speak of the devil

***

      Нужно вырезать ценники настолько ровно, чтобы не было ни части белого листа. Обогнуть прямоугольник ножницами, не оставить влажных или грязных отпечатков. Провести уценку: десять процентов в Черную пятницу на несколько видов дрелей и на строительные материалы: гвозди, шурупы, доски, молотки. В общем, все то, чем при усердии, желании и грамотном расчете можно заставить себя исчезнуть.       «Поговори со мной, что происходит? Ты обещал не пропадать!»       В подсобке лежат папки трехлетней давности, и документы в них необходимо уничтожить. Особенно те, что связаны с бухгалтерией: инвойсы, товарно-транспортные накладные, акты сверок с поставщиками, сводные таблицы.       Уничтожать все необходимо вручную, потому что шредер считается в стенах магазина бесполезной тратой денег, — рвать на четыре, потом еще на четыре части — и так до тех пор, пока они не превратятся в бумажную пыль.       От бумажной пыли свербит в носу, колет в глазах. Чешутся руки.       Еще нужно проверить документы за последний год и составить список тех, кто не выслал оригиналы. Внести в базу сертификаты соответствия на новые партии товара, разобраться с коробками в углах — там, кажется, до сих пор лежат неразобранные мешки с мелочью типа монтажного клея.       «Гарри Джеймс Поттер! Я клянусь, что, если ты сейчас же мне не ответишь, я снесу этот магазин к чертовой матери!».       Гарри вздыхает, оглядывается. Одной рукой держит сканер, другой, почти не глядя, пишет:       «Все норм, Герм. Я жив».       Убирает телефон в задний карман, втягивает сопли. Нижний ряд третьего по счету стеллажа готов, впереди всего лишь остальная часть — лучше бы он трижды сгорел — магазина.       — Хорошей покупки, — улыбается Вернон, — буду ждать вас в следующий раз.       Гарри сжимает зубы, продолжает сканировать ценники.       Вернон с ним не разговаривает. Лицо пожилого моржа большую часть дня выглядит таким надменным и таким скорбным, будто на заднем дворе отблеском солнца сияет крест могилы Дадли. Густые усы скрывают сжатые губы, пигментные пятна на щеках горят ярче сигнальных огней, и звенящая, почти оглушающая тишина между ними порастает ядовитым терновником.       Гарри теперь не свободный человек — Гарри теперь, как и все, заложник собственного выбора.       Выбор был, конечно, невелик, но и просрать все, что имеет, показалось дуростью. Идиотизмом в ту проклятую ночь. Никто другой не возьмет к себе студента больше, чем на пару часов в день, и выше, чем на обычную студенческую ставку.       Он улыбается, когда проходит мимо двух мужчин: губы натягиваются машинально, рефлекторно, как у натасканной собаки.       Пикнуть здесь, поменять ценник там, старый — уничтожить, пока не настояли на правах потребителей у кассы. У Вернона есть тот, кто разницу положит из собственного кармана: не зря всю последнюю неделю Гарри впахивает, как проклятый.       Телефон вибрирует в кармане, и ему приходится встать к Вернону спиной, чтобы различить на темном экране:       «Это что за ответ? Ты не можешь мне нормально рассказать, что случилось? Что-то с Томом, с тобой? Что-то произошло между вами?».       Гарри втягивает сопли. Оглядывается.       Обеденное время прошло несколько часов назад, и курить хочется так сильно, что подрагивают пальцы. Он не рискует подходить к Вернону — от взгляда поросячьих глаз хочется сдохнуть, расплестить клубком погрызенных ниток.       Испытываемая злость, из-за которой охрипло горло, удобно пристроилась за плечом: Гарри не хуже Вернона мечет молнии и унижает за одно существование, но у него, к сожалению, нет рычагов давления. Он лишь молчит. Кусает и без того обкусанные губы.       По правде говоря, у Гарри вообще ничего нет, кроме худи, кроссовок, картин и дорогущего шарфа, за который ему попало отдельно: смачно так, от всей души. Не кулаком, что странно, но словами — ужасными и мерзкими. Такими, что они до сих пор накатывают дрожью, а перед сном — беспрерывно фонят.       Отписывается:       «Герм, все вечером, я занят».       Он даже не испытывает вины.       Нет того давящего, подавленного состояния, когда крысы, накинувшись, выжирают каждый фунт плоти. Когда черви копошатся в горле, когда хочется вырвать трепыхающееся сердце.       Гарри чихает, Гарри вытирает нос, закатывает глаза — надежда на то, что его все же похоронят под тяжелым полом магазина, распускается бутонами репейника.       Под вечер он заканчивает несколько стеллажей — точно половину магазина. От цифр плывет все так, словно очки стали неподходящими, или линзы от них разбили, а осколки медленно и планомерно дырявят глаза.       Неприятное жжение, тянущая, временами — из-за лопнувших сосудов — острая боль. Смотреть на себя в зеркало не может: проходит мимо, даже если покупатели во вторую половину недели начали отшатываться.       Гарри поднимает руку, привлекая внимание. Показывает пальцем на коридор к черному выходу. Вернон не отвечает, только смотрит пристально и злобно: так, наверное, смотрели перед тем, как положить челюстью на бордюр.       Возможно, с него снова снимут несколько фунтов. Возможно, Вернон накинет еще рабочих часов, следуя новому правилу:       «Ты отрабатываешь каждый просранный час, каждую просранную минуту, Поттер, прежде, чем вернешься в свой сраный колледж».       Хлопает дверь, звенящий кассовый аппарат остается за стенкой.       Гарри стоит около минуты, прислушиваясь к себе, пока щелчок зажигалки не разбивает вакуум — тот лопается надутым шариком жвачки.       Он делает три долгие затяжки до пошатнувшегося мира. Сопли тяжким вздохом стекают по задней стенке горла — кашляет так, будто вот-вот выблюет легкие. Еще три затяжки, чтобы нагрелась кровь и сердце застучало боем барабанов. Опаленный фильтр жжет пальцы, телефон вибрирует в заднем кармане.       Гарри выбрасывает сигарету, давится морозным воздухом до замерзшего горла. Уж не с простудой выходить в ноябрь, но и путь до куртки кажется непозволительно долгим.       Он приваливается горячим лбом к двери, на третий выдох дергает за ручку — в отличие от Вернона, его рабочие часы теперь исчисляются днями.

