Дис`Ландия Белых Дюн

Сон наступает по накатанной, слишком медленно, погружая сперва в удушающую дрему, медленно заволакивая сознание пеленой: темной, пугающей, тихой. Тишина тебя, наверное, и убьет. Эта въедающаяся, в вечно холодную кожу, тишина, что рвёт разум на части. Лишь легкое позвякивание звеньев цепей стали тем, что порой её отпугивает. Сон нужный организму, но вовсе который тебе не нравится. Не нравится — значит неприязнь. Ты выучил это слово, и понимаешь его контекст и смысловую, возможно даже эмпатийную, нагрузку. Тебе не нравится — воротит ото сна. Во сне слишком беспомощно, опасно, не так, когда иглы пронзают кожу или берется слишком много крови. Опасно по-другому: беззащитная ментальная слабость тебя нервирует, заставляет желать вернутся в тишину. Но сон равно и единственное, что ты сохранил, сберег, это то странное слово — личное, которое доступно и несмотря на опасность и неприязнь, тебе так хочется вновь и вновь. Как потребность в воде или той безвкусной скользкой пищи. Сон забирает, и бред усиливается; ощущаясь касанием теплой воды, шелком нежным на оголённой белой коже, таким… желанным? Да, кажется это слово, потребность — желание, но больше подходит второе. Забирая в мягкое теплое облако безопасности, спокойствия. Там, где есть касания и ласка, они распространяется по уставшему телу, и дикость — сон создаёт самую жестокую иллюзию: чужие пальцы с особой осторожностью касаются тебя, долгожданно забирая боль, даруя нежность, перемещаясь, соприкасаясь с белой кожей все плотней, усиливая объятья, пока не доходит до стальной хватки, где не вздохнуть, не пошевелиться. А, впрочем — и не хочется… Когда горячие чужие ладони скользят по впалому животу, на бедра, и невольный стон предательски срывается с твоих губ, желая продолжения, поддаваясь касаниям, не видя ничего кроме уютной белизны под закрытыми глазами, и теплоты вокруг. Пока на душе распускается спокойствие, меняющееся щимительной нежностью к обладателю этих рук. Тот… зыблемый, идеальный, дарящий объятия и покой, что забирает с собой, утаскивает в глубину с силой, с порывом никогда не отпускать и не предавать. И глотку у тебя срывает знатно, лишь из-за одного порыва насколько это безопасно, хорошо, слишком лично. Позволяя своей иллюзии всё, даже если причинит боль… Но никогда такого не происходит — боли нет. Есть жар, распространяющийся по тонкой коже, вызывая жгучие мурашки, и будоражащую голову и сознание принадлежность, целостность. В то время, когда руки твоей идеальной иллюзии спускаются всё ниже, задевают слишком чувственно, ногтями царапают внутреннюю сторону бедер, заставляя раздвинуть, а шеи касаются в резком, но не менее жарком поцелуе, обещая вечную другую жизнь, защиту… Клянясь в этом, клянясь и умоляя: забудь — твой кошмар давно закончился, — вот она, твоя желанная реальность. Потому ты выгибаешься на встречу, всхлипывая, сдаваясь полностью, не анализируя рационально, с жалким уставшим стоном на губах, заводя руку за голову, в порыве притянуть, обнять, ощутить по-настоящему!.. "Наконец-то реальность! Наконец ты здесь…" Просыпаясь от удушья, и проклинать самый жестокий сон. Вновь. Твоя несбыточная Дис`Ландия. Поднимаешься столь неохотно, как всегда по приказу спокойно, с низко опущенной головой, чувствуя, как что-то иррационально ненужное, но вырабатываемое организмом, скатывается из глаз по щекам вниз. Ты знаешь нарицательно все слова и термины, применяешь заученно «ненавижу», как обозначение ненужности и злости к своему сну. Несбыточной Дисландии — лично твоей, обещая себе разобраться в тысячный раз и проиграть в следующем сне. Но обязательно выкинуть эти ненужные мысли, понимая, что это всего лишь что-то вроде копирования чужого поведения. Однажды ты видел, как уникальный висельник шептал и молился, говорил, о чем мечтает… С тех пор не понимаемое отчасти рациональным, но явно важное, ты взял пагубную привычку — мечтать во сне, представляя свою идеальную ДисЛандию. Цепи натягиваются ещё сильнее, заставляя подняться, сесть ровно, как и всегда — в центре цилиндрической комнаты, оббитой хромовыми пластинами, где всегда тускло и лишь один фонарь, под винтовым воздуховодом, светит сверху безжизненным белым светом, давая ориентир. Сидеть ровно и спокойно на коленях, подогнув ноги под себя, руки покорно сложив на колени, опустив голову. Новый день начался. Какой?.. 