Из света и тени

      

Путь к переменам должен начаться в сердце.

Роберт Льюис Стивенсон

20 августа 1908 год Российская Империя, Царское село

      «Мой милый друг!       Как страшно и глупо, что вы так долго терзали себя этой жестокой выдумкой. Мне давно известно обо всех планах Николая и этой девушки, и я предполагал ваше в них участие. Но вы его не убивали. Вы сохранили тайну: Николай был бы рад. Значит, рад и я.       Знаю, что вы не поверите в это, но мне не за что вас прощать. Выкиньте эти глупости из головы и наслаждайтесь последними днями лета. А осенью, почему бы вам не приехать к нам в Кореиз? Скажем, в сентябре? Лемминкэйнен встретит вас в Петербурге в любой удобный день и сопроводит.       Жду вашего согласия, до встречи и берегите себя,              Феликс»              Он перечитывал это письмо снова и снова в поисках подвоха, обмана, ошибки. Оно было адресовано не ему. Оно было написано другим. Оно было совсем старым. Оно было не о том. Но сколько бы ни проходило времени, слова оставались теми же. Застывшие на губах и навсегда отпечатанные в памяти. Каждая буква, размашистая, летящая, заваленная на одну сторону.       Милый друг.              Кореиз.              Писать это тому, кто предал, кто убил, кто был так труслив и малодушен. Кому нет прощения.              И все же…прощать? Дрожали руки. И смысл письма никак не приходил. Дружба, радость, наслаждение, какое из этих слов должно было показаться ему знакомыми?              Нет, нет! Не стоило и думать, что Феликс прав. Но он и не ошибается: только надеется не ранить. Но, Боже правы, он его прощает! Прощает его чудовищную, роковую глупость. Стоило бы отказаться, счесть за вежливость и его доброту, и приглашение в Крым, но это настойчивое "жду согласия": разве такой прямолинейный до наглости человек снизошёл бы до подобной лживой лести? Едва ли.              И, напротив, так легко представить, как, устав от дел, Феликс садится в кресле перед письменным столом, вытянув ноги и расстегнув ворот сорочки. За окном рисуется парк тянущихся до горизонта владений, вечерняя тишина обостряет каждый звук, и, подпирая голову кончиками пальцев, безвольной рукой Феликс Юсупов один за другим пишет ответы родителям, дальним родственникам, слугам и назойливым друзьям. Эти письма похожи друг на друга в своей почти небрежной краткости, но даже так... Нельзя думать, что они неискренни. Нет.              Значит, Феликс правда хочет его видеть. После всего, что было. Возможно, это лишь способ изощрённой мести, но пусть так, тем лучше: в конце концов, он заслужил.              И теперь в памяти возникали все утерянные значения. Дружба — это те руки, которые поддерживали его в темноте и духоте концертного зала. Радость — это шумные вечера в большой компании, когда шелестят потрепанные карты и капает на скатерти красное вино. Наслаждение — это долгие безмолвные прогулки, когда от веселья болят щеки, и не хочется ни тишины, ни звука, а только оставаться и дальше одним целым с таким же горячим сердцем или двумя.              И была еще любовь. То самое, от чего всякий раз трепетно замирало сердце, когда к нему доверчиво жались дети. Обожаемые всем Царским селом, они сейчас были так обделены лаской, что от испуга замирало сердце. Разве можно? Разве можно так поступать с детьми?              И спустя все это бесконечное время письмо было, наконец, убрано в конверт и спрятано в ящик. Господи, сколько ошибок! Но теперь он сможет все исправить, все расставить по местам. Он будет жить. И если письмо не исчезнет в полночь, то нужно будет дать ответ.              

