speak of the devil

***

      — И о чем вы договорились? — Гермиона берет Гарри под руку, говорит в полголоса.       Под ногами скрипит столетний паркет; ноябрьские тучи закрывают небо — снова будет дождь. Студенты, у которых еще не закончились занятия, кучкуются на лавочках подальше от окон, тихо переговариваются, смеются.       Гарри кладет руку на ладонь Гермионы — теплую, маленькую, с небольшими мозолями на пальцах, — пожимает плечами.       — Чувство было такое, будто говорил только он.       Они замолкают, когда мимо проходят люди. Не смотрят друг на друга, словно при взаимодействии их можно уличить в преступлении или в заговоре. Идут спокойным, размеренным шагом.       — Загнал в угол?       — Типа того, — шепчет Гарри. — Был так зол, что я думал, зубы треснут. А вот у него или меня — вопрос второстепенный.       Поворот. Длинный коридор, в котором по обе стороны располагаются аудитории. Паркет все еще скрипит, отзывается на каждый шаг, и они ускоряют ход, чтобы разговора не было слышно за дверьми: ни слова, ни звука, тем более — о Томе.       Останавливаются у лестницы. Гермиона отпускает руку, встает напротив, цепляя пальцами ручку сумки. Поправляет пряди у лица — накручивает и заводит за уши.       — Я думала, что если ты не писал нам, то писал ему.       — Я никому не писал. — Гарри хватается за тубус, поджимает губы. — А он взял и приехал. Пришел ко мне в комнату, и, честно, я думал, что это последняя наша встреча.       — Ты в нем не уверен, — говорит Гермиона на выдохе, — но это и нормально, вы всего ничего знакомы.       — Мы общаемся почти каждый день.       — Это ничего не меняет. Доверие, знаешь ли, как раз таки и проверяется даже в той ситуации, когда ты можешь впустить его к себе в дом, не убрав носки.       — А еще кружки, — Гарри загибает пальцы, — таз с водой, грязные футболки, фантики, пыль.       — Какой ужас, — говорит Гермиона. — Тогда да, я бы тоже засомневалась.       Гарри щиплет ее за кончик носа, кривит лицо. Она уворачивается и прикрывается рукой. Говорит глухо: «Так что?»       — Я запутался, — выдыхает Гарри. До боли тянет прядь челки, чтобы прояснить мысли. — Было странное чувство, будто от меня требуют то, чего я дать не способен.       Гермиона напрягается: плечи чуть поднимаются, брови становятся изогнутыми линиями и сходятся на переносице. Она прикусывает губу, утыкается взглядом в пол, в щели между досок.       Гарри знает, что именно сейчас она станет подбирать слова. Гермиона всегда так делает, когда борется с тем, чтобы держать язык подальше от мыслей и не сказать что-то такое, после чего ему точно станет не по себе.       — Например?       — Докопался, что я не сказал ему, что заболел.       — Ты ему не сказал? — Растерянно и громко.       — Нет, — Гарри качает головой, — ну, я подумал… — Выдыхает. — Не знаю, Герм, о чем я подумал. Вернон, сука, столько всего наговорил, что я не знал, как справиться. Просто в один момент раз, — разводит руками, — и Том сидит передо мной. Отчитывает, как маленького ребенка.       — Что именно он сказал?       — Что я думаю, будто не достоин гребаного супа. Что плохо о себе забочусь. И что он должен знать все, что происходит в моей жизни.       Гермиона чуть поднимает подбородок, требуя продолжать. Гарри отворачивается, смотрит на стену — на потертые до ее середины доски, на светлую краску до потолка. На портреты мастеров и репродукции пейзажей, которые тянутся от поворота.       — То есть буквально все. И говорить правду, только правду.       Он поворачивается, Гермиона поднимает бровь. Легкие укусы напряжения прокатываются по шее, оседают царапинами на лопатках. Гермиона смотрит на него не моргая. Все еще стоит, закусив губу, и Гарри видит — ее взгляд расфокусирован. Она не здесь: где-то глубоко-глубоко в себе, лавирует среди нескончаемого потока мыслей.       Возможно, представляет, как это было: вот Том, вот Гарри, сидящие друг напротив друга; один кричит, второй — жмется к стене. Они разговаривают, препираются и спорят.       Возможно, она думает, что нужно сказать и нужно ли говорить хоть что-то: поддержать, выторговать подробности. Дать совет.       Возможно, она думает, как можно Тому отомстить.       Гермиона открывает рот. Закрывает. Открывает снова и говорит очень медленно, как будто подсказка суфлера чрезвычайно сбоит, подергивается и искажается.       — Я могу ошибаться, но, кажется, его реакция указывает на то, что он любитель контроля.       — Пф, как будто бы…       — И, кажется, — она продолжает с нажимом. — Он испугался настолько, что сорвался.       Гарри недоуменно на нее смотрит, прищуривается. Пытается вникнуть.       Последние дни выдались крайне меланхоличными. Вернон с ним до сих пор не общается, только кидает косые, злые взгляды, когда проходит мимо. Совсем редко — выкрикивает под руку или орет грубые просьбы из подсобки, когда нет покупателей. Гарри ему не перечит. Старается делать все лучше; так, чтобы не к чему было придраться. Он знает: дело не во лжи. Врать он начал с самого детства, когда за правду пороли сильнее, чем за что-либо еще. В правду не верили. В убежденную, отрепетированную ложь верили более или менее.       У семьи Дурслей аллергия на правду.       Вернон знал, что он врет. Гарри знал, что Вернон знает, что он врет, но всех это устраивало. Отделывался — часто — подзатыльником.       — Это ты сделал?       Гарри двенадцать, и он точно не царапал машину Вернона рулем велосипеда — на свой он так и не накопил.       — Я случайно, — вырвалось быстрее, чем он успел подумать. — Я могу закрасить или сделать что-то по дому, чтобы загладить вину.       Дадли, улыбающегося и довольного за спиной Вернона, хотелось придушить подушкой. Пробраться ночью в комнату, напугать, чтобы больше не подставлял его.       Все их общение сводилось к одному: факи, как краткие переговоры в стиле «пошел в жопу» и «сам пошел в жопу», самодовольные взгляды, читающийся между коротких фраз подтекст: «ты сейчас получишь!» и «в этот раз я отделаюсь всего лишь домашним арестом, придурок».       В тот раз действительно отделался арестом, а потом уже сам принес заработанные восемь фунтов и вложил в руки.       Гарри знает, что дело не во лжи. Не в том, что так глупо спалился. Если бы он пришел с вечеринки, усыпанный блестками, объятый перегаром, с засосом на шее, вряд ли бы последние недели превратились бы в это. В молчание, в напряжение, в осязаемое отвращение.       В их семье рабочего класса, где жена — домохозяйка, а сын учится в военной академии, не принято ходить на свидание с парнями. Целоваться с ними — тем более, и срать все хотели, сколько этому парню лет.       