4058 день… Вроде. Ты опять слишком глубоко уснул, ведь по ощущениям и звукам снаружи примерно второй час дня. Поздно. Тебя будят обычно в девять-десять утра. А это значит лишь одно — о тебе снова забыли. И здесь два варианта: или Учитель решает серьезные возникшие проблемы, оставив без процедур, или… Сегодня подсчёт новых висельников, а после… Катарсис. Закрыв глаза и выдохнув слишком медленно, словно вновь принимая то, что «так надо», ты сжимаешь кулаки, закусывая губу почти до крови. Но до крови нельзя — увидят. Потому прикусываешь изнутри щеку, задними зубами прокусывая до крови и мяса, чтобы прийти в себя. Вены и сгибы локтей, как и кисти рук уже начинают болеть, фантомно плавясь от зудящей боли, а организм паникует, и сердце сбивается с ритма. Это, кажется, называется паранойей или страхом. Страх… Удивительно чувство. Оно приходит внезапно и беспощадно, парализуя, заставляя чувствовать себя незащищённым, нагнетая, разрастаясь вокруг тебя, как та шапка гриба над городами, картинка которого висит в главном зале Учителя. Практика изуродованной Диси, из Комнаты Катарсиса, не помогает — вдох-выдох не помогают справиться с начавшейся паникой и страхом, и ты только глотаешь, ощущая, как сухо становится во рту. Это уже будет четырехсотый раз, за последние полтора года... Учитель требует всё больше, а те таблетки и инъекции счастья не справляются, когда приходит агония, и становится лишь хуже. Однако на удивление, ты не нашел ещё, не услышал новых слов, которыми бы можно было описать ту боль и страх процедур. Вздрагиваешь, нервно дергая головой, и тишина нарушается звоном тяжелой цепи, которую не разорвать. Сглатываешь, хотя чувствуешь, как кадык трется о тонкий, но острый ошейник, и прикрываешь глаза. Проще дождаться ещё трех процедур в течении будущих недель. И тогда — ты знаешь, — проанализировав резервы своего организма, тебе не помогут ни инъекции счастья, ни скользкая еда или холодная вода после. Организм не сможет более бороться с недостатком эритроцитов. Они уже не смогут вырабатываться костным мозгом в таком количестве ранее, нежели их будут забирать. Ты не знаешь, как эта болезнь называлась в прошлом. Но знаешь последствия. В комнате Диси висят старые довоенные, до Нового Мира, плакаты; они пошарпанные, со множеством стёршихся букв, но ты их прочел уже тысячу раз, пытаясь отвлечься от боли, изучая враз внутреннее строение организма, анатомию, пару моментов из того, что такое микробы и бактерии, но больше всего тебя заинтересовал тот раскладной, на несколько листов небольшой плакатик. Дисхарут уродлива, жестока и стервозна, но порой, видя агонию твоего тела и боль на лице, она дает тебе отвлечься, всучивая в руки всё, что попадется. В тот раз — 1469 дней назад — дала тот небольшой плакат, сорвав его со стены… И помимо общей информации о строении человека, теперь ты знаешь, что находится внутри и как называется кровь, точнее из чего состоит. Раньше были чудные, но очень полезные штуки — называющиеся микроскопами, в них можно было увидеть приближенную в сотню крат кровь, те самые красные тельца, и другие вещества или виды элементов, находящие в человеческом организме. С тех пор, как ты выучил ещё один навык, понимаешь свой организм лучше, ощущая, как меняешься и как, к сожалению, несмотря на способности, начинаешь таять на глазах. Ну это все же лучше тех распадников или висельников. Одни не живут больше шестнадцати-двадцати лет, другие — не больше восьми часов, подвешенные над купелью Учителя. Наверное… лучше. Смирись! — Требует рассудок, рациональная, уставшая на что-то надеется и мечтать во снах, часть мозга. Она кричит и принуждает слиться с поблекшим хромом, что окружает, дать запытать себя до конца, лишь бы они получили