду?       — Родители уговаривают Феликса спеть. Возможно, что-то из репертуара Николая, — так же тихо продолжил Лемминкэйнен. — Уверен, вам понравится.       Дмитрий подумал было ответить ему, но поспешно отвернулся, поджимая губы. Феликс не единожды без лишней скромности говорил о своих музыкальных талантах, но он все равно почему-то оказался не готов. В этом не было ничего необычного или чересчур личного, однако же Дмитрий все равно испытывал странный трепет, похожий на волнение, которое мучило его зимой. Прикосновение к тайне. Волшебство. Он ещё не знал, что его ждёт, но заранее очаровывался ожиданием музыки, голоса и стихов. Если Феликс и правда решит исполнить романсы брата… Вряд ли кто-то, кроме него, сможет сделать это более проникновенно и честно.              Вытянув ноги под столом, Лемминкэйнен улыбался, длинные пальцы бесшумно выстукивали рваный ритм.              Дмитрий сразу заметил, что скромный клавесин, помещенный у стены и всеми забытый, остался закрыт. Зато у стола появилась гитара, которую Феликс, едва успев умыться после еды, взял в руки и придирчиво осмотрел. Казалось, сама мысль о том, чтобы сыграть что-то, ему претила. Он сел, не отрывая от струн пристального недовольного взгляда, провел по ним большим пальцем, едва ощутимо, так что звон почти не был слышен, и поморщился.              — Хотя бы одну песню, пожалуйста, — попросила его мать, аккуратно обхватывая чашку. — Ради наших гостей.       Дмитрий заметил, как Лемминкэйнен рядом с ним ухмыльнулся, но ничего больше так и не сказал. Он сидел с краю, и, казалось, куда больше, чем Феликсом, интересовался теми, кто готовился его слушать.              Впрочем, Дмитрий пока слышал только тревожное биение своего сердца. Да непрекращающийся звон посуды. Господи, если Феликс ни разу не вспоминал о музыке после смерти брата, если это до сих пор причиняет боль, если он так не хочет… Может, стоило возразить? Подать голос, и неважно, что подумают Юсуповы? Он предполагал, что тетя Элла его поддержит и…              Но довести мысль до конца Дмитрий не успел.       — Всего одну, — холодно отрезал Феликс и снова провел пальцем по струнам. На этот раз, плавно и нежно, заставляя отчетливо прозвучать каждую из них. А затем он запел. И пусть это был не романс Рокова, наоборот, текст, вполне известный широкой публике, пусть он не трогал до слез (чего Дмитрий равно ждал и боялся), но невозможно было не замереть, поддавшись жажде внимать и растворяться в каждом звуке.              Ещё недавно такой решительный и отрешенный голос Феликса стал послушным, мягким, и в нем плескалась вся нежность этой осени с ее теплым солнцем и долгожданными встречами. В неспешной мелодии отражались удары волн и солнечные лучи, улыбки, каждый взгляд. Становилось светло, слишком светло для этой крошечной залы, где неожиданно не хватило места для всех слов чьей-то выдуманной любви. Вслед за ней хотелось вырваться на воздух, поверить в это хрупкое искрящееся чувство или наполниться своим. Сияющим ничуть не хуже.              Когда Феликс кончил, Елизавета Федоровна протянула руку, осторожно погладила его по плечу и благодарно улыбнулась. Шепнула что-то неслышно и поднялась. Ее кофе остался нетронутым.       — Могу ли я напоследок ещё раз посмотреть ваш парк? — спросила она, оборачиваясь к хозяевам дома.       Пришел черед Феликса быть благодарным. Великая княгиня сделала то, на что так и не решился ее бывший воспитанник: остановила мучительный концерт и поспешила завершить затянувшееся прощание. Разумеется, ей не нужно было просить разрешения. Спокойное, будто бы безразличное «конечно» Феликса старшего сопровождалось скрипом мебели и шорохом тканей. Зинаида Юсупова тщательно оправляла тяжелые складки белой юбки.              Уже выходя из комнаты, тетя Элла попросила Дмитрия зайти к ней вечером. Потом она ещё раз улыбнулась Феликсу, задержала взгляд на Лемминкэйнене и вышла в сопровождении своих почтенных спутников и друзей. Их шаги ещё не стихли в коридоре, а слуги уже затворили двери гостиной — Лемминкэйнену, чтобы отдать приказ, хватило щёлкнуть пальцами. И сразу за этим раздался измученный вздох Феликса, будто до этого он исполнил не одну песню, а целую оперу.              