speak of the devil

***

      Пробираться сквозь толпу студентов, нагруженных тубусами, холстами и рюкзаками, — это все равно, что пробираться сквозь щели скал, где растет болиголов.       Гарри не прижимается к стенам: знает, что обязательно на кого-нибудь наступит. Возможно, споткнется об этого кого-то и будет раздавлен. Он не просит вежливо: «Позвольте пройти», «Извините», «Будьте добры», потому что знает — не позволят, не извинят и добры не будут ровно до первого дня каникул.       До экзаменационного просмотра остается три недели. У всех дедлайн, стресс и недосып. Вместо радужных гирлянд в преддверии Рождества — воспаленные вены, у некоторых — заплаканные, опухшие лица. От усталости трясутся руки, взгляд направлен в пол, в потолок, в стену, в телефон — куда угодно, лишь бы не видеть свое отражение в других.       Гарри бурчит: «Свалите» — ему в ответ разными голосами и разной интонацией отвечают: «Сам вали».       Он знает, что к холстам и материалам относятся уважительно, потому никто не посмеет вырвать их из рук или, боже упаси, наступить. Никто не даст по голове тубусом — разве что плюнут в лицо, но без запала. Без искр и энтузиазма.       Найти профессора Макгонагалл в этой суете практически невозможно. Гарри оббегал пару этажей, словил несколько недовольных лиц профессоров и пошел искать дальше — аудитория за аудиторией.       Он огибает шумную компанию, едва не врезается в чье-то тело или в несколько чьих-то тел. Перебирает ногами так, словно за ним гонятся мутировавшие твари, реагирующие на тепло. Он сворачивает на лестницу, прыгает через ступеньку, хватается рукой за перила.       Мотивация найти ее достаточно сильная, чтобы прокрасться в деканат и выписать домашний адрес в заметки.       Гарри не боится ни тварей, ни злых студентов. Он боится того, что профессор, которая не дождалась в понедельник на предпросмотр, одним взглядом вышвырнет его за дверь — и самое страшное будет в этом безоговорочно права.

***

      — Я думал, что умру на месте. Она ТАК на меня посмотрела… Она, конечно, всегда так смотрит, но в этот раз…       — Скажи спасибо, что вообще тебя приняла. Как ты мог пропустить консультацию? — говорит Гермиона.       Гарри скидывает рюкзак на пол, ногой закрывает дверь комнаты. Продрогшие пальцы едва гнутся, и приходится зажать телефон плечом.       — Так получилось.       — Получилось, пф. Надеюсь, это не из-за Тома.       — Герм, — Гарри проводит по горячему лбу ладонью, садится на кровать, не сняв куртку. — Чтобы Риддл и не знал, когда у меня просмотр? Единственная причина, по которой он лично бы меня туда не доставил, это смерть, — выдыхает, сглатывает. — Хотя мне порой кажется, что он и с ней способен договориться.       — Тогда… — На фоне ее голоса слышны звон посуды, спокойная музыка.       Гарри сжимает, разжимает кулак. На костяшках из-за незаживших ран выступает пару капель крови — на стене и царапины не осталось.       — Вернон.       — Ясно. Что сказала профессор Макгонагалл?       Он сбрасывает куртку, шмыгает носом — не заболел, но лондонские дни становятся все морознее; смотрит на экран телефона: у него есть всего несколько минут, чтобы выговориться, прежде чем придется спуститься вниз.       — Неаккуратные мазки в нескольких местах, необходимо будет пересмотреть их, чтобы добиться чистоты линий и структур. Если кратко, то все сводится к недостаточной проработке деталей. Ну, там… Обратить внимание на цветовые переходы, на текстуру и все в таком духе.       — Ты успеешь?       — Должен, — отвечает Гарри, но пожимает плечами. — Столько дел в последнее время, что я все не успевал спросить насчет Рождества.       — М-м. Молли готовит свою фирменную утку, Билл с женой приедут. Близнецы тоже должны быть, как и Джинни, — делает паузу, — ты придешь?       Гарри прикусывает губу, лохматит волосы.       — Они же не знают?       — Конечно, нет! Да и в любом случае, Гарри, они всегда рады тебя видеть.       — Да, — на выдохе, — знаю. Но не нужно им даже намекать, что у меня кто-то есть, ладно? А то…       — А то Риддл породнится с нами быстрее, чем захочет. Как всегда. В этом вся Молли.       — Угу-м. Я подумаю, не знаю… Надеялся, что Том скажет, какие у него планы, но пока молчит.       — Ты спрашивал?       — Нет.       — Разумеется.       Гарри представляет, как Гермиона закатывает глаза и всплескивает руками.       — Разумеется, нет! — продолжает она.       — Все, Герм, мне нужно идти.       — Именно в момент, когда я собралась сказать, чтобы ты не был от него зависим?       — Ага, именно вот сейчас. Целую.       Гарри сбрасывает трубку, оставляет телефон на столе. На часах три часа дня.

***

      В пятницу после закрытия он обходит магазин, поправляет криво стоящие коробки, образцы дрелей и других инструментов; берет швабру, чтобы вытереть следы грязных подошв. Все еще моросят дожди, бушует ветер. Гарри надеется, что ближе к Рождеству удастся насладиться прикосновением снега, но особых надежд не питает. Главное — просмотр. Сдать, выдохнуть, выкрасть день-два отдыха прежде, чем вновь прыгнуть в рутину.       Табличка на двери переворачивается на «закрыто» мягким перезвоном металла о стекло. Он тащит к себе ведро с грязной водой, чтобы слить и набрать новое. По дороге проверяет телефон — сообщение Тому: «Как прошел твой день?» остается непросмотренным.       Пока льется вода, пока ее шум заполняет душевую, Гарри резко сдирает зажившую корочку с костяшки.       «Просто занят», — повторяет себе. «Он просто занят».       Скрип лестницы дергает нервы, во рту — неясный привкус тревоги. Гарри оставляет ведро у входа в коридор, берет швабру, чтобы помыть дальнюю часть магазина. Делает несколько шагов и останавливается. Поворачивается — у кассы стоит Вернон.       Стоит, оперевшись вытянутыми руками в стол, и смотрит так, будто Гарри вырезал всю семью — и тех бойцовских собак тетушки Мардж.       Гарри молчит. Видит — неверное слово, и вместо гирлянд с полок будут свисать кишки. Прочищает горло, но взгляд не отводит. Ждет, пока молчание затягивает удавку.       — Поттер, — говорит Вернон ровным голосом, — подойди сюда, — он улыбается.

