Те, кто охотится в ночи

Всему свое время, и время всякой вещи под небом:

время рождаться и время умирать…

время разрушать, и время строить…

время разбрасывать камни, и время собирать камни;

время обнимать, и время уклоняться от объятий…

время любить, и время ненавидеть;

время войне, и время миру.

(Книга Екклесиаста, или Проповедника 3:1-2, 5, 8)

Ноябрь, 1939 год       На протяжении жизни Энтони не единожды приходилось видеть в газетах искрометные заголовки о том, что славу столицы Великобритании составляли в том числе и знаменитые на весь мир общественные туалеты, прославленные не только за свою функциональность, но и за красоту. Удивительный факт, но ведь строители времен королевы Виктории даже их возводили словно дворцы: блестящие медные трубы, расписные кафель и раковины с цветочными узорами, массивные двери из красного дерева в каждой кабинке – настоящие подземные храмы. Многие газеты могли также похвастаться приложенными к полотнам текста фотографиями этих роскошных уборных. И ведь всего каких-то сто лет назад любой желающий мог заглянуть в такое место для того, чтобы справить нужду, потратив всего лишь какой-то пенни… Жаль, что сейчас большая часть из них закрыта.              Тот общественный туалет, в котором стоял Энтони сейчас вряд ли стоил хотя бы столько. Весь целиком он не тянул даже на стоимость одной жалкой бронзовой монетки. Обшарпанные, блевотно-зеленого цвета стены, которые когда-то давно, вероятно, были выложены плиткой. Хлипкие двери кабинок на скрипучих заржавевших петлях еле-еле покачивались, а у некоторых кабинок и вовсе отсутствовали, позволяя любому зашедшему лицезреть фарфоровый, давным-давно уже не белоснежный трон, подходить к которому ближе, чем на пару метров, скорее всего, было опасно для жизни: патогенная микрофлора, должно быть, уже успела основать новую цивилизацию под ободком унитаза. Кто знает, вдруг они снаряжены катапультами? В воздухе висел тяжелый запах рвоты и плесени. Одна единственная лампочка надрывно мигала.              Оглядев помещение, Энтони разочарованно хмыкнул, поудобнее перехватив ручку тяжелого гладстона. Даже было сложно поверить, что это все еще Лондон. Первым порывом было свалить отсюда к чертовой матери. И желательно сделать это раньше, чем желудок решит вывернутся на изнанку от стоящего смрада и общей атмосферы этого места. Но наученный терпению Энтони, дав себе пару секунд на смирение, направился к тому, за чем он вообще сюда пришел.              На противоположной от кабинок стене красовались зеркала: одно разбито, пара запачкана черт знает чем. Подойдя к одному из тех, что все еще были способны, пусть и мутно, но отражать происходящее перед ними, Энтони посмотрел на свое отражение. Да, конечно, найти зеркало можно было и в другом месте, ради этого не нужно было тащиться невесть куда и разыскивать среди заброшенных зданий точно такой же заброшенный общественный туалет. Но Энтони, к своему сожалению, не знал, где еще он сможет найти место, не только оснащенное большим зеркалом, но также и уединенное. Он должен был быть уверен, что его никто не прервет.              Сняв солнцезащитные очки, Энтони бережно сложил их в нагрудный карман. Подняв взгляд обратно на свое отражение, он испуганно застыл. Он все еще не привык.              На него смотрели узкие зрачки янтарных глаз. Даже слабого освещения комнатушки хватало для того, чтобы в радужке начала мерцать, поблескивая, золотистая взвесь – тапетум, привилегия хищника.              Все еще было неправильным, что у его отражения были такие глаза: яркие и дикие. Энтони не смог сказать, сколько еще ему нужно времени, чтобы смириться. Уже прошло 5 месяцев. И, наверное, должно пройти еще примерно столько же, чтобы это стало нормой. Чтобы он смог окончательно принять новую реальность.              Зажмурив глаза, Энтони просчитал до 10. Это не заставит узкие зрачки в его глазах стать нормальными, это не прекратит этот кошмар. Но поможет выровнять дыхание, успокоить дрожь в теле и привести мысли в порядок. Вдох-выдох. Открытые глаза, встреча с отражением.              Не пересекаясь с ним взглядом, Энтони сразу же сосредоточился на татуировке змеи, что причудливо извивалась на его виске. Именно из-за этого он здесь, именно поэтому ему нужно было зеркало. Порывшись в огромной сумке, в которой было все необходимое для побега и не только, Энтони вытащил оттуда склянку с медицинским спиртом, носовой платок и клинок. Самый обычный клинок: стальное лезвие, деревянная ручка и кожаные ножны, что шли в комплекте. Клинок был куплен за гроши сегодня вечером. Но это не отменяло его ценности сейчас, ведь, что самое главное, он был острым.              План на словах был проще некуда: избавиться от татуировки, срезав кусок кожи с рисунком на ней. Он вампир, регенерация сделает свое дело, даже шрама не останется. Он сбежал из «Порождений порока», дал деру при первой возможности и теперь нужно оборвать последние связи с ними. Оставить все в прошлом и двигаться дальше.              Но по факту эта идея пугала. И страшна была не боль, это не инстинкт самосохранения с неистовой силой вопит внутри. Хотя, может, и его лепта тоже присутствует. Сама эта мысль о том, чтобы избавиться от татуировки, приводила в ужас. Все это время она была словно его оберегом, знаком, что он причастен к чему-то большему, что он находится под защитой, является частью чего-то важного. Выполнял ту же функцию, что и крест на груди прихожан церквей. Но это не могло так больше продолжаться.              Мысли о побеге появились у него еще с месяц назад. А может даже и раньше, Энтони не мог точно сказать. Наверное, впервые такая идея посетила его одновременно с осознанием того, что все то, что происходит вокруг, неправильно. И с течением времени эта мысль только крепла в его сознании, становилась навязчивой и невыносимой.              Его будут искать. Энтони знал это, знал, что рискует всем, в том числе и собственной жизнью, решаясь на побег. Но терпеть все это он просто больше не мог. С него хватит.              Он не мог просто смириться с теми идеями, что продвигали «Порождения». Энтони не считал, что инакомыслие должно наказываться смертью, что предательство это грех, достойный показной казни. Энтони не считал людей злом, не считал, что они заслуживают уничтожения. В его мировоззрении главной ценностью всегда была именно жизнь. В конце концов, эти идеи казались ему схожи с идеологией фашизма, и Энтони был убежден, что чему-то такому нет места на территории современной Великобритании. Иначе ради чего сейчас на многочисленных фронтах ведется война за свободу всего мира? Но и насчет войны у «Порождений» было свое мнение: «Война – это лишь результат человеческой природы и их желания убивать, это демонстрация их жестокости, их пороков. Таким образом, люди еще раз подтверждают, что их логичный конец – полное вымирание, ведь если даже человечество не уничтожит кто-то извне, то они сделают это сами. Мы же ускорим этот процесс ради наискорейшего торжества вампиров, наилучшего творения всевышнего, над этим человеческим мусором». И так далее, в том же духе. В конечном итоге любой тезис они могли свести к тому, что уничтожение человечества – это закономерный процесс, такой же неоспоримый, как и то, что Земля вращается вокруг Солнца, а Луна – вокруг Земли.              А Энтони был мечтателем. Каким был, таким и остался. Он все еще лелеял мечту о том, что, возможно, не сейчас, но в будущем, люди и вампиры смогут гармонично уживаться на одних улицах. Что вампиры откажутся от человеческой крови, а люди перестанут бояться вампиров словно монстров из ночных кошмаров. Но вот только эти идеи никогда не находили поддержки. Что в церкви, когда Энтони еще был священнослужителем, что в «Порождениях порока», на его мысли о мирном будущем крутили пальцем у виска. Никто не воспринимал это всерьез, а то и вовсе считали бредом. Но Энтони был уперт и непоколебим, а потому не отказался бы от своих убеждений, даже если бы от этого зависела его жизнь. Таким уж он был.              Дрожащими руками Энтони откупорил бутыль со спиртом. Прижав к горлышку чистый носовой платок, он перевернул склянку, позволяя ткани полностью пропитаться едко-пахнущей жидкостью. От спирта по пальцам, держащим ткань, пробежал холодок. Первым делом он протер спиртом свои руки, затем клинок, предварительно вытащив его из ножен. В последнюю очередь аккуратно прошелся наспиртованной тканью по виску. От прохлады ткани, резко контрастирующей с душным затхлым воздухом помещения, Энтони поморщился. Закончив с этим, он кинул платок в грязную, покрытую налетом раковину рядом.              В церковной школе, конечно же, обучали оказанию первой помощи. В теории, разумеется. Практике Энтони сполна научился уже на ночных улицах Лондона. Причислять к хирургам его еще было рано, но резать, перевязывать и зашивать он умел точно не хуже рядового выпускника медицинских училищ. Клинок Энтони держал уверенно, хоть и думал о том, что в его ситуации лучше бы подошел скальпель. Холод металла его не пугал, как и боль в целом. Но руки почему-то все равно тряслись.       

