Из света и тени

      

Пусть погибнет в мире радость, Пусть исчезнут в мире песни, Я стреляю без раздумья, Я стреляю без боязни.

Элиас Лённрот

17 августа 1908 год Российская Империя, Царское село

      — Я хочу уехать, — сказал Дмитрий, вырываясь из приятного морока. Руки Григория Ефимовича все ещё сжимали его плечи, затуманенные прищуренные глаза, качаясь напротив, словно гипнотизировали. Или наоборот: он был прирученной змеёй, внимающей музыке заклинателя.       — Уехать? — в голосе старца послышались несколько взволнованные нотки. Дмитрий мысленно рассмеялся: похоже, его состояние беспокоило уже всех вокруг. Кому ещё он успел испортить настроение своими припадками?       — В Швецию, — он не стал вдаваться в подробности: Распутин и без того все должен понимать, но всё же уточнил: — Я хотел бы знать, возможно ли это?              Григорий Ефимович подвинул ближе свое кресло и сел, ещё сильнее сузив глаза, разыгрывая, что не понимает, о чём речь. Дмитрий был уверен, что это не так. Он читал это знание в спрятанных умных глазах, от одного взгляда которых ему хотелось бежать.              — Я про свое состояние, — Великий князь почти прошипел это. Как низко, как неприятно было расписываться в собственной беспомощности, в этой чудовищной слабости, которая уничтожала его жизнь. Те остатки, которые он не успел уничтожить сам. — Если посреди путешествия, я вдруг…       — А! — Распутин вскинул голову, а потом горячо закивал. От его резкого восклицания висок пронзило болью, и Дмитрий пожалел, что старец уже убрал с плеч свои большие теплые руки, прогоняющие этот кошмар. — Ну, тут все от тебя зависит. Как постараешься, так и будет.       — Что это значит? — Распутин встал, и Дмитрию теперь приходилось следить за ним взглядом, туда-сюда. Это выглядело, должно быть, чертовский глупо. Григорий Ефимович постоял у окна, погладив тяжёлые портьеры кончиками пальцев, передвинул стоящую на буфете вазу, покрутил в руках взятую из ящика стола колоду карт.              — Я же уже говорил об этом. Кроме твоей болезни, которая ничего и не значила — дурость твоего тела, не серьезнее простуды — есть что-то в голове.              Дмитрий поджал губы.              — Я ничего не могу с этим сделать, — он тоже встал на ноги. Разговор в один миг стал ему неприятен, и лучше вовремя уйти, чем расстраивать кого-то своим раздражением.       — Как же так? — Распутин положил карты обратно и поднял взгляд, нелепый, по-детски удивленный. В нем было столько театральной игры, что становилось тошно. Дмитрий смотрел на его вытянутые вдоль тела руки. Ему нечего было ответить. Что он мог сделать? Оживить Николая? Нет, в том сне они с Феликсом это уже обсуждали: идея плохая, да и он совсем не похож на колдуна.              Григорий Ефимович снова приблизился, погладил Дмитрия по ладони и указал на кресло, с которого тот едва-едва поднялся.       — Что же ты, — приговаривал он, — мы ведь еще не закончили. Садись. Садись, в ногах правды нет, а? Давай поговорим.       Разговаривать им было больше не о чем. Дмитрий сел. Неужто у старца не было никаких трав или, на худой конец, магических амулетов, способных продлить спокойствие его пациента на месяц-другой? Пусть это будет стоить больших денег, ради свидания с сестрой, на день, на два, Дмитрий заплатит любую цену.       — Расскажи, — он снова погладил руку Великого князя, доверительно улыбаясь из-под жесткой бороды, — расскажи мне еще раз, что с тобой случилось.       Ничего с ним не случилось. Это он, он случился в судьбе Юсуповых, в жизни Николая, во всем этом несчастном мире. Кто знает, как все сложилось бы, не появись он вовсе в кругу их друзей, не обрати на него Феликс внимания в ту осеннюю ночь, не познакомь их Даниил… Впервые отматывая события так далеко, Дмитрий даже поразился: не прошло и года. Всего каких-то восемь-девять месяцев назад он жил, можно сказать, аскетично: не заводил долгих знакомств, не выезжал из Александровского чаще необходимого, не ломал голову над тайнами чужих семейств и не врал сестре.              Казалось, эта жизнь вовсе никогда ему не принадлежала.              И Дмитрий точно не был намерен делиться с Распутиным ни ею, ни тем, что имел теперь.              — Один человек, который считал меня другом, доверил мне тайну, и я…я сберег ее, хотя эта тайна касалась не только его. И, если бы я раскрыл ее, возможно, удалось бы спасти жизнь.       Какое-то время старец молча смотрел в его распахнутые, подернутые пленкой воспоминаний глаза. Он будто с трудом листал толстые страницы книги его истории, то вглядываясь, то лишь пробегаясь взглядом. Дмитрию было жутко и отчего-то почти больно, что-то жуткими железными клешнями раздвигало пустоту в его груди, и они загоралась, жгла еще сильнее, опаляя кожу. Каждая секунда превращалась в мучение. Каждая мысль становилась мыслью о том, что он сделал. Тогда. И только что.              — Ты ведь говоришь, — Распутин облизнул губы, — о смерти Николая Юсупова?              