***

      Стены комнаты нависли над Гарри стенами узницы с подтеками воды на камнях, зачеркнутыми засечками и нечистотами, и в то же время — стенами единственного дома. Укрытия. Прочного, пустого, чересчур родного: от угла дующего окна до угла, где живет паук-Пикассо и плетет свою паучью-пикассовскую паутину.       Кажется, что шум прибоя в ушах — не простуда, а волны, которые за окнами качают судно. Набег воды на берег, мокрый песок. Единственный источник света в комнате — старая-престарая лампа с тусклой лампочкой. Она стоит в дальнем углу, отгоняет сотканные из теней руки, чтобы Гарри нашел путь домой и не потерялся в очередном кошмаре.       Он сильнее кутается в одеяло, натягивает недавно купленный плед на нос и не отвечает никому: ни Рону, ни Гермионе, ни Тому. Последнему — особенно тщательно. Пытается делать вид, будто очень занят. Он так и пишет: «Я занят», а потом сознательно игнорирует каждое сообщение про колледж или его здоровье.       У Гарри отлично получается думать, что Тома не существует. Конечно, до тех пор, пока не хлопает дверь его комнаты — и вот тогда на него нападают они: вина и сомнения. Тогда черви копошатся в горле, грозят удушьем. Тогда крысы вылезают из-под пола, из-за стен и потолка, скручиваются в одного большого крысиного короля, чтобы накинуться и жрать. Жрать, пока Гарри тащит себя — истощенного и несчастного — до постели.       Горло изнутри царапает протяжный скулеж, а бедное, покалеченное сердце жмется ближе к позвоночнику, чтобы его не достали. Не вырвали из груди поганой рукой с обгрызанными ногтями.       Слабость растекается по телу тупой пульсацией, сопли забили нос, и раз в несколько минут накрывает паника — так и сдохнуть можно, но встать за каплями — выше его сил.       «Не сейчас», — уговаривает себя, — «Позже».       Гарри облизывает губы едва мокрым языком, пялится на стену — на поклеенные когда-то давно дерьмовые обои в цветочек. Все, как любит Петунья: розовые лепестки на тонких стеблях.       Пятница. Вечер.       В понедельник он должен вернуться к учебе, должен собрать себя по кускам, чтобы стать тем человеком, который забегает в последний вагон, грызется с родственниками за каждый пенни и вырывает возможность остаться лучшим на курсе.       Вновь стать Гарри Поттером — студентом, который надеется на получение скидки за успехи. Молодым художником со скользящими депрессивными мотивами в сюжетах, с ленивыми мазками и резкими переходами. Творцом с серией картин в магическом реализме — той самой серией, которую видел во снах.       Очередная ссора с Верноном не должна стать причиной того, что Гарри опустит руки. Том бы ни за что не опустил.       Звук СМС в мертвой тишине отвлекает его от разглядывания стены. Мысли, на долю секунды прервавшись, снова пушатся сладкой ватой — приторной и вязкой. Гарри прикрывает глаза, врастает в подушку, игнорирует сообщения — еще и еще, пока нескончаемый поток не разбивается рингтоном звонка.       «Надо было отключить звук», — думает он, когда тянется за телефоном, — «И похеру, что там сказал Вернон».       А Вернон сказал, чтобы он не смел игнорировать его звонки. У Вернона новый прикол — будить его ровно в семь утра, часто — еще до того, как тот сам успел выйти из квартиры.       «Тот самый Том» на экране видится эшафотом. Раскачивающейся от порывов ветра виселицей.       Гарри не знает, что он чувствует, но чувств так много, и они такие сильные, что, если вырвутся изо рта, превратятся в вой — возможно, в крик. Он скидывает звонок, одним глазом листает сообщения. Самое последнее все также от Тома:       «Я у твоего дома. Спускайся, иначе я буду сигналить всю ночь».       Если бы словами действительно можно было убивать, то Гарри бы умер на месте.

