Надежда на нормальную жизнь

      25 марта.       Ещё одна тысяча. Досчитала до тысячи. Начала считать снова. Когда отвлекаюсь на счёт цифр голова перестаёт болеть.       Не знаю, что било мне в уши, но было похоже на биты. Барабаны. Песни Иёвы. Звон шкатулки. Аномальной жарой разливались по моему телу.       Я не хочу умирать. И я пела об этих уродливых, болезненных чувствах, молча пела у себя в голове отвлекая её от боли. Лёжа на пропитанной солью кровати я думала о том, хорошим ли человеком покину этот мир. Как жаль, я столько всего ещё хотела успеть. Неоднократно меня тревожила мысль, "А что, если я завтра умру? Вдруг ничего не успею?", но смотрела на молодую себя в зеркало и выдыхала с облегчением. "Я ещё много чего успею", думалось мне. И вот, я тут.       Что я должна теперь сказать этим всем моментам? Я не протяну много, я знаю, я заранее сдалась, но не смогла смириться. С отчаянием карабкалась вдыхая пропитанный чем-то больничным воздух. Какими вопросами я должна задаваться сейчас, на краю пропасти своей жизни? Моя жизнь зависит не от меня, я сижу на грани между реальностью и другим миром и меня глушит звон сломанной шкатулки перебиваемый битами.       Даже если я зацеплюсь, из последних сил буду карабкаться в уродливую реальность, будет ли от этого прок? Почему диссонанс терзает мои барабанные перепонки? Я так устала рыдать в подушку, так устала страдать, но не могу перестать. В какой-то момент я задалась вопросом, что появилось раньше, боль или желание жить?       Никогда в жизни не испытывала такого ужаса. Мои мысли мешались, бились в конвульсиях, а потом я проваливалась в сон, и все продолжалось уже там. В другой реальности. Сны при температуре 39 превращались в пытку, кошмары сменяли один другой, я начала бояться красного.       Я не знала, насколько сильную боль я могу принести людям, которые меня знают. Потому предпочитала оставлять все как есть, не двигаться никуда, стоять и просто ждать возможности вернуть всё, как было. Но как было, уже быть не могло. Я не знала, что будет болезненнее для людей вокруг, мои бесконечные мучения или скорая смерть? Стоило мне опускать руки?       Я держалась. Тем не менее, натура моя сплавлена из хрупкого стекла и видимо, без учёта на выдержку высокой температуры. В бреду мне казалось, что надо мной кто-то склоняется и плачет. Я не знала, насколько реальным был этот бред. Иногда я шевелила губами умоляя кого-то рядом убить меня. Смерть начала казаться милостью свыше. Я считала каждую свою истерику внутри, каждую слезу, что скатывалась по щеке и делала постельное бельё ещё на процент состоящим из соли. Те три четверти слёз, которые были во мне, быстро превратились в одну.       Девяносто девять одиноких истерик не дают гарантии на сотую, так ведь? Мне оставалось только умолять, чтобы меня не забыли, не оставили, не бросили. Мои глаза были закрыты всегда. Я всегда молила высшие силы оставить память обо мне хотя бы в ком-то. Я просила прощения за то, что не могла дальше дарить счастье людям. Дарила ли я его вообще когда-то – мне не ясно.

Я убила в себе ту любовь, над которой смеялась.

Я смеялась со своих воспоминаний постепенно стирая их самостоятельно. Мои грязные от надежды руки вычищены в белой краске. Становясь белой, я очищалась от той грязи, что дала мне жизнь.

Я всё так же раздражаю тебя?

      Холодные руки. Уставшие глаза. Интересно, как я выглядела со стороны?       Мне нужно было прощаться со своей молодостью. Жизнью. Счастьем. А со мной придут попрощаться?       Опуская руки я не думала ни о чём, кроме одного и того же голоса в разных тональностях пытающегося попасть в ритм сломанной мелодии наполненной секундами. Ещё миллионы чужих мечт. Ещё один миллион.       Он склонялся надо мной и плакал. Казалось, я будто губка, впитывала его страдания, его боль, которая была посвящена не а бы кому-то, а мне. Впереди ещё так много желаний, а меня уже не будет. И мысли о желании жить начали напоминать о детстве. Зелёные поля, лучи, что плели венки на наших головах. Мне так бы хотелось снова вернуться туда...       Мне бы хотелось сжать его руку, нежно поцеловать в лобик, как недостающая мать, и тихо сказать, что все будет хорошо, но сделав это, я бы солгала. Эта мелодия Била по моим ушам Мне хотелось рыдать. И рыдая я смеялась.

