Из света и тени

      

Что такое болезнь, как не стесненная в своей свободе жизнь?

Карл Маркс

17 августа 1908 год Российская Империя, Царское село

      Тень деревьев и близость прудов спасали от жары. На счастье, Ольга еще не пользовалась теми тяжелыми духами, которые порой заставляют мужчин задыхаться в присутствии дамы, а Алексей, не менее уставший от духоты, вел себя не слишком шумно. Он бежал на несколько шагов впереди, спускался к воде и умывал запястья и шею. Его рукава уже промокли, и капли блестели на кончиках волос.              В душе царило ленивое удовлетворение. За последний месяц боли беспокоили его все реже, а ночные кошмары, в которых Великий князь так часто видел свои перепачканные в крови руки, мертвые тела всех друзей и слезы Марии, быстро забывались при свете дня, утопленные в живом смехе сестер.              Ольга списывала его восстановление на еженедельные визиты к Григорию Ефимовичу. Даниил был уверен, что Дмитрия лечит его компания да красное вино. И только Дмитрий знал, что ничего не прошло. Он писал сестре и, начав разочаровывать ее однажды, уже не мог остановиться.              «Сегодня я снова был у Распутина. Был вечер и совсем тихо. Он читал мне Библию. Я не узнавал ни одного псалма. Я будто пьянел, не слышал и половины того, что он читал, и думал, что у меня жар или бред. Но Распутин трогал мне лоб и говорил, что все в порядке. Мне все время кажется, что я никогда не смогу отказаться от этих поездок: его общество успокаивает меня».              «Боже мой! Я перечитал написанное вчера и сам себя не узнаю. Еще вечером я верил в необходимость этого лечения, а сегодня прихожу в ужас. Представляю, как ты стыдишься меня. Я не должен туда ходить! Страшно представить, если бы знали родители…»              «Голова раскалывается, я никогда прежде не испытывал такой боли. Я думал, что страшнее всего потерять сознание на глазах у людей. Стыдно, и чрезвычайно неудобно для них. Но эта боль! Никакие средства от мигрени (я говорил с врачом, пил все, что он мне дал) не помогают, и я знаю только один верный способ: ехать. Все потому, что я не зашел к нему в среду, как обещал».              «Если бы ты знала, как я ненавижу себя. За эту слабость, за послушание, за то, что унижаюсь перед ним и перед тобой. Ты ничем не сможешь мне помочь, а я все равно спешу беспокоить тебя своим плачем. Лето скоро кончается. Осенью, как и обещал в прошлом письме, я хотел приехать к тебе, но не знаю, смогу ли вырваться, или эта боль настигнет меня в середине пути. Портить отдых ни себе, ни вам я не хочу».              На счастье, Дмитрию хватило рассудка и силы воли, чтобы каждое из писем, упаковав в конверт, спрятать в ящике стола. Они стали его дневником, и бумага смиренно выслушивала каждый стон, никому не жалуясь и не передавая слухов. Великий князь мог быть спокоен: его метания, переложенные на бумагу, переставали так сильно давить на сердце, а сестра получала в положенные сроки регламентированные вежливостью отписки: «В Петербурге до ужаса скучно», «Погода сегодня неважная: проводим время в гостиной», «Ездил в город, общался с бароном Грубером, узнал, что на следующее лето он решил жениться». От таких писем, сухих, безразлично подробных, ему и самому становилось тошно, но быть искренним Дмитрий не смел. В его искренности не было ничего, что Марии стоило бы видеть. Она ведь столько всего так и не узнала… И никогда, наверное, не узнает.              Дмитрий услышал, как Ольга, молчаливо бредущая рядом с ним, неожиданно рассмеялась. Совсем тихо, но достаточно звонко, чтобы быть уверенным: это не было очередным миражом безумца. Дмитрий повернул к ней голову и приподнял брови, словно не находя в себе сил хотя бы на то, чтобы озвучить свой вопрос.              Ольга сдержанно отмахнулась.       — Я просто вспомнила, как Григорий Ефимович при прошлой встрече жаловался, какой ты непослушный.       