***

      Закутавшись в одеяло, он вываливается из черного входа с пачкой сигарет в кармане и телефоном в руке. Естественно, Тома здесь нет.       Том, скорее всего, стоит у главного входа, он ведь тоже не идиот и видел, когда уезжал, к какому именно зданию Гарри направился. Еще Том был в архиве, да и вряд ли достать адрес студента для него большая проблема.       Гарри звонит ему первый, говорит:       — Зайди за угол.       Испугавшись собственной хрипоты, пару раз схаркивает и проговаривает вслух: «Привет, привет, привет». Берёт в рот сигарету, сильнее кутается в одеяло, поворачивает голову на звук шагов.       Тому здесь не место. Не в его длинном пальто, которое струится вниз по фигуре, не с его укладкой и не с его походкой — резкой и статной.       Гарри на секунду кажется, что его ударят, настолько последние шаги выходят быстрыми, и он отворачивает голову, поднимает руку. Звук каблуков тонет в звуке живого Лондона на главной дороге: рев моторов, сигнализация, громкий смех.       Весь мир потухает в расколотой бездне.       Гарри затягивается, смотрит в сторону — смущен до ужаса. Еще больше смущен не жестом — не ударят же его, в самом деле, — но своим игнором — и как теперь реагировать? И что сказать?       — Привет, — выходит все еще хрипло.       — Посмотри на меня, — требует Том вместо приветствия.       Гарри затягивается, морщится. Дым наждачкой проходится по воспаленному горлу. Поднимает голову.       У Тома, насколько Гарри успел понять, спектр эмоций зависит от местонахождения и компании, и обычно эмоции рядом с ним — это текучая патока, теплый свет. Прикосновение костяшек к щеке. Поцелуй — кокетливый, как летний ветер. Фразы: «Ты справишься» и «Я тобой горжусь».       Сейчас же Том взбешен, и взбешен он так, что вот-вот снесет взмахом руки половину города. Он хмурится, разглядывая одеяло, хмурится еще сильнее, когда смотрит в лицо, а в глазах, где погибло море, дьявольское — синее — пламя зарождается кусачими искрами.       Том похож на того, кто решительно шел карать и остановился за мгновение до убийства, сраженный пулей. Тонкие, нежные губы сжаты до полоснувшей горло линии, тени от скул в дальнем свете фонаря делают его нездоровым и осунувшимся.       — Ты болеешь, — звучит обвинительно.       Гарри пожимает плечами, держит указательным и средним пальцами сигарету, смотрит в стену.       — Не страшно, — на выдохе, — всего лишь простуда.       Том перехватывает его руку, забирает то, что Гарри не успел докурить. Кидает под ноги и топчет, как если бы убивал таракана. Руку не отпускает, держит — такая холодная.       — Пошли, — говорит он и открывает скрипучую дверь.       У Гарри ноги сводит судорогой.       В его комнате жуткий бардак: вещи навалены в углах, холодно, как в подвале, и он даже не помнит, когда в последний раз протирал пыль. У раскладушки стоят кружки с некрасивыми чайными разводами; носки, еще не стиранные, лежат на подоконнике или на полу возле него. Таз для стирки с грязной, ледяной водой подпирает стену у входа в душ.       — Том, — говорит Гарри, — не надо.       И если Вернон снова проверит камеры, то его вышвырнут в мороз со всеми пожитками, а сверху еще и холсты о голову порвут в назидание: каждый из тех, что висят на стенах, и все по очереди. Камера, может, и не фиксирует черный вход — банально не дотягивается, но не в комнату же вести Тома.       — Пошли, — его голос похож на раскат грома, на первое и последнее предупреждение, — нечего в такой мороз тебе делать на улице. Где твоя комната? Второй этаж, верно?       Не дожидаясь ответа, Том ведет его за собой — в черный выход — ставит впереди себя, плотно закрывает дверь.       Гарри оборачивается, смотрит на его силуэт и думает, что посидеть и поболтать на лестнице с фонариком у них не выйдет. Вышло бы, будь они ровесниками, или, возможно, давними друзьями, но с этим Томом — определенно, нет.       Он закрывает глаза, сглатывает сопли. Что же. Его дверь всегда открыта, и он, возможно, даже не будет коситься в сторону ножек стола и бечевки, чтобы Том точно от него не ушел.       — Будь аккуратен, — говорит Гарри, — ступеньки высокие.       Лестница скрипит под ногами, дыхание Тома в спину подгоняет не хуже оскалившейся злобной псины: голодной такой и с пузырящейся пеной у рта. Гарри толкает дверь — вот оно, его пространство.       Его место постоянного паломничества с пауком-Пикассо в углу и тонной неубранной хрени. Страшно до сжавшегося горла.       Силы заканчиваются, когда он одним неуклюжим взмахом освобождает от футболок единственный стул: все к черту, на пол; двигает его ближе к постели, по дороге захватив капли, а сам — сам забирается в нее с ногами. Теперь они будут почти одного роста, и даже не придется задирать голову.       Гарри откидывается на стену, прячет руки под футболкой. Наблюдает.       