***

      Бам-бам-бам. Глухие удары сердца о ребра, бам-бам, весь мир обратился в пыль.       — Я хочу, чтобы ты был нормальным человеком, понимаешь ты это или нет? Чтобы не был, как твоя шлюховатая мамаша, которая выбилась в люди, потому что продала свою задницу богатому засранцу!       Гарри снова отшатывается, распахивает глаза, а в мыслях — сплошной бардак. Ворох ошметков вместо фраз, наполненных смыслом.       «Вот же сука» выходит так тихо, что Вернон даже не реагирует, продолжает кричать:       — Поймешь ты это наконец или нет? Ты НИКОМУ не нужен! Никто в этом гадюшнике не будет о тебе заботиться, кроме тебя же! Пойми, сопляк, ты…       Гарри не понимает. Он пропускает дальнейшее мимо ушей — самое болезненное, кажется, уже было сказано. Бьет до сих пор.       Предлог был действительно важный, чтобы всерьез почувствовать себя виноватым: Гарри сильно, очень сильно облажался на последней инвентаризации и обеспечил магазину дефицит товара перед праздниками. Он извинился, что, безусловно, ничего не решило. Согласно кивнул и на потерю премии, и на бесплатную работу в половину месяца. Дальше — оказался на грани срыва.       Кинутое под ноги письмо о поднятии стоимости обучения всадило нож под ребра. Повертело, покрутило — нож дотянулся до позвоночника.       Его сбережений едва ли хватит на семестр третьего курса, с долгом Дурслям — на треть семестра.       — Этот твой мужик, — выплевывает Вернон, — бросит тебя, оборванца, как только наиграется. И что ты будешь делать? Я тебе скажу, что. Ты будешь рисовать свои картинки в Гайд-парке, зарабатывать гроши и подставлять жопу ради одежды из магазина женской одежды на Кинг-роуд.       — Не все геи ходят в женской одежде.       — Что ты сказал?       Смех звенит осколками сервиза — каждой чашечки, каждого гребаного блюдца. Гарри закрывает руками глаза, но тут же их опускает. Моргает быстро и часто, чтобы вовремя убежать. Ошеломляюще сильно тянет к полу — лечь, уснуть, притвориться, что никогда не рождался. Вновь начинает щипать глаза — и так почти ничего не видел, когда смотрел вверх, чтобы стряхнуть капли с ресниц. Сейчас же — бредет в волновом тоннеле. Обессиленный и уставший.       — И зачем, — Гарри рвано усмехается, зажимает рот рукой, чтобы не дать услышать ни единого всхлипа, — зачем тогда… Почему не отдал? Зачем оставили меня? Такого… Неправильного?       Вернон хмыкает. Складывает руки на груди, жует губы, прячет глаза. Кажется, Гарри впервые в жизни видит, как тот нервничает в разговоре с ним.       Вернон открывает рот и говорит мягко. Настолько приторно, что сводит мышцы.       — Не будь нас рядом, тебя, паршивца, сгноили бы в первой приемной семье. Хоть ты и его, — передергивает плечами, — сын, мы не могли оставить ребенка этой дуры-Лили чужим людям. Видел бы ты себя…       Вернон машет головой, улыбается.       — …мелкий, тощий. Дадли уже тогда был здоровее тебя в два раза. Ты бы сдох через неделю, если бы мы тебя не приютили… Но что дальше?       Он вмиг становится серьезным и хмурым. Цокает, корчит гримасу.       — Ты вот так решил отплатить за то, что мы тебя растили? Мы делали из тебя нормального человека, мужчину, который будет способен справиться…       «Вы держали меня в чулане, как грязный секрет. Как дикое, блять, животное».       Вместо того, чтобы вцепиться зубами в горло, Гарри делает шаг назад. Внутри разрастается бездна. Она тянет, давит, извивается, как разрезанный пополам червяк. Вдох спазмирует легкие, в ушах — беспрерывная тишина.       Он не слышит.       Не так, как упрекал Вернон, — за секунду едва слышный звон перерос в хлопок, дальше — в поглощение. Света, мыслей, понимания себя и того, что вокруг.       Настойчивая, маниакальная идея, вцепившаяся в кожу колючкой чертополоха, рокочет:       «Пора валить».       Шаг, еще шаг. Вверх по лестнице.       Гарри с размаху, будто она когда-то запиралась, открывает дверь. Хватает рюкзак, думает: «Успею забежать в воскресенье или понедельник. Заберу картины, оставлю деньги и больше не вернусь». С собой берет лишь самое необходимое —первое, что пришло в голову: трусы, зубную щетку, запасную футболку, штаны и заначку.       Гарри всегда это знал. Всегда знал, что ему здесь не место. Нужно было уйти давно — «однажды», «когда-нибудь», «возможно, через год», — но не предпринял ни попытки.       Лестница привычно скрипит, вторит быстрым, отрывистым шагам. Вернон стоит в проеме — Гарри на него не смотрит. Он открывает черный вход.       Оборванный смех, шуршание лямок рюкзака, поворот головы. Спокойное и тихое: «Я ухожу».