Хорошо, что они с тетушкой не виделись уже пару месяцев. Гарри бы не вынес видеть в чертах, схожими с материнскими, болезненное осуждение.       Плечо оттягивает лямка рюкзака, другое — тубус. Он спрашивает:       — О чем ты?       — Подумай сам, — Гермиона наклоняется вперед, — что чувствуют люди, которые не могут помочь тем, кому хотят. Не могут связаться, не могут, кхм, быть рядом?       Гарри не отвечает, сверлит ее взглядом, а в голове вместо мыслей разводы акварельной краски. Они ложатся подтеками, стекают по холсту насыщенным серым.       — Бессилие, Гарри. Бессилие.       — Что за дурость? — Он взъерошивает волосы, отворачивается.       Гермиона снова берет его под руку, разворачивает и ведет к первой ступеньке.       — От бессилия люди способны на многое, и каждый из нас справляется с ним так, как умеет.       — Он был зол, — говорит Гарри тоном, будто спорит с ней, — никогда его таким не видел. Даже когда Симус заявил, что не видит смысла в изучении истории Древнеримского искусства. Тогда я думал, что Том умеет пускать молнии.       Они сходят с лестницы. Гермиона приваливается к его плечу подбородком, смотрит так пронзительно, что щеки начинает покалывать.       — Все дело в том, как вы строите ваши отношения. Если тебе комфортно, что он так… Пытается с тобой взаимодействовать, то оставь. Пусти на самотек, но, — она вздыхает. Отдаляется, — я бы посмотрела, как он пытается надеть на тебя ошейник.       — Боюсь, после такого мы разойдемся.       Гермиона замедляет шаг.       — Боишься, — кивает, — но страх не дает повода молчать, когда тебя что-то не устраивает. Возможно, он пытается заботиться, как умеет, ты пытаешься реагировать, как умеешь, но учиться ведь никогда не поздно.       — Кажется, — фыркает Гарри, — он действительно мог бы окружить меня заботой во всем, но, Герм, — грустно усмехается, — я ведь так не могу.       Еще один поворот, коридор в молчании. Они подходят к другой лестнице, за которой спрятана небольшая аудитория. О ней знают немногие — только те, кто хорошо умеет искать. В ней всего пять-шесть мольбертов, тишина. Окна выходят в парк у колледжа, никто не открывает-закрывает постоянно дверь; нет громких шорохов карандашей и ластиков, нет долбящей по ушам музыки из некачественных наушников.       — Когда мы кого-то любим, — выдыхает Гермиона, — нам хочется запереть человека в золотой клетке. Оберегать, любить, заботиться о нем, чтобы никто и ничто в этом мире не смогло причинить ему боль.       Гарри посмеивается, чуть толкает Гермиону плечом.       — Часто думаешь о том, чтобы запереть Рона?       — Постоянно, — серьезно отвечает она. — Я думаю об оборудованном подвале.       Гарри останавливается перед дверью, опускает руку. Поднимает глаза.       Гермиона заливисто смеется.       — Попробуй Рона оторвать от футбола, Гарри, он мне, скорее, руку отгрызет.       — Я бы даже не усомнился, если честно, — говорит, не улыбаясь, — если бы ты посадила его в подвал.       — Гарри Поттер!       В мастерской они замолкают.       По сложившейся традиции занимают место в углу, где лучше всего падает свет. Рассаживаются. Гарри достает рисунок, закрепляет, пока Гермиона тащит второй стул. Кроме них в комнате еще три студента: кажется, кто-то со старших курсов.       Гарри достает несессер, вытаскивает краски, кисти, растворитель. Вздыхает: до просмотра в конце декабря ему необходимо нарисовать три-четыре картины, которые отражали бы не только изменения в технике, но и прогресс, как художника. Нужно нащупать, уловить то самое важное, что он мог бы преподнести комиссии — рассказать им, взволновать, не говоря ни слова.       — Что ты будешь делать? — тихо спрашивает Гермиона.       Гарри, прикусив карандаш, думает. У него уже есть набросок — и смотрит тот до ужаса укоризненно: «Ты снова забыл о перспективе!».       — Думаю, лес, — шепчет. — Вот тут, — обводит правый нижний край, — высокие деревья. Вот тут, — другой край, — будет озеро. Такое, знаешь… М-м… С русалками.       — С русалками?       — Угу, я назвал его «Черное озеро», а вот тут, чуть левее от центра, замок. С башнями, шпилями, из серого камня. Я давно думаю об этой идее и еще ни разу у меня не получилось закончить.       — Это хорошая концепция для семестрового просмотра?       Гарри пожимает плечами.       — Если создать картины с одним сюжетом, то будет даже проще подготовить к ним презентацию. Обрисовать, — облизывает губы, — идею. Кальмар!       — Что кальмар?       — Вот тут, где должно быть озеро, будет огромный кальмар. На другой картине, а вот тут, — указывает на лес, — будут кентавры. Это их место жительства, — говорит он Гермионе на ухо.       Гермиона кивает.       — Тебе налить чай?       Гарри не отвечает. Он видит концепцию, поймал ее, трепыхающуюся, пытающуюся ускользнуть, за хвост. Так всегда: никогда не знает, чем все закончится, получится ли вообще и выйдет ли оно таким, каким он представил. Гарри может менять все в процессе, когда одна идея становится лучше другой, может исправлять. Рвать на мелкие кусочки и топтаться, выкидывать в уличные баки, а потом снова брать карандаш, снова скетчить, снова пытаться передать то, что он видит закрытыми глазами.       Гарри может быть непоследовательным, может, наверное, только здесь, в творчестве, быть тем, кем является: взбалмошным чудаком с резкими сменами настроения.       Карандаш в руке двигается сам, рисует мощные, высокие стволы. Кроны — пушистые, лохматые, — такие, что внутри леса не должно быть видно неба. Гарри меняет направляющие, чуть смещает их в сторону, чтобы перспектива выглядела так, будто зрители стоят на вершине холма или склона. Подглядывают за той жизнью, которая не имеет о них ни малейшего понятия.       Озеро и лес разделяются тропинками, зарослями и буйными кустами. Кальмар зависает посередине озера, наблюдает за всем раскосыми глазами. Там, в глубине, обязательно будут русалки, будут тритоны. Возможно, будут другие мифические твари из легенд. Может, кельпи. Может, сирены и гриндилоу.       Гарри настолько погружается в картину, что не реагирует ни на новое предложение чая, ни на открывшуюся дверь.       Ему нужно подумать о технике. О том, как передаст безграничность неба, цветы, отсылающие к легендам о Короле Артуре, как он сможет превратить непримечательный замок в одно из вековых строений, напитанных магией.       Магия.       