–Кнайф ты- ты что, в край нормы попутал?       Замазыч стоял в проёме двери в комнате Курасана и сложа руки на груди злобно глядел на худого парня с тетрадью в руках. –Да ладно тебе. –Ты обещал не трогать, или хотя бы не читать её. Не твоё же. Нельзя так наплевательски относится к чувствам уже мё- неживых. –Вообще-то,–Кнайф покачал пальцем давя улыбку,–Не обещал. Ты лучше посмотри, какого поэта мы потеряли. –Э?       Замазыч недоверчиво прищурился поначалу не решая нарушать свои принципы, но любопытство оказалось сильнее. Сам не понимая, почему, он подошёл к Кнайфу и перез плечо заглянул в тетрадь, которую они вчера нашли в шухляде Курасана.       Ничего особо удивительного или шокирующего там не было, разве что... Стихи. Тетрадь оказалась сборником стихов, написанных, судя по всему, самим Курасаном. Некоторые из них продливались на несколько страниц, некоторые еле доходили до четверти листа. Основной темы не было, но чаще всего творения высмеивали определённые устои общества. Как иронично. –Да-м. Мне тесно, ему действительно так не хотелось, чтобы кто-то узнал о том, что он пишет такую красоту? –Тебе нравится?–Удивлённо спросил Замазыч вспоминая каждую перепалку между этими двоими в своё время. –Ну сложно сказать, что они плохие. Рифма подобрана красиво и к месту, они не однообразны и, как бы, написаны в разных стилях... Пикчеру бы понравилось.       Кнайф заметно поник после этих слов и, потеряв какой-либо интерес, закрыл и положил тетрадь на стол. Встав из стола, он потянулся, растягивая затёкшие руки. –Скучаешь? –А ты как думаешь? Может с первого взгляда так не кажется, но все трое исключенные были мне дороги. Даже Курасан, хоть он ещё тем горем был. С ними все самые яркие воспоминания с моей жизни. Это, ну, как-то... Обидно что-ли? –Я понимаю. Я тоже скучаю.. по Курасану в особенности.–Замазыч наклонился к коробкам в углу комнаты, зачем сюда изначально и пришёл, начал что-то искать.–И какого это? Ну, потерять стольких близких людей?       Второй обернулся оглядев собеседника полуосуждающим взглядом, из-за чего тот отвернулся. Уши слегка покраснели от неловкости и он кинул тихое "прости", на что получил закатывание глаз. –Да как-то, знаешь ли, не приятно. От мысли, что их больше нет.–Кнайф всё же ответил на вопрос с полупрезрением.–Если бы не Стёрка, я бы крышей поехал. Ещё и Лампчка со своей этой... болезнью. Может она ещё сможет выкарабкаться. –Надеемся. Ладно, так...       Замазыч вытащил с коробки несколько рамок с фото и положил рядом. Второго это заинтересовало и он подошёл ближе разглядывая фотографии. –Ого, откуда у тебя столько? –Ну, это старые, ещё с приюта. Нам много запрещалось, но Стёрка смогла выпросить фотоаппарат у Главной за хорошое поведение, она и наделала кучу фото. Ей удалось распечатать определенное количество, говорит, что это воспоминания. –А-а-а...–Протянул Кнайф беря одну из рамок в руки.–Вы тут такие.. маленькие.       В преимуществе фото были Курасана, потому и хранились в его комнате, логично ведь. При том время, когда они были сделаны, судя по всему, было совершенно разным. На одних Кура был совсем ещё маленьким, на вид как первоклассник, на других уже подростком. С уже взрослым Курасаном он фото не нашёл.       На одном фото Курасан закрывал ладонью объектив, да и сам выглядел так, будто его сфотографировали неожиданно. На фото побольше он, ещё совсем маленький, спал в обнимку с такой же маленькой Чах. На ещё одном фото Курасан, как казалось, вообще не видел, что его фотографируют. Он сидел на дереве и кушал черешню, да и сфоткан был снизу, так что, лицо было видно не очень хорошо.       На самой большой картинке была изображена вся компания. Освещение шло, судя по всему, только от свечи на скромном пироге, стоявшем на полу. Посередине сидел Курасан со столовым ножиком в руках, рядом в полуприседе была Чах с бутылкой сока в руках, над нею склонялся Замазыч, улыбаясь в камеру и показывая пальцами какой-то жест. С другой стороны от Курасана сидела Стёрка и, судя по всему, держала камеру, на которую фото было сделано. –Да, этим фото много времени. В общем-то, думаю, оставлю эти фото себе. Ну, нам с друзьями. Что б воспоминания остались. –Ясно...       