***

             Голова у Дмитрия уже, или ещё, не болела, но он все равно был рад, заметив издалека, как из экипажа, подъехавшего ко дворцу, показалась грузная фигура Распутина. "Это будет наш последний разговор", — подумал он, испытывая одновременно стыд и облегчение. Даже если мигрень вернётся, он предпочтет пить бесполезные таблетки, продающиеся по то падающим, то растущим ценам в каждой аптеке, и ходить к Ладе, умоляя вместе отыскать корень его проблемы. Но к старцу Великий князь больше не подойдёт. Теперь, Дмитрий знал, ему хватит сил на это решение.              Григорий Ефимович не успел войти в дверь, распахнутую перед ним лакеем, когда услышал оклик и обернулся, слегка растерянный. Эта эмоция казалась даже забавной на его лице. А может, все дело было в свете: полуденно слепящий он путался в волосах старца и нависших бровях, рассыпаясь по его щекам и скулам блестящей мозаикой. Или Дмитрию только мерещилось. Все неважно. Видение испарилось так же быстро, как и возникло.              — Вижу, поговорил ты с ними, — весело обозначил Распутин. Даже подмигнул, но это можно было списать и на солнечный свет. Дмитрий предпочел так и сделать. Он повел плечами. Не боль, но какое-то воспоминание о ней кольнуло висок и тут же исчезло.       — Да, — Дмитрий указал рукой на дверь: войдем? — Спасибо, что побудили меня сделать это.       Старец улыбнулся.              Внутри дворца было относительно прохладно. Утром на большинстве окон задвинули шторы, так что солнце проникало редкими квадратами, как на шахматной доске. И в квадратах этих кружила редкая пыль.              Дмитрий помахал рукой прошедшей в противоположном конце коридора Анастасии в сопровождении учителей. Она скривила губы, будто моля о помощи, и тут же скрылась за углом. Дмитрий был почти уверен, что услышать ее тихий смех мешает только мерный гул, присущий всякому большому дому в этот час дня.              — Они тебя простили, — сказал Распутин, сияя по-прежнему самодовольной улыбкой. Дмитрию становилось от нее как никогда тошно. Что хуже, он был прав. Или, по меньшей мере, близок к правде; Дмитрий не хотел задаваться этим вопросом сейчас.       — Я надеюсь на это, — он пожал плечами. — Я хотел сказать вам, что уезжаю на следующей неделе. Если мне станет плохо в дороге, то так тому и быть.       — Думается мне, проблем не будет, — старец снова вгляделся в его лицо и, будто бы удовлетворенный, кивнул. — Дашь взглянуть на себя в последний раз?       Его темные загоревшие руки дернулись, уже готовые вцепиться в плечи Великого князя. Эта унизительная процедура была, пожалуй, необходима. Но этот раз точно станет последним, хватит с него. Он предпочтет бросаться на стены от боли и терять сознание посреди людной улицы в надежде, что кто-нибудь поймает, чем возвращаться к Распутину. Ведь есть доктора, которые рано или поздно должны понять, что с ним, есть Лада, чьему острому уму он готов помочь лично, отдавая все ночи на изучение медицинских книг. В конце концов, можно попытать счастья заграницей.              Но история общения Великого князя Дмитрий Павловича и Григория Распутина кончится здесь. Даже если это внутреннее отторжение было не более, чем глупым предрассудком, лучше ему поддаться и не разрываться на части, пытаясь переучить собственное нутро.              Отпустив лакея, рискующего стать непрошенным свидетелем в высшей степени странных сцен, Дмитрий пригласил старца в крошечную приемную запасного крыла, которой пользовались еще реже, чем всеми прочими комнатами этой части дворца. Тем не менее, здесь было чище, чем стоило предполагать. У окна обнаружилось кресло, очень кстати не убранное в чехол, а на круглом столике покоился литературный журнал конца прошлого года. Дмитрий невольно задумался, кто мог принести его сюда, спасаясь в невеселых повестях от повседневной суеты.              