***

      Моросящий дождь стекает по лицу, смешивается со слезами — Гарри расслабляется, когда решает, что достаточно далеко убежал. Он панически выдыхает, прикусывает губу, а потом и ребро ладони до боли, но она не отрезвляет. Задевает тугие нервы, проходится по ним ржавыми ножницами.       В переулке свирепствует ветер. Воет, стонет, поднимает в воздух пустую коробку. У Гарри леденеют кончики пальцев и ушей. Стоптанные кроссовки беспрерывно чавкают в такт быстрым шагам; ему приходится сжать зубы, чтобы стук не дразнил головную боль.       Перебежками от остановки к остановке, дождаться первый автобус в сторону центра и запрыгнуть, едва не поскользнувшись на лестнице. По окну стекают крупные алмазные дорожки; огни вывесок расплываются, смешиваются, остаются засечками в памяти — линиями, за которые необходимо зацепиться, чтобы не расплестись иссохшими корнями по асфальту. Гарри трёт лицо, и плакать больше не хочется.       Он едва помнит, как оказывается у подъезда Тома, как забегает внутрь, когда открывается дверь. Вверх по лестнице ватными ногами.       Гарри достает телефон, включает фронтальную камеру — немного опухло лицо, но это не страшно.       Третий, четвертый, пятый этаж.       «Как же, черт возьми, холодно».       Еще несколько этажей вверх. Он останавливается у двери, разминает шею.       Думает: «Надо быть идиотом, чтобы заболеть перед самым просмотром».       Думает: «Даже Рону не позвонил. Сразу — к нему».       Выдох получается хриплым и рваным. Тянет руку — разносится громкий стук в дверь. Гарри мнется, перебирает пальцы. Вечер пятницы, у Тома действительно могут быть другие дела.       Слышится плавная поступь. Щелчок замка.       Коридор квартиры тонет во мраке, и Том, который держит телефон у уха, до сих пор одет в рубашку и жилет, как будто только пришел или вот-вот собрался уходить. Он осматривает Гарри с ног до головы, задерживается на мокрых волосах, на кончике носа. Отступает в сторону, ждёт. Закрывает за ним дверь.       Гарри разувается, кидает — прямо на пол — промокшую куртку. Врезается в теплую ладонь лбом, смотрит на Тома.       — Нет, меня это не устраивает, — говорит он, — я выслал ему форму контракта два месяца назад. — берет Гарри за руку, направляет в гостиную. — Чем он, по-твоему, все это время был занят?       Том что-то еще фырчит в трубку, уходя дальше по коридору. Гарри играет со светом, оставляет только лампы над столом, а сам идет к дивану у выключенного искусственного камина. Меропа в темноте похожа на измученного фантома, на тень.       Гарри садится, вытягивает ноги, опускает руки по бокам.       Тепло. Дождь бьет по окнам равномерным, успокаивающим гулом, и нет Вернона с его взглядом «какой-ты-гребаный-кусок-дерьма».       На долю секунды кажется, что Гарри готов открыть рот и предложить Тому снять у него в аренду преддверный коврик. Коврик на полу в ванной — в общем-то, подойдет любой коврик, лишь бы не отправил назад.       Приходит Том, все еще с телефоном у уха, накидывает на него плед и кладет на голову полотенце. Еще раз трогает лоб и смотрит уж очень неодобрительно, но Гарри плевать — он кутается по нос, прячет ноги, вытирает волосы. Слушает чьи-то препирания с того конца связи.       — Если его не устраивают проценты, пусть вышлет протокол разногласий, — говорит Том. Потом шепчет, — я сейчас, — и уходит.       Гарри отстраненно кивает.       Он не чувствует ничего, кроме футболки, прилипшей к телу, мокрых носков и таких же мокрых джинсов. Думает, что снять все с себя и кинуть туда же — к куртке — идея не очень хорошая. Странная, точно не для гостя.       Откидывается на спинку. Лениво скользит по чертам напротив — знакомые высокие скулы и тонкие губы, потусторонний черно-синий отблеск, засевший в волосах.       Хлопает дверь спальни, возвращается Том — Гарри слышит шаги, остановившиеся у входа в гостиную. Слышит тяжелое, свистящее дыхание, и, возможно, даже слышит, как скрипят зубы. Том садится рядом, но не настолько близко, насколько бы мог. Находит его руку, сжимает. Спрашивает прямо:       — Что случилось?       Гарри поворачивает голову, но смотрит на пуговицы рубашки. Спокойно говорит:       — Я ушел из дома и возвращаться не планирую.       Том втягивает воздух. Чуть сильнее, чем нужно, сжимает руку.       — Что. Случилось.       — Я знатно обосрался, Том. Накосячил по работе, влез в долг, который должен отработать, — Гарри пожимает плечами, — или отдать. Не знал, к кому идти. Не подумал, — переводит взгляд на поджатые губы. — Пришел к тебе.       Том отрывисто кивает, говорит: «Раздевайся», и Гарри послушно снимает с себя все до трусов, скидывает на пол и кутается в плед. Руками греет заледеневшие пальцы ног. Том отходит — дает пространство, — и, скорчившись, Гарри ложится головой на подлокотник. Прикрывает глаза.       Тревога все еще скребется внутри муравьиными лапками, щекочет и подергивает чувство реального.       Гарри слышит, как Том идет на кухню, как включает кран, как наполняет, скорее всего, чайник — льющаяся вода громыхает зовом далекого водопада. Как возвращает его на подставку и щелкает кнопкой. Гарри приоткрывает глаза, вытягивает шею — у Тома так сильно напряжены мышцы спины, что отчетливо проглядывают через рубашку. Жилет он снял.       Гарри передергивает плечами от оседающего золой напряжения, прячет ледяные руки между бедер, прикладывает их к животу.       