Дмитрию сделалось не по себе. Он и сам не любил обсуждать с сестрами свое общение со старцем, но то, что тот был не прочь поделиться подробностями их встреч… Нет, это было совершенно недопустимо. И, будучи Великим князем, а не просто еще одним безвольным пациентом, он все-таки должен указать старцу какие-то границы и приличия. Иначе, как далеко это может зайти?              Ольга перестала улыбаться и смущенно спрятала взгляд.       — Я испортила тебе настроение.       — Не ты, — Дмитрий вздохнул и закрыл глаза, пытаясь вытравить из-под кожи эту грубую мужицкую улыбку и масляный блеск глаз. Но они все так же были там, терзали, как самый жуткий ночной кошмар. Хотя, впрочем, были видения куда страшнее. И уж лучше Распутин, чем все они. — Я бы не хотел, чтобы Григорий Ефимович говорил обо мне кому-то…       — Но мы же не «кто-то»! — почти с возмущением возразила Ольга. — Разве мы не одна семья?       Дмитрий хотел сказать «Нет», хотел объяснить, что семья — это другое и что семья у него была и ощущалась совсем иначе, чем то, что теперь осталось в Александровском. И еще он хотел сказать, что в любой семье, правильно это или нет, всегда есть тайны.              Но промолчал, вежливо улыбнувшись вместо ответа.              А потом Ольга заговорила совсем неловко, по-детски смущаясь, что было ей вообще-то несвойственно.       — Мы же имеем право на твое доверие, Митя? Как и ты на наше.       «Вот только я о нем не просил», — подумал Дмитрий и едва удержался от того, чтобы жалостливо заскулить. Как он скучал по Марии! По той, кто мог обойтись без объяснений! Кому было достаточно положить голову на плечо и унять все сомнения и страхи!              — Конечно, — ответил он и вспомнил совсем других людей: Николая, которому он не мог не доверять, потому что в нем не было ничего, кроме болезненной детской наивности, Анастасию, трогательную в своей ранимой преданности… И Феликса. Дмитрий зажмурился до боли. Слишком много хорошего и плохого было связано с этим человеком.              Да уж, действительно «слишком», если задуматься.              Бесконечные тайны. Его собственная ложь. И с другой стороны веселье и, совсем странно, чувство будто бы дома. Места, где ни за что не осудят.              Ольга коснулась его руки, но от прикосновения этого ему не стало ни легче, ни хуже. Словно его и не было. Дмитрий осторожно отстранился, делая вид, что хотел поправить воротник рубашки, липнущий к горлу, а после позвал Алексея. Тот как раз успел перепачкать в траве брюки, а значит, можно было свести тему на притворно-строгий выговор, от которого мальчик будет только громче смеяться. Потом Дмитрий подхватит его на руки, цепкие пальцы вцепятся ему в одно плечо и волосы, он по-прежнему театрально вскрикнет, притворившись, что это причиняет ему страшную муку, и разыграет из себя раненного и слабого: почти уронит Цесаревича, так что теперь кричать придется ему.              Мария, наверное, посмотрела бы на такие игры с осуждением. Но ее не было рядом. Алексей, все еще заливисто смеющийся, доверчиво жался к его плечам.              Этим днем Распутин был приглашен обедать в Царское село. В такие дни Алексей всегда был оживленнее, чем обычно. Визиты старца ассоциировались не только с избавлением от боли, но и с сюрпризом, Григорий Ефимович никогда не оставлял мальчишку без подарка, пусть и всегда скромного: шоколадка, крошечный деревянный конь, письменные принадлежности, коих уже накопился целый ящик. Их бы хватило, пожалуй, до конца жизни, но Алексей все равно продолжал радоваться и прижимать к груди чернильницы в виде птиц, карандаши и большие альбомы, некоторые из которых он тут же подписывал.              Дмитрию, пожалуй, не хватало именно такого отношения: чистого и незамутненного. Быть может, столкнись он с Распутиным случайно, в его голове и не было бы этих колких сомнений. В конце концов, разве сделал он что-то плохое Дмитрию, его близким или просто у него на глазах? Припомнить трудно.              