Он может попробовать масло и акварель. Он может попытаться создать уникальную технику, взяв и того, и другого, чтобы отразить пространство и атмосферу. Использовать плавные линии, яркие, живые, насыщенные цвета. Украсить небо эффектом металлика, распустить вихревые волны по всей картине. Поиграть со световыми эффектами, добавить движения.       Когда Гарри намечает замок, Гермиона пальцем тычет его в ребра. Он не реагирует первые два раза, а потом шикает гневное: «Что?!». Она осторожно, едва прищурившись, указывает глазами за мольберт. Гарри выглядывает.       Впереди, в нескольких футах, над картиной другого студента вполоборота стоит Том.       Высокая, статная фигура. Оксфорды с темным мыском, небрежно накинутый на плечи пиджак. Заправленная рубашка без жилетки. Том, скрестив руки на груди, тихо что-то объясняет, нависает тучей.       Гарри пялится как помешанный.       Как тот, кто увидел цветение тысячелистника или драконового дерева. Замечает: челка лежит не так, как обычно. Все также аккуратно и педантично, но не так. Тонкие губы сжимаются на ответах студента, под глазами залегли тени — невесомые прикосновения космоса.       — Ладно, — шепчет Гермиона, — он ничего.       До Гарри доходит с опозданием. Он различает смысл лишь по знакомым звукам. Поворачивается, слегка выпучивает глаза и поднимает брови.       — Ладно, — она сдается, — он и правда ничего. Я видела только издалека, когда Рон его показывал.       — Вы гребаные сталкеры, — говорит Гарри. — Вы оба.       Он возвращается к картине, ведет карандаш по кривой. Выглядывает — Том что-то показывает на чужом холсте, обводит другой стороной кисти фрагменты и указывает направления.       Гарри не может на него смотреть, как на профессора. Он знает, каким Том может быть. Он видел его другие стороны. Нежную, заботливую, царапающую до крови, и после таких сторон они вряд ли останутся даже друзьями.       Стул с едва слышным скрипом отодвигается, мольберт встает напротив, и Гарри теперь не нужно выглядывать, чтобы видеть бледные кисти, хаотично разветвленные вены, упрямый подбородок и прямой нос. Гермиона тактично молчит.       Том выглядит уставшим. Слегка потрепанным, если знать, куда смотреть. Возможно, он не спит, когда желает Гарри спокойной ночи, и не говорит над чем работает или что его беспокоит. Он не отвлекается даже тогда, когда чувствует взгляд. Слегка скашивает свой, ведет плечом: «Я вижу тебя, но я занят».       Гарри возвращается к картине; прикусывает губу, пытаясь отвлечься.       Замок.       У замка будет несколько башен, длинные закрытые коридоры между крыльями, уютный дворик пятнистой зелени перед высокими, величественными дверьми. От замка будет тянуться длинный каменный мост с пустыми проемами, под ним — бурлить река. Река необходима. Будет уходить за горизонт, давая картине чуть больше объема и пространства.       — Он всегда на тебя смотрит так, будто хочет сожрать? — миролюбиво спрашивает Гермиона, уткнувшись в книгу.       — М-м, — Гарри не отрывается от холста, — может, только по вторникам. Сегодня разве вторник?       — Дурак, — она хмыкает. — Пялится на тебя каждые три секунды.       — Только не говори мне, что ты считаешь.       — Это не сложно: секунды ведь всего три.       Гарри не может сдержать улыбки, прячется: отворачивается и утыкается носом в плечо. Дышит. Смеяться хочется в голос. Возможно, еще слегка булькать слюной, но он уважает тишину так же, как своих коллег. Возвращается к работе, прокашливается.       Гермиона отрывается от книги, он видит это боковым зрением, и смотрит вперед. Гарри смотрит на Тома, Том смотрит на Гермиону.       «Ну», — думает он, — вот и познакомились».       — Пожалуйста, — Гарри оборачивается к ней, — только не смотри на него так, будто собираешься всадить ему нож под ребра.       — Надеюсь, — в тон отвечает Гермиона, — он не окажется мудаком, из-за которого меня отправят в тюрьму. Там холодно, — она дует губы, смотрит на Гарри, а в глазах мерцают звезды. — И книги выдают только за хорошее поведение.       — Господи мой боже.       — Мистер Поттер?       Он успевает лишь состроить предупреждающую гримасу, прежде чем обернуться.       — Здравствуйте, профессор.       — Вы уже готовитесь к просмотру?       — Да, — кивает, — решил начать пораньше.       Гермиона за его плечом кашляет в кулак. Гарри чувствует ее учащенное дыхание на загривке, прикосновение к спине.       — У меня много дел в декабре, — добавляет тихо, — очень боюсь не успеть.       — Молодец, — Том прищуривается, улыбается ласково. Сжимает пальцы на своем запястье, вероятно, с посылом: «Я так хочу к тебе прикоснуться». — Вам назначили куратора?       — Да, но мы с профессором Макгонагалл договорились увидеться не раньше середины месяца.       — Понятно. Какую концепцию выбрали?       Гарри сглатывает, переводит взгляд на картину. Говорит:       — Я ее еще не сформулировал.       Говорит:       — Объединенная одной темой серия картин с разным масштабом.       Том улыбается, ямочка на щеке вспарывает живот — как же, черт возьми, хочется ее слизать, прикоснуться губами. Вести вверх до подрагивающих век, уткнуться носом в висок и вдыхать — вдыхать, пока не задохнется, пока пустой воздух не превратится в постоянный запах бергамота и цитруса.       — Звучит интересно. Надеюсь, вы знаете, что делаете.       Том переводит дружелюбный взгляд на Гермиону, кивает.       — Мисс?..       — Грейнджер, сэр. Лучшая подруга Гарри Поттера.       Гарри закатывает глаза, прикрывая их рукой.       «Началось».       — Мы с вами не знакомы. На каком факультете учитесь?       — Психология, сэр, практическая психология и психоанализ как факультатив.       — Надеюсь, профессор Флитвик не слишком наседает на своих студентов?       Гарри оборачивается.       Гермиона улыбается достаточно доброжелательно, как улыбалась бы любому уважаемому профессору, но он видит ее острое, глубокое любопытство. Предупреждающий взгляд, граничащий с бешенством матери-медведицы.       — Нет, что вы, сэр. Он всего лишь учит нас подмечать детали, — говорит тише, проникновеннее, — обращать внимание на то, что такое норма и что такое отклонение от нормы. Уметь видеть то, чего не видят многие.       — Профессор, — вклинивается Гарри с замиранием сердца, — мы продолжим, если вы не против.       — Конечно, — отвечает Том, кивает, все еще смотря Гермионе в глаза. — Удачи вам, мистер Поттер, — улыбается Гарри. — Мисс Грейнджер.       Том уходит ленивой, легкой походкой. Закрывает дверь.       Гарри медленно оборачивается — красный настолько, что готов лечь лицом в лужу и утопиться. Задает вопрос лишь взглядом.       Гермиона пожимает плечами, утыкается в книгу. Говорит:       — Ну, он действительно ничего.