Молчание растягивает металлическую пружину. Тишина звенит цикадами, раздражающим пением сверчков. Вдоль стен, слева и справа от входа в кухню, стоят книжные шкафы; свет в коридоре потушен, и, кажется, во всем мире его единственный источник — горящая над столом лампа. Четыре рассеивающиеся точки.       Чайник начинает закипать, перекаты мышц под рубашкой походят на переливы волн.       Молчание затягивается — Гарри сглатывает.       Щелкает кнопка.       — Скажи, — говорит Том, — зачем тебе так много работать?       — Мне надо, — отвечает Гарри.       — На жизнь, на развлечения, на материалы к обучению?       Том поворачивается, складывает руки на груди.       — В том числе.       — В том числе…       Раскатистый смех рикошетит от стен запалом дроби. Том расслабляется, чтобы тут же сжать кулаки.       — Может, все дело в том, что два года из четырех твоего обучения не оплачены?       — Как бы было эффектно, если бы сейчас ударила молния.       Гарри садится, все еще укутанный в плед, поправляет очки.       Том никак не реагирует, стоит и смотрит.       Гарри говорит, вздыхая:       — Да. Именно поэтому.       — Как… — Том делает шаг вперед, приподнимает бровь. — Как ты собирался его оплачивать, расскажешь?       — Я работал.       — И ты думал, что твоя работа способна покрыть полную стоимость двух лет?       — Я много и усердно работал, чтобы накопить.       — М-м. И как успехи?       Гарри ведет плечом. Молчит.       — Истощение, усталость, конфликты… Браво.       — Том…       — Может, ты собирался сдохнуть к двадцати? Хороший план. Тщательно выверенный, но крайне непродуманный. Или ты готовился учиться и работать, пока один из пунктов не свалит тебя в больницу? Пропустить все дедлайны, довести свои успехи до деканата, потом до отчисления…       Кажется, пахнет грозой. У Тома раздуваются ноздри, он делает еще несколько неуклюжих шагов вперед, но это выглядит так, будто он пытается остановить сам себя.       — Какой из тебя вышел бы профессионал, Гарри! Растратил талант на продажу дрелей вместо того, чтобы набираться опыта. Ты надеялся, что оно само как-нибудь сложится? Искусство требует постоянной практики, живопись ее требует, и ты не можешь истощать себя, потакая глупым придиркам и идеям своего дяди!       Гарри сжимает зубы, плед под пальцами едва слышно хрустит. Он поднимает голову, чуть уводит в сторону, продолжая наблюдать за тем, как Том, будто сломанный аниматроник, делает шаги в сторону, вперед. Его заметно подергивает. Голос ломается: то становится выше, то ниже. То режет, то бьет.       — Чем ты вообще думал? Что он однажды поднимет тебе зарплату? Что ты накопишь три тысячи фунтов за два года, сидя за прилавком?       Гарри молчит. Сжатые кулаки Тома с прошедшими секундами становятся белее. Мягкие, теплые губы растягиваются в уродливую ухмылку. Будь Гарри в другом состоянии — врезал бы не задумываясь.       — Он бы никогда тебя не признал, — выплевывает Том, — никогда бы не принял тебя такого.       — Знаю, — отвечает Гарри.       — Я предупреждал тебя… Я говорил, — Том повышает голос, — что в состоянии о тебе позаботиться. Что в состоянии решить твои проблемы, но ты продолжаешь вести себя так… Отвратительно безответственно! Что ты планировал делать дальше, а? Когда не будет денег оплатить обучение? Что ты…       Обивка дивана бархатная, светлая — Гарри ведет рукой против ворса, и появляется рисунок. Ведет обратно, и рисунок пропадает, будто его и не было. Кажется, закончился дождь.       Надоедливый шелест собственных мыслей гасит пойманные окончания фраз. Гарри разминает затекшую шею, проводит рукой по остывшему лбу: самое главное — не простыть. Найти силы, время на то, чтобы закончить работы и сдать экзамен. Выступить так, чтобы самому не было стыдно.       — ГАРРИ ПОТТЕР!       Гарри отклоняется назад, смотрит исподлобья — Том, доведенный, кажется, до бешенства, стоит в нескольких футах. Так сильно сжимает челюсть, что она становится неровной, чуть уходящей в сторону.       Гарри говорит ровно и спокойно:       — Я перестал слушать, когда ты начал орать.       Том хмурит брови — приходится щуриться, чтобы его разглядеть, — а в глазах накатывает цунами. Прекрасное, бесконтрольное море. Буруны, поглощающие берег.       — Что ты сказал?       Гарри бесхитростно пожимает плечами.       — Думаю, защитный механизм или типа того. В один момент мозг просто отключается, и я перестаю слышать.       Плед сползает по плечам, которые тут же покрываются мурашками. Трогать кучу на полу нет ни малейшего желания, но выбора нет.       Том молчит.       Гарри, выпрямляясь, чешет кончик носа. Говорит:       — Хочешь продолжать орать — вперед, но я пас. У меня был очень, очень ебаный день, Том, и, если честно, выслушивать все это нет ни малейшего желания. Можем поговорить, когда ты отойдешь.       Чтобы забрать вещи, Гарри нужно сделать шаг и наклониться: подцепить их пальцами, расправить, втиснуть обе ноги в джинсы. Задняя часть бедер начинает дрожать, стоит представить, как их запечатывает мокрая, жесткая ткань.       Том делает резкий шаг вперед. Протягивает руку, — видимо, прочитав намерение, — обхватывает плечо. Чуть сильнее, чем нужно, чтобы Гарри все понял.       Они не говорят. Том не говорит.       Том стоит, смотрит в сторону, набирая воздух, но на выдохе слышится лишь пение ветра. Он опускает голову — прячет палитру дикого моря за челкой.       Гарри наклоняется, целует его костяшки — каждый палец по очереди.       — Я в душ, согреться. Дубак у тебя дикий. Полежу потом в спальне, хорошо?       Том кивает, хрипит:       — Я принесу полотенце.