По крайней мере, Дмитрию его страдание показалось чуть преувеличенным.              — И это все? — Лемминкэйнен скрестил руки на груди. — Ты сегодня удивительно не в голосе.       Феликс бросил на него взгляд, полный такой злобы, что Дмитрий на месте Лемминкэйнена уже превратился бы в горстку пепла. Но тот лишь усмехнулся, выше приподнимая брови. Такой дерзостью стыдно и не восхититься.       — Ненавижу петь перед отцом, — прошипел Феликс, потирая лоб. — Сначала он утверждает, что мне следовало бы заняться чем-нибудь серьёзным вместо такой блажи, а потом выставляет, как канарейку, и вечно оказывается недоволен.       Лемминкэйнен не шелохнулся. Вероятно, обо всех этих сложностях и перипетиях ему было известно и раньше, может, Феликс и вовсе обращался не к нему, но Дмитрий подобрать нужных слов не мог. Он всегда был слишком плох в благодарностях и комплиментах. Равно как и в утешениях.              — Я не представляю, чем можно быть недовольным. Феликс, у вас и правда чудесный голос.       Он поднял голову, снова обхватывая ладонью гриф гитары, и улыбнулся. Усталость, мелькнувшая на лице, исчезала, уступая место спокойному веселью.       — Ну, если уж Великому князю понравилось, — с весельем во взгляде вернулось и озорство: он зажал пару струн и небрежно дёрнул их, срывая такой резкий звон, что Дмитрий едва не потянулся зажать ладонями уши, — может, мне сыграть что-нибудь ещё?       — То есть мое желание уже не имеет значения? — возмутился Лемминкэйнен, но его в самом деле никто не слушал. Феликс начал играть ещё до того, как тот дошел до середины фразы.              Новый романс был сто крат нежнее. В нем почти не было слышно музыки, и только тихий голос вел куда-то по дорогам волшебных лесов, меж старых замков и плакал о своей мечте, о любви и потере, о боли расставания и вечности. Как странно, за окном все было прежним. И свет в комнате был кощунственно ярок. А перед ними разворачивался целый мир, где умирает поэт, и одно лишь обнаженное чувство раненной птицей бьётся в груди вместо холодного сердца.              И теперь Дмитрий готов был заплакать. Невозможно не узнать это глубокое страдание, отчаяние и фантазию последнего романтика: в этот раз Феликс действительно исполнил романс брата.              — Николай ненавидел эти стихи, — заметил Лемминкэйнен чуть позже. Весь дом погрузился в тишину. В горле пересохло от волнения, а кофе возбуждал лишь большую жажду.       — Именно поэтому я могу исполнять его, не страшась смертной кары, — рассмеялся Феликс. — Или ты решил, что тебе они тоже перестали нравиться?       Лемминкэйнен мотнул головой, вскидывая вверх руки.       — Как можно?              Через некоторое время, словно переведя дух, Феликс заиграл вновь: одна незнакомая мелодия перетекала в другую. Им вторил уверенный ласковый голос, и каждое тихое слово невольно воскрешало в памяти вчерашний разговор. Любовь, одиночество — все это здесь и сейчас теряло и вновь обретало смысл. Кровь мешалась со слезами, и становилось то слишком больно, то так пронзительно легко, что лучше бы боль, чем эта сладкая мука, которой не с кем разделить.              Краем глаза Дмитрий иногда ловил на себе внимательный взгляд Лемминкэйнена: он улыбался, мечтательно откинувшись на спинку кресла. Неужели в нем музыка не вызывала таких переживаний? Или дело было лишь в том, что он уже слышал эти песни?              Через пять, или десять, или двадцать минут, растянутых в целую мучительную вечность, Феликс неожиданно сменил тон: музыка стала почти что веселой. Он бежал за ее высокими нотами, местами срывался на мальчишеский простой смех, улыбался, отрывая взгляд от грифа, и вдруг почудилось что-то странное. Лишнее.              Комната пошатнулась. Дмитрий увидел совсем другой зал. Скатерть с кружевами, наполненные яствами тарелки, чей-то грубый незнакомый смех.               — Феликс, — когда музыка стихла, Великий князь еще некоторое время молчал, пытаясь понять, что ему почудилось, какое воспоминание ожило, словно созданное волшебной музыкой из самой материи сна, — я, наверное, окончательно схожу с ума, но вы никогда не выступали? На сцене? В кабаре или…?       Феликс вскинул брови. Шумно вдохнул и оглушительно расхохотался Лемминкэйнен. Он был тут же наказан строгим взглядом, полным угрожающего укора, но вряд ли его заметил.              Дмитрий невольно и сам почувствовал эту беспричинную радость, но, если честно, она лишь усилила любопытство. Так ли глуп был его вопрос? И почему Феликс все еще молчит, неестественным жестом протирая от невидимой пыли пространство между струн?              — Феликс Юсупов, — отсмеявшись, выдавил Лемминкэйнен, он театрально вынул из кармана платок и прижал его к раскрасневшимся щекам, вытирая ему одному заметные слезы, — в кабаре никогда не выступал, а если бы выступил, то не сносить ему головы. Но зато…       — Прошу заметить, — Феликс отставил гитару, оперся локтями на колени и довольно улыбнулся, — мои девочки имели самый большой успех, какой только знали эти клоаки.       — Ваши… — Дмитрий, подобно заводной кукле, вертел головой, понимая, что с каждым услышанным словом, все меньше и меньше понимает, о чем, собственно, идет речь.       — О! — Лемминкэйнен вскочил на ноги и резким жестом заставил подняться Феликса. Не похоже было, что он этому обрадовался, но и противиться на этот раз не стал. Замерев за его спиной, Лемминкэйнен сжал одной рукой плечо, а второй все так же демонстративно обвел гостиную. — Мы были угрозой всех лучших заведений Москвы и Петербурга. Юная актриса и странствующий рыцарь, ревностно оберегающий ее от поклонников. Она была грозой любого, кто имел глаза и уши, он — любого, кто присовокупил к этим выдающимся особенностям смелость.       — Вы все же выступали! — он тоже не усидел. И сцены какого-то старого-старого вечера все ярче загорались перед его глазами. Была весна, за окнами гремела затянувшаяся гроза, Даниил снова заказывал вино (к чему отказывать удовольствиям, если платит Великий князь), и на сцене, ниже надвигая на глаза широкополую шляпу, поет девушка в алом струящемся платье, и после каждой исполненной песни зал погружается в тишину, как завороженный, загипнотизированный голосом и плавными жестами.              Феликс повел плечом, словно несколько смущенный.       — Похоже, мы были в шаге от того, чтобы быть приглашенными выступать перед царской семьей.       — Ах, миледи, для меня было бы честью сопровождать вас во дворец, — протянул Лемминкэйнен, прикладывая руку к груди.              Дмитрий потрясенно покачал головой. Как давно это было? И что он выслушал от Марии и тети Эллы, когда вернулся, пьяный и, как и все, влюбленный в загадочную певицу, представившуюся иностранным и явно вымышленным именем?! И мог ли он тогда хоть бы и в шутке предположить, что годы спустя сведет с ней знакомство, будет гостить в ее доме и снова слушать музыку, несмотря на крошечный нюанс… А знал ли Даниил?! Боже правый! Он снова тряхнул головой, все еще не в силах осознать того, что становилось все более очевидным с каждой минутой, и рассмеялся. Все громче и громче, почти задыхаясь. Как же нелепо! Как же странно и чудесно!              — Феликс! Вы…вы правда удивительный человек!       Он скучающе выдохнул и, небрежно сбросив с плеча ладонь Лемминкэйнена, снова опустился в кресло.       — Вовсе нет, просто Николаю хотелось первой пробы публикой для новых романсов, мне — приключений, а родителям — верности вековым традициям. Так что приходилось идти на разного рода ухищрения, — он подпер голову рукой и слабо улыбнулся. — Хорошее было время, пока отец не узнал.       — Но мы успели сполна насладиться славой, — Лемминкэйнен, облокотился на спинку кресла, и прикрыл глаза. — Как нам рукоплескали!       — Вообще-то, мне. Ты только провожал меня на сцену, — хмыкнул Феликс, но, впрочем, вполне добродушно.       — Если я вспомнил это спустя годы, несмотря на то, что Даниил тогда отчаянно пытался меня споить, значит, это было действительно потрясающе. Простите, я, может, скажу глупость, но ваш отец неправ, — на этих словах Феликс, до этого все еще выглядящий несколько меланхолично, заинтересованно вскинул бровь, — вы талантливы, и в этом таланте нет ничего постыдного или недостойного. Я не знаю, сколько лет заняло у вас обучение, но сейчас вы могли бы стать известнее многих уже признанных артистов. И я…мне искренне жаль, что вам приходится это прятать.              Дмитрий знал, что краснеет. Чувствовал. Но, в конце концов, они оба уже были прекрасно осведомлены о его приступах сентиментальности, так что в этот раз волнения было уже меньше. По крайней мере, он пытался себя в этом убедить.              Но чем дольше Феликс молчал, не меняясь в лице, тем более неловко становилось. Дмитрий машинально вскинул руку, потирая шею, и приготовился продолжить, свести свою пылкость в шутку, но, на счастье, его опередили.       — Мне действительно приятны ваши слова, Дмитрий Павлович, — Феликс отнял ладонь от лица, какое-то время еще удерживая ее в поле зрения, и сцепил руки в замок. — Но, к сожалению, ни вы, ни я не можем ничего изменить. А что касается моего…таланта, — он усмехнулся, — в этом нет ничего сложного, если есть достаточно времени и желание получить немного удовольствия.       — Ну нет, — Дмитрий усмехнулся, — для меня это как какое-то чудо. Я в музыке ничего не смыслю: мне в детстве давали уроки, но все зря. Клянусь, я не сыграю и аккорда. Тем более на гитаре.       — Хотите поспорить? — Феликс приподнял бровь и подался вперед. Его раскрытая ладонь тут же оказалась перед Дмитрием. И еще эта змеиная улыбка, хитрость, которой невозможно не поддаться.       — Может быть.       — Не советую, — заметил Лемминкэйнен и отвернулся, якобы чрезвычайно увлеченный своим маникюром.       — На что? — игнорируя его, продолжил Дмитрий, заглядывая в зловещую тьму озорных глаз. Возможно, он совершал главную ошибку этого месяца, но зато она обещала быть самой безрассудной. И этого было достаточно. Пока он здесь, с этими людьми, которые, может, и не были самой подходящей компанией для Великого князя (и дело вовсе не в знатности или ее отсутствии), но точно были лучше и выше той невыносимой скуки, которая душила высший свет, все было дозволено.              И все было счастьем.              Феликс сделал вид, что задумался, отвел взгляд, поджал губы и уже через полминуты бодро ответил:       — Вы приедете в Кореиз в следующем году.       И это ставка?       — Я буду рад проиграть, — Дмитрий сжал протянутую ему ладонь, возможно, задерживая ее в руке чуть дольше положенного.              Феликс рывком подвинул ближе к себе свободное кресло, указал на него Дмитрию и небрежно вручил, скорее, втиснул ему в руки гитару. Причем инструмент оказался несколько больше, чем смотрелся со стороны. И положение его, вроде бы очевидное и интуитивно понятное, тоже стало загадкой. Должно быть, для Феликса, обращающегося с гитарой играючи, замешательство Великого князя выглядело невероятно потешно, но он искренне старался этого не выдать. Обхватив запястья Дмитрия, он аккуратно поставил их на места и остановил взгляд на правой руке.       — Для начала, расслабьтесь. Это искусство, а не военный плац. Ни одна муза не почтит вас своим присутствием, если вы будете воображать инструмент боевым оружием, — прохладные пальцы снова коснулись напряжённой ладони, так что Дмитрий невольно задержал дыхание. Подумать только. Он никогда не интересовался музыкой больше, чем того требовало простое приличие, но в один миг она стала самым важным из искусств. И Дмитрий был готов на все, чтобы проиграть этот спор.              Учителем Феликс был на редкость требовательным, но на утро Дмитрий не воспроизвёл бы и пятой доли до того, что получалось тогда. В его присутствии, прислушиваясь к колким советам, он чувствовал себя как минимум волшебником. И не столь важно, что слишком часто его руки все ещё направляли чужие аккуратные жесты и что ритм выходил слишком отрывистый и неуклюжий, но это можно было назвать музыкой. Настоящим чудом.              В какой-то момент Лемминкэйнен исчез сам собой. И не осталось ничего, кроме гитары, черных проемов окон, серебра на мантии небосвода и тихих голосов.              До самого рассвета.