Дверь в комнату открылась и из проема выглянула обеспокоенная Чарджери. Найдя глазами парней, она дважды моргнула, будто пытаясь прояснить зрение. Сама девушка выглядела уставшей, будто спала меньше обычного. –Что вы тут оба забыли? Вас по всему зданию искать надо? –А зачем ты нас искала вообще?–Замазыч переложил фотографии в коробку поменьше и поднял на руки. –Лампчке хреново. –Ей уже неделю не хорошо. –Хреново, в смысле, она может не дожить до следующего утра. –Чё?–Кнайф резко встал с колен и выпрямился.–Как это не доживёт? Ты же говорила, что Ламп продержаться до испытания? –Говорила. Ошиблась. Ну извините за мои познания в медицине, я хотя бы больше вас всех делаю.–Чарджери сердито отвернулась,–Я посчитала нужным вам об этом сказать. Если хотите с ней поговорить или просто побыть рядом, то сейчас самое время.       Девушка вышла негромко хлопнув дверью. Сердце сжало почти сразу. –Что. –Ам-м..       Парни остались стоять молча, не зная, как продолжить диалог. Кнайф склонил голову и сжал ладони в кулаки не зная, кому предъявлять за случившееся. Он хотел было что-то сказать, но не смог. Сама идея того, что о скорой смерти подруги он был оповещен так, спокойно, будто такое каждый день происходят, поставило в ступор. По телу рассыпалось ощущение мягкости, онемения, казалось, что если он пошевелиться, то рассыпется, и физически и морально.       Замазыч тоже не знал, какую эмоцию сейчас нужно показать. Сказать, что все в порядке нельзя, это слишком явная ложь. Сказать, что все будет хорошо, тоже нельзя. Страх ещё не полностью накрыл разум, но постепенно затапливал его нервными подглядываниями в окно и фактом заката за ним. –Ты.. Пойдём вместе, или?       Кнайф тревожно оглянул второго, думая над ответом. –Пожалуй, да.       Пока сыпался мир, как песок падал под ноги, трескался и падал на голову кусками, я умирала ещё раз. Пока исчезала реальность, вокруг меня витали мои же воспоминания. Иногда мне удавалось за них зацепиться. Тысячи людей на моём пути, тысячи чьих-то странных, неясных миров, тысячи истин. Одна дорога, ведущая в никуда, недостижимая цель в жизни, и путь к ней, которым я жила. Четвертый враг был непреодолим. Я падала, теряла силы, вставала и содрогалась от жары. В груди давило, давило на ноги, не давая мне возможности встать. Меня словно пришили к кровати, чтобы отобрать последнюю возможность сбежать. Умереть в месте, которое ты ненавидишь больше всего на свете. Умереть в месте, что уже убило нескольких таких же невинных, как и ты. Умереть в месте, о котором ты ничего не помнишь.       Бесконечный поток мыслей не прервётся, он так и продолжит идти, и лишь моя смерть сможет его оборвать. Шкатулка больше не била в уши, резко стало так хорошо, резко красный цвет, что так пугал, исчез. Мои воспоминания переносили меня в такие приятные, памятные места. Я помнила каждого из них, и это меня успокаивало. Пока живы мои воспоминания, они тоже будут жить. Поэтому мне не хочется умирать, не смотря на боль. Мне бы хотелось встать, обнять человека, что склонился надо мною, нежно поцеловать в губы, забрать с рук всю ту боль, что могла скопиться у него в груди. Мне бы хотелось, чтобы моя смерть имела хоть какой-то толк, даже если изначально этого не задумывалось. Мне бы хотелось ещё раз почувствовать умиротворение.       Резкие перепады с одного состояния в другое. Боль пробивала голову, но когда я представляла конкретный участок своей головы, где мне больно, боль пропадала или меняла свои края. Я охотилась за этим уродливым чувством, играла с ним, так как больше никак отвлечься не могла.       Кнайф сидел рядом с постелью больной и гладил её по голове, что-то тихо нашёптывая себе под нос. Замазыч вымочил ещё одно полотенце и аккуратно положил на голову девушке. Вокруг ходила Чарджери осматривая медикаменты, которые у них вообще находились. –Брялок отправилась искать Краткого, хотела помощи попросить. Так и не нашла. Дверь никто не открыл. –Малина он гнилая.–Не слишком громко прокомментировал Кнайф не отворачиваясь от подруги.