***

      Гарри просыпается, сонно потягивается. Прикрывает рот рукой. Смотрит туда, где должен быть потолок, но в комнате правит бескрайняя тьма, и лишь маленькие электронные часы на тумбочке мигают началом полуночи.       Прохладно. Он кутается в пуховое одеяло, переворачивается, чтобы прижаться к другой подушке.       Черный чай, порошок, неотчетливый запах бергамота и цедры.       Весь дом пахнет Томом, и Гарри теперь — тоже. Как сорт английского чая, как тишина и покой.       Он фантазирует тепло у правого бока. Тяжелую, сильную руку, которая держит талию. Спокойное дыхание в макушку, переплетение ног: его — холодных, и Тома — с теплыми икрами. Как было когда-то давно, почти — или так и есть — в прошлой жизни.       Находит на тумбочке очки, спускает ноги с кровати. Не включает свет, вслепую нащупывает ручку и набирает воздуха в грудь: поговорить нужно. Необходимо. Крайне не хочется, чтобы тяжесть, осевшая на дне желудка, мешала ему двигаться.       Шаркающие шаги, прищур от теплого света камина.       Том сидит за ноутбуком, прикусив губу. Уже в домашней одежде: футболка, штаны, босые ступни с выпирающими, будто корни майских цветов, венами, которые прячутся под резинкой. Скрещенные ноги на пуфике вместо журнального столика, пальцы на виске признаком задумчивости. На щеке мазок тени длинных ресниц.       Гарри поджимает пальцы ног, ведет плечами.       Он специально шаркает, чтобы привлечь, улыбается неловко, когда видит на левой щеке любимую ямочку.       — Привет, — выдыхает Том.       — Привет.       Гарри садится вплотную к теплому боку, кладет голову на плечо, едва не зарываясь носом в шею. Присутствие Тома обволакивает мембраной, защитной пленкой от всех внешних раздражителей. Стены квартиры — выстроенное убежище, окна — порталы в другую жизнь. Он лениво читает отчет по проекту, но только несколько предложений. Говорит первый, потому что такое чувство, что если не сейчас, то больше никогда в жизни.       — Никогда не повышай на меня голос.       Том замирает. Вытаскивает зажатую спиной Гарри правую руку, чтобы обнять, прижать к себе — касается плеча бережно и нежно. Обхватывает локоть, ведет пальцами вверх, большим же забирается под рукав футболки.       — Никогда, — говорит Гарри. — Я выключаюсь, и мое единственное желание — уйти и больше никогда тебя не видеть.       Кивок: подбородок касается лба. Гарри чувствует, кажется, кончиком языка, сколько усилий требуется Тому, чтобы что-то из себя выдавить. Он сглатывает, прижимает еще ближе второй рукой — за талию, будто Гарри хлипко завязанный гелиевый шарик: едва дернешься, улетит.       Он говорит:       — Прости.       И еще раз, когда смотрят другу другу в глаза:       — Прости меня.       Гарри видит напротив блики сожаления, неровные, упрямые линии по ободку зрачка.       — Я прошу тебя в ответ, — шепчет Том, касается губам чуть выше брови. — Научись мне доверять. Я вытащу тебя из того, в чем ты жил, и ты никогда и ни в чем больше не будешь нуждаться.       — Мне нужна свобода. Хочешь надеть на меня ошейник — обратился не по адресу.       — Никаких ограничений, — ведет носом под глазом, дарит легкий, как шифон, поцелуй в кончик носа, — кроме тех моментов, когда ты пытаешься намеренно себя убить.       Гарри делает вид, что задумывается, пока его несильно щиплют за бок. Он отстраняется, смеется. Говорит:       — Что же. Это справедливо, по рукам.       Возвращается головой на плечо, смотрит на тени, на отблеск искусственного пламени, и звук потрескивающих поленьев из колонок успокаивает мысленный вихрь. У Меропы смягчаются черты, грустная улыбка трогает сердце: подцепляет края острым ногтем.       Гарри прикрывает глаза, поджимает под себя ноги.       — Ты так мало поспал. Выспался?       — М-м, да? Но я бы вернулся в постель и предпочел, чтобы ты больше не открывал окно в спальне.       — Я закрыл его, когда ты уснул. И как я уже говорил…       — Да-да, хороший сон, не болит голова и все такое.       Том поджимает губы, и Гарри, особо не думая, что творит, берет ноутбук, откладывает на столик, чтобы перекинуть ногу через бедра. Руками держится за плечи, внутренне смеется от вскинутых бровей, плескающегося на дне глаз искреннего удивления.       — Никакой работы в пятницу вечером, — строго говорит он. — И никаких звонков в нерабочее время. Даже если они важные.       — Даже если от декана?       — Да!       — А если спонсор?       — Мне все равно, — Гарри целует россыпь звезд-родинок на щеке, целует в крыло носа. Смотрит, как ему кажется, достаточно проникновенно, чтобы донести, — Никаких. Звонков. И работы. Никакой работы.       — Ладно, — выдыхает Том, смотря в сторону, — но если ты отнимаешь мой досуг, то предлагай альтернативу.       — Досуг? Кто вообще называет работу «досугом»?       — Я, — Том переводит взгляд на Гарри. Выгибает бровь. — Какие-то проблемы?       Гарри держится пару секунд прежде, чем громко рассмеяться, откинув голову.       Его не отпустило, но с Томом, следящим за ним внимательно и задорно, с его руками на талии, с, кажется, уже родным, успокаивающим запахом думается, что все пройдет. Скорее, поздно, но все же — пройдет. На тех жестоких словах Вернона жизнь остановилась в моменте, вспорола ему брюхо, потопталась на кишках, чтобы потом отойти в сторону. Гарри справится. Он всегда справлялся с тем, что его ненавидят. С Томом рядом — он справится, даже если его будет ненавидеть весь мир.       Поцелуй получается невесомым и плавным, как первые шаги вальса. Гарри подцепляет подбородок пальцами, гладит лишь кончиками по едва проступающей щетине вдоль горла. Другой рукой зарывается в мягкие волосы, чешет затылок, опускается к шее, чтобы размять. Отстраняясь, ловит дыхание. Бессовестно крадет его, чтобы спрятать внутри под тяжелый, обмотанный цепями замок. Он трется щекой о щеку, как котенок, слизывает ямочку, как когда-то мечтал.       