Том стоит на пороге — не сделал ни шага с тех пор, как вошел. Он рассматривает картины на стене, рассматривает дощатый, скрипучий пол, сваленные в кучи вещи. Проходит вдоль стены — прямо к полке, где стоит фотография родителей, — оборачивается на кое-как заклеенное окно. Молчит.       Гарри очень внимательно, насколько это возможно в свете тусклой лампы, пытается увидеть то, что ожидает. Возможно, отвращение. Возможно, брезгливость или досаду.       «Вот он, ваш золотой мальчик, профессор, во всей красе».       Увидеть что-то такое, что даст ему знак или сигнал о том, что все кончено.       Том разочаровывает: на его лице, кроме озабоченной хмурости, морщинок и родинок, нет ничего из ожидаемого. Том достает телефон, и яркий свет экрана освещает резкие линии на коже, поджатые губы. Пишет кому-то долгие минуты, пока с тихим выдохом не убирает его в карман.       Воздух такой густой, что можно им задохнуться. Царапать горло до кровавых борозд, пускать слюну и скалиться.       Три тяжелых шага до стула, на спинку плавно опускается пальто. Том садится. Смотрит.       Гарри, едва двинув пальцами, понимает, что застыл, и был в одной напряженной позе с тех пор, как сел. У него тянет виски. От нечитаемого взгляда напротив хочется вскрыться, выпрыгнуть пташкой из окна прямо на неровный асфальт.       Он сильнее кутается в одеяло, накидывает на ноги плед, будто они способны его уберечь и спасти — от Тома, от его реакции, от разговора в целом. Гарри хлюпает носом, сжимает ноздри пальцами, чтобы не чихнуть и не забрызгать все соплями.       — Итак?       Том поправляет манжеты рубашки, кладет сложенные руки на колени. Стрелка на его брюках кажется ровной, длинной дорогой, за отклонение от которой расстреливают без суда.       — Что? — Хрипит Гарри.       — Ты заболел. Как давно?       Гарри сглатывает. Вжимается спиной в стену.       — Э-э, пару дней назад? Вроде.       — Вроде, — повторяет Том. Смотрит настолько участливо, что становится не по себе. — Бульон, чай, лекарства? — Оглядывается.       Гарри поднимает руку с зажатыми каплями.       — О, отлично. Капли. Что еще?       — В смысле?       — Как еще ты о себе позаботился?       Гарри ерзает, прячет глаза. Как еще?       Он работал, сваливался носом в подушку, засыпал, как подкошенный, и вскакивал по будильнику. Пил чай, когда было время, и ел, даже если не лезло.       — Отдыхал. Спал.       Том приподнимает бровь, и взгляд его становится другим.       — И как же много ты позволил себе отдохнуть?       Гарри сжимает зубы, кривит лицо — он где-то между тем, чтобы расплакаться и закричать. Последнее — на Тома и с фразой «это не твое дело».       — Том, — говорит устало, — я правда отдыхал, когда у меня было время.       — Ты выглядишь больным.       — Ну, спасибо.       — Гарри… — Выдыхает. — Я не так выразился.       Кожа на руках Тома такая тонкая, что от сжавшихся кулаков тут же белеют костяшки. Он сжимает и разжимает ладони, кладет их на бедра.       — Ты выглядишь болеющим, уставшим. Зная тебя, максимум заботы о себе — это выпить стакан воды в течение дня, когда першит в горле. Что с окном?       Гарри хмурится, ловит кончик оформленной мысли, но промахивается.       — Окном?       Том ведет плечами.       — Дует, ты не чувствуешь?       Гарри, укутанный в одеяло, кособоко улыбается.       Когда злое удивление отражается на лице уродливыми тенями, он представляет, как у Тома над головой загорается лампочка. Прямо как в мультике. Только вот тяжелый взгляд из-под бровей топчет его внутренности — в мультиках редко такое увидишь.       Том молчит. О линию челюсти можно порезаться до костей, и кровь будет заливать грязными каплями пол и стены. Гарри тоже молчит, и их минутное молчание говорит за них больше, чем могли бы сказать слова.       — Понятно, — напряженные руки со вздутыми венами, похожими на корни ядовитого плюща, расслабляются. Голос становится ровным, почти безучастным. — Бульон, чай?       — Когда было время.       — А оно было?       Гарри пожимает плечами.       Он действительно слишком плохо питался для того, кто выхаркивает легкие после затяжки и у кого слезятся глаза от насморка.       — Я просил тебя позаботиться о себе.       — Я пытался.       — Нет, — Том не кричит, но голос его такой твердый, что прибивает к стене, — Нет. — В его глазах расщепляются газовые гиганты, погибают чужие миры. — Ты не пытался. Ты не. Пытаешься. Ты думаешь, что не достоин даже гребаного супа на обед?       — Том. Я…       — Ты думаешь, — вкрадчиво; с ужасной, жестокой ухмылкой, — что позвонить мне, когда ты заболел, слишком сложная задача? Ты думаешь, что игнорировать проблему — это значит ее решить? О чем ты вообще думал, черт тебя подери? — Подается вперед, — или, может, ты решил, что нужно прекратить наши отношения?       Гарри так сильно вцепился в одеяло, что пульсирующая боль в запястье перетекла в плечо.       — Том, подожди. — Он сжимает зубы. — Дай мне…       — Дай мне понять это правильно, Гарри.       Том опирается локтями на колени, смотрит безотрывно, пресекает любую попытку отвести взгляд — ловит его даже тогда, когда Гарри пытается рассмотреть щели в полу.       — После нашего свидания ты пропадаешь, не выходишь на связь, а если выходишь, то мелкими отписками. Я не вижу тебя на парах, а затем ты выходишь ко мне, — показывает рукой, — в таком состоянии. Без лечения, без нормальных лекарств. Без блядского супа. Ты действительно думаешь, что заботишься о себе достаточно?       Гарри, чье недовольство росло с каждым словом, отлипает от стены. Закашливается. Вытирает глаза и проговаривает срывающимся голосом:       — Я не маленький мальчик, который не способен о себе позаботиться!       — Даже маленькие дети способны о себе позаботиться, и только взрослые намеренно себя убивают. Скажи мне, — все еще тихо и вкрадчиво, — почему ты так сильно себя ненавидишь?       — Не смей, — рычит Гарри, придвинувшись так близко, что почти чувствует на себе мятное дыхание, — не смей туда лезть. Тебя это не касается.       — Меня касается все, что касается тебя, — Том повышает голос, — ты дал мне согласие, Гарри, и, если я спрашиваю тебя о самочувствии, ты говоришь мне правду. Если я спрашиваю, почему тебя нет на занятиях, ты говоришь мне правду. Ты не игнорируешь мои сообщения и тем более не пытаешься сделать вид, что между нами ничего нет!       Том переводит дыхание, вцепляется в волосы на долю секунды, но Гарри очень четко и ясно видит это движение, откладывает в памяти.       — Это мое условие, — припечатывает Том. Выпрямляется с суровым, надменным лицом. — При котором продолжатся наши отношения.       Наступает пауза. Пауза, в которой слышны громкие выдохи обоих: Гарри, как у подбитого колесом машины животного, и Тома.       Тома, чье раздражение и злость похожи на надвигающийся шторм. На перекаты высоких волн. На волнующееся море с предупреждением на берегу: «Не входить — опасно!».       Гарри давится собственным сердцем, снова закашливается. Отодвигается ближе к стене, прячет нижнюю половину лица в одеяло. Смотрит так же, как смотрит Том: серьезно и исподлобья. Чувствует себя пороховой бочкой, к которой поднесли спичку. Прислушивается к тому, как обида, злость и усталость чавкают кишками.       — Это подло, — говорит он.       — Это честно, — отвечает Том. — Пойми, — голос становится другим, но едва ли ласковее, — насколько для меня важно, чтобы ты был в безопасности. Чтобы ты был в порядке. Я хочу, чтобы ты говорил мне даже о том, что подхватил насморк.       — Но я…       — Я. Сказал, что должен знать о твоих проблемах все. Точка, и мы больше не будем это обсуждать.       Гарри прячет глаза за ладонью, пытается выровнять дыхание. Сквозь хрипы, сквозь тонну ядовитых, недостойных слов, готовых сорваться с языка. Он бы мог сказать простое: «катись к черту» или «пошел вон». Он мог бы даже скопировать злую усмешку, бросить в лицо шарф или демонстративно выкинуть его в окно.       Гарри не делает ничего из этого. Решает: сил на то, чтобы спорить, нет. В другой раз. Обязательно.       — Я не посчитал это проблемой, — Гарри жмурится, загоняет злые слезы туда, откуда пришли. В прошлое, за дверь чулана, — никто и никогда не считал это проблемой.       За закрытыми веками не видно лица Тома. Гарри банально, предсказуемо не хочет видеть на нем ничего и тем более — жалость. Он бы точно сорвался.       Он дышит. Дышит так, как учила Гермиона. Говорит:       — Ты не должен здесь быть.       Говорит:       — Если он узнает, что ты здесь был, мне не поздоровится. Я не хочу снова влезать в конфликт.       Тишину разбавляют только его собственное тяжелое дыхание и звук проезжающих мимо машин. Самое страшное, что любая из них может оказаться серебристой Vauxhall Vectra.       Гарри не слышит движений Тома, но точно знает, что услышит, если дверь захлопнется.       Он чувствует легкое прикосновение к щеке. Чувствует, как ледяные кончики пальцев стирают постыдную слезу. Том проводит костяшками, обхватывает подбородок, потирает его, гладит уши — сильными, уверенными движениями.       Гарри бурчит:       — Отстань, я сопливый.       — Мой прекрасный, — хрипло отвечает Том и целует его в лоб, — мой самый прекрасный мальчик.       Они молчат еще мучительные секунды, пока Гарри не набирается смелости открыть глаза. Только тогда Том аккуратно спрашивает:       — Никто из них не позаботился о тебе? Не лечил тебя?       Гарри задушено смеется. Представить Петунью кем-то вроде заботливой матери у своей постели не получится, даже если от этого будет зависеть его жизнь.       — Прости, что я не отвечал, — говорит он, — но тебе правда стоит уйти.       — Хорошо, — Том целует его в висок. — Хорошо.       Когда он забирает пальто, у Гарри трескается мир. Когда Том уходит, мир рассыпается асфальтной крошкой.