то, что нужно, а ты сдох. Хоть кто-то найдет свою Дисландию. Ты усмехаешься едко, слыша, как смешок эхом возвращается от круглых стен к тебе же. Такой сухой и жестокий. Но ты ведь не Учитель — жестокость чужда. Вообще непонятна её природа и откуда берется…. Странная сильная иррациональная эмоция, которая по идее всех должна пугать. — Дисландия, да? — сиплый мертвый голос, не понятный сперва, неопознанный. Ан нет — твой. И становится ещё более странно, погано, как-то, слишком сильно ощущая, как огонь накаляет и начинает болью пронзать грудную клетку. Понимая, что физически с тобой пока всё нормально, это реакция сознательного. Однажды Диси сказала, что так проявляется горечь и обида, сам страх… Как много эмоций к одной одуряющей боли в груди, которая всё распирает, желая шипами вырваться и разорвать грудную клетку чуть ли не физически. Горько? Обидно? Страшно? Не увидеть Дисландию, оставить это лишь эйфории на последних секундах умирающего паникующего мозга? Зная, что та, совершенно другая в представлениях Дисландия достанется кому-то другому? Да пусть подавятся! Твоя Дисландия в уничтожающих рациональное снах; где чуждо, жадно, до боли мягко и спокойно, где есть что-то, что тебе неведомо и непонятно до конца, но так желанно, что орать дурнем хочется в реальности, когда просыпаешься, срывая и выжигая связки. А ныне сидишь покорно, также не поднимая головы, не издавая более ни единого звука, смотря перед собой, в жесткую ткань серых бридж, но не видя их. Ты не увидишь свою Дисландию. Никогда. Так же, как и не видят все те повешенные, впадая в безумие, веря, что жизнь началась, пока последняя капля крови и лимфы вытекает из них… Ты никогда не познаешь белый шелк, что бережно окутывает плечи, согревая, и объятья становятся стальными, и ты живешь, ты — нужен со всей своей уродливостью белизны… …Перекличка распадников за дверью через пять, четыре, три, две… Тихие шоркающие шаги затихают в течении четверти минуты. Дверь — четыре с половиной сантиметра армированной старой стали, стены, под обшивкой хрома — бронированный бетон, высота цилиндра — пять и четыре метра. До прихода следующего скелета охранника ещё четыре минуты… Сорванный дикий крик оглушает; ты откидываешь вверх голову, заорав во весь голос, ощущая, как напрягаются связки, как перестает хватать воздуха в легких, как раскаленный распирающий шар в грудине увеличивается-таки, раздавливая сердце, легкие, печень, селезёнку — все внутренности. Сжимая пальцами ткань бридж, чувствуя, как рвется старый синтетик, как надрываются ногтевые пластины до крови, отслаиваясь от нежного мяса, и в глотке уже саднит, а под крепко зажмуренными глазами всплывают яркие круги, но остановиться кричать невозможно. Больно! Больно! Больно! Хватит!!! Ошейник впивается острым краем в глотку, прямо под кадык, разрезая тонкую кожу заново, но тебе так плевать, стоически игнорируя: боль внутри настолько сильнее, что ты прямо сейчас готов в Комнату Катарсиса. Ты так хочешь смерти, не познав жизни. Лишь потому, что знаешь — тебе никогда её не познать. Никогда не ощутить жизнь, даже тех же свободных распадников! О-о-о… Как же ты им завидуешь! Как же смотришь на них с озлобленной жадностью, когда они выводят тебя осторожно, но переговариваются меж собой: о гонках по пустошам на мегабайках, о новых донорах и загонах, о плавленном крафте оружия, о том, как «Пакс нашел в черном Могильнике реликвию древних журналов, с обнаженными Дивами!», о том, как проще и вкуснее зажарить мясо мутанта, сожрав, и чтобы не было хреново. Как же ты им ЗАВИДУЕШЬ! Иррациональные глупые слезы, которые всё ещё, несмотря на обезвоживание, вырабатываются организмом, текут по щекам, когда на стенах оседает уже только задушенный хрип осевшего голоса. Ты хрипишь, не в силах больше орать. Так желать жить — нереально, неправильно, глупо, опасно, ненужно — не логично! Тратить столько моральных и эмоциональных сил, дабы просто хотеть жить, даже в этом Новом Мире? Это опять-таки заевшее «нерационально». Но ты уподобляешься слабости, ты хочешь, желаешь… Жаждешь? Жажда, как