Как всегда, Распутин усадил Великого князя, а сам, расправив плечи, встал перед ним, возвышаясь угрожающей чуть сгорбленной фигурой. Наверное, Каменный гость выглядел отчасти похоже: темный, бесформенный, резкий в движениях. Дмитрию, как и прежде, пришлось закрыть глаза. Он откинулся на спинку, пытаясь расслабиться и сосредоточиться на том, что ждет его дальше: прогулка на яхте с Марией и Вильгельмом, Крымское побережье, новая осень, новые балы и знакомства, Рождество в кругу милых девочек и стремительно растущего Алексея. Больше ему не будет стыдно за себя.              Дмитрий чувствовал руки Распутина, которые то касались его собственных, то взмывали в воздух, чувствовал на себе его взгляд и в себе — его силу. Она вытягивала его, пронзала, как какая-то металлическая струна, но, как странно, больше не причиняла того блаженства и не приносила того спокойствия, которое прежде так смущало и пугало его. Несомненно, что-то приятное в этом еще было, но не приятнее, чем глоток обжигающего чая в зимнюю ночь, и точно не так приятно, как мысль о свободе, которая должна была наступить так скоро.              Процесс как-то затягивался. В нетерпении Дмитрий приоткрыл глаза, вопросительно взглянув на Распутина.       — Я безнадежен, да? — спросил он, сам не зная, спрашивает ли серьезно или издевается, устав от недосказанности и неизвестности.       Старец, поведя губами, издал странный неразборчивый звук и опустил руки. Создавалось впечатление, что он сделал для себя важнейший вывод, но пока не спешил его озвучивать. Что ж, Дмитрий к подобному уже привык. Все вокруг что-то недоговаривали, и оставалось либо смириться, либо самому искать ответы: ни к чему ни приставать к людям, ни злиться на них. Наверное, это просто человеческая черта, вот и все.              — Поездка к сестре пройдет хорошо, — наконец, изрек Распутин и сделал пару шагов назад, позволяя Дмитрию встать с кресла.       — Я излечился? — он улыбнулся, наклоняя голову.       — Кажется, что так, — на лице старца тоже проступило подобие удовлетворения, но Дмитрию оно почему-то не показалось искренним. Неужели так неприятно было отпускать из своих сетей очередного пациента из царской семьи? Впрочем, это все равно уже не имело никакого значения.       — Тогда мне остается только поблагодарить вас еще раз, — Дмитрий кивнул. Все это выглядело до боли театрально, но не зря же он не спал до рассвета, воображая эту сцену в своей голове. Жаль, его не видят друзья! Смелость, граничащая с дерзостью, они бы точно оценили. Хотя, с другой стороны, незачем им знать о его «лечебных сеансах» с этим человеком. Через несколько лет это станет неплохой анекдотической историей для не слишком трезвого вечера в ресторане среди цыган, но пока… Пока он сохранит эту тайну. — Боюсь, вынужден признаться, что надеюсь никогда больше не обратиться к вам впредь.       Распутин хрипло рассмеялся.       — Я бы тоже хотел, чтобы никому на свете не нужна была моя помощь. Но, увы, все болеют, все совершают глупости, все…       — Прошу прощения, — перебил его Дмитрий, замирая от восторга и ужаса: какая дьявольская наглость! — Я страшно тороплюсь, Григорий Ефимович. Я бы послушал ваши рассуждения о мироустройстве в другой раз, если можно. Но сейчас, нет, никак не могу.       — Ну, коли так, — старец неуклюже всплеснул руками.              Еще одним коротким кивком Дмитрий обозначил завершение и без того недолгой беседы и вышел в коридор. Он слышал за спиной шаги Распутина, его дыхание, и в голове еще рисовался образ его задумчивого лица, но все это было позади него; не оглядываясь, Великий князь миновал расстояние до двери и снова шагнул навстречу душному летнему полдню. Одним резкими порывом теплый ветер растрепал ему волосы. Дмитрий удивленно убрал со лба до неприличия отросшие пряди и, наконец не сдержавшись, засмеялся.              Господи, какая все-таки нелепость! Боже правый! И какая же безумная жара.