***

      Гарри возвращается домой в середине недели, готовый встать у кассы и отработать несколько часов прежде, чем повторить зачитанный до дыр доклад или залипнуть в потолок — одинокая лампочка так уродует свет, что он не решается брать в руки кисть. Точно не перед просмотром.       Останавливается у главного входа, читает:       «По техническим причинам магазин не работает».       Он хочет спросить: «Какого?..», а потом до него постепенно доходит — плановое отключение электричества. Причина, по которой последние дни Вернон был еще более невыносимым мудаком, чем обычно. Грубое сквозь зубы: «Свободен»; яростный взгляд из-под коротких, редких ресниц: «Отработаешь каждую сраную минуту и будь благодарен за внезапный выходной, который ты обязательно просрешь на свои идиотские дела».       Действительно, и как он мог забыть?       Гарри заходит через черный вход, поднимается по скрипучей лестнице, открывает дверь. У входа в комнату бросает рюкзак и выдыхает. Раскладушка натужно стонет; сейчас он перечитает доклад, чтобы ответить на высший балл и заработать одобрительную улыбку Тома, а после — поспит.       У человека, который не привык к наличию свободного времени, очень мало вариантов, чем это время занять.

***

      Гарри держит в руках книгу, которая принадлежит Тому, и двадцать минут крутит, полирует одну и ту же мысль:       «Это тупое решение. Очень тупое решение. Абсолютно тупое решение».       Открыт диалог с Роном, пролистан до конца августа. В нем — геолокация, откуда Гарри выбежал без одежды, в страшном похмелье и в панике. Точка на карте в центре Лондона манит и дразнит, как ускользающее вдохновение. Не дает спокойно дышать, не дает вдохнуть до раскрытых легких. Примагничивает.       — Нет, Гарри, — говорит себе. — Он занят.       Часы показывают начало пятого — у Тома занятия, насколько Гарри знает, сегодня закончились после двух, и у него, скорее всего, есть другая работа. Досуг, увлечения. Есть много вещей, которыми занимаются взрослые люди в свободное время. Есть много вещей, которыми может быть занят Том: новый проект, проверка эссе. Рекомендации, встречи, выставки. Отдых от их одухотворенных, блаженных лиц.       Гарри закрывает глаза, делает глубокий вдох. Потом еще один и еще, пока зуд не подстегивает сказать глухое: «К черту». Он проходит по комнате, тянет себя за волосы, надеясь прийти в себя. Смотрит на потолок в слабой попытке найти причину остаться и не соваться туда, куда не звали. Но они же вроде как встречаются, правда? Гарри, наверное, может себе позволить быть наглым там, где Том дает слабину, — по крайней мере, хотя бы постараться.       Он звонит Гермионе, на ходу собирая рюкзак. Надевает куртку, завязывает шарф. Останавливается у двери, пока идут гудки, царапает ногтем косяк — на мягком дереве полосками цветет его волнение.       «Вдруг не получится?».       — Надеюсь, это срочно, — выдыхает Гермиона. — Я немного занята.       — Мы заняты! — кричит Рон.       Гарри смеется, прикасается лбом к стене.       — Завидую и прошу прощения, но мне очень нужна ваша кухня.       — Зачем? — спрашивают одновременно.       — Хочу приготовить пирог, — Гарри закрывает дверь комнаты, спускается. Знает, что любопытство заставит их выползти из постели. Приманивает, — я же не могу прийти в гости с пустыми руками.       Тишина разбивается звонким голосом Рона:       — И к кому ты собрался?       — Рон, — на выдохе тянет Гермиона, — к кому он может бежать с пирогом в такую, — акцентирует, — погоду?       Рон молчит, а потом выдает понятливое «а».       — Можно?       — Приезжай, — говорит Гермиона, — только не раньше, чем через сорок минут.       — Вы ужасные, — отвечает Гарри, — я как раз успею зайти за продуктами.       Гарри выбегает из черного входа, хлопком запирает дверь. Серое небо нависает угрожающими тучами, холодные порывы ветра царапают щеки и кончик носа. Он кутается в шарф, подаренный Томом; чувствует на лице пушистые касания. Бежит на остановку, перепрыгивая лужи: сушить кроссовки феном жуть как не хочется.       Люди снуют с угрюмыми лицами, задевают плечами. Зонты выгибаются до треска спиц, пока в душе нежными белыми лепестками распускаются ветви магнолии.       В магазин забегает так резко, что недовольный охранник останавливается и долгие секунды на него пялится. Гарри поправляет лохматые волосы, хватает корзину и идет между рядами. Яйца, мука, сахар, лимоны, панировочные сухари, молодой имбирь и черный перец; ребятам — мягкое печенье, отдельно Рону — молочный шоколад с цукатами. На кассе расплачивается заначкой, придурковато улыбается. В ответ смотрят с сомнением и немым вопросом: «Чего тебе надо, пацан?». Гарри едва может удержать себя на месте. Собирает все в пакет, вцепляется в ручки, как в крепления на опасном аттракционе, — вылетает из магазина в холодный дождь.       Перемещается мелкими перебежками от остановки к остановке, стирая капли со лба, встряхивая волосы. Сердце колотится в глотке, в ушах — вой популярного в начале нулевых бойз-бенда: что-то о любви и привязанности. Он почти не вслушивается. Бездумно отсчитывает пальцами ритм, пока трясется в автобусе. Все время сглатывает, чтобы смочить пересохшее горло.       Рон и Гермиона с конца школы живут вместе в небольшой квартире чуть ближе к центру. Гарри был у них несколько раз, но не так часто, как хотелось бы: работа, учеба, зависание в сомнительных барах.       Он игнорирует лифт, перепрыгивая через ступеньку. В дверь стучится кулаком, едва дыша, — как бросил после школы спорт и начал курить, так мучает одышка.       Рон открывает дверь, складывает руки на груди, оценивающе смотрит.       — Выглядишь потрепано. Заходи.       — Спасибо, — хмыкает Гарри, закрывает дверь. — Покажи поверхности, к которым я не должен прикасаться.       Рон хитро улыбается, подмигивает.       — Можешь тогда сразу проваливать, мы не успели вызвать клининг.       — Козел, — Гарри бьет его в плечо, передает куртку. — Значит, никакого тебе шоколада.       — Эй!       — Что тут у вас?       Гермиона выходит из кухни — немыслимо красивая. В домашней одежде, в рубашке с закатанными на три четверти рукавами, в пушистых тапочках и с лохматым пучком. На щеках играет румянец, тянется вниз по шее, прячется за воротом. Легкая улыбка греет сердце. Она такая же прекрасная, как дневной свет на листьях.       — Рон ведет себя как говнюк.        Гарри целует ее в щеку.       — Не обращай внимания, он всегда ведет себя как говнюк.       — Я стою прямо здесь, — Рон руками указывает на пол. — Прямо. Здесь.       — Ты что-нибудь слышала, Гермиона?       Она смеется, тянет его за рукав.       — Пойдем, — выдыхает, — расскажешь нам, что на тебя нашло.