***

      Телефон звонит спустя несколько минут, и за эти несколько минут Гарри успел себя проклясть: за то, что отпустил. За страх, от которого не может избавиться. За то, каким слабым, побитым ощущает себя без Тома. Одиноким и до ужаса несчастным, будто с каждым глухим стуком каблуков из него тянули душу. Медленно так, размеренно, как наматывают на руку ремень прежде, чем ударить.       Гарри без интереса берет телефон, вспоминает, что так и не отписался Гермионе. На языке жалят оправдания: «Прости, я заболел»; «Прости, я забыл»; «Прости, но я надеялся, что ты все-таки уничтожишь этот сраный магазин и похоронишь меня под обломками».       Звонит «Тот самый Том», Гарри берет трубку.       — У тебя есть десять минут.       — Для чего?       — Приедет доставка, — говорит Том.       — Доставка?       — Гарри. Раз ты не в состоянии приготовить себе поесть, я заказал тебе еду. Суп должен быть все еще горячим или хотя бы теплым, когда его привезут. Если нет, — выдыхает, — я очень, очень надеюсь, что ты мне об этом скажешь.       Гарри хрипло смеется.       — Чтобы ты, что? Оставил им плохой отзыв?       — Именно.        Гарри представляет, как он кивнул.       — … и поставил одну звезду в гуглмэпс.       — Ты забавный, знаешь?       — Ты путаешь понятия, Гарри. Будь добр залезь на досуге в словарь.       Гарри, укутавшись, лежит. Смотрит на все еще стоящий напротив стул, хлюпает носом.       — Это не входит в мою компетенцию, профессор. — Игриво, отвлекающе. — Могу вам рассказать о тонкостях живописи или методах нанесения красок в четырнадцатом веке, но словарь, — он хмыкает, — нет уж.       — Паршивец, — отзывается Том, — если ты думаешь, что мой уход означает конец нашего разговора, то ты ошибаешься.       Гарри трет глаза, переворачивается на спину.       — Не понимаю, о чем ты.       — Я сделал что-то, что тебя расстроило?       Наступившая тишина давит на него тоннами снега. Интонация Тома все такая же — резкая. Танцует на грани тихого, урчащего раздражения.       — Нет, — на выдохе, — конечно, нет.       — Я хочу знать причину, по которой ты перестал мне отвечать.       — Я тебе…       — Если ты скажешь, что ты мне отвечал, Гарри, клянусь, я поднимусь и отвешу тебе подзатыльник.       Гарри встает со скрипучей раскладушки, поправляет сваливающееся с плеч одеяло, выглядывает в окно. Недалеко от входа, на противоположной стороне в тени стоит знакомый седан.       — О, ты еще не уехал.       — Держу руку на пульсе. Вдруг решишь снова от меня спрятаться.       Он отходит от окна, возвращается в постель. Плюхается всем весом, игнорируя ее недовольство. Ложится на подушку и снова смотрит на пустой стул. Говорить с пустым стулом намного легче.       — Я боялся, — шепотом.       — Что? Говори, пожалуйста, громче.       — Я. Боялся.       Снова наступает тишина. Такая тишина, какая бывает в фильмах после выстрела в дорогого герою человека, — растянутые секунды для осознания произошедшего.       — Разве я дал повод?       — Дело не в тебе.       Этот дом, если прислушаться, трескается.       Скорее всего, на чердаке гуляет ветер, пробирается в незаделанные щели. Шипят трещины под потолком, на пол сыплется каменная крошка. За стенами трубы низко гудят из-за давления. Гарри привык — у каждого дома своя симфония, своя последняя нота.       В чулане, например, скрипели доски, особенно в позднюю осень и зимой. Часто сыпалась штукатурка прямо на постель, а звуки шагов сверху казались далекими громовыми раскатами, от которых он маленьким прятался под тонким одеялом.       — А в чем тогда?       Гарри набирается смелости. Рывок — он падает в бездну.       — Я боялся того, что испорчу твою карьеру. Что из-за меня у тебя начнутся проблемы, что я могу стать причиной того, что тебя выгонят из колледжа.       — Дальше, — спокойно говорит Том.       «Дальше».       Дальше Гарри говорит о дяде. Говорит о том, что дядя — человек рабочего класса, сложный. Он не терпит тех, кто не похож на него, и, тем более, тех, кто не хочет влезать в его рамки. Говорит, что он — его начальник, что очень сложно совмещать работу и учебу и что ему, дяде, не нравятся пропуски рабочих часов.       — У тебя должны быть студенческие часы работы. Почему твой дядя не сэкономит вам обоим нервы и не будет действовать так, как предписано?       Гарри не отвечает. Не задумываясь, умалчивает причину, из-за которой ему нужны деньги. Вместо этого спрашивает:       — А ты сам бы упустил возможность заработать?       — В твоем случае — да.       — Это еще что должно значить?       — Когда я говорил, что помогу тебе стать тем, кем ты должен стать, Гарри, я имел в виду именно это. Я буду рядом. Я буду тебе помогать, — пауза, — финансово в том числе.       — Это… нет. Том, ты понимаешь, как это звучит? Мне не нужны от тебя деньги.       — Я знаю, как это звучит, но подразумевает совершенно иное. Пока ты пытаешься выменять время на то, чтобы стать кем-то, твой талант и твои навыки пылятся. Пока ты пытаешься заработать себе на жизнь и выжить, ты упускаешь время. Я просто хочу дать тебе возможность сделать жизнь легче.       — Спасибо, — хрипит Гарри, — но не стоит…       — Давай я сам буду решать, Гарри, что мне стоит делать, а что нет.       