когда не дают воды по три дня, и тебя мучает жажда, сводя с ума, и после, ты представляешь стакан воды в руках и тебя начинает трясти, до такой степени ты хочешь пить. Иссушая стакан за пару секунд, чувствуя себя так непреодолимо хорошо в эти секунды. Жажда жизни, оказывается, в тысячу раз сильнее жажды воды. И ты это доказал практическим экспериментом и с помощью времени и своего искажённого, уже безумного, мозга. И? Что же ты собираешься делать теперь, пленник великого Учителя? Мессии мира сея? Ты ведь вновь возвращаешься в эту позу, слыша шаги, и говор, смех… Они, твари, ещё смеют смеяться! Дикие реакции разума и эмоций отчасти волнуют, но идентифицировать пока эти эмоции ты не можешь; что-то между номинальной ненавистью и завистью. Странно… Встряхнуть головой, смотря на дверь, знакомую, слишком въедливую в память: навряд ли в твоей жизни будет что-то, что сможет когда-либо убрать этот образ из головы и памяти. И вот они здесь, что-то более приглушённо обсуждая, после сверяясь, обозначая этим, что сегодня действительно будет очередной выволок в комнату Диси. И ты слышишь скрежет собственных зубов, и как боль от сжатия челюстей противоречит покорной позе. Доигрался в свои мечтаниях, до вправлялся, до изучал эмоции «избранных», там, на воле. Теперь и сам вполовину ощущая и ненавидя себя за пытливый и слишком быстро учащийся разум и мозг. Адаптация на ином уровне. — Голос Учителя ржавым гвоздем вонзается в мысли, заставляя искренне поморщиться. Значит сейчас приблизительно два сорок — два пятьдесят, по полудню. Значит, к трем откроется армированная сталь и тебя, осторожно отцепив цепь с ошейника, поведут в комнату. Судорожно прикрываешь глаза, чувствуя, как трепещут снежные ресницы, дрожит в страхе тело, ощущая приближающуюся опасность. Настолько устал от боли, что больше не выдержишь. Ты умрешь! Умрешь, умрешь! Умрешь! Глупый Фрост… Облизнуть быстро губы, смотря по сторонам, на слишком тонкий откинутый плед, хотя подранная тряпка, едва ли может назваться оным, на кран и дырку в полу, предназначенную для питья или умывания, на другую углубленную часть канализационной дыры чуть поодаль… на холодный, покрытый в некоторых местах тонкой резиновой плиткой, стальной пол. Здесь у тебя нет ничего. Ничего, что можно было взять с собой на последнюю инъекцию... или чем-то убить себя раньше. Ты ведь чувствуешь, что после этого раза дороги назад не будет? Организм больше не сможет восстанавливаться. А эти жалкие скелеты проживут ещё, как минимум, пару месяцев, так же выполняя поручения, бегая по фракциям, загоняя мутантов, задыхаясь от пыли, но живя! Тебе знакомо слово «несправедливо», и кажется только сейчас ты начинаешь понимать его суть с эмоциональной окраской лично на себе. Больно и несправедливо! Двери, как ни странно, отворяются с той стороны раньше времени, и более желтый живой свет бьет в глаза, заставляя как всегда резко и более низко склонить голову, пока двое — тот самый Пакс и Такру, — заходят, переговариваясь, дабы быстро отстегнуть цепь от ошейника и взяв тебя под мышки поставить на ноги, выводя из хромированного цилиндра. Да. Тебе более нечего терять… *** Глотка содрана настолько, что ты лишь киваешь, смотря перед собой в пол, когда скелеты осторожно заводят тебя вымотанного в Комнату Катарсиса. Диси сегодня на редкость сварлива: прогоняет их быстрее положенного, обещая сама тебя уложить на стол и пристегнуть ремнями. Пусть так. Тебе не для чего жить. Нечего терять. Ты ведь так и не знаешь, что такое жизнь, так зачем же начинать? Изуродованная мутацией женщина, половины лица которой просто нет: лишь стянутая вниз кожа, впалая, с частичным отсутствием даже лицевых мышц, запавшей вглубь глазницей и сросшимся ртом по всей правой стороне, но с одной ноздрей, слишком маленького носа, ярким зеленым левым глазом и острым полу ртом по левой части, что вечно в замшелом, словно сожжённые волокна синтетики, парике ярко-оранжевого цвета, подходит близко. На сегодня даже слишком близко. Она, не церемонясь, хватает тебя за