–Если бы только не время. Если бы только не-.. я застрелю его нахуй. При первой подвернувшейся возможности. –Ну-ну, это грех, не нужно впадать в эти мысли,–Хотел было опровергнуть Замазыч, но лишь больше разозлил того. –Грех – смотреть на то, как твои друзья умирают один за другим, и ничего с этим не делать, потому что боишься за себя. Грех, это понимать, что все эти тела тебе дороги лишь тогда, когда они поникают и рассеиваются. –Да завалитесь вы оба по хорошему.–Кинула Чарджери поворачиваясь к парням.–Я вас сюда не об этом привела спорить. –Почему бы нам просто не застрелить Краткого, если не считать причины "это грех"? –Это не ко мне вопросы. Идея мне нравится. –Да вы что, в сговоре?–Замазыч встревоженно переводил взгляд с одного участника на второго,–Я понимаю вашу усталость и злобу, но мне даже думать об этом страшно.       Дверь распахнулась и в проёме показалась девушка с бордовыми волосами, уставшая и обозлённая. –У вас не выйдет застрелить Краткого. Ну, теоретически, это возможно, но на деле, она слишком быстр и внимателен, а помимо обладает магией. Не знаю всех его возможностей, но что-то мне подсказывает, что ничего Крату не стоит взять и остановить пулю в полёте. Мы медленнее и слабее. –То бишь, его нужно отвлечь и лишить палочки на руках. Так и запишу.–Чарджери призадумалась, потом достала с шухляды ручку с листком и начала что-то быстро писать. –О как. Удачи тогда. Мы тебе за это премию выдадим. –Не Дарвина, надеюсь. –Кна-.       Лампчка приоткрыла глаза, хотела было окликнуть первого, кого увидела перед собой, но на середине слога дыхание прервалось и она с силой затолкнула воздух назад в лёгкие.       Кнайф сразу же среагировал и чуть приподнял девушку, улаживая выше на подушки. Та вернулась в дыхательный ритм, хоть и все равно на глаз ощущалась тяжесть в её теле. –Ты проснулась! Божечки, живая,–Он придвинулся ближе и прикоснулся ладонью к щеке. –Ты как?–Ближе подошла и Чарджери снимая полотенце со лба больной и проверяя температуру. –Жарко. Так больно...       Замазыч молча встал с места, грустно глянув на Лампчку, погладил по голове, и вышел. Видимо, было слишком неприятно наблюдать за страданиями девушки. Никому приятно не было. Что Брялка, что Чар, что Кнайфа тоже пробирало до костей желание убежать.       Чар так и поступила под предлогом "оповестить ещё кого-то о том, что Лампчка очнулась". Брялок просидела рядом ещё минут десять пытаясь поддержать диалог, где меньше всего участвовала Лампчка, но все же сдалась и, поцеловав девушку в лоб на прощание, вышла. –Они все ушли..–Тихо проговаривал Лампчка смотря на то, как Брялок выходит за дверь. –Как видишь. –Только ты не уходи, пожалуйста. Мне страшно.–Она слабо сжала руку друга переплетая пальцы между. Второй рукой Кнайф продолжал гладить умирающую по голове, попытался улыбнуться, вышло не очень хорошо. –Не уйду. Мне все равно идти уже некуда.       Если бы только у боли был предел. Так жарко, так жарко, так жарко, так жарко, почему тяжелеет голова. Почему, когда я касаюсь его теплой руки, мне становится хорошо, тепло, в остальном теле ещё теплее, но мне плохо. Почему эта жара так обжигает, будто мне на самом деле ужасно холодно.             Вот бы у боли был предел....       Вот бы у боли был придел... Все кружится             кружится                   кружится                         кружится                               кружится                                     кружится                                           кружится                                                 кружится                   Вот бы у боли был предел       Скажи мне, почему ты плачешь? Почему эта соль стекает с твоих глаз. Почему ты улыбаешься? Должно быть, это просто плохой сон. きっとこれは悪い夢                                     Я падаю                               Я падаю                         Я падаю                   Я падаю             Я падаю       Я падаю Я падаю                                           Я падаю                                     Я падаю                               Я падаю                         Я падаю                   Я падаю             Я падаю       Я падаю Я падаю Стук в грудной клетке застыл. Пальцы ослабли. В последний раз улыбнувшись, она перестала дышать. И боль ушла.