Гарри, прикусив губу, ничего на это не отвечает. Да и ответить ему, если честно, нечего, кроме: «Как же, блять, это все странно и пугающе».       Дурсли научили его, что за все нужно платить: за крышу над головой, за еду, за одежду, даже если она выстирана до дыр и больше на несколько размеров. За каждый гребаный вздох в тепле и с возможностью заглянуть в холодильник. Человеческая доброта не бывает бесплатной. Человеческая помощь требует отдачи.       Жестокие слова Вернона во время их последней ссоры всплывают в мыслях разложившимися трупами.       Гарри пытается полагаться на интуицию. Он хочет на нее полагаться. На нее и на теплые, большие руки. На запах Тома — приятный и обволакивающий, на возникающую начальным фундаментом устойчивость. На то, каким счастливым чувствует себя рядом с ним и каким, благодаря ему, хочет стать.       Безразличные люди же не приезжают перед выходными на другой конец города, чтобы узнать, почему он не был в колледже и не отвечал на звонки.       Снизу слышится размеренный стук в дверь.       — Доставка постучится в главный вход?       — Нет, не должна. Я указал в комментарии, чтобы подъехали к боковому.       — Кажется, — Гарри выдыхает, — она приехала.       — Получаешь, поднимаешься и перезваниваешь. Я буду ждать.       — Тебе домой не пора?       — Мы обсудим все после того, как ты заберешь еду. Гарри, иди, пока не остыло.       Гарри отключается, бросает телефон на раскладушку и спускается вниз. В дверь все еще стучат — с секундной заминкой. Одеяло на плечах почти не чувствуется, и он поправляет его только тогда, когда оно сползает по ним. Задники кроссовок неудобно впиваются в ступни. Приходится приставать на носочки по дороге, чтобы не терпеть дискомфорт.       Ему вручают пакет, желают приятного аппетита. Когда курьер уходит, Гарри понимает, что даже не взял с собой деньги, — даже не подумал о том, чтобы взять.       Он недолго стоит у незапертой двери, дышит морозным воздухом — с чуть протянутой рукой, пока эту руку не начинает ломить в предплечье. Пакет совсем нелегкий, и в дальнем свете фонаря невозможно рассмотреть его содержимое.       Гарри тянет дверь на себя. Звонкий скрип запечатывает его в убежище, отрезает от внешнего мира, и тишина оседает на плечах колючей пылью. В голове шумит — ласковым прибоем, на поверхности которого играют лучи летнего солнца.       Он поднимается наверх, неся пакет перед собой и оберегая сильнее, чем одеяло. Уже в комнате садится на постель, ставит его в ноги, достает: два высоких теплых стакана в подстаканнике, запечатанные в фольгу контейнеры. Одноразовые приборы. Десерт: на вид брауни.       Стул заполняется едой поочередно: два черных чая с легким запахом бергамота, куриный суп — все еще теплый, рис с мясом. На этикетки старается не смотреть: даже на окраине поздняя доставка стоит больше, чем его кроссовки и пара футболок из дисконта.       Он перезванивает только тогда, когда понимает, что лежит и тупо пялится в потолок, облизывая губы.       — Ты представить себе не можешь, насколько это было вкусно.       — Не могу, потому что я там не был, но отзывы хорошие.       — Спасибо, — искренне говорит Гарри, — спасибо, Том.       — Пожалуйста. Скажи мне вот что: ты действительно думаешь, что можешь создать мне проблемы?       Гарри прикусывает губу, отвечает тихо:       — Да. Я или кто-то из моей семьи.       — Дядя.       Гарри сглатывает.       — В том числе. Он не очень хорошо относится к искусству и к людям, которые этим увлечены. Ну, и он не очень доволен тем, что я ходил на свидание с тобой.       — Свидание в целом или свидание именно со мной?       — Второе, — на выдохе.       — Понятно. Почему он знает об этом?       — Запалил нас по камерам.       Гарри замолкает, прикрывает глаза.       «Что, Поттер, решил пойти по стопам своей легкомысленной мамаши и начать торговать жопой для тех, кто побогаче?»       — Гарри, — ласково говорит Том. — Ты лежишь?       — Угум.       — Под одеялом?       Он осматривает себя.       — Ну, я в нем, — смеется, — если это считается.       — Ляг, пожалуйста, так, как если бы вот-вот уснул.       Сытый, расслабленный — он не задает вопросов. Убирает раскиданные мячики фольги, пустой стакан из-под чая, одноразовые приборы в пакет. Выключает свет, снимает очки, ложится под одеяло. Накрывается пледом.       — Все, — на выдохе, — я готов. Правила объяснишь?       — Правило, милый, очень простое — слушай мой голос.       — Ладно, — Гарри утыкается носом в подушку, — я весь внимание.       — Ты чувствуешь себя в безопасности?       — М-м, думаю, да.       — Когда ты спрятан от мира, когда потушил свет. Ты ведь потушил свет?       — Конечно, — фыркает.       — Представь, что я рядом, — Том почти шепчет, — я сижу у тебя за спиной, глажу твои волосы. У тебя очень приятные волосы, Гарри. — Берет паузу. — Представь, — выдыхает, — что в этом мире нет никого, кроме нас. Мы спрятаны, душа моя, от чужих глаз, от тех, кто способен причинить нам боль, — Том переводит дыхание, — ты не должен переживать о том, что будет со мной. Я в состоянии решить и свои, и твои проблемы. Я не позволю твоим родственникам продолжать на тебя влиять, и я способен уберечь и укрыть тебя от тех, кто заставляет чувствовать тебя не собой. Ты мне веришь?       Гарри сжимает зубы, вытирает глаза. Пыхтит в трубку разрывающее сердце:       «Да, Том. Я верю».