Вкус губ стекает по горлу живительным эликсиром.       Гарри хрипит:       — В спальню. Отнеси меня в спальню. Сейчас.       Он видит, что Том хочет отказать. Видит, как хочет открыть рот и выдать что-то ужасно глупое типа: «Сейчас не лучшее время» или «Хватит с тебя потрясений», но Гарри необходимо, чтобы рядом — с ним, в нем — поселился Том. Чтобы расцвел в нем шиповником с острыми, колющими побегами.       До рези и мокрых глаз он просит беззвучно: «Пожалуйста». Целует вновь, вкладывая в каждое движение губ не просьбу, — мольбу.       «Не оставляй, не уходи, будь рядом».       Том сдается, вцепляется в его бедра пальцами и встает с натянутым, смешным звуком.       — Я такой тяжелый?       — Обхвати меня ногами.       Гарри не сопротивляется. Обхватывает, прижимается.       Целует.       В оба виска, в лоб, в брови — куда дотянется, чтобы эти жесты или неловкие, смазанные движения отозвались треском ребер.       В спальне по-прежнему прохладно так, что загривок усыпает мурашками. Его бережно кладут на кровать, нависают сверху. В глазах — яркая, безудержная нежность, будто уходящая за горизонт река. Крапинки жадности, балансирующие на грани с одержимостью.       Том все же открывает рот, говорит: «Лучше остановиться сейчас». Говорит: «Не делай того, о чем потом пожалеешь».       — Если я и пожалею, то только о том, что вовремя тебя не заткнул.       Гарри снимает очки, кладет на тумбочку. Возвращается.       Тянет на себя ворот его футболки, врезается зубами в зубы. Колено упирается ему между ног, и он вскидывает бедра. Стонет в поцелуй. Дышит лисой, гонимой охотничьими псами.       Том едва слышно выругивается, шипит что-то между не-его-уровня «блять» и «боже».       Всего несколько движений. Несколько движений губ по челюсти, рук под футболкой, языка, чтобы Гарри начал чувствовать себя распадающимся, оседающим мокрым снегом на подогретый асфальт. Короткие ногти царапают ребра, будто наждачной бумагой ведут по слизистой. Остро до бегающего тока и электрических искр.       Том тянет его за футболку, и Гарри садится, поднимая руки. Врезается губами под ключицу, когда воздух касается голой кожи позвонков.       От Тома веет зноем — сам он ощущается бликом божественного происхождения.       Гарри целуют везде: оставляют влажные следы у сосков, между каждого выступающего ребра, у дорожки волос. Том, как кажется Гарри, пытается не торопиться, но все равно срывается, когда ощутимо кусает за бок. Когда щекой ласкает член через ткань штанов, когда возвращается к губам и сжимает запястья.       — Лежи так, — тихо и вкрадчиво.       Том встает, открывает шторы, чтобы серебристый свет луны и пятна светильников в окнах напротив развеяли темноту. Снимает футболку через голову, ведет плечами, и мышцы под кожей кажутся лениво извивающимися змеями.       «Красуется».       Гарри приподнимается на локтях, когда Том встает на кровать на колени, нависая.       — Я сказал тебе остаться так, как я тебя положил.       Слюна ползет по горлу раскаленным угольком. Гарри ложится, но глаз от подтянутого живота, от крепкой, гладкой груди не отводит.       — Молодец, — Том улыбается, — хороший, послушный мальчик.       Гарри выгибает от слов, от тона и глубины голоса. Ему хочется отвернуться, спрятать лицо в складках одеяла, отдать спину на растерзание. Вжаться в Тома, держать его за одну руку, когда другая будет закрывать рот.       «Гребаный, блять, боже».       — Том… Том, пожалуйста…       — Что?       — Я хочу прикоснуться, — шепчет Гарри.       — Нет. Не сейчас.       Большие пальцы ведут по тазовым косточкам, проникают под две резинки, гладят продолжение волосяной дорожки. Том снимает его штаны, поднимает каждую ногу, чтобы протащить за резинку. Касается косточки ступни, голени, издает тихий смешок одновременно с тем, как произносит восторженное: «Такой мокрый».       Гарри не хочет смотреть на пятно на трусах, он смотрит в потолок, надеясь, что смущение заткнется хоть на секунду и перестанет топтаться по вязкому, растекающемуся мозгу. Перестанет грызть шею и лопатки зудящим теплом.       Том снова припадает щекой к бедру, обхватывает губами через трусы, выпускает. Гарри приходится зажать рот рукой, чтобы не издавать пошлые, скулящие звуки.       Том отстраняется и не двигается. Дышит тяжело, раскатисто, как небо, громыхающее в бурю.       — Ты не будешь от меня прятаться, Гарри. Убери руку. Сейчас же.       Гарри слушается. Капля пота щекочет скулу.       — Ты издеваешься, — хрипит он.       — Я хочу, — отвечает Том, — чтобы все было правильно. Ты должен быть полностью открыт, должен полностью довериться, понимаешь?       Несколько движений руками, разведенные в сторону бедра. Выдох. Внутри Тома до умопомрачения горячо, узко и мокро. Гарри поднимает голову, пряча стон в глубине горла. Напротив — хитрый прищур, блеск дьявольских огней. Втянутые щеки, спрятанный язык, который цепляет уздечку. Миг — пошлый хлопок члена о живот. Гарри срывается и тянет руки, но Том тут же говорит:       — Положи. Руки. Обратно.       Гарри скулит — умоляюще и просяще. Сам разводит бедра шире, сам укладывает вытянутые вверх руки, чтобы вцепиться в подушку.       — Молодец. Ты радуешь меня своим послушанием, милый. Продолжай.       Тело становится невесомым, легким, как пушинка ваты. Гарри расслаивается, плавится куском льда, который оставили на теплом полу.       Он вскидывает бедра, и звуки — дыхания, стонов, всхлипов — вибрируют в воздухе звуками расстроенной гитары, мурашками по копчику, бессвязным мыслительным бредом.       