***

      Пока Гарри замешивал тесто и отогревался чаем, рассказывал очень завуалировано и странно, как дошел до мысли отнести Тому книгу. Ребята молча переглядывались, но ничего не говорили. Сидели за столом, вытянув ноги, смотрели за тем, как он носится по кухне, все время спрашивая: «Венчик?», «Весы?», «Ложки?».       — Ты перебарщиваешь, — говорит Гермиона.       — Думаешь, нужно положить меньше сахара?       Рон прыскает в кулак. Прокашливается слишком наиграно «кхм-КХМ!»       — Дружище, тебе пора немного замедлиться, понял? Ну, типа, перестать быть влюбленным бараном.       — Ой, заткнись, — Гарри кладет тесто в холодильник, приступает к приготовлению патоки, не поднимая глаз, — как будто не ты искал букеты лилового цвета по всему Лондону, чтобы подкинуть Гермионе под дверь.       — Эй!       — Правда? — Гермиона резко поворачивается. — По всему городу?       Рон краснеет на глазах, прикусывает губу. Строит обиженное лицо и тычет в Гарри пальцем: «Ты был тем, кто преследовал мою сестру!».       — Не трынди, — Гарри облизывает пальцы, — это твоя сестра бегала за мной до самого выпуска!       — А, ну, успокоились! Рон, ешь свой шоколад. Гарри!       — Гермиона!       Смех отскакивает от стен солнечными зайчиками, прокатывается переливом лесного ручья. Рон сгибается пополам за столом, Гарри вытирает пот со лба, отодвигает челку — тепло разогретой духовки почти удушающее. Он хрюкает от смеха и никак не может успокоиться. Хрипит: «Я щас сдохну».       Гермиона, поднимая глаза к потолку, очень медленно выдыхает и говорит настолько тихо, что непонятно: обращается к богу или к остаткам своего терпения.       — Невыносимые дураки, и как я вас терплю?       Смех застревает в груди Гарри, сплетается с фоновым напряжением. Руки почти не слушаются. Он кидает взгляд на настенные часы, в которых вместо стрелок находятся ложки, понимает: стоит поторопиться. Чем быстрее идет время, тем ярче в груди расцветает волнение. Тянется рябью по коже, неприятной щекоткой под сердцем.       Патока булькает в сковороде, лимонный сок скатывается по кисти, и Гарри морщится, когда ловит его губами. Добавляет молотый черный перец, застревающий крапинками, мелкой крошкой, и молодой имбирь. Перемешивает. Просит:       — Герм, достань тесто и раскатай его, пожалуйста, я нихрена не успеваю. Черт, патоку еще нужно остудить.       Гермиона без лишних слов открывает холодильник, достает тесто и встает рядом с ним.       — Ты хоть сказал ему, что придешь?       Гарри, сильнее сжимая ложку, смотрит в окно — капли бесперебойно стекают по стеклу, переливаются в серости мутными кристаллами.       — Не сказал.       Рон и Гермиона одновременно поднимают головы и смотрят на него таким взглядом, что хочется выпрыгнуть из кожи. Снять ее, как футболку или рубашку. Скинуть им под ноги и испариться.       — Гарри, ты не думаешь…       — Дружище, это какая-то хуйня. Типа, повод прийти, чтобы вернуть книгу, и без того натянутый, а тут еще и без приглашения.       — Рон, — цедит Гермиона. Отпечатки ее костяшек остаются на тесте неглубокими ямами. — Я не хотела, чтобы это звучало так. Это не должно звучать так. Но будет действительно лучше, если ты ему напишешь и предупредишь.       Между строк застревает: «Вдруг его вообще не будет дома, и тогда ты сильно расстроишься».       Гарри выключает газ, переставляет сковороду на свободную конфорку. По поверхности старой плиты тянутся царапины и сколы, и несколько капель патоки застывают крохотными звездами.       — Пирог чур тогда мой, — Рон вытягивает ноги, складывает руки на груди. — Хотя бы намекни ему, чтобы никуда не ушел. Не хочется тебя расстраивать, но вряд ли ждать его под дверью это хорошая идея.       Гарри закусывает щеку, отворачивается. Его спонтанное решение прийти в гости без приглашения только сейчас начинает таять под тяжестью мыслей: действительно, что он будет делать, если Тома нет дома? Если он занят, если он не готов с ним видеться: Гарри еще ни разу не выступал инициатором их встречи, как пары. Это первый раз.       — Хотел сделать сюрприз, — он пожимает плечами, идет к раковине и моет руки.       Дождь за окном не планирует заканчиваться.       — Но вы правы. Позвоню ему. Герм, ты?..       — Иди, — она кивает, — я закончу и поставлю в духовку.       Гарри заходит в спальню, садится на краешек кровати и достает телефон. Не звонит. Пишет дрожащими руками и с заходящимся в истерике сердцем.       «Ты дома?»       Ответ приходит через несколько минут.       «Дома. Что-то случилось?».       «Будь дома, пожалуйста, если у тебя нет срочных дел. Я забегу вечером».       Экран показывает входящий вызов, звук рингтона вспарывает вены на запястьях.       — Алло?       — Ты в порядке? — Спрашивает Том взволнованным голосом.       — Конечно, — Гарри сглатывает, ныряет в омут с головой, — хотел нагло напроситься в гости, вернуть книгу.       Том не отвечает долю секунды, но и эта заминка буквально хоронит Гарри под могильной плитой: треск, вязкая жидкость стекает по затылку.       — В такую погоду?       Гарри смотрит в окно, за которым, если прислушаться, ревет ветер. Пожимает плечами.       — Обычная осень в Лондоне, ничего примечательного. Я немного занят, так что до вечера, ладно?       — Я тебя заберу, ты дома?       — Нет, — строго говорит Гарри, — сиди дома. И не спорь, меня подкинут.       Том смеется — перезвоном колокольчиков под тяжестью капель росы.       — Ладно, маленький командир. Надеюсь, тот, кто тебя подкинет, имеет хороший стаж вождения, иначе я откручу ему голову.       — Потом Гермиона открутит голову тебе, — хмыкает Гарри. — Она очень страшна в гневе, а за Рона так вообще превратится в мстительный дух похлеще монстра из «Звонка». Не зли ее. Я серьезно.       — Тогда мисс Грейнджер большой привет. До вечера.