«Метка – знак, что ты чего-то стоишь. Эдемский змей на твоей коже – символ того, что твои намерения благородны. Без великой цели, ты - ничто»

      Чужой голос стучал в висках. Энтони слышал это так много раз, что не счесть. Каждая церемония посвящения новых членов группы начиналась этими словами. Но, без сомнений, больше всего Энтони запомнился момент своего собственного посвящения, когда он стоял на помосте рядом с говорившим, из-за чего эта речь была невыносимо громкой. Она отпечаталась в его сознании, словно она была выжжена там клеймом.              - Не было там ничего великого и благородного, - одними губами ответил Энтони голосу в своей голове, поднося лезвие к коже на лице. Холод жжет, - Перестань бояться того, что тебе наплели.              Но Энтони боится. Боится, что он не прав. Что самая большая ложь, что тянется за ним на протяжении всей его жизни, сейчас рассыпется в пыль. Он всегда думал, что справится в одиночку. Он четко убежден, что ему никто не нужен, что он сможет выстоять сам, как бы трудно не было. Он всегда был намерен жить по своим собственным принципам, не беря в расчет мнение других, поэтому он и ушел из родного дома, поэтому он был настроен покинуть церковь, поэтому покинул «Порождения». Но что, если он ошибается?              Энтони не понаслышке знал, что наш мир – место жестокое. Это, пожалуй, единственный пункт в идеологии «Порождений», что был ему близок. Свой первый урок он усвоил еще в детстве, когда ему впервые прилетело от отца за разбитое окно в его спальне. Рука у отца была тяжелая и бил он остервенело. А то окно, кстати, даже разбил не Тони. Однако сдать соседских мальчишек ему тогда что-то не позволило. Совесть, наверное. И он был убежден, что тогда сделал все правильно, ведь пацанята после его поблагодарили. Но началом даже для детской легкой дружбы это не стало: благие деяния быстро забываются.              Будучи юношей, Энтони видел, как от голода и нищеты страдают люди на улицах, и тогда он впервые начал тратить свои карманные деньги на благотворительность. Он всегда видел несправедливость в том, что кто-то живет плохо, а кто-то живет хорошо. Энтони полностью отдавал себе отчет в том, что ему просто повезло. В роке судьбы не было ни правых, ни виноватых, но бедняки так не считали, кривясь и открещиваясь от денег и продуктов, что великодушно протягивал им молодой парень в дорогих одеждах. Словно своими действиями Энтони стремился не помочь им, а поиздеваться. Поэтому довольно скоро он стал жертвовать деньги в фонды, а не напрямую из рук в руки.              Узнав об увлечении сына благотворительностью, отец лишил его карманных денег и части наследства в придачу. А когда раскрылось, что Энтони, ко всему прочему, религиозен, то и вовсе погнал прочь из дома, сказав, что фанатикам, перекладывающим ответственность за свою жизнь на Бога, здесь не место.              Но Энтони никогда не верил в Бога как такового и уж тем более перекладывать на него ответственность не собирался. Он всегда верил лишь в идею. Идею о том, что есть справедливость, что есть рай и ад, и что люди, ведущие себя праведно и по совести, получат за это награду, а те, кто грешен – получат наказание. Верил, что существует искупление, что люди могут измениться и встать на путь истинный, что есть возможность сделать наш мир хоть сколечко не настолько ужасным. Энтони не был виноват в том, что к этой идее, так или иначе, всегда прилагался Господь – олицетворение всепрощения и мирового порядка. Для Энтони вера стала воплощением надежды. А церковь стала оплотом разочарования.              Но даже тогда убеждения Энтони не покачнулись. Он все еще был убежден в том, что делает все правильно. Сейчас же он был готов рассыпаться на части.       Каждый день он задавался лишь одним вопросом: как же так получилось, что в Великобритании, стране, в которой на престоле восседало само божество англиканской религии, не могло найтись места для веры в мир?              Острое лезвие коснулось кожи возле хвоста змейки на виске. Энтони сделал глубокий вдох. Сейчас будет больно. Он крепко сжал зубы. Просчитал до трех и надавил на лезвие.              Энтони вскрикнул. Сильная боль пронзила висок, а из глаз брызнули горячие слезы. Было больно, слишком больно. Лезвие жгло, словно было сделано из серебра. Не выдержав, вампир выронил клинок, и тот звонко звякнул, ударившись об старый кафель.              - Нет, нет, я не смогу, - закричал Энтони, вновь поднимая глаза на отражение. Кровь тонкой струйкой стекала по щеке до самого края челюсти, где перемешивалась с почему-то не останавливающимися слезами. Глаза как будто стали мерцать желтым еще ярче.              Достав из раковины все еще пахнущий спиртом платок, Энтони вытер щеку от крови. Ранку от спирта почему-то не защипало. Вглядевшись в зеркало, он быстро понял: никакой раны уже не было.              - Вот черт, - сначала Энтони рассмеялся. Вот надо же, так быстро зажила! Смех быстро перерос в истеричных хохот. Зарывшись длинными пальцами в короткие колючие волосы, Энтони отошел от зеркала и принялся нарезать круги по небольшому пространству уборной. Когда он вернулся обратно к зеркалу, его лицо уже было искажено гримасой злости, - Вот черт!              Скомкав платок в кулаке, Энтони со всей дури ударил им по стеклу, целясь в лицо своему отражению. Тишину нарушил звон стекла и глухой стук упавшей на пол и чудом не разбившейся бутыли со спиртом. А в уборной стало на одно разбитое зеркало больше.              Израненная ладонь ныла, в пальцы впились куски битого стекла. Энтони хотел было вытащить один, но ухватившись за стеклышко, тут же поморщился от острой боли и одернул руку. Хорошо еще, что серебро для производства зеркал уже давно не используют. Но, так или иначе, избавиться от осколков было нужно – иначе даже регенерация не поможет              Спустя время в пальцах не осталось стекла. Да даже шрамов на коже не осталось, как будто и вовсе ничего не происходило. Об обратном говорило лишь зеркало, испещрённое трещинами, расходящимися кругами, словно волнами, от места удара.              - Ты просто ебанный монстр, Энтони Джей Кроули, - медленно, смакуя слова, сказал Энтони, разглядывая гладкую кожу своей еще пару минут назад кровоточащей ладони, - У людей бы такие раны заживали месяц, оставили бы шрамы. А ты не человек, ты – чудовище.              На него вдруг свалилось озарение. Он словно прозрел. Он больше не человек. Что бы он не делал, каким бы не был в прошлой жизни, мир больше не примет его. И от этой мысли в уголках глаз стали вновь скапливаться слезы.              - Они были правы, - обреченно всхлипнул Энтони, наклоняясь над измазанной кровью раковиной, упираясь руками в ее борта, - Они были правы во всем. Один я не смогу.              Он бы смог, будь он человеком. Обычным человеком, как и большинство жителей Лондона. Многие люди живут так – в полном одиночестве, полагаясь только на себя. Но Энтони был вампиром, а, значит, за ним уже открыта охота.              И охотиться будут не только священники. Другие вампиры тоже представляют опасность, а особенно члены «Порождений». Жить придется так, чтобы не попадаться на глаза вообще никому. Потому что никто в этом мире больше не будет на его стороне.              - Нужно было остаться, - тихо провыл сквозь слезы Энтони, медленно оседая на пол.              Не зря гордыня считается грехом. Энтони за свою жизнь так и не научился смирению, не научился принимать чужие правила, всегда ставя себя во главе угла. И это сыграло с ним злую шутку, привело туда, где он был сейчас.              - Блять, блять, блять, - остервенело, Энтони колотил кулаком по полу, давая выход эмоциям через удары и слезы, - Почему все так? За что мне это? Почему я?              Энтони знал, что ответов на эти вопросы он не услышит. Бог не отвечает страждущим. Он пытался спросить, за эти 5 месяцев неоднократно. Но он даже не может подойти к алтарю. А самый главный вопрос он даже не может произнести вслух.       