Том отпускает его, не доведя до оргазма. Целует глубоко и несдержанно прежде, чем припасть к уху торопливым шепотом: «Потрясающе, ты такой потрясающе вкусный». Он перекладывает Гарри на бок, сам ложится ему за спину — спиной к двери. Касается губами вспотевшего загривка, продолжает пальцами линию позвоночника.       — Ты когда-нибудь?..       — Да, — Гарри хрипит, — но очень давно.       Проглатывает «целую жизнь назад», проглатывает «не так головокружительно, не так прекрасно».       Том кивает, отодвигается, и пока не лязгает подвижный механизм тумбочки, Гарри уже представляет, как отрезает язык. Делает несколько вдохов, чтобы успокоить себя и бухающее сердце, поджимает пальцы ног до тянущей в связках боли, облизывает губы.       Липкие холодные пальцы между ягодиц, движение тазом с наставлением: «Согни ногу, прогнись».       — Умница.       Его прежние партнеры не были так внимательны. Они тоже заглядывали в лицо, тоже целовали в щеки, пытались отследить, когда нужно быть нежнее и спокойнее, но срывались раньше, чем Гарри успевал раскрыться. Его самого не заботило, достаточно ли он готов морально, за что каждый раз получал от Гермионы подзатыльник с посылом:       «Ты не имеешь права так к себе относиться!».       Том другой.       Том не перестает ему восхищенно шептать, не перестает целовать туда, куда дотянется. Говорить: «Повернись ко мне», чтобы смять губы или слизать соленые капли перевозбуждения с щек. Просунуть руку Гарри под голову, погладить мочку, висок и волосы. Он серьезнее, ответственнее относится к тому, как Гарри себя чувствует. Как морщится, когда первая фаланга проникает внутрь, как дышит, когда разогревает стенки.       Том хвалит, Том говорит, что он прекрасен и до одури, греховно очарователен.       Гарри сплетается с воздухом, откидывается головой на плечо, фокусируясь на чувствах, не на мыслях.       Заботы о том, как быть, куда идти, как продолжать жизнь разбиваются, обращаются в стеклянную пыль. Он постепенно расслабляется, даже иногда отвечает совершенно невпопад: «Скажи это еще раз».       — Любимый, мой, — с рыком и на выдохе.       Наполненность — ощущение странное, забытое. Хочется вытолкнуть из себя или сжать сильнее. Член пачкает постельное белье, трется о кажущуюся до неприятия жесткой ткань.       — Если будет больно, скажи сразу и мы остановимся.       — Том, твою…       — Я не хочу, чтобы тебе было больно.       Гарри затыкается, прячет слезящиеся от проникновенной ласки глаза. Кивает.       — Я готов.       Том переворачивает его на спину, руками поднимает бедра под коленями и разводит. Смотрит — шальными, безумными глазами на сжавшееся колечко мышц. Громко сглатывает, дышит сквозь зубы.       — Гарри…       — Я понял, я готов.       Прохладная смазка, шелест упаковки презерватива.       Ощущать его в себе необычно, но невероятно, безумно хорошо. Смотреть в глаза и видеть крошки восхищения, быть разными, но одним. Вдоль позвоночника раз за разом прокатывается молния, дыхание спирает от вспыхнувших искр. Кончики пальцев дрожат, как дрожит поджавшийся живот.       Гарри упирается ступнями Тому в плечи, ловит поцелуй на костяшке, дрожащие веки и отголоски невнятного дыхания.       Медленно, аккуратно, чтобы не порвать и не причинить еще боли — уже физической.       Гарри уверен, что, если скажет: «Придуши», Том придушит. Схватит за руки, оставит следы пальцев на ребрах и бедрах; украсит шею ожерельем укусов, вцепится в волосы, но пока он лишь чуть быстрее начинает двигаться. Не стонет, но дышит шумно и часто.       Гарри ловит отклик пьяных глаз, сам вцепляется в его волосы, чтобы притянуть и поцеловать. Сумасшедше, не сдерживаясь.       Говорит:       — Я не фарфоровый.       Требует:       — Не смей прятаться.       Том останавливается, цепляет зубами голень — грудной рокот стискивает горло. Проходит не больше нескольких секунд — для Гарри целая вечность — прежде, чем его тянут за руку, переворачивают рывком и утыкают лицом в кровать. Держат за заднюю часть шеи — не вырваться.       Том отпускает, давит на лопатки, давит на поясницу. Входит резко и глубоко до шлепка, стискивая руки Гарри в замок своих рук.       Гарри проезжается щекой по ткани, временами вскрикивает: тело, будто только созданное, потное и липкое, до затылка прошибает разрядом. Руки перехватывает рука, другая — щиплет за бок, сжимает ягодицы, и в такт с толчком его ошпаривает хлопок.       Звуки, запахи, набор клокочущих, смущающих фраз: «Ты такой жадный, Гарри, такой капризный», «Послушный, хороший мальчик».       Том очень медленно выходит, проговаривая: «Ты так хорошо меня принимаешь», и вслед толкает его дальше по кровати. Он отпускает руки и нависает; целует выпирающую лопатку, чтобы потом вцепиться в нее зубами.       Гарри ложится на живот. Чувствует спиной пышущий жар, влажность груди. Чувствует себя закованным и спрятанным от мира. Том не давит весом: упирается на локоть. Пальцы другой руки касаются влажных губ, мокрого языка, толкаются дальше — почти до задней стенки. Гарри отползает и тут же выгибается. Сжимает: зубами — костяшки, собой — Тома.       — Да, милый, ты умница… Черт, какой же ты узкий.       Гарри мечется и давится. Гарри плачет и всхлипывает от преступного ощущения полного подчинения, когда нет мыслей, но есть ожоги на коже от поцелуев и прикосновений. От жестов, которые делает Том, от глубоких, хаотичных толчков — забраться бы внутрь него, свернуться и остаться навсегда.       Том вытаскивает пальцы, вытирает их об плечо. Утыкается губами в загривок. Ложится на бок и тянет Гарри за собой, входит до предела. Переплетаются ноги, горло стискивают под подбородком, и рука — неумолимая, жесткая — в несколько движений доводит до оргазма.       Последние толчки, слабый стон у уха, забравшийся под кожу. Том выдыхает, выходит, целует в плечо. Спрашивает:       — Все хорошо?       Гарри, не открывая глаз, сонно произносит:       — Ванна, постель, ты.