подбородок, заставляя смотреть на нее слишком долго, недовольно сканируя своим единственным глазом; раньше это даже пробирало, словно смотрит вглубь. Теперь поровну. Ты ведь знаешь, что тебя ждет, поэтому отдергиваешь голову, уже делая шаг к холодному хромированному столу под несколько хирургических больших ламп. Но Дисхарут так же молча и удивительно резко останавливает. Ошеломляет силой и небрежностью, как и всегда. — Малек… Какого хера? — её хриплые посаженный и прокуренный голос не заботит на этот раз, не пугает, как в те времена, когда ты был ростом не выше одного метра. — Катарсис… — ты говоришь это обесцвеченным голосом, вроде как всегда, для надежности, и чтобы побыстрее возможно всё закончилось, кивая на стол позади женщины, которой так-то тоже не долго осталось. Но она мудрая… Хотя называет себя просто — «сучкой хитрожопой». Она ещё поживет, как анализирует твой мозг. А самому… поебать. Это плохое матерное слово, обычно используемое скелетами или самой Диси, значащее, что всё равно в очень большей степени. Да. Тебе поебать. Жаль эмоциональную сторону этого словно уловить уже не хочется и нет времени. Ты вновь дергаешься, минуя уж слишком пристальный взгляд уродицы. Погружаясь и настраиваясь, обещая себе в эту ночь заснуть навсегда, не стремиться более проснуться, ведь твой мозг, вероятнее всего, тебя же и послушает, и тогда… Болезненная пощёчина обрушивается слишком резко, быстро, больно, оглушающе. Ты распахиваешь льдистые голубые глаза, в неверии смотря на помрачневшую злую «Диктаторшу», как её привыкли называть скелеты. — Очухался, смертник ты наш блядь? — грубо спрашивает женщина, и смотрит так же. — Зачем? — прикладывая ладонь к горящей, даже покрасневшей щеке спрашиваешь, ощущая странное… Боль вперемешку с удивлением и непринятием… Это шок? Обида? — Чтобы в себя пришел, нет? Дебиленка кусок! — она фыркает, матерится непонятными словами, кажется это вообще не их диалект или язык; скелеты поговаривали, что она с Юга. Отворачивается, оставляя тебя без ремней, с открытой дверью, не присматривая даже. Закуривает, подпаливая ту самую вонючую скрутку, как она называет это «травкой» и затягивается, медлит, но после оборачивается слева, чтобы тебе виделась её «лучшая» сторона, ухмыляется жутко, резко, остро. — Думаешь, не заметила ещё с того раза, что ты задумал? О чем думаешь, а? Ты кого тут наебать хотел, паскудник? Похерить решил себя, да, тваринка белоснежная? — Я… — ты осекаешься, ощущая, как волна острого огня прокатывается по телу с её словами, и вроде возразить и защитить себя, и вроде плевать. Морщишься вновь, понимая, что всё не то, и сдаешься, выдыхая, опуская плечи, сгорбившись, желая сжаться в микрон, в атом, тихо шепча заветное: — Плевать… Толку пытаться? Сглаживать, — как говорит Учитель — играть, строить из себя того, кем ты не являешься. Диси умная, она поймет, что сдался, и просто молча сделает свою работу, а ты… Ты надейся, что найдешь в своем последнем сне лично свою Дисландию, от которой даже сейчас щемит очень больно, в миокарде. И уже будет все равно, что так и не увидел хотя бы клочка той проклятой жизни, которая есть за пределами хромированного мертвого цилиндра. Поэтому уже даже не страшно, и те четыре тысячи дней тебя выжрали до самого конца. Правда, пора заканчивать. — А мне нет, — шепот, раздавшийся прямо над ухом, заставляет вздрогнуть и отпрыгнуть; ты ушел в нерациональные болезненные самобичевания, а Диси наблюдала, подошла вплотную, и сейчас кривя левый уголок рта, ухмыляется, видя всё на твоем потухшем лице. Слишком близко. Но эта Диктаторша смертоноснее, быстрее: она дергается ещё ближе, сталкиваясь с тобой лбами, с учетом что ей слегка приходится склонить голову, ведь она выше, а игольчатая боль резко впивается в шею, и с обидой ты чувствуешь, как по венам начинает бежать нечто невыносимо холодное, опасное, заставляя сердце моментально ускорится в два раза. Пока рыжеволосая заговаривает диким, безумным шепотом, смотря в твои широко раскрытые глаза: — У тебя двенадцать минут, начиная с этой, мальчик. Я