Почему Бог отвернулся от меня?

             Он вертелся на языке, но так и оставался неозвученным. А Энтони нуждался в ответе.              Идти теперь было некуда. Даже мысль о возвращении была недопустима: закончится это так же, как заканчивалась история ведьм во времена инквизиции. Не к кому обращаться за помощью, не от кого ждать поддержки. Был только Энтони и ужасный мир, который с каждым днем все сильнее и сильнее полыхал в огне.              - Что мне теперь делать? – разбитые костяшки пальцев быстро заживали обратно, однако боль никуда не проходила. Она как будто локализовалась в грудной клетке, расходясь по телу. Хотелось кричать и вопить. Хотелось, чтобы этот кошмар прекратился. Чтобы все закончилось.              А что, если есть такой вариант? Закончить все. Прекратить это. Такой элементарный выход из сложившейся ситуации. Энтони потянулся за сумкой – внутри должно быть решение.              И решение нашлось: серебряный клинок. Всем ведь известно, что раны от серебра у вампиров не заживают. Это один из немногих способов вообще убить нечисть. Кому будет не плевать на труп в заброшенном общественном туалете на краю города, даже если труп принадлежит вампиру?              Серебро мерцало в свете тусклой лампы совершенно иначе нежели сталь. Было в этом блеске что-то сакраментальное, как будто бы не просто так именно серебро было действенно против вампиров. Может, в этом металле заключена какая-то божественная сила?              Держа клинок за ручку, обмотанную в несколько слоев ткани для избежания контакта с кожей, Энтони прикидывал, где лучше будет сделать разрез. Может быть, попытаться перерезать сонную артерию? Или лучше вскрыть вены на запястьях, как делали в драматичных книгах? Наверное, легче всего добраться будет до бедренной артерии. А может просто вспороть живот?              Размышляя, Энтони приставлял лезвие то тут, то там к различным участкам тела. Сначала он был склонен все-таки перерезать вены. Но прикинув, что венозная кровь будет вытекать довольно долго и мучительно, решил воткнуть нож в шею. Это казалось наиболее быстрым решением проблемы.              Однако изначальная решимость вдруг куда-то подевалась. Слишком много мыслей появилось в голове, они жужжали роем, нагоняли тревогу. А если попасть сразу в артерию не выйдет? Что, если умирать придется на протяжении нескольких часов, в полном одиночестве, лежа на грязном полу? Да и стоит ли вообще игра свеч? Ведь самоубийство – это страшный грех. Хотя, есть ли смысл беспокоиться об этом вампиру? Может быть, лучше попробовать другие варианты, например, со святой водой…              Глаз выцепил закатившуюся под раковину бутыль со спиртом. Энтони слышал, что люди часто выпивают «для храбрости». Сам Энтони никогда в жизни не брал в рот даже капли спиртного, за исключением причастного вина, используемого во время проведения евхаристий. Но причастное вино некрепкое, разбавленное водой, да и священнослужителям разрешается сделать не более одного глотка, только для участия в таинстве. Так может спиртное и вправду помогает в подобных ситуациях?              Отложив клинок, Энтони потянулся к бутылке. Откупорив, вдохнул обжигающий едкий запах. Поморщился. Слизистую неприятно защекотало, а пробовать на вкус, если быть честным, не хотелось. Решив, что дело в непривычке, и сделав глубокий вдох, Энтони зажал себе нос рукой с щедро глотнул из горла. Сейчас или никогда.              Это было плохой идеей. Ужасной идеей. Тут же выплюнув жидкость на пол, Энтони зашелся кашлем. Горло, глотку, носовую полость и рот жгло, словно огнем. С глаз текли слезы. Даже вдохнуть было больно: словно миллионы острых длинных игл врезались в слизистую, доходя до самого мозга.              Когда спустя несколько мучительных секунд боль утихла, Энтони рассмеялся, все еще сидя на полу возле открытой бутылки и отброшенного прочь клинка. Если бы не регенерация, он бы еще долго мучался от обжигающей боли, валяясь на полу. Вот ведь идиот, и как ему только в голову могло прийти пить медицинский спирт? Все это вдруг стало казаться таким дурацким, как будто бы химический ожог заставил мозги Энтони наконец здраво оценивать происходящее. Да и как же, черт возьми, хорошо живется, когда есть возможность просто сделать вдох полной грудью, не ощущая при этом жуткого жжения.              Отсмеявшись, Энтони вновь взял в руки клинок. Резать вены больше не хотелось. Но и жить, на самом деле, тоже желания было мало. Клинок был завернут в чехол и возвращен в гладстон. Вслед за ним туда же отправилась и бутылка.              Ощущая одновременно неподъемную тяжесть и небывалое облегчение, Энтони продолжал сидеть на полу, прислонившись спиной к стенке одной из кабинок. Он разглядывал стеклянные осколки, что усыпали пол, разбитые зеркала с невероятными узорами трещин на них. Взгляд скользил по обшарпанным стенам, пока не уперся в доску для объявлений, где в несколько слоев были налеплены выцветшие бумажки с огромными буквами. Один из плакатов выделялся на фоне остальных, привлекая к себе внимание. Он казался более свежим, ярким, был не сильно порван и еще не разъеден влажностью. Подойдя ближе, Энтони увидел, что плакат был совершенно новым. На нем были изображены мужчины в сэм-браунах, держащие в руках винтовки. Надпись на плакате гласила: «Твои товарищи сражаются. Почему ты – нет?».              Точно, в мире же сейчас идет война. Не то, чтобы Энтони забывал об этом, просто этот факт как будто бы отошел на задний план в свете последних событий, произошедших с ним. А ведь, если задуматься над этим, сейчас множество его соотечественников рискуют своими жизнями, пока он тут, в спокойном Лондоне, раздумывает над тем, каким образом лучше покончить с собой. Острая стрела вины пронзила его сердце.              - Если уж ты так хочешь умереть, Энтони, то хотя бы сделай это достойно, - сказал вампир сам себе, разглядывая листовку. И тут в его голову закралась идея: может быть и вправду отправиться на фронт?              Сначала эта мысль показалась абсурдом: он ведь вампир! Но чем дольше он думал над этим, тем больше это казалось разумным. У него есть поддельные документы, лежат папочкой в гладстоне. Он умеет обращаться с оружием, знает, как убивать и как оказывать первую помощь. А еще, будучи нечистью, обладает живучестью, что может стать неоспоримым преимуществом Британской армии на фоне боя. Разве как минимум это того не стоило?              Но самый главный плюс заключался в другом: никто не будет искать его на фронте. Только умалишенный будет скрываться среди армейских добровольцев на передовой. Но Энтони был уверен, что терять ему уже нечего.              Тем более он все равно не хочет жить. Лишиться жизни на войне – звучит мужественно и самоотверженно. И уж точно не настолько жалко, как самоубийство в общественном туалете. Может быть, так его хотя бы будет кому хоронить во второй раз?              Но для того, чтобы «выходить в люди» нужно было прикрытие. Поддельных документов мало, если в живую ты выглядишь так, словно вылез из фильма про Дракулу. И в первую очередь нужно было сделать что-то с глазами. В гладстоне как раз на такой случай лежал украденный из стратегических запасов «Порождений» флакончик с атропином. Неестественно яркий цвет глаз и загадочный блеск тапетума скрыть таким образом не выйдет, но вот сделать зрачки более похожими на человеческие экстракт белладонны способен был.              Капли раздражали слизистую, вызывая болезненные ощущения, словно в глаза насыпали песок. С болью нужно было смириться и это даст свои плоды: уже через полчаса зрачки станут круглыми, пусть и чрезмерно расширенными. Но огромные зрачки всегда было объяснить проще, чем вертикальные, словно у змеи. Например, всегда можно было сказать про защемление шейных нервов, что и так нередко встречается у людей в наше время.              Среди последователей «Порождений» атропин был популярен, пусть и имели доступ к нему только шишки организации и их приближенные. Слишком уж часто членам группировки было необходимо вклиниться в качестве шпиона в человеческую компанию. Но, так или иначе, все в «Порождениях» были прекрасно осведомлены как о действии препарата, так и об его побочных эффектах: от применения атропина часто начинались мигрени, а от постоянного использования – галлюцинации. Энтони искренне надеялся, что до этого не дойдет, храня флакончик с атропином у себя лишь на крайний случай.              Щелкнув застежкой, он подхватил сумку. Энтони отряхнул одежду, нацепил темные очки обратно на нос и, в качестве последнего штриха своей маскировки, надел на шею массивную цепь с искусно выполненным стальным крестом, что всегда носил с собой в кармане. Воодушевленный новой заразившей его разум идеей и кутаясь в плотное пальто, он направился прочь из забытой Богом убитой уборной навстречу холодному Лондону.       

***

      Красные шапочки на протяжении суток патрулировали улицы, снуя туда-сюда. Расставив блюстителей закона по всему городу, Уайтхолл пытался вернуть порядок и спокойствие в жизни простых граждан, что сейчас, словно угрюмые тени, бродили по городу.              Время было раннее настолько, что даже солнце еще не встало и город утопал в предрассветных сумерках. Белесый утренний туман, словно ковер, стелился по мостовым. Отмахивая от себя промозглую сырость широким подолом пальто, человек в фетровой шляпе, с гладстоном в руке и в, несмотря на время и погоду, темных очках уверенным шагом приблизился к задремавшему на посту патрульному.              - Доброе утро, офицер, - отрапортовал он, остановившись перед полицейским, - Прекрасная погодка, не правда ли?              - Чего тебе, утырок? - безрадостно отозвался названный офицером сержант. В других обстоятельствах это наверняка потешило бы его самомнение, но не сейчас, когда наручные часы показывали половину седьмого, а холод пробирал до костей. Еще и этот стоит лыбится. Странный он какой-то.              - Подскажите, будьте любезны, где находится ближайший военный комиссариат, - не убрав улыбки с лица сказал странный человек, - Я бы хотел пойти добровольцем на фронт.              Патрульный недоверчиво обвел мужчину взглядом. На вид ему было не больше 25 лет. Худощавый, но широкоплечий и высокий. Одет опрятно, но одежда грязновата. На местного сумасшедшего не тянет. Хотя мысль такая, глядя на его вдохновленную улыбку, проскальзывает.              - Скажи честно, парень, - усмехнулся сержант, - Ты что, пьян?              - Никак нет, офицер, - парень улыбнулся еще шире и полицейскому на секунду почудилось, что в сумраке блеснули неестественно длинные заостренные клыки, - Никогда в жизни не прикасался к алкоголю.              - Святоша что ли?              - Выпускник семинарии, - совершенно спокойно ответил незнакомец. У патрульного глаза на лоб полезли. Он какое-то время рассматривал парня, ожидая, что тот скажет, что это была шутка. Но тот молчал.              - Не похож ты на священника, - фыркнул сержант. Однако, вновь окинув паренька взглядом, патрульный удивленно уставился на тускло поблескивающий серебряный крест на груди собеседника, - И что ты тогда забыл на фронте? Поверь мне на слово, там никому не сдались твои разглагольствования о Боге.              - О, я хочу отправиться на фронт не за этим, - рассмеялся парниша, - Я бы хотел отстреливать фашистских тварей своими руками.              - Тогда вам необходимо пройти дальше по Риджент-стрит. Дойдете до перекрестка и свернете налево. Третье здание справа, - указал направление полицейский, не моргая уставившись на странного мужчину перед ним.              - Спасибо вам большое, - счастливо воскликнул парень, сняв шляпу и поклонившись в знак благодарности, тряхнув рыжими кудрями, - Очень вам благодарен.              Проводив незнакомца взглядом, сержант откинулся на стену позади. Достав из кармана портсигар и зажигалку, полицейский закурил. «Ну и псих, - подумал он, делая затяжку, - Явно же больной на голову. Хорошо еще, что я его быстро сбагрил, пусть в комиссариате с ним сами разбираются. Семинарист хренов».

***

             — Значит Вилдад Шухит? – недоверчиво смотря в документы, спросил инспектор, не поднимая глаз на кандидата.              - Еврейские корни, - выпалил Энтони и, столкнувшись с насупившимся взглядом инспектора, добавил, - Мать была ирландкой.              - А говоришь с шотландским акцентом, - хмыкнул инспектор, но, все же отложив паспорт в сторону, оглядел кандидата с ног до головы, - И почему, скажите на милость, мистер Шухит, вы пожаловали в комиссариат так поздно? По возрасту вам полагалось прибыть сюда в качестве призывника еще летом.              - Я доучивался в вузе, - Энтони протянул заготовленную поддельную справку из университета, - Учился на лингвиста, хотел сначала получить образование. Но решил, что отдать долг родине для меня важнее.              В «Порождениях порока» Энтони часто выполнял работу по шпионажу. Ему идеально подходила эта роль из-за умения держаться на публике и врать, не моргнув и глазом. Конечно, это нарушало его моральные принципы, но кого это волновало в радикальной псевдорелигиозной организации?              У каждого шпиона был свой комплект поддельных документов на вымышленное имя, а также предыстория, которая должна была давать логичные ответы на все возможные возникающие вопросы. Выучив свое алиби наизусть, Энтони с легкостью давал ложные показания, словно это были реальные факты из его жизни.              - Какой язык изучали?              - Немецкий.              - Еврей, изучающий немецкий, вот даешь… Но это хорошо. Нам нужны люди, знающие немецкий. Не хотите стать военным переводчиком? Я могу направить, - оживился инспектор.              - Позвольте, господин инспектор! – отозвался Энтони, - Взгляните на результаты медосмотра, да я же здоров, как бык! Давайте оставим работу с бумажками тем, кто не может служить иначе. К тому же я хорошо владею оружием – часто охотился с отцом в юношестве. Мне не место в душном кабинете, я хочу на передовую!              - Эгей, парень, ты откуда такой вылез? – удивленно посмотрел на кандидата военный, - И где ты столько прятался?              - Грыз гранит науки, господин инспектор, - улыбнулся Энтони.              - Ну, поздравляю, Вилдад, догрыз! Тогда смотри, план такой: сейчас мы оформляем тебе документы и ты отправляешься на учения. Проводишь там полгода, а потом, если весь этот бардак не закончится, то отправишься на западный фронт. Доволен таким раскладом?              - Да, спасибо, сэр, - Энтони отсалютовал инспектору, чем вызвал у того новый приступ добродушного смеха.              - Да ты прямо солдатик!       

#

Июнь, 1940 год              Франция сдалась. Капитулировала, черт бы подрал маршала Филиппа Петена и его страх поражения! Несколько ожесточенных месяцев боев лишь для того, чтобы спустя неделю после полной эвакуации английских войск прочитать в газетах о том, что все было зря. Энтони хотелось рвать и метать.              В начале месяца вследствие нерешительности и несогласованности действий союзные англо-французско-польско-норвежские войска потерпели поражение в Норвежской операции. Да, конечно, немецкие войска понесли большие потери в результате битвы, особенно по части флота. Однако это было несравнимо с моральным уроном, нанесенным британской армии.              Теперь еще и Франция. А что дальше? Фашисты начнут бомбить Британию? Люди, казалось, на глазах превращались в живых мертвецов, теряя не только надежду на светлое будущее, но и причину продолжать сражаться.              Для укрепления боевого духа начальство щедро снабжало роты целыми ящиками ВАТ-69. Поднятию мотивации это не способствовало, а вот развитию алкоголизма – вполне. Пили все. А как тут не запьешь? Даже Энтони, до войны ведущий совершенно трезвую жизнь, то и дело стал прикладываться к бутылке.              Однако Энтони так просто сдаваться не собирался. «Это звездный час нашей нации!», - речь Уинстона Черчилля, что все газеты печатали по соседству с колонкой о печальных новостях из Франции, он вырезал и бережно вложил во внутренний карман куртки. Нельзя было терять надежды, нельзя было терять веру. Если англичане потеряют веру, то что вообще от них останется, что останется от Англии?              Из-за всех своих сил Энтони старался сделать все, что мог для приближения хотя бы одной, хотя бы маленькой, но победы. Он безрассудно бросался под пули и снаряды, прикрывая союзных солдат. Они ведь люди, одно ранение сможет стать для них последним. А серебро на войне не используют. Он постоянно врал, отвечая на вопросы боевых товарищей о том, как же ему удалось выжить. Он говорил, что ему повезло. Говорил, что медики сотворили с ним настоящее чудо. Но никто из его сослуживцев не знал, что на деле он не посетил лазарет ни разу, за все то время, что служил. Никто из них не видел, что на его теле не было ни единого шрама.              А еще никто из них не знал, насколько это больно, когда в твоей грудной клетке разрывается восьмимиллиметровый заряд немецкого пулемета. Каково это, когда твое тело нашпиговано свинцом, и как тяжело доставать из мешанины мяса и раздробленных костей не прошедшие насквозь пули. И Энтони надеялся, что никто из них никогда не узнает ничего подобного.              Также никто не мог взять в толк, зачем он постоянно носит темные очки и кутается в плотную одежду при солнечной погоде. И Энтони снова врал. Говорил, что у него светобоязнь, что он наврал в комиссариате, что здоров, хотя сам страдал от кожных заболеваний. И ему, на удивление, верили и даже уважали за такое стремление стать защитником родины, несмотря на проблемы со здоровьем. Вот только отнеcся ли к нему хоть кто-нибудь с пониманием, если бы узнал правду?              Потому что никто не знал, что за странные капли Вилдад заливает себе в глаза каждое утро. Никто не знал, куда по ночам он уходит и куда пропадают молодые свиньи в соседних деревнях. Никто даже не предполагал, сколько испачканной в крови одежды Энтони пришлось сжечь и почему его так воротит от одного только запаха свинины.              И эта скрытность давалась Энтони нелегко. Мало того, его мучила совесть. Мало того, что было стыдно за похищенный и убитый скот, было стыдно перед сослуживцами, что постоянно слышали столько лжи. Это только полбеды, ведь постоянное использование атропина тоже приносило свои плоды.              С мигренями Энтони смирился довольно быстро. С расплывчатостью зрения – тоже. Но привыкнуть к галлюцинациям было просто невозможно. Они появлялись неожиданно, возникали на периферии, не выплывая в поле зрения. Отвлекали. Мешали. Сбивали с толку.              Энтони повсюду чудились лица людей из прошлого. То там, то тут мелькали лица отца и матери, заставляя долгими ночами вспоминать не очень-то счастливое детство. Лица знакомых из церковной школы в темных углах принимали формы чудовищ, преследующих его. Но хуже всего было, когда в галлюцинациях появлялся он.              Светлые пятна сливались воедино, принимая его облик. Иногда Энтони чудилось, что его преследует призрак Азирафаэля, приглядывающий за ним с другой стороны. Но Энтони отмахивал от себя эти мысли: он хотел верить, что у Азирафаэля сейчас все хорошо, что он прекрасно живет в мирном Лондоне, доучиваясь в приходском училище. Что тот наслаждается своей жизнью и не думает о нем. О том, как он исчез. О том, что Энтони бросил его одного.              В тяжелые дни, Энтони измучено падал на колени перед видением. Искренне просил о прощении, целовал стальной крест, подаренный им. А затем рыдал, рассказывая призраку старого друга обо всех горестях, что ему пришлось пережить за этот год. Но видение лишь наблюдало. Оно преследовало его, возникало в сумраке комнат, появлялось прямо на поле боя, молчаливо осуждая Энтони за совершенные прегрешения.              «Не убивай, не прелюбодействуй, не кради, не лжесвидетельствуй, почитай отца и мать, и: люби ближнего твоего, как самого себя», - дал Иисус наставления людям для вхождения в жизнь вечную.              «Это – война, здесь все иначе. Здесь мир переворачивается с ног на голову», - оправдывал сам себя Энтони. Но чужую кровь смыть с рук было тяжело.              Каждая смерть ложилась на его плечи неподъемным грузом. Энтони стало сложно спать. Он то и дело вскакивал ночами из-за кошмаров и больше не мог уснуть. А преследующих его теней как будто бы становилось все больше и больше…              Паранойя. Нет ничего хуже, чем когда в каждом шорохе мерещится угроза. А что, если все уже знают о нем и его секретах? Что, если «Порождения» уже напали на его след? Может, это и не галлюцинации вовсе, может быть, кто-то преследует его, желая расправы? Может быть, люди видят его насквозь? Может быть, он просто артист в театре одного актера, что продолжает отыгрывать свою роль, несмотря на пустые зрительские места?              Что же, тогда он не уйдет со сцены до самого финала.       Через месяц из газет Энтони узнал о начале бомбежек нацистами портов Великобритании.       

#

Апрель, 1945 год              Концентрационный лагерь Берген-Бельзен находился посреди военной зоны, в которой в последние дни Второй мировой Войны проходили сражения между британскими и германскими войсками. Лагерь для военнопленных по соседству с активными военными действиями не только противоречил всем правилам морали, но нарушал положения Женевской конвенции, что автоматически делало нацистов, организовавших лагерь, военными преступниками. Хотя, им было не привыкать.              По данным разведки в лагере содержалось около 90 тысяч узников, часть из которых прибыла в Берген-Бельзен в начале месяца из других лагерей, расположенных на территории Нойенгамме. Перевод заключенных был связан с наступлением британских войск, из-за чего немцы в панике попытались скрыть следы своих преступлений во множественных лагерях на северо-западе Германии. Энтони слышал, что нацисты там постарались на славу: когда первые союзные войска вошли в лагерь, они пришли к выводу, что лагерь уже давно был заброшен. Однако такое перезаполнение Берген-Бельзена привело к ужасным последствиям: началу эпидемии тифа на территории лагеря.              Эпидемия послужила одной из причин, почему лагерь в результате долгих переговоров был добровольно сдан британским войскам. Немцы, не желая распространения инфекции, были готовы не только передать лагерь Великобритании, но и отдать вместе с ним британской армии мосты через реку Аллер. Первоначально британское командование отказалось от таких условий соглашения, но затем всё же был найден компромисс.              Второй же причиной для такой скорой передачи лагеря Британии было нежелание немцев сдавать лагерь советским войскам.              В соглашении было определено, что до прибытия британских войск лагерь должен охраняться подразделениями венгерских солдат и солдат регулярной армии вермахта. Этим подразделениям было обещано позволить вернуться в германскую зону в течение шести дней после вступления британцев в лагерь.              Под командованием офицера британских вооружённых сил Деррика Сингтона 15 апреля отряд, в составе которого служил Энтони, вошел в лагерь. Встретили военных тысячи трупов на разных стадиях разложения, что были свалены в кучи как вокруг лагеря, так и на его территории. Те заключенные, что все еще могли продолжать работать, под аккомпанемент оркестра, также состоящего из заключенных, были заняты рытьем огромных общих могил. Истощенные пленные таскали трупы, используя полоски ткани и одежды и кожаные ремни, обёрнутые вокруг запястий или лодыжек тела, сваливали их в свежевырытые ямы. Сюрреалистичная картина таких похорон приводила в настоящий ужас.              Конечно, направляясь в уже освобожденный лагерь, британцы знали, что в нем находится по меньшей мере 9 тысяч больных заключённых, что в лагере нет воды, так как электрический насос был выведен из строя бомбовыми ударами союзных сил, что это, в конце концов, немецкий концентрационный лагерь. Но знать – это одно, а видеть собственными глазами - совершенно другое.              Больных было куда больше, чем 9 тысяч. Тифозная лихорадка скосила больше половины лагеря: зараженные лежали по многочисленным полкам в полуразрушенных бараках, мучаясь от чрезвычайно высокой температуры, рвоты и диареи. Те, кому не хватило места, лежали прямо на земле. При невнимательности их вполне можно было перепутать со свежими трупами, что были также свалены неподалеку. В лагере стоял смрад. Бледные истощенные тела зараженных были покрыты розоватыми розеолами – признаком того, что заболевание находилось в своем разгаре. Больные бредили. Кричали при приближении к ним солдат, стонали, лежа на своих местах, разговаривали сами с собой. Вздутые животы из-за увеличенных печени и селезенки выглядели фантасмагорично у тощих тел с торчащими костями, придавая больным еще более ужасающий вид.              Дети, женщины, старики. Болезнь и голод не щадили никого. Британская армия принесла с собой медицину, антибиотики и надежду. Но даже так все прекрасно понимали простой факт: вылечить всех не удастся. У истощенных пленных не осталось сил на то, чтобы бороться с заболеванием. Многим из зараженных было суждено умереть.              Госпиталь организовали в непосредственной близости от лагеря, на базе армейской подготовки. Транспортировкой больных в госпиталь было приказано заняться военным. Они же и стали основными помощниками врачей.              Солдаты кололи антибиотики, раздавали таблетки, помогали врачам вести записи. Энтони, имеющий опыт в подобных вещах, не жалея себя носился от койки к койке. Он ласково разговаривал с детьми, которым так понравились его рыжие завивающиеся у кончиков волосы, успокаивал заплаканных женщин. Он знал, что говорить, знал, как себя вести рядом с людьми в горе. Годы в церковной школе не прошли для него зря.              Он работал за троих. Надеялся, что таким образом сможет спасти больше: за себя он не боялся, его организм никак не реагировал на заболевания. Он уже понял это, проведя долгие 5 лет на фронте, постоянно контактируя с больными и получая ужасные ранения. Никакая зараза его не брала. А значит, ему нужно было работать усерднее, чтобы остальных солдатов зараза не коснулась.              Ему также пришлось стать могильщиком. Копать могилы, сваливать тела в ямы, сжигать мертвых инфицированных. Последнее давалось ему тяжелее всего: от запаха тлеющего мяса начинало мутить. Вид того, как тела исчезают в огне, наталкивал на ужасные мысли о «Порождениях», о других лагерях и о том, что в них происходило на протяжении войны. А где-то происходит и до сих пор.              Ухудшало состояние Энтони и то, что на протяжении этих лет галлюцинации никуда не делись, а напротив, только участились. Ему было жизненно необходимо продолжать капать атропин в глаза, от этого зависело его положение и жизнь в целом. Поэтому каждый раз, когда у него заканчивались пузырьки с каплями, ему приходилось отправляться на вылазки в соседние населенные пункты и, как бы ужасно это не было, обыскивать и грабить аптеки. Каждый раз он старался запастись ими на долгий срок, но в какой-то момент они все равно заканчивались. Так он и жил эти годы войны: погрязнув во лжи и воровстве.              По прибытии в лагерь, как и было указано в соглашении, венгерским солдатам и солдатам регулярной армии вермахта было разрешено спокойно вернуться в германскую зону. Однако, в соглашении никаких оговорок насчет дальнейшей судьбы солдат из числа СС не было. Многие эсэсовцы, прекрасно понимая, какого отношения им стоило ожидать к себе от британских солдат, переодевались в гражданскую одежду и всячески скрывались в толпе. Они присоединялись к остальным заключенным, рыли с ними могилы, притворяясь, словно всегда были в лагере именно на позиции военнопленных.              Но были среди эсэсовцев и те, кто с такой новой реальностью смиряться не желал. Они, не теряя гордости, ходили в черной форме и не снимали фуражки. Они смотрели на британских военных свысока, посмеивались над тем, как те подтирают задницы больным советским и еврейским свиньям. Но, четко следуя приказам свыше, они тоже продолжали копать могилы.              Энтони валился с ног. Вид многих тысяч больных, многие из которых шли на поправку очень неохотно, удручал. То, в каких скотских условиях жили эти бедные люди на протяжении долгих месяцев, а то и лет, подкосило их. И Энтони это понимал. Не понимал он лишь то, чем они заслужили это. Чем заслужили эти мучения дети, что даже не успели как следует пожить в мире без войны? Чем их заслужили эти многочисленные женщины и мужчины, что в мирное время просто спокойно жили, не творя зла?              Даже сейчас Энтони все еще отказывался верить в то, что Бог мог быть настолько жесток к своим сыновьям. Да, человечество было предупреждено, что его будут ждать бесчисленные испытания. Но разве этот кошмар – это не слишком?              Несмотря на конец апреля, в бараках было холодно. Ужасно холодно, что только ухудшало состояние больных. Теплой одежды не хватало на всех, одеяла были в дефиците. Военные без сожалений отдавали свое постельное белье и теплые шинели нуждающимся. Они были крепкими парнями, вскормленными на государственный бюджет Великобритании, им были не страшны апрельские ночные заморозки. Чего нельзя было сказать о бывших пленниках нацистов. Поставки продовольствия в лагерь совершались редко из-за близкого нахождения Берген-Бельзена с зоной военных действий, поэтому выбирать приходилось лишь из того, что имелось.              В поисках хоть чего-нибудь, что могло помочь в сложившейся ситуации, солдаты перерывали склады лагеря. Сгодиться могло все: куски холщовой ткани, старые простыни, списанная военная форма. Энтони вместе со своими боевыми товарищами из отряда, в котором он, к слову, прослужил уже 3 года, как раз перебирали ящики со списанным бельем, когда на склад вошла пара эсэсовцев в фельдграу.              Они искали лопаты. И никто из британцев, что были заняты своими делами, не обратил бы на них внимания, если бы один из них не наклонился к своему товарищу и не сказал ему на немецком: «Посмотри-ка на этих плутократов! И не стыдно им ползать по пыльным ящикам ради сдыхающих обезьян». В ответ второй немец засмеялся.              Когда Энтони говорил, что он изучал немецкий в университете, он почти не врал. Ложь была заключена только в том, что в университете он никогда не учился. Он с детства изучал немецкий, также как и многие другие языки, например, итальянский, русский, португальский. Он прекрасно владел немецким, читал работы Гёте в оригинале, а во время войны получил неплохую разговорную практику. А потому ему не понадобился словарь или переводчик, чтобы понять, по какому поводу так веселится эта парочка.              - Не стыдно, потому что у нас, в отличие от нацистских выродков, совесть есть, - буркнул Энтони на чистом немецком достаточно громко, чтобы эсэсовцы услышали. Немцы замолчали, а сослуживцы удивленно покосились на Энтони, что даже не оторвался от своего занятия, продолжая штопать разошедшуюся по швам простынь. Что было у него на уме понять было сложно: темные линзы частично скрывали лицо.              - Ты что там вякнул, сволочь британская? – гаркнул тот самый шутник. Его товарищ попытался его осадить, потянув за плечо, мол, не стоит так открыто вступать в конфликт. Но он уже разошелся, - Совесть есть у вас-то, животных недоразвитых? Да вы же еще хуже свиней!              - У тебя какие-то проблемы? – продолжая диалог на немецком, Энтони отложил шитье и медленно встал, направляясь к немцам. Солдаты продолжали удивленно наблюдать за происходящим. Второй из эсэсовцев, тот, который был посообразительнее, увидев приближающегося британца, тут же схватил в охапку пять или шесть лопат и выбежал за дверь. Его же более воинственно настроенный товарищ остался стоять, испепеляюще глядя на подходящего к нему Энтони, - Ты, мне кажется, забыл, где ты находишься и с кем говоришь. Фуражка, видимо, слишком сильно давит тебе на мозги.              - Это вы забыли, где находитесь, - прорычал эсэсовец, - Это Германия, это арийская земля. Таких паразитов как ты у нас принято сжигать в печах! А ты еще смеешь…              Первый удар пришелся немцу прямо в челюсть. Энтони даже не дал ему договорить: он не хотел слушать этот бред, он уже наслушался и начитался подобных речей за годы войны. Внутри него все кипело и бурлило, он больше не мог терпеть это. Не мог больше терпеть это вынужденное сожительство с садистами, что так зверски издевались над людьми, называя это верхом человечности; не мог больше игнорировать эту заносчивость и самодовольность эсэсовцев, что смотрели на него и других британских солдат, словно на мусор. Ярость завладела его рассудком целиком за секунду до того, как он совершил удар.              Со своих мест синхронно повскакивали товарищи Энтони и подбежали к нему. Но тот этого даже не заметил, продолжая остервенело бить уже упавшего на пол немца. Энтони навис над ним, опустившись на пол рядом, и все колотил и колотил по лицу арийца, что уже превратилось в кровавое месиво. Бил, отбивая костяшки. А окружившие их солдаты лишь молча наблюдали.              Совесть подсказывала им, что стоило бы оттащить Энтони от эсэсовца, что то, что он делал, неправильно. Но в глубине души они все наслаждались открывшимся зрелищем. Каждый из них бы соврал, если бы сказал, что ему не хотелось сделать также. Отдубасить эту фашистскую падаль, чтобы неповадно было. И никто из них не имел ни малейшего понятия, о чем Энтони говорил с немцем до этого и что он такого сказал Энтони, что тот на него набросился. Но все вполне справедливо решили, что эсэсовец этого заслужил.              - Он же его сейчас до смерти забьет, - тихо сказал кто-то.              - Да уж, пора ему закругляться, - поддержал еще кто-то из солдат, подходя к Энтони поближе и кладя руку ему на плечо, - Давай, Вилдад, хватит с него.              Но Энтони их не слышал. Весь окружающий мир для него словно исчез. Он находился в своего рода трансе, ритмично колотя уже обмякшее тело под собой.              - Так. Помогайте, нужно его оттащить, - скомандовал стоящий ближе всего к Энтони военный, хватая того за плечо, - Сам он не успокоится.               Трое крепких ребят оттащили оказывающего активное сопротивление Энтони от тела. Он вырывался и махал кулаками, рычал и кричал, случайно заехав кому-то по лицу. Пытаясь привести обезумевшего от ярости Энтони в чувства, один из них принялся трясти взбешенного за грудки. Поняв, что это не помогает, солдат прописал Энтони пощечину такой силы, что темные очки полетели на пол.              Когда пришедший в себя Энтони поднял взгляд на товарищей, те испуганно отпрянули от него, делая пару шагов назад.              - Какого черта! – воскликнул один из них, глядя в ярко-желтые глаза с узким зрачком, что неестественно переливались в сумраке помещения.              - Что? – непонимающе спросил Энтони, - Чего вы так на меня уставились?              - Ты, блять, вампир, Вилдад? – сначала Энтони удивленно покосился на озвучившего повисший в воздухе вопрос. А потом до него дошло, что на нем нет очков. Спустя еще секунду он вспомнил, что в последний раз капал атропин больше суток назад.              - Да, - ядовито выплюнул Энтони. Скрывать очевидное не было смысла. Итак уже все улики, так сказать, на лицо. Если бы он соврал, то никто ему бы не поверил, и ложь только усугубила бы его положение.              - И как давно?              - С самого начала, - честно ответил Энтони, - Когда я пошел на фронт я уже был вампиром.              - И зачем тогда?              - Потому что я люблю Великобританию, - Энтони не собирался врать ни в чем сейчас, - И людей, живущих в ней. Я хотел защитить их, защитить свою родину. Помочь Британии одержать победу, помочь всем, чем смогу.              - Очень благородно, Вилдад, - попытавшись разрядить обстановку, сказал один из солдат.              - Ага, спасибо. Но если мы собираемся здесь срывать покровы, то, пожалуйста, зовите меня Энтони. Хочу, чтобы ко мне обращались по моему настоящему имени, с которым меня крестили, - сказал Энтони, медленно поднимаясь, - А теперь, есть у кого-нибудь выпить? Иначе я сейчас с ума сойду, честное слово.              Разговор, на удивление Энтони, пока что шел вполне спокойно. Никто не пытался его убить, связать или еще чего похуже. Так он думал до тех пор, пока не предпринял попытку подняться на ноги. Стоило ему зашевелиться, как вчерашние товарищи синхронно вытащили из ремней для оружия пистолеты и направили их в сторону Энтони.              - Вы сейчас серьезно? – фыркнул Энтони, смотря на направленные в его сторону стволы, - После стольких лет, что мы прошли плечо к плечу, вы наставляете на меня оружие?              - Мы же не знали, что ты людоед, - оправдываясь, сказал один из них.              - Я никогда не пил человеческую кровь, это не в моих принципах, - буркнул Энтони, прекрасно понимая, насколько безосновательно и глупо это звучит в данной ситуации.              - Ага, как же, – вякнул другой, - Теперь становится понятно, куда делись все те пропавшие без вести из соседних дивизий.              - Ты глухой или что? – огрызнулся Энтони.              - А у тебя есть доказательства этого? Того, что ты не пьешь человеческую кровь?              - Нет.              - А вот у меня есть доказательство того, что ты мог быть причастен к этим пропажам. Ты – вампир, этим все сказано!              - Ребята, вы чего? – Энтони возмущено переводил взгляд с одного сослуживца на другого. Лица каждого из них были наполнены испугом, - Это же все еще я, вы знали меня все эти годы, меня настоящего!              - Мы даже имени твоего не знали, о чем речь? – крикнул один из них, - Откуда мы можем знать, что ты за человек, если ты даже не человек на самом-то деле!              - Да я же столько раз спасал вам и другим солдатам жизни, - отчаянно сказал Энтони, - Я столько раз бросался под пули, лишь бы вас не задело! Да если бы я не был вампиром, то половина из вас не дожили бы до сегодня! А вы вообще знаете, насколько больно это, когда в тебе разрывается снаряд? Знаете, каких усилий мне стоило вообще попасть сюда, на фронт, и удержаться здесь, скрывая свою сущность? Да я же все эти годы все делал, слышите, все делал только ради того, чтобы вам помочь, чтобы приблизить победу!              В ответ все просто промолчали. Но и оружия не опустили. Энтони смотрел в их лица, в лица людей, которых успел начать считать своими друзьями. Что, оказывается, так просто могли отказаться от него. От этого у Энтони против его воли в уголках глаз стали скапливаться слезы обиды. Казалось, его жизнь, его существо снова грозилось разлететься на части.              - Я вас понял, - сказал он сухо. Наклонившись, он подобрал очки и нацепил их на нос, разворачиваясь к выходу со склада. Наблюдающие за ним солдаты вздрогнули, испуганно дернулись. Их взгляды проследили за ним до самого выхода, где тот остановился. Нет, Энтони не ждал того, что они сейчас кинутся его отговаривать и останавливать. Не ждал, что они поменяют свое мнение на его счет обратно. Просто хотел попрощаться. Это было нужно ему самому, - Удачи вам, парни. Да хранит вас Бог.              Энтони покинул склад в гробовой тишине.              И ежу было понятно, что война близилась к своему завершению. Армии всех стран переживут его уход. Да, он сбежал. Дезертировал. Да, за это полагается тюремный срок, однако Энтони это не волновало: в конце концов, человека по имени Вилдад Шухит никогда не существовало, а, значит, и к ответственности привлекать было некого.              Скорее всего его примут за еще одного пропавшего без вести. В любом случае, это было уже не важно. Все это было уже позади. Оставаться на фронте дальше Энтони для себя смысла больше не видел. Он решил укрыться на северо-востоке Шотландии в одной из милых полупустых деревушек, надеясь на спокойную жизнь. Ему этого не хватало в последние годы.              1 мая 1945 советскими войсками был взят Берлин. Об этом Энтони узнал из газет, так же, как и о самоубийстве Гитлера за день до этого. Как и узнавал о всех последующих решающих событиях в мировой истории. Он больше не хотел быть к этому причастен.              Он, как и хотел, вел размеренную и спокойную жизнь, которой даже искренне наслаждался. Он гулял по живописным Шотландским лугам, проводил вечера за чтением книг с бокалом хорошего виски. И мог бы жить так еще долго, наверное, вечность.              Мог бы, если бы в начале сентября 1947 года он не получил бы письмо без марок и указания отправителя. На золотистом запечатывающем сургуче извивалась черная змейка.