Смерти… Николая? Дмитрий отшатнулся. Ему послышалось? Его пылающий рассудок из случайного набора букв составил то, что он хотел и боялся услышать? Или все это новый дурной сон? Из тех, где его кидают на колени перед стеной безликих судей?              Распутин стоял у его постели в тот день, когда все произошло, когда Дмитрия доставили в Царское село в пылу бреда и плену кошмарного сна. Но неужели он уже тогда догадывался, что Великий князь не просто случайный свидетель? Мог ли он в тот же миг, окинув взглядом бледное перекошенное лицо, вынести обвинительный приговор? Да! Что если все эти болезни были лишь расплатой за страшный грех? И старец это видел. И слушая теперь жалкие причитания «я не могу», «я не скажу», он про себя хохотал!              — Ты винишь себя в его смерти? — Распутин наклонил голову набок.       Дмитрий до боли сжал зубы, зажмурился, но продолжал видеть перед собой покачивающееся жестокое лицо в ореоле курчавых волос.       — Да, — боже! стоило вырвать этот безвольный раболепный язык. И следом за этим слабым «да» с его губ чуть не сорвалось жалкое «да, простите», словно он был виноват в этой тайне и этой лжи.       — Отчего же? — голос Распутина вкрадывался, забирался в уши, ощущался в голове физически. И причинял то боль, то муку облегчения. Впервые за лето Дмитрий говорил. И кто-то слышал его. Кто-то искал в его словах ответы.       — Я знал то, чего не знал никто. Я мог предотвратить дуэль.       — Но не предотвратил.       Дмитрий стиснул брюки на коленях и опустил голову, не в силах выносить ее тяжести.       — Не предотвратил.       — Почему?       — Я не знал! Не знал, что все этим кончится! — он взглянул на Распутина со слезами ужаса на глазах. Комната подернулась пеленой, но этот образ, мужик в черных одеждах, оставался все таким же ярким и различимым в тумане слепоты и отчаяния.              Старец улыбнулся.              — Они знают об этом?       — О чем? — Дмитрий мотнул головой. Нервный смех сорвался с губ. — О том, что я убил их сына?       Он утешал себя мечтой о том дне, когда упадет на колени перед всей семьей Юсуповых, когда расскажет все и когда они… Нет, дальше Дмитрий не загадывал. Ему не хватало сил изобрести тех слов, которыми его навсегда отлучат от этого дома, от этой семьи и дружбы, которую ему обещали их прежние улыбки.              Но сбудется ли это? Никто не знал, когда Феликс оставит, наконец, Москву. Может, не раньше осени. Пройдет уже достаточно времени, и посмеет ли Дмитрий рушить их жизнь, которая только начнет к этому времени обретать новое мирное русло? Вряд ли. Он замрет на пороге, увидит их глаза, едва вернувшие себе подобие живого блеска, и застынет: не будет ни слов, ни воздуха, ни наглости, чтобы погасить этот робкий свет.              — Я уверен, они вас не обвинят, — Распутин поднялся. На этот раз Дмитрий не стал провожать его взглядом и застыл, разглядывая узор на спинке кресла. Сплетение шитых золотой нитью виноградных лоз.              Что же он опять натворил…? Почему они начали говорить об этом?              — Если бы ты рассказал другу тайну, то ждал бы, что ее доверят кому-то еще? — спросил Григорий Ефимович. Толстый ковер скрадывал его тяжелые шаги. Дмитрий только краем глаза видел, как скользит по комнате его рубленая тень.       — Нет, — он чувствовал горящий взгляд в районе виска.       — Почему?       — Потому что, — он сглотнул: во рту было сухо, и сжималось горло, — это тайна. И если бы я хотел рассказать ее кому-то, я бы…       — Думаешь, у Юсуповых другие моральные принципы? — в голосе, прежде заботливом и аккуратном, послышалась усмешка.              Дмитрий поднял руку, стирая слезы со щеки, и покачал головой. Если бы Феликс, так ревностно охраняющий все секреты их семьи, узнал, что Великий князь с какой бы то ни было целью делится ими с кем-то еще, пусть даже с Анастасией или Лемминкэйненом… Едва ли можно преувеличить его гнев, и ненависть, и изощренность неминуемой мести.              И все же, не рассказывая никому, Дмитрий ведь мог предпринять что-нибудь сам? Задержать Николая? Разговорить? Не может быть, что тогда, за пару дней до смерти, он еще не знал о дуэли! Или может? Но какая разница! Он мог отговорить: от побега, от дуэли, от смерти, от этой девушки, ставшей роковой для целой семьи!              Так что инструмент совсем неважен: молчание или бездействие, все одно. Не он спустил курок, но он допустил эту глупую шутку судьбы, эту забаву с преступным концом. Быть может, кровь и сменила оттенок, но не смылась. Вина Дмитрия не стала меньше.              Убийца.              Порочный трусливый. Тот, кто никогда и никому не сможет доверить своего самого страшного позора и греха. Тот, кто будет вынужден вечно прятать глаза.              Виновный.              Ни пути назад, ни искупления.              Дмитрий встал. Он ждал, что Распутин снова попытается его задержать, выдумает бесполезное утешение или оправдание, но старец молчал. Прощаться с ним вряд ли бы нужно: они встретятся за столом, будто ничего не произошло, кроме обычного разговора и акта скромной помощи. До четырех оставалось еще порядка получаса; Дмитрий как раз успевал переодеться.              