***

      Гарри просыпается. Мерное тиканье часов вторит глухим ударам сердца, и пить хочется нестерпимо. Он щурится, тянет руку к тумбочке — Том налил воды перед сном — делает несколько глотков и возвращается под одеяло. Под боком — теплое тело, ноги переплелись с другими ногами.       Он прижимается ближе, утыкается в подушку почти рядом с лицом Тома. Сползает, прижимается к шее холодным кончиком носа, едва ли не урча от сжавшегося кольца рук.       — Неугомонный, — хрипит Том.       — Мм, спи.       Гарри ведет носом под подбородком, усыпает поцелуями кадык.       — Пора вставать.       — Суббота. В субботу можно спать подольше.       Том одной рукой поправляет на них одеяло, другой — прижимает ближе. Трется щекой о макушку, выдыхает вместо слов и споров. Бурчит едва слышно:       — Надеялся доделать отчет, пока ты спишь.       — Не надейся, я уже не сплю.       — Чудно, — Том целует в макушку, расслабляет руки, — Тогда нам нужно собираться.       — М-м, куда?       — Дай-ка подумать… Собрать твои вещи, перевезти, расставить, отдать долг опекуну, постараться не сжечь магазин…       Тело вмиг сжимается. Каменеет.       «Твою мать».       Кажется, Гарри забыл. На секунду, возможно, но все равно забыл, что жить ему негде. Разомлел от тепла и неги, перед сном не собрал растекшийся мозг в подобие нормального мозга.       Он отрывает голову и смотрит на Тома снизу вверх — паскудную улыбку хочется укусить до зуда в деснах. Сглатывает, передергивает плечами.       «Перевезти вещи?»       — Я пошутил, — говорит Том.       — Насчет переезда?       — Насчет поджога. Если они тронули твои картины, если он посмеет открыть рот и что-то тебе сказать, что мне не понравится, то поджог покажется рождественскими фейерверками.       Гарри прячет улыбку и слезящиеся глаза на груди Тома, трется лбом и судорожно выдыхает. Шелест белья — единственное, что разбивает барабанный стук в груди. Теплые руки касаются щек, вырывают его из убежища — Том смотрит предельно серьезно. Темная буря улеглась штилем Северного моря — самого опасного моря в мире.       — Я буду тебя защищать, и со мной, — говорит проникновенно, — тебе абсолютно нечего бояться.

***

      Из трех картин полностью готовы две: та, на которую смотришь с высоты, как будто подглядываешь за не принадлежащей тебе жизнью. Величественный замок с устремленными ввысь шпилями, бурная река, убегающая за горизонт. Мост с колоннами, кентавры на опушке леса и озеро слева, внутри которого царит другая — морская — жизнь. Та, где не видно замка, но видны вены на спинах и руках кентавров. Их копыта, хвосты, скорченные в воинственной гримасе лица. Луки, колчан на кожаном ремне. Пушистые кисточки стрел.       Гарри, плечом прижимая телефон к уху, дорисовывает щупальца у берега, проглядывающие сквозь толщу воды хвосты русалок. Третья картина — третье отражение царящей магии.       Черное озеро, Запретный лес, замок «Хогвартс», спрятанный где-то в Шотландии.       — Все еще не понимаю, как он тебя отпустил.       — У него не было выбора, — Гарри берет пластинку, чтобы смешать краски. — Вы бы видели его лицо, когда вслед за мной зашел Том, чтобы отдать ему долг.       — О боже, — пищит Гермиона.       — Друг, я очень, — на фоне проникновенно говорит Рон, — я, блять, ну очень хочу всех подробностей!       — Гарри одного нельзя и на день оставить! Почему ты не писал все это время?       — Переезд, как оказалось, такой муторный. Том сразу же после того, как увидел количество вещей, повез меня в Макс.       — Очаровательно.       — Все еще не понимаю, почему в списке контактов он не записан папочкой.       — Отвали, Рон.       — Рон! — кричит Гермиона.       — Вы вот сейчас серьезно? — спрашивает Рон. — Оба?       Гарри слышит странный шорох, будто кому-то в лицо ткнули подушкой или одеялом.       — Как вы уживаетесь?       — Не поверишь, но хотел спросить то же самое. Мы — нормально, — Гарри откладывает кисть и пластинку, перехватывает телефон рукой. — Я занял место у окна, где больше всего света, а Том поставил рабочий стол в другом углу комнаты. Мы друг другу не мешаем. Если у меня нет дел, то ухожу в спальню.       Гарри прислушивается к тишине квартиры, в спальне копошится Том.       — Оказывается, если не убиваться на работе, то останется время на другие дела.       Рон и Гермиона грустно вздыхают, и у Гарри сжимается сердце.       — Я счастлив, — говорит он. — Кажется, будто тот мир был нереальным. Треснул, и вот… Мы теперь вместе. На Рождество едем за город, в какой-то дом отдыха.       — Звучит здорово, — тянет Гермиона.       — Но это не значит, что ты не встретишься с нами не расскажешь все!       Рон говорит по слогам:       — Аб-со-лют-но все!       — Рон хочет хлеба и зрелищ, — выдыхает Гермиона.       — Ты тоже, — Гарри смеется.       — Я стараюсь быть более тактичной, если ты не заметил.       Шлепанье босых ног по паркету, на плечи опускаются руки. Большие пальцы ведут вниз вдоль позвоночника.       — Ребят, через неделю просмотр, и, может, встретимся после ваших экзаменов, если будет время?       — Хорошо.       — Заметано!       — Пока.       Гарри кладет телефон на столик, прижимается макушкой к груди. Дышит свежестью и черным чаем.       Том ловит взгляд, касается лба губами и шепчет:       — Забронировал номер на три дня.       — Хорошо, но дома мы все равно поставим елку.       — Дома, — повторяет Том и улыбается. — Поставим, если ты этого хочешь.       Гарри кивает.       — И повесим гирлянды.       — Как скажешь.       Он разворачивается на круглом стуле, берет Тома за руку, чтобы поцеловать кисть, провести губами по венам, врасти в него паутиной нервной системы.       — Выдели время в следующем семестре. Вечер в неделю.       — Зачем?       — Запишемся к семейному психологу, — Том пожимает плечами, — не хочется потом ловить тебя на лестнице. — Говорит тише, опускает глаза на их руки. — И расстраивать тебя тоже не хочется.       Гарри смеется. Оставляет влажный след губ на тыльной стороне ладони, а после — мягко кусает за подушечку большого пальца. Игриво щурится, бодается.       Том щурится в ответ.