И все же его не оставляло предчувствие. Нет, более того, знание: что-то не так. Быть может, в нем не было и крупицы истины, но разве можно выкинуть из головы давно застрявшую там мысль? Это было сильнее его. Больше его.              — Я уеду в августе, — почему-то сказал Дмитрий, пытаясь избавиться от этих образов в голове. Но вместо этого только вернулся к прежнему переживанию: а сможет ли он покинуть Петербург и не сойти с ума от мигрени в первую же ночь? Ему казалось, что Распутин просто привязал его к себе, не облегчил болезнь, а усилил ее, сделал Великого князя зависимым от его присутствия, от его голоса и рук…       Ольга посмотрела на него заинтересованно, Алексей капризно вскрикнул.       — Снова?!       Дмитрий нежно улыбнулся, ероша его волосы. Мальчик продолжил хмуриться, хотя его обида, как водится у детей, и не была слишком серьезной или даже настоящей.       — Ты ведь любишь своих старших сестер, правда? — тихо спросил он. Цесаревич удивленно распахнул глаза и отстранился, насколько это было возможно. К чему задавать такие вопросы? Конечно, он любит их. Нет! Просто обожает. Да и какое это может иметь отношение?       Однако он привык, что все, что делают взрослые, наполнено каким-то загадочным смыслом. А Дмитрий в его глазах был именно таким: старшим братом, полным взрослых, чрезвычайно важных дел и забот. И только поэтому Алексей прощал ему дни без игр, без сказок на ночь, без прогулок и разговоров.              Итак, Цесаревич сосредоточенно кивнул и обозначил:       — Люблю.       Ольга рядом улыбнулась и протянула руку, касаясь его и без того растрепанных волос.              На долю секунды Дмитрий задумался о том, что, если бы не их возраст, они были бы слишком похожи на семью. Отец, с наигранно строгой миной объясняющий что-то ребенку, его жена, которой ничего не остается, кроме как, посмеиваясь, наблюдать за этим спектаклем, и сам доверчивый мальчик, ловящий каждое родительское слово. Великий князь закрыл глаза, отгоняя эту мысль. Впервые за всю его жизнь она принесла такую тоску.              Конечно, прежде, выслушивая любовные страдания и радости своих товарищей в Москве, Дмитрий нередко сокрушался, что сам ни разу не увлекался по-настоящему ни одной девушкой или женщиной. Он гадал, случится ли ему испытать это чувство хоть однажды. И если нет, то неужели у него никогда не будет ни жены, ни детей? Будто он был каким-то неправильным, недоделанным. Но и тогда мысли о будущем не казались такими безнадежными. Ведь вся жизнь впереди, и бессмысленно так рано ставить на себе крест. Может статься, самая настоящая любовь всегда немного запаздывает.              Но теперь Дмитрий просто не смел себе верить. Он не смог уберечь даже друга, так о какой семье, о какой любви смеет он мечтать? Разве он заслужил этого? И разве достоин этого, трусливый и слабый? Нет. Отец и муж должен быть другим, способным защитить свой дом и осветить его своей уверенной улыбкой, как до сих пор делает Павел Александрович, как делал их дядя… А что может принести он, кроме несчастий?              — И я очень люблю свою сестру, — тем же шепотом продолжил Дмитрий. — Марию.       Алексей задумался и еще сильнее нахмурился.       — Ты поедешь к ней, да? — наконец, спросил он.       — Да, — Дмитрий улыбнулся, а потом посмотрел на Ольгу, обращаясь теперь по большей части к ней: — Меня пригласили. Мария говорила, что Вильгельм хочет научить меня править яхтой.       Они рассмеялись, а Алексей тут же вцепился в ворот его рубашки. Его глаза возбужденно горели.       — Я тоже хочу! Тоже хочу яхтой!       Дмитрий засмеялся снова, удобнее перехватывая мальчика. Кто из детей не мечтает стать моряком? Столько красивых легенд и сказок написано об отважных капитанах и матросах, в последний момент спасающихся из пасти ужасных монстров ради того, чтобы принести своей возлюбленной крошечную жемчужину в дрожащей от усталости ладони! Вряд ли это взаправду так увлекательно. Сейчас Дмитрия куда больше привлекали конные прогулки: пожалуй, это было и безопаснее, чем бороться с волнами в километрах от земли и всего человечества.              — В следующий раз, ладно? — он поцеловал Алексея в лоб. — Мы же не предупредили Вильгельма, что ты тоже захочешь поехать. Он уже подготовил совсем крошечную яхту.       Дмитрий не сказал, что Цесаревич слишком мал и не совсем окреп, чтобы совершать такие путешествия да ещё и без родителей или учителей: это было бы слишком обидно. Но Алексей все равно уловил в его словах долю лукавства.       — Я тоже маленький, — заметил он. — Я умещусь.       Дмитрий упрямо покачал головой.       — Ты ведь представляешь себе военные походы? — Алексей утвердительно кивнул, и он продолжил: — В выходах в море все регламентировано так же строго. Сколько человек на борту, где они размещаются, чем занимаются… Весь регламент тщательно продумывается заранее.       — Заранее, — повторил Алексей и совсем разочарованно уточнил: — Значит, и изменить его уже нельзя?       — Нельзя, — печально подтвердил Дмитрий, целуя его ещё раз.       Алексей зажмурился, словно поцелуй, эта жалкая форма утешения, был ему неприятен. Когда Дмитрий отстранился, Цесаревич заерзал, всем видом показывая, что хочет спуститься вниз, а потом опять замер, вглядываясь в лицо Великого князя.       — Но в следующий раз обязательно. Предупреди их сейчас, — строго, будто приказывая, сказал он.       — Конечно, — отозвался Дмитрий и поставил мальчика на землю. Он тут же испарился, сбегая по склону к неподвижной воде.              — Зря ты ему пообещал, — задумчиво произнесла Ольга, убедившись, что брат достаточно далеко, чтобы услышать их. Дмитрий снова был свободен, так что она тут же обняла его руку, скорее по привычке, нежели из-за желания быть ещё ближе. Уж точно не в такую погоду. — Вдруг они пригласят тебя уже весной?       В самом деле, Дмитрий об этом не подумал. А сестрам Алексея приходилось планировать все свои приключения с учётом особенностей мальчика куда чаще. И пусть он не был инвалидом (при мысли об этом в сердце сама собой зарождалась горячая молитва благодарности) и был способен на все, чем занимаются в его возрасте дети, но безопасность… На всякий случай. Они не могли потерять Алексея.              Россия не могла потерять наследника.              — Я что-нибудь придумаю, — Дмитрий неуверенно пожал плечами. — Зачем загадывать сейчас?       — Я не хочу, чтобы Алексей считал, что ты его обманул.       — Мы сумеем договориться, — он начинал терять терпение. Пусть Ольга была права, хорошо, Дмитрий понял свою ошибку и больше не допустит подобной, так к чему кружить вокруг нее? К чему повторять одно и то же, заменяя друг другом одинаковые слова?              Наверное, дело в жаре. Обычно Дмитрий выходил из себя не так быстро. Он отвернулся: на смену раздражению приходило чувство вины, а Ольга действительно замолчала. Ей то ли не было, что добавить, то ли не хотелось дальше злить собеседника.              — Как у Марии дела? — заговорила она спустя какое-то время. Алексей все ещё опережал их и теперь прятался под мостом, очевидно, приметив там старое утиное гнездо или ещё что-нибудь столь же любопытное.              Как у Марии дела? А откуда ему знать? Сколько раз Дмитрий сам задавался этим вопросом, перечитывая ее письма днем и ночью, в свете солнца, ламп и свечей? Порой он искал ответы и вовсе в письмах отца, полных жизни и пахнущих цветочными духами его жены. В них был звенящий жизнью Париж, а в посланиях Марии была ее семья, тихий быт, книги, истории. Что угодно, но не она сама. И Дмитрий не мог разгадать, страдает ли он от того, что вместо взгляда и прикосновения получает лишь линии чернил, или от того, что что-то в самом деле не так. Он не мог понять и того, честна ли Мария с ним или, подобно младшему брату, оставляет все горести в секрете.              В письмах редко встречалось имя Вильгельма, лишь немногим чаще описание эмоций, и то они были скучны и ничего не объясняли. «Устала», «довольна», «бодра», «огорчена»… Что значат эти слова? Сиюминутные расстройства и радости на бесконечном холсте жизни.              