***

      Рон подвозит его к восьми, паркуется у подъезда, на который указал Гарри. В сотый раз спрашивает:       — Ты уверен?       Гарри откидывается на подголовник, слушает пение дождя. Теплый пирог греет бедра, пальцы дрожат, как будто он только-только выходит из алкогольного трипа. Слюна щекочет горло до глухого кашля. Знает, что Рон не про подъезд.       — Мне кажется, — шепчет, — что я по уши встрял. Ну, то есть… — Он выдыхает. — Я в заднице, Рон. В беспросветной. Я сдохну, — поворачивается. — Мне кажется, что я сдохну, если он уйдет, но при этом понимаю, что ничего не изменится. — Пожимает плечами. — Мне так страшно и так хорошо, и от этого еще страшнее.       Рон стучит пальцами по рулю, смотрит вперед.       — Я иногда задумываюсь над тем, что Гермиона со мной не должна быть. Она умная, красивая. Вечно чему-то учится, развивается, читает свои книжки по вечерам, ездит на всякие семинары и прочие научные штуки, а я… — Он опускает голову, качает, — я просто пытаюсь быть рядом, но мне кажется, что этого недостаточно. Я ей совсем не подхожу.       — Может, — Гарри кладет руку ему на плечо, — этого как раз и достаточно? Она любит тебя, можешь мне поверить. И если вам друг с другом комфортно, то, может, все так и должно быть?       Рон передергивает плечом, говорит прямо и бесхитростно:       — Гермиона мне рассказала о том, как твой бойфренд повел себя, когда заявился к тебе домой. Меня это не устраивает, так что… Ему повезет, если он съебет из страны раньше, чем мы найдем его. Если он тебя обидит, разумеется.       — Разумеется, — кивает Гарри. — Том не похож на того, кто причинит мне боль специально. По крайней мере, — сглатывает, — мне очень хочется в это верить.       — Иногда, — тихий голос Рона почти заглушают бесперебойные капли по крыше, — мы можем ранить не специально. Даже когда не хотим этого, но важно признать и извиниться. — Он замолкает, кивает. — Да, важно понять, когда мы сделали то, что обидело другого, чтобы исправить ситуацию. Иди, — поворачивается, — он уже, наверное, заждался.       Гарри сжимает его плечо еще раз, говорит:       — Спасибо, приятель. Ты прав, это действительно важно.       Когда открывается дверь, шум становится громче и насыщенней.       — И это, — говорит Рон, — если что, вызови себе такси, лады? Хотел вечер провести с Мионой. И, — яркая, лукавая улыбка растягивает губы. — Христа ради, не забудь у него снова свои трусы.

***

      Гарри поднимается по ступенькам, снова игнорируя лифт. Перед самой дверью выравнивает дыхание, насколько это возможно, прикусывает щеку. Твердит про себя яростное: «Успокойся, черт бы тебя побрал».       Дверь открывается до того, как он нажимает на звонок. Том отходит в сторону, делая рукой приглашающий жест. Гарри сглатывает — слюни кислотой обжигают горло.       Он делает шаг, поворот ключа отрезает от мира.       Том целует его так, что подкашиваются колени. Шепчет между вздохами: «Мой хороший» и просто «мой». Целует в щеки, в уголки губ. Отодвигает шарф, слегка прикусывает шею. Прижимает руками за плечи к стене, не давая отступить. У Гарри голова идет кругом, острые крылья бабочек щекочут кишки.       От одного осознания того, как сильно по нему скучали, темнеет в глазах.       Гарри смеется, когда Том отрывается, чтобы набрать воздуха. Послушно двигает губами, позволяя вести. Дышит его запахом, растворяется под мягкими прикосновениями.       — Ставь чайник, — говорит тихо, — будем пить чай.       Том отодвигается, дышит загнанной ланью, а в глазах шторм уничтожает остатки цивилизации.       — Я приготовил пирог.       — Что? — Шепчет. — Пирог? — Отступает на шаг. — Мне?       — Ну, — Гарри чувствует, что краснеет. — Да? Тут есть другие Томы Риддлы, о которых я не знаю?       Том в домашней одежде выглядит преступно красивым. Футболка натягивается на плечах, из-за выреза выглядывают точеные ключицы. Волосы в беспорядке: на концах вьются сильнее обычного, лежат над бровями непослушными прядями. Легкая щетина покрывает щеки, и пахнет от него — бергамотом и стиральным порошком.       Том целует его в лоб.       — Я обещал, — говорит Гарри, — вот и приготовил.       — Спасибо, — он прищуривается, ямочка на щеке бьет наотмашь, — я… Спасибо.       Том забирает у него форму в пакете, забирает рюкзак. Говорит: «Раздевайся», и пока мозг осознает, что это не было призывом снять всю одежду, раздается шлепанье босых ног по паркету.       Квартира Тома является отражением самого Тома: чисто, утонченно, уютно. Гарри, если честно, мало что помнит, но что вспоминает — отражается краской на шее. Кухня совмещена с гостиной, подушки на диване лежат в одинаковом положении. На кофейном столике открыт ноутбук. Стены отделаны серым кирпичом, и на них висят картины: пейзаж скалы, омываемой бурными волнами; старая лачуга, спрятанная за искривленными ветвями иссохших деревьев. Портрет матери — на самом видном месте, посередине стены над искусственным камином.       Он остается в проходе, перебирает руки от редких, но насыщенных укусов дискомфорта. Не знает, как себя вести: что можно делать, что делать нельзя.       — Что же, — Том уже поставил чайник, снял пакет с пирога и оставил его на столе. — Наверное, — ухмыляется, — ты мало что помнишь?       — Т-о-о-м! — Тянет Гарри, прикрывая руками лицо. — Пожалуйста!       Том обхватывает его за плечи, смеется и целует в макушку.       — Пойдем, я проведу тебе экскурсию, как будто ты тут впервые.       Гарри щиплет его за бок.       В уборной дают пушистое полотенце, которым можно вытереть руки, провожают в спальню. В ней — кровать, комод и зашторены все окна. Щелкает выключатель на стене — загорается пара лампочек над изголовьем. Холод из приоткрытого окна прокатывается по голым предплечьям; трогая кончик носа, Гарри приваливается плечом к плечу Тома.       — Ты вампир? Потому что тут темно и холодно, как в склепе.       Том треплет его волосы, кладет руку на заднюю сторону шеи, едва царапая короткими ногтями.       — Под конец дня очень устают глаза, спать могу только в полной темноте, и это не холод, Гарри, а свежесть. Если спать в душном помещении, будет болеть голова.       Они за руки возвращаются в кухню-гостиную по свистку чайника. Том идет к плите.       Гарри подходит к портрету — вживую он выглядит иначе. Завораживающе и отталкивающе. Притягательно. Насыщенная цветовая палитра, отражающая глубину и контраст; размытый фон, мягкий свет на лице, плавные линии волос.       — Вот вы и познакомились, — Том подходит сзади, кладет руки на плечи. — Честно говоря, — понижает голос до шепота, — это моя лучшая работа.       — Она прекрасна, — Гарри от атмосферы, от силы, вложенной в картину, покрывается мурашками. — Абсолютно прекрасна.       — Я видел ее только на фото.       Острый подбородок давит на макушку.       — … нашел среди хлама, который она называла домом. Она не была красивой, но я хотел, чтобы она выглядела именно так.       — Столько грусти, — выдыхает Гарри, — трагичности. Как тебе это удалось? Я имею в виду… Она живая. Живая и как будто одновременно мертвая.       — Терпение, практика. Долгие годы работы. Я хотел отразить ее сложную, скорбную жизнь. Меропа умерла при родах. Истощенная, бедная и несчастная.       — Сочувствую, — искренне говорит Гарри, кладет руку на его ладонь. — Мои родители разбились насмерть. Отец не справился с управлением, вылетели с трассы в кювет.       — Это ужасно, — Том целует его в макушку, задерживается носом в волосах — Гарри чувствует его теплое дыхание.       Он закрывает глаза, дает себе время, возможность застрять в моменте, превратить воздух вокруг в осязаемую клетку. Вздыхает, сильнее сжимая руку на плече, чувствует спиной поддержку. Сглатывает.       Пожимает плечами.       — Я их никогда не знал, но мне нравится думать, что они рядом.       — Судьба — подлое понятие. Никогда не знаешь, где обретешь, а где потеряешь. — Приглушенно говорит Том, почти не отрывая губ от макушки. — Пойдем? Нам нужен чай.       Гарри разрезает пирог трясущимися руками, кладет по куску на тарелки, пока Том наливает чай. Уютная тишина опускается на плечи мягким пледом.       Звук льющейся жидкости, соприкосновение ножа с тарелкой, барабанящий по стеклам дождь — Гарри все равно волнуется, как будто только поднялся на этаж. Он чувствует взгляды Тома, но не отвечает взаимностью. Трусливо разглядывает темный паркет, трусливо поправляет тарелки на столе.       Том садится напротив и, видимо, чтобы разбавить напряжение, которое Гарри вот-вот убьет, говорит о своей работе. О новом проекте, который ведет при поддержке нескольких спонсоров и Университета искусств в Шотландии.       Это создание платформы для публикации портфолио новых и малоизвестных художников. Том говорит о своей роли куратора, способного заметить и выделить таланты, помочь с обретением возможности демонстрировать работы галеристам, арт-журналистам, менторам и ценителям искусства.       — Мы хотим объединить тех, кто не может найти способ встретиться. Кто был бы полезен друг другу. Молодые художники не часто попадают в список галерей или часто не вписываются в рынок. Для таких, как они, — Том делает глоток черного чая, отправляет третью вилку с пирогом в рот, пережевывает. — Мы хотим создать возможность быть замеченными. Мы поможем сформировать портфолио, создадим контекст для зрителей. Возможно, добавим текста в стиле биографического интервью.       — Это будет приложение?       — Начнем с сайта, — говорит Том, — впоследствии будем дублировать в печатном варианте.       Погода не успокаивается — бушует за окном раскатным громом. Гарри почти ничего не съел, зато выпил две кружки чая — настолько пересохло в горле.       — Я могу подумать, что ты решил меня отравить, — смеется Том, а потом берет его за руку, целует костяшки, не отрывая взгляда. — Мне никогда не готовили пирог. Спасибо. И… Ты был прав.       — В чем? — Почти шепчет Гарри.       — Для того, чтобы начать любить сладкое, нужно попробовать правильно приготовленный пирог с патокой. Но, кажется, теперь из всего выбора сладкого мне нужен будет только, — стреляется глазами, — этот пирог. Именно, — выделяет, — этот.