***

      

18 августа 1908 год Российская Империя, Царское село

      Огонь свечей, сплетаясь с нежным мерцанием раннего рассвета, превращал комнату в чудесную монашескую келью, где из-под пера выходят священные тексты и великие манускрипты о науке, истории, судьбе и мире. Казалось, по ночам менялись все правила, по которым жил этот город, вся страна или мир. Свободнее скользило перо, и застывала неумолкающая часовая стрелка. Все становилось простым и понятным, и потому немножко глупым. И смысла больше не было ни в чем, кроме самой ночи, свежей, как морской бриз, скрипа ручки и чуть уловимого запаха чернил.              «Феликс,       Мне совестно, что я так долго не писал вам. Я знал, что вы заняты в Москве, Евгений передал мне, и потому боялся вас побеспокоить. Но есть и еще одна причина. Мне стоило сказать об этом раньше или не говорить вовсе, но я не смог сохранить молчание. Оно мучает меня, и мне кажется, что вы должны это знать. Такие вещи не рассказывают в письмах, но я не смог дождаться вашего возвращения. Считайте меня эгоистом и трусом. По крайней мере, это правда и это меньшее из ждущих вас разочарований.       За свои грехи я не жду вашего прощения и не жду ответа. Я предал ваше доверие, а теперь еще и отнимаю время, не решаясь перейти к главному.       Мне бесконечно жаль, хоть я и не имею права говорить вам о своих чувствах. Я благодарен вам, Феликс, за ваше общество и вашу, если позволите, дружбу. Я всегда буду вспоминать с любовью и большой радостью эти полгода, в течение которых я смел считать вас близким товарищем. И я, будьте уверены, никогда не прощу себе того, как отплатил вам за эти счастливые дни.       Наверное, ожидание только терзает вам душу и раздражает? Это моя последняя прихоть, и за нее я тоже не смею просить прощения, я подумал, что, если нам никогда больше не встретиться, я должен высказать все в этот последний раз.       Меньше всего на свете я хотел бы причинить вам боль, но мне думается, что вы достойны правды. Теперь я наконец-то перейду к главному, к правде, за которую вы меня возненавидите.       Я мог предотвратить убийство Николая. Мы виделись с ним за несколько дней до дуэли, это вам известно. И тогда он рассказал мне, что собирается уехать с Мариной в Вену, и просил меня, когда это произойдет, втайне рассказывать ему о том, как обстоят дела дома, у вас. И я согласился. Теперь я понимаю, что должен был остановить его, образумить, но мне не хватило ума понять, как опасна ситуация, как не хватило ума и рассказать вам о планируемом побеге.       Я ничего не сказал и ничего не предпринял; мои безмолвие и бездействие привели к тому, что случилось в то утро. Я это допустил, и я виноват в той же мере, что и граф Мантейфель.       Мне жаль! Мне безумно жаль, Феликс. Я раскаиваюсь в его гибели и в том, что измучил вас. Не знаю, как посмел я явиться на похороны, смотреть вам и вашим родителям в глаза, хотя на моих руках кровь вашего брата и сына. Но больше я не хочу вас тревожить: не посмею.       Господи, Феликс! Все в моей жизни начиная с того бала на Мойке напоминало сон: знакомства с вашими удивительными друзьями, искусство: музыка и стихи, ночной Петербург… Вы сами были чудом, способным изменить мою жизнь, вы и Николай. А я все уничтожил самым жестоким из способов.       Как же я, должно быть, жалок со своими слезами и молитвами. Это не та сентиментальность, которой должен обладать мужчина, но теперь вы точно знаете, как я порочен, низок и мерзок.       Если только сможете, простите меня лишь за то, что я по-прежнему называю вас по имени, и за то, что осмелюсь на последнюю просьбу: забудьте меня. Забудьте, что в вашей жизни когда-то был этот глупый человек. Пусть память обо мне не портит вашу жизнь еще сильнее, чем ее испортило мое появление.       А я всегда буду молиться за вас и вашу семью, Феликс.       Простите меня и прощайте.              Дмитрий»