вколола тебе сладкий коктейльчик с добавлением адреналина, что запустит твой заёбаный организм на максимум. Твой последний шанс; скелеты, как за дверью, так и по периметру вниз — под кайфом. И твоя задача бежать на первый этаж, за четвертым блоком налево мегабайк до краев заправленный первосортным топливом и ускорителями, там скелеты четырнадцати и пятнадцатилетки будут лазать — разберись, забирай байк и съёбывай. Запоминай! Шестьсот секунд на полной скорости прямо, после поворот на девяносто градусов влево и также прямо семь тысяч двести секунд, но уже на скорости восемьдесят — это направление на северо-восток. За пятую широту. Там территория не Пепельных или Фейра. Туда сунуться у них, уебков, кишка тонка, все же на это надеюсь. А теперь пошел, мальчик! И упаси тебя Новый Бог возвращаться или передумать!.. — она, едва сморщившись, скорее в жалости, толкает больно в грудь, давая в руки что-то тяжелое и холодное, выталкивая слишком быстро за дверь, с жестким криком: — Пошел! И это запускает новую реакцию — непреднамеренную. Спонтанную. Крик, как катализатор и спусковой для ЦНС и одурелого накаченного выживанием и адреналином мозга. Ты не думаешь: мозг и тело диктуют, срываясь с места, зная карту цитадели. Теперь меж узких проходов, оббитых цинком, медью и хромом, по винтовым сваренным грубо ленинцам, за паровой отдел, за плавильный, туда, на первый этаж, где был всего раз за жизнь, и то, когда сбежал, в то самое время, когда был ещё с метр ростом. Смутная карта в голове с тех времен обрастает новым виденьем, деталями и доработками, часть изменилась, но интуиционо ты понимаешь куда. Дисхарут безумна, но всё точно, как она и говорила: скелеты в дозорных, пешеходах или загонщиках не останавливают — все они сидят или лежат у своих мест, дико смеясь, разговаривая сами с собой, а кто-то уже даже в конвульсиях, кто-то с пеной у рта, дергаясь спазмами в последний раз. Дикое зрелище, но тебе — столько раз видевшим умирающих висельников — это равно новому дню. Дыхание слишком важно, потому ты выравниваешь его, дышишь быстро, но равномерно. На удивление и дальновидность, какая-то дрянь из того состава коктейля блокирует все «за» и «против» в голове, подогревая лишь инстинкт выживания и свободы — той самой жизни. Выводя последние силы на максимум, разогревая до предела тело, давая легким дышать, как никогда, дабы в крови было максимальное количество кислорода, зрачки закономерно расширяются, выхватывая все детали, а реакции и скорость уходят на максимум возможного телом. Первый этаж и четвертый блок уже пред тобой. И вправду он, и ты видишь за краем обугленного угла тот самый мегабайк, он там один, словно специально оставленный. А малютки-распадники в неверии шарахаются и не понимают что им делать, ведь нет погони, нет старших и нет включённой по этажам тревоги. Безвольники, что плохо соображают, самые слабые, худые и изможденные дети, умирающие от распада собственных клеток и недостатка тех же эритроцитов, лишь испугано хлопают впалыми глазами и не решаются пока что напасть. Взбесившийся разум не дает ни одному к себе притронутся, снова лавируя, изворачиваясь и преодолевая последние метры к железному спасению, и лишь последний, более старший по виду, попытавшийся остановить блокируется. Ты не рассчитываешь силу, вздрагивая, когда слышится дикий рев распадника и хруст его костей; кажется, одним ударом раздробил все ребра с правой стороны, забыв, что нож до сих пор в левой руке… Секундное замешательство заливает всех воском к одному месту, и пока остальные боятся даже подойти, ты, видя издалека, что там за ангаром четвертого блока, палящее солнце и жуткие равнины, сдёргиваешь с поврежденного скелета его длинный, подобно лохмотьям, плащ, накидывая на себя и залезая на железного монстра. Визуально представленная карта у тебя перед глазами, адреналин в крови будет играть ещё целых шесть минут, значит есть хороший шанс оторваться от предполагаемой погони. Заводя байк, снимая его с подножки и трогаясь с места, ты отсчитываешь первую секунду, газуя с места.