Мария так часто ругала Дмитрия за то, как просто и откровенно он пишет письма. «Как личный дневник! Так нельзя, Митя, — она вздыхала и терла лоб. — Ты даже не разговариваешь так прямолинейно и… прости меня, милый, грубо! Так же нельзя!». К пятнадцати годам она смирилась (или опустила руки), и Дмитрий больше не пытался переучиваться. И теперь он понимал, как был прав. Получать эти неживые, правильные письма было подобно пытке. И отправлять — тоже.              Поэтому нужно ехать в Швецию. Какие бы новые унижения его там ни поджидали.              — Неплохо, — Дмитрий посмотрел на Ольгу и свободной ладонью погладил кончики ее пальцев. Никаких сомнений, он знал, почему всех девочек так волновал этот вопрос. Совсем скоро выходить замуж придется и им. — Конечно, поначалу приходилось непросто: новая страна, новые люди, новые нравы. Но это же наша, — он так хотел сказать «моя», но, увы, не имел на это права, — Мария. Разве могла она не справиться?       Ольга задумчиво кивнула. Неужели Дмитрий был недостаточно убедителен? Он точно не собирался пугать девочку: до ее помолвки еще оставалось по меньшей мере пара лет, и они не должны превратиться в безмолвное ожидание кошмара. Это было бы хуже, чем самый неудачный брак.       — Она счастлива?              Счастлива? Дмитрий сдержал грустную усмешку. Вот уж действительно, только ребенок мог задать подобный вопрос. Хотя, может, в их случае он и уместен: посмотреть хотя бы на родителей девочки. Слишком яркий и ясный пример, чтобы ужасать детей чем-то другим. Дмитрий посмотрел в сторону воды и закрыл глаза, вызывая образ матери: не той женщины, что смотрела на него, младенца, затуманенным предсмертным взором, а той девушки, что держала на руках его сестру, упрямо отворачивающуюся от фотографа. Быть может, не подари Бог ему шанса на рождение, Мария знала бы такой же пример. Да, были Сергей Александрович и тетя Элла, но… Едва ли можно сравнивать.              — Трудно задумываться о счастье, когда каждый день тебя окружает столько дел: балы, приемы, обустройство жилья, — Дмитрий покачал головой и улыбнулся. — Ты слишком торопишь события. Когда установится хоть какой-то темп жизни, тогда Мария, наконец, сможет спокойно обдумать все и дать тебе ответ.       — Странно все это. У меня тоже обычно много дел: учителя, выезды с родителями… Ты сам все знаешь: дни расписаны по минутам. Но я все равно знаю, что счастлива, если рядом мои сестры и родители, если Алексей здоров и если ты не мучаешься от своих болезней.       Сердце Дмитрия болезненно сжалось. Давно ли он сам был так наивен и доверчив? Давно ли и его счастье заключалось только в близости и спокойствии семьи? И каким же простым тогда казался весь этот чертов мир.              Дмитрий не знал, что ответить. На удачу, ему и не пришлось. В конце аллеи показался паж, который, судя по слегка растрепанному виду, давно искал их по всему парку. Он ускорил шаг и вскоре, переведя дыхание, поклонился и сдержанно поздоровался.       — Григорий Ефимович уже приехал. Ее Императорское Величество просила вас скорее вернуться во дворец. Чай будет подан в четыре, — паж кивнул Ольге и перевел взгляд на Дмитрия. — Дмитрий Павлович, Григорий Ефимович желает вас видеть как можно раньше. Он будет ждать вас в голубой гостиной.       — Хорошо. Мы скоро будем, — Дмитрий улыбнулся, коротким жестом отпуская пажа, и дождался, пока тот повернется к ним спиной, после чего шумно выдохнул и посмотрел на небо. За все время их прогулки оно ни капли не переменилось. Облака оставались по-прежнему неподвижны. — Спасибо.       Ольга, уже отвлекшаяся на Алексея, повернула голову.       — Ты что-то сказал?       — Спасибо. За прогулку, — он машинально потрепал по голове подбежавшего Цесаревича и снова подхватил его на руки, наблюдая за тем, как девочка рассеянно прячет взгляд.              О нет, конечно, есть за что.