***

      Гарри моет посуду, рассказывает про то, что недавно выкинул Симус в мастерской: разлил растворитель на половину полотна и орал, как резаный черт.       — Сказал, что заберет документы, если еще хоть одна бутылка с растворителем вылетит у него из рук.       Том забирает у него тарелку, вытирает полотенцем.       — Это же не первый раз?       — О-о-о, нет. Этот человек, определенно, имеет слабость к разрушениям.       — В этом есть свое очарование. Возможно, он сможет приобщить это к теме своих работ. А что насчет твоих картин, ты успеваешь к просмотру?       Гарри передает вторую тарелку, моет приборы.       — Успеваю. Концепцию не расскажу, даже не проси. Увидишь все на просмотре, — берет второе полотенце, протирает их сам. Не поворачивается, когда слышит за спиной мягкие шаги.       — О, и я даже не смогу убедить тебя хотя бы намекнуть?       Теплые руки сжимают талию, острый подбородок ложится на плечо. Гарри перебирает пальцами по краю раковины, все еще сжимая вилки, рассматривает потолок — какой красивый потолок: белый, с лампочками теплого света. Тянет уголки губ, говорит тихо, чтобы не спугнуть дыхание за спиной.       — М-м, дай-ка подумать. Возможно, — он сглатывает, едва поворачивает голову. — Ты сможешь меня убедить, но я не уверен, что хочу раскрывать тебе свои секреты.       Ласковый смех пускает мурашки по телу: от скул до поясницы. Том целует его в щеку, ведет губами до уха, прихватывая мочку.       — И что же я должен сделать, чтобы убедить тебя?       Руки сильнее сжимают талию.       — Не знаю, — Гарри беспечно пожимает плечами. Прочищает горло. — Попробуй меня удивить.       Укус в загривок — резкий и внезапный — вырывает из него позорное «ой!». Он смеется, выгибаясь, говорит: «Не считается».       — Милый, я еще даже не начал.       Руки забираются под футболку, кончиками пальцев поглаживают кожу над ремнем, пересчитывают ребра. Теплые, мокрые губы задерживаются на шее, рядом с ухом, на щеке. Само дыхание вспарывает внутренности. Кажется, Гарри парализует.       Ноги отрываются от пола, превращаются в хрупкий, очень хрупкий механизм, а в голове что-то взрывается — то ли фейерверки, то ли остатки сознания. Том прижимается ближе, вжимает его в столешницу с раковиной, трогает бедра. Звон упавших приборов резонирует эхом, небольшим разладом внутри вселенной.       Том перехватывает его ладони, чтобы сплести пальцы, и все целует — в макушку, в загривок, в щеки и в уголки губ, когда Гарри поворачивает голову. Мимолетными прикосновениями, ласковыми и нежными, как первые мазки кистью.       Гарри сглатывает, громко дышит — в ушах сердце ускоренно отбивает ритм. Он прикусывает губу, прижимается к груди, хочет быть ближе. Врасти в Тома, забраться ему под кожу, застрять. Остаться запертым, похороненным в нем.       — Так что, мистер Поттер? Достоин ли я быть посвященным в ваш секрет?       Гарри облизывает губы, держится на чистом упрямстве, чтобы ответить срывающимся голосом:       — М-м, не думаю.       Том берет его за руку, единым движением разворачивает к себе лицом, спиной вжимает в другую столешницу, на которой ничего нет. Поясницу сжимает едва уловимым дискомфортом, но это можно потерпеть. Притвориться, что он не чувствует ничего, кроме рук, трогающих живот, пальцев, которые играют с дорожкой жестких волос. Гарри запрокидывает голову, вся кровь — горячая, шипящая — опускается вниз. Мозг отключается, и нет больше мыслей, нет ничего, что было бы способно отвлечь его от Тома, кроме самого Тома.       Том прикусывает челюсть, смотрит совсем разбито и пьяно. Так умопомрачительно прекрасно, что останавливается сердце. На дне радужки высыхают озера, мягкими, пушистыми комьями ложится снег. Они целуются — медленно, отчаянно, как будто каждый из них уверен: другой пропадет. Испарится из рук туманом, дымкой цветной фантазии. Том оттягивает футболку, кусает ключицы, широким движением языка ведет от кадыка к губам, и Гарри задыхается.       Ему так жарко, так божественно хорошо, что глаза наполняются слезами. Он стоит только потому, что Том его держит. Дышит, потому что дышит Том.       Невысказанное, размытое признание повисает между ними натянутой струной. Леской, способной разрубить пополам. Гарри лишь на выдохе говорит одними губами то, в чем от страха и волнения признался бы только под одеялом и в темной комнате. Том не слышит или делает вид, что не слышит. Вжимается членом Гарри в бедро, кусает шею хаотично и едва болезненно, зарывается носом в ямочку левой ключицы — дышит рвано, будто вот-вот задохнется.       — Том, — выходит ужасно слезливо, просяще.       Том уже не спрашивает ни про просмотр, ни про картины. Говорит так, что поджимаются пальцы ног: «Развернись».       Том говорит: «Не смей поворачиваться, пока я не разрешу».       Гарри разворачивается, опирается на столешницу ладонями. Выгибается. Том за спиной не двигается долгие, мучительные секунды, потом кладет руку на спину, держит. Ведет двумя руками по предплечьям, по плечам, разминая. Подходит ближе.       Гарри чувствует, как растворяется. Как сплетается с воздухом, врастает существом в кухню, распадается на крохотные, совсем незаметные части. Его окутывает запах Тома, запах стирального порошка, его руки, издевательски-медленно снимающие футболку через голову. Прикосновение к лопаткам вышибает дух. Душа просачивается сквозь пальцы, сплетается с ревом осеннего ветра.       