***

      После занятий Гермиона набрасывается на него с таким рвением, будто готова вырвать душу: запустить ему под кожу пальцы, порвать легкие. Сначала она обнимает его до резкого вдоха, потом отходит на шаг лишь для того, чтобы двинуть по плечу тяжелым учебником психологии. Глухой звук разносится, кажется, по всему холлу. Потом еще раз, еще, еще и еще, пока Гарри стоит и просто наблюдает, как ее кудри подпрыгивают в воздухе.       В глазах Гермионы расколото ядро земли, в них плещется магма, и теплый, нежный шоколад топится до кипения.       — Гарри. Джеймс. Поттер!       Последний удар — самый неприятный, но Гарри все равно улыбается. Светится, намекая: «Да, я придурок, но что с этим поделаешь?».       — Привет, — заключает ее, злую и возбужденную, в объятия. — Прости еще раз, — на выдохе, — и я скучал.       Пересекается взглядом с ожидающим за спиной Гермионы Роном, который показывает на него, а потом на свое горло. Проводит большим пальцем разрез. Вываливает язык на бок, закатывает глаза.       Гарри смеется, смеется Рон.       Гермиона выпутывается из объятий:       — Еще раз так сделаешь, — низким, утробным голосом, — и я тебя достану. Сначала достану, потом под диктовку будешь записывать выдержки из психоанализа, пока у тебя не отвалятся руки.       Гарри руками, которые должны отвалиться, прикрывает глаза. Все еще смеется. Выглядывает из-за щелочек.       — Ну, мы же переписывались, Герм.       — Только вчера! — всплескивает руками. — И болезнь — не оправдание не писать мне неделю. Вдруг с тобой случилось что-то серьезное, а ты все со своим «позже»!       — Хорошо, мисс Грейнджер, в следующий раз я обязательно напишу, если со мной случится что-то серьезное, — прижимает руку к сердцу, — обещаю.       — Ты уже обещал, — фыркает Гермиона.       — Не было ни времени, ни сил, ни желания общаться, — Гарри натягивает улыбку.       Лицо Гермионы разглаживается, и поджатые губы, чуть бледные по ободку, снова наполняются жизнью. Плечи опускаются. Книгу держит уже не так крепко, будто ее в одно мгновение способны вырвать.       — М-да, дружище, — Рон прячет руки в карманы, — знатно ты обосрался.       — Рон! — Шипит Гермиона.       Гарри протягивает ему руку, утаскивает в объятия. Шепотом:       — Спасибо, что успокаивал ее.       — И ты снова мне должен.       Рон отходит, улыбается так ярко, как не светит полуденное солнце, и серость за окном перестает иметь значение.       — Спасибо вам, ребят. Я со всем справляюсь, честное слово, — продолжает уже тише, — мне помогают.       — Оу, — выдыхает Гермиона, — и как же?       — Я не хочу знать этих подробностей, — фыркает Рон.       — Ну, ты и придурок, — Гарри снова смеется, — ничего такого. Еда, общение, обещание… — Умолкает. — В общем, все правда хорошо. Мне просто нужно было пережить, эээ, это время? Еще и болезнь некстати.       — Ты зря, — говорит Гермиона, обращаясь к Рону, — не надел шарф, который подарила миссис Уизли. Посмотри, — показывает на Гарри, — человек уже переболел и знает, что в такую погоду нужно быть очень аккуратным в выборе одежды.       — Так и моя мама не вяжет шарфы за тысячу фунтов.       — Шарфы твоей мамы бесценны, дружище, — говорит Гарри.       — Это до тех пор, пока они не фиолетовые. В них я похож на попугая.       — Дурак, — вздыхает Гермиона, поворачивается к Гарри, — он снова сцепился с Малфоем, — скрещивает руки на груди.       Гарри трет глаза под очками, поправляет их и тоже скрещивает руки.       — Что на этот раз?       — Вы прямо как разочарованные родители, — Рон чешет кончик носа, — аж смотреть тошно.       — Не смотри, а рассказывай.       — Пойдем, — кивает Рон, показывает ключи от машины, — мы как раз тебя довезем до дома.

***

      Когда они останавливаются на противоположной стороне улицы, Гарри тянется поцеловать Гермиону в щеку и сжать плечо Рона.       — Погоди, — Рон поднимает руку, — щас мы выйдем.       — Это еще зачем?       Гермиона уже отстегнулась. Открывая дверь, мимолетно на него смотрит, но Гарри успевает уловить в ее глазах блики предвкушения. Он вылезает за ними, накидывает на плечо рюкзак.       — И что это значит?       Рон, играя бровями, открывает багажник, вытаскивает большую коробку, несет до Гарри и ставит на сухой бордюр.       Гермиона, нервно сжимая пальцы, едва ли не подпрыгивает от возбуждения, пускается в пространственный разговор между «это сейчас очень важная вещь» и «мы хотели тебя порадовать».       Перед Гарри стоит новый обогреватель.       — У него три рабочих режима, если что, — говорит Рон. — Но, я думаю, ты сам разберешься, что к чему.       — Да, — кивает Гермиона, — еще он может обогреть до тридцати квадратных футов и, если верить характеристикам, энергоэкономичен.       Гарри, чье сердце вот-вот переломает ребра, прикусывает губу.       Говорит:       — Ребята, спасибо большое, но вам не стоило…       — Ага, как же! — Фыркает Гермиона.       — Подгон на Рождество, — подмигивает Рон. — Если тебе так проще.       Он обнимает их так, как если бы они больше не увиделись, и вкладывает в свое тысячное «спасибо» всю бесконечную нежность и любовь: мокрый поцелуй в щеку Гермионы, боднуть головой плечо Рона. Отлипнуть, чтобы затем вновь обнять, спрятать мокрые глаза в кудрях.       Что бы ни говорил Вернон про его друзей, они всегда были исключением — особенно для системы ценностей Дурслей.

***