На голые плечи опускают губы — не целуют. Просто касаются. Теплые выдохи оседают у Гарри на щеках, вихрями пустынной бури несутся по венам.       Его трясет. Приходится сжать зубы, пальцы ног, чтобы случайно не ударить Тома затылком в нос.       Гарри уходит от прикосновений, — настолько остро, настолько сильно они тянут нервы и триггерами играют на пылающей коже. Он тянется вперед, и живот непроизвольно поджимается от ощущения холодной столешницы. Том шепчет в шею:       — Ты такой чувствительный. С ума сойти.       Пряжка ремня разрезает воздух, пространство. Гарри вдыхает сквозь зубы, откидывается головой на его плечо так резко, что бьется затылком об острую ключицу.       Том спускает его джинсы до колен, щиплет бедра, бока. Пускает пальцы под резинку трусов, но дальше не заходит. Играет: оттягивая ее, отпускает. Снова оттягивает, снова отпускает.       У Гарри такое чувство, что это все — конец. Он взвинчен настолько, что каждое прикосновение прошибает током, каждое касание вырывает душу, каждый поцелуй в плечо что-то ломает внутри: трогательное и уязвимое. Он скулит, стонет, тянется быть ближе и тянется вперед, чтобы уйти.       Том опускается на корточки — спину тут же морозит холодом из приоткрытого окна. Джинсы спускаются наждачной бумагой, и Гарри приходится собрать сознание из непонятной, разрозненной массы, чтобы дать сигнал мозгу: поднять одну ногу, поднять другую. Расслабиться.       Гарри никогда, никогда не чувствовал себя более уязвимым, чем сейчас. У него вспорота грудная клетка, кожа слезает лоскутами с плеч. Он открыт из-за Тома, открыт для Тома. Для того, что он делает. Как он дышит, что шепчет и что говорит.       — Чудесный.       Зубы прикусывают бок, ягодицу. Гарри колотит, будто он лежит в лихорадке, покрывается потом: капли стекают по спине, по виску и капают на ладони, щекочут кончик носа. Он напичкан лекарствами, и каждое движение тела — побочный эффект. Невозможно контролировать, невозможно отказаться.       Все отношения, вся влюбленность, испытанная ранее, меркнет и гаснет далекими звездами. Их никогда не было. Память тускнеет, превращается в серость мокрого асфальта. Мир вокруг сосредотачивается на них, дышит для них. За окном — тьма, не существует больше никого на свете.       Том тянет трусы вниз, и Гарри, охваченный страстью, чрезвычайно громко стонет. Он врезается в грудь сразу же, как чувствует за спиной тепло. Делает шаг назад. Том шепчет:       — Закрой глаза. Закрой и не открывай.       Гарри слушается. Закрывает.       Первое движение рукой вырывает его из тела, второе — возвращает. Том целует мокрую шею, лижет за ухом, щеку и ловит языком слезы. Кладет ладонь Гарри на глаза. Гарри поднимает голову до хруста позвонков, сводит лопатки, встает на носочки.       — Ты такой красивый, — мурлычет Том, — ты такой замечательно-послушный, Гарри.       Голос Тома — пение сирен. Голос Тома — шелест летнего ветра, ласкающего листья. Он — единственное, что удерживает Гарри от окончательного распада.       Кончик пальца щекочет уретру, оттягивает крайнюю плоть, кружит по головке и щелкает через каждые три круга. Том отвлекается на бедра, водит по сгибу, по животу, гладит дорожку.       Гарри еле слышно хнычет, трется ягодицами о выпуклость домашних штанов. Хочет завопить на грани потери рассудка: «Сделай, твою мать, уже что-нибудь!».       Кончить хочется так сильно, что, кажется, он готов сдаться в рабство, продать душу на аукционе, подписать кровью договор на перекрестке. Пальцы задевают соски, растирают и оттягивают до боли, гладят поджатый живот и возвращаются к члену.       Том хрипло спрашивает:       — Ты чувствуешь, милый, как ты течешь? Такой красивый, — зарывается носом в сгиб плеча, прикусывает кожу. — Такой доверчивый, такой открытый. Прекрасный, — лижет мочку, — прекрасный мальчик.       Гарри закатывает глаза, двигается сам, резче, пока Том не придерживает его рукой за бедро. Он тихо, раскатисто смеется. Обводит головку, перекатывает яйца в руке и чуть оттягивает. Восхищенно произносит:       — С тебя капает, — резче проводит по члену, накрывает ладонью, — это так очаровательно, милый.       Гарри не выдерживает через три движения. У него трескается рассудок, уши закладывает, и на далеком фоне слышится ультразвук. Кажется, он отключается или расслабляется настолько, что приходит в себя уже на полу в теплых, надежных объятиях.       Горло пересохло, губы потрескались, но он все равно двигает в такт другим губам, целует — настолько трепетно, что заходится сердце. Выдыхает. Откидывается спиной на грудь Тома, переплетает пальцы и чувствует от поцелуя в макушку легкие мурашки по спине. Они молчат.       Дождь все еще стучится в окна, скатывается по стеклу алмазными дорожками.       Гарри приподнимается, разминает шею. Поворачивается: Том сидит, откинувшись головой на дверцы, смотрит из-под опущенных ресниц, на щеках — румянец цвета японского персика. Глаза шальные, дикие — пылают удовольствием и негой.       Гарри ползет до него какие-то сантиметры, но на коленях — кусает за челюсть, накрывает его пах рукой.       — Гарри, — сквозь зубы выдыхает Том.       Он сжимает челюсть, жмурится прежде, чем взглянуть исподлобья. Облизывает губы, сглатывает — кадык дергается в такт.       — Ты не обязан, — он берет его за запястье, сглатывает, — это не обязательно…       — Я. Хочу.       Гарри всасывает кожу на шее, залезает рукой в штаны — его терпение развеялось с